Текст книги "Сугомак не сердится"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Сугомак не сердится
БОРЕНЬЕ
I
Уже несколько лет Владимир Бессонов жил в Челябинске. До этого много скитался – такая выпала судьба. Сейчас жизнь определилась, и казалось, можно было безошибочно угадать, что будет завтра или через месяц. Командировки вносили разнообразие. Из поездок Владимир возвращался полон новых впечатлений.
С вокзала спешил к семье, и на душе было хорошо. Лида встречала улыбкой, старалась сделать что-нибудь приятное. Валерка бросался навстречу. Владимир, подхватывал его на руки, подбрасывал к потолку. Сынишка визжал от восторга и просил подбросить еще. Но отец прижимал его к себе, целовал, а Валерка кричал:
– Болода кусается!
Владимир брился, умывался, чистился, и его ни на минуту не оставляло чувство счастливой успокоенности.
…Однажды Бессонов дольше обычного задержался на службе и домой решил добираться на троллейбусе. Всегда ходил пешком: любил вечерние прогулки, а в этот раз торопился, потому что собирались с Лидой в кино.
Троллейбус опаздывал.
Вдруг Владимира кто-то схватил сзади и крепко стиснул. Обернувшись, увидел незнакомого человека, который улыбался, поблескивая золотой коронкой.
– Володька, здорово! – с волнением сказал этот человек. – Здорово, чертяка!
И Бессонов узнал его – узнал по широкой улыбке, по высокому лбу, по курчавым белокурым волосам. Хотя был он в непривычном для Владимира гражданском костюме, с бамбуковой тростью в руке – на Висле ему оторвало ступню, – все равно из многих тысяч можно было узнать Николая Сидорова, бывшего ефрейтора, фронтового друга.
Они обнялись. Потом отошли к скверику, с радостным любопытством оглядывая друг друга.
Когда улеглось первое возбуждение, разговорились. Сидоров в Челябинске живет второй год, работает на тракторном. Спрашивали, не успевая толком отвечать.
– Помнишь Вислу? – спросил Владимир.
– Как же! – отозвался Сидоров и вздохнул. – А Овруч?
И Владимир вспомнил… Как он мог забыть? Может оттого, что встреча была столь неожиданной и радостной? Поэтому, видимо, и не сразу подумал о Гале. А подумал – затревожилось сердце, зашевелились воспоминания. Говорил с Николаем, а думал о Гале.
Сидоров слегка ударил Владимира по плечу:
– Едем! В гости к нам. Галя будет рада.
Владимир отказался, но Николай взял товарища за локоть:
– Брось, пожалуйста. Едем! Выпьем за встречу. Я все равно не отвяжусь от тебя.
Бессонов не устоял. По дороге Сидоров говорил безумолку. Владимир плохо его слушал и думал: «Неужели не догадывается, что творится со мной? А впрочем, почему он должен догадываться?»
Галю встретили у подъезда четырехэтажного дома в поселке ЧТЗ. Она шла с дочкой, удивительно похожей на отца: с большими бирюзовыми глазами, с крутым лобиком, с остреньким носом. Галя изменилась: стала старше, морщинки растеклись от глаз к вискам. И все-таки это была прежняя Галя: худенькая, стройная, сероглазая, все еще похожая на девушку. Продолговатое лицо стало мягче, привлекательнее – стерлось все угловатое.
С Бессоновым поздоровалась сдержанно. Лишь в серых глазах вспыхнул ласковый огонек, так живо напомнивший ему овручские встречи.
Вечер Владимир провел у Сидоровых. Галя уложила дочь спать и присоединилась к мужской компании. Облокотившись на стол и подперев кулачками щеки, она смотрела то на Николая, то на Владимира, словно сравнивая их. В какой-то миг ее взгляд встретился со взглядом гостя, и снова в глазах вспыхнул знакомый огонек. Тогда Владимир подумал о Лиде: она его ждет-не дождется, а Валерка, конечно, спит. Надо итти домой. Что же он здесь сидит?
Но Николай воспротивился, ни за что не хотел отпускать. Галя улыбнулась и попросила:
– Посиди еще. Почитай что-нибудь.
– И верно! – воскликнул Николай. Волей-неволей пришлось остаться. Еще в овручских лесах написал Владимир стихотворение «Подснежники». Прочел его.
…Цветут подснежники ранней весной. Тянутся к солнцу, их ласкает ветер, солдату напоминают они родной Урал. Живет там девушка, о которой тоскует солдатское сердце. Она терпеливо ждет любимого из тяжелого ратного похода.
Трогает солдат рукой весенний цветок и грустит. Но зовут его вперед трудные пути-дороги, еще не добит враг, еще стонет земля русская под чужим сапогом.
И солдат спешит. Радостно бьется сердце в предчувствии скорой встречи с любимой…
Галя опустила глаза, вздохнула: наверно, вспомнила, как читал ей эти стихи Владимир на берегу далекой сонной речушки.
Николай хлопнул приятеля по коленке:
– Молодец, Вовка! Чувствительно, чорт возьми! – он потянулся за гитарой, которая висела над кроватью. Галя осуждающе покачала головой и сказала:
– Светланку разбудишь.
– Я тихо. Она же набегалась: из пушки пали – не проснется.
Настроив гитару, Николай спросил:
– Что вам спеть, други мои?
– Солдатское, – попросила Галя.
– Солдатское? – задумчиво проговорил Николай и, тряхнув кудрями, закончил: – Можно и солдатское!
Он тронул струны и запел вполголоса:
Темная ночь.
Ты, любимая, знаю – не спишь…
Пел с душой. Песня брала за сердце. Владимир мельком взглянул на Галю: она плакала.
…Домой Владимир брел медленно. Навстречу неслись автомобили. Спешили пешеходы, чему-то радовались, отчего-то смеялись…
Лида встретила вопросительным взглядом. Ее лучистые темные глаза как бы спрашивали в тревоге: «Какая беда случилась, милый?»
Владимир разделся, постоял в раздумье над кроваткой сына. А Лида ждала, что он заговорит, дивилась его замкнутости. Почувствовав на себе ее взгляд, вскинул глаза и поразился трогательному обожанию, светившемуся в ее глазах. Владимир обнял Лиду, прижал ее голову к груди и рассказал, где был. Она мягко, но настойчиво высвободилась и тихо сказала:
– Это замечательно, что ты нашел друга.
Владимир промолчал.
II
Как-то по заданию редактора Владимир был на тракторном. Когда кончил дело и вышел на улицу, над городом нависла гроза. Черная туча со зловещими клубящимися крыльями наплывала тяжело, угрожающе. Погрохатывал гром. И ничего будто не изменилось: мчались автомобили, говорлив и пестр был людской поток, кричали мальчишки, хрипели клаксоны. Но во всем затаилось что-то тревожное, и то что родило это тревожное, скоро обязательно должно было нарушить и кажущуюся обыденность.
Бессонов прибавил шаг. Вдруг перед ним вырос земляной вихрь, обдал лицо горячей пылью, ударив в глаза и нос. Упали первые крупные капли и расплющились на сером асфальте.
Владимир скрылся под аркой ближайшего дома и с радостью увидел, что сюда спешит Галя. Дождь после сотрясающего раската хлынул неудержимо, словно открыли на небе тысячи плотин.
Народу под арку набилось много. Какой-то паренек, весь светясь от восторга, приговаривал:
– Ух и льет! Посмотрите, как хлещет!
– Свежесть воздуха и, конечно, чистота всегда нужны в таком городе, как, извините, наша Челяба, – начал было мужчина в парусиновом костюме, в очках, с горбатым носом.
Галя посмотрела на него с недоумением и отодвинулась в глубь арки – нудные люди не переносятся даже в таких случаях. Она очутилась возле Владимира. Увидев его, просияла.
– И ты попался? – воскликнула Галя. – Однако ты сухой, а меня немного помочило. Предусмотрителен!
– Какая там предусмотрительность! – весело махнул рукой Бессонов. – Так и хочется вот босиком по лужам пройтись, знаешь, как в детстве.
– Давай! – засмеялась Галя.
– Солидность не позволяет.
– Солидность, – вдруг погрустнела Галя и, помолчав, спросила: – Почему не заходишь? А мы вчера с Колей говорили о тебе. Прочли твои стихи в газете и вспомнили.
– Да все некогда: то, другое, третье…
– Не сутками же трудишься?
– Всякое бывает. Такая уж беспокойная жизнь у нас, у газетчиков.
– Нравится тебе это беспокойство? – спросила Галя, чуть улыбнувшись.
– Нравится.
Выглянуло солнце, заискрилось, заблистало на мокрых тротуарах, затрепетало на листве тополей и лип. С шелестом разбрызгивали воду автомобили. Гроза освежила город.
Владимир попрощался с Галей и заспешил к троллейбусу. Но в последний момент раздумал – решил итти пешком. Надо было собраться с мыслями. Налетели воспоминания. И прошлая обида захлестнула его.
…То был солнечный амурский день. Владимир спешил в штаб полка за документами: его увольняли в запас. По дороге нагнал знакомый старшина и передал письмо. По почерку догадался – от Гали. Давно не писала она. Владимир начинал уже беспокоиться, оказывается зря. Все было к одному: и этот солнечный день, и долгожданное письмо, и скорый отъезд на Урал. Оформив документы, Владимир ушел на берег Амура, к детскому парку, и разорвал конверт.
«Здравствуй, Владимир Семенович!» – прочитал он и насторожился. Галя впервые называла его так официально.
«Я считаю, – продолжал он читать, – что сказать правду, если даже она горькая, лучше, чем скрыть ее. На всю жизнь запомнила дни, проведенные в лесной деревушке близ Овруча. Все тогда было необыкновенным – и сама жизнь, и наши встречи, и твои стихи. С тех пор миновало два года. Это немало, чтобы трезво оценить прошедшее, чтобы все поставить на свои места. Я поняла: у меня не было любви к тебе. Было увлечение, пусть яркое, но недолгое. Возможно, верила бы я и до сих пор в мою любовь к тебе, если бы жизнь не раскрыла глаза, если бы не испытала мое чувство. Не обижайся на откровенность, на правду не злятся. Я встретила человека, которого полюбила крепко, навек.
Не презирай меня – иначе поступить не могла. Я верю: останемся друзьями, не так ли, Володя? Будешь в наших краях – заходи. Я и мой муж будем рады тебе. А мужа ты хорошо знаешь – это Николай Сидоров».
И померк для Владимира солнечный день. Пусто и тяжело сделалось на душе. Он и не заметил, как очутился за городом. В этом месте быстрая и полноводная Зея, словно устав от вечной спешки, вливалась в спокойный Амур.
На берегу было шумно. К парому, который таскал юркий катерок, тянулись автомобили, повозки, люди. По реке сновали сторожевые катера. Гулко вздыхал судоремонтный завод.
Владимир присел в сторонке от этой сутолоки и просидел так до вечера. А ночью курьерский поезд мчал его в родные уральские края.
Минуло семь лет. Много это или мало? Как измерить время? Владимир считал, что любовь к Гале давно прошла. Не мог представить себя без Лиды, без Валерки.
И вдруг что-то случилось. Какая-то большая несправедливость прокралась в жизнь Владимира. От нее не убежишь, о ней не забудешь – она, эта несправедливость, в самом сердце.
* * *
Однажды в редакцию завернул Николай. Ввалился шумно, нагруженный доверху покупками, которые кучей свалил на диван.
– Здорово, Володя! – прогудел он, тиская Бессонову руку. – Контора пишет?
Он уселся напротив, и они закурили.
– Приходи в субботу, – сказал Николай. – Светланке пять стукнуло. Круглая дата – мы нашу жизнь пятилетиями считаем. Приходи.
– Не обещаю. Кто знает, как дела сложатся?
– Брось! Не увиливай!
– В самом деле. Может, дежурить придется, а то и в командировку.
– Словом, жду… С женой.
– Но…
– С женой, иначе выгоню!
– А если она не пойдет? Да и сына оставить не с кем.
– Не крути, Володька! Хватит! Хочешь, поеду и договорюсь с твоей женой?
– Вот пристал! – засмеялся Владимир, даже вспотев от сидоровского натиска. – От тебя не отвяжешься.
Уходя, Николай погрозил тростью:
– Только не приди!
Лида к приглашению вначале отнеслась безучастно, по крайней мере так показалось Владимиру. Поправив волосы, она сказала:
– Иди один.
– Как же я пойду один? – горячо возразил он. – Ты же понимаешь…
Лида отлично знала Владимира. У него была впечатлительная натура, легко воспламеняющаяся, но честная.
Еще до замужества Лида знала о его первой неудачной любви. Иногда он грустил, особенно в первый год их совместной жизни. Тогда брал заветную тетрадку фронтовых стихов перечитывал и уходил в себя, в свои думы. Лида не мешала, хотя ей было больно.
Однажды Владимир попросил:
– Хочешь, я тебе почитаю?
Этот вечер особенно сблизил их. Владимир рассказал о фронтовой жизни, о ефрейторе Сидорове и очень мало и скупо о Гале. Лида не навязывалась с расспросами, не ревновала к прошлому. Она отвлекала как могла Владимира от мрачных дум, отдала ему сердце, ничего не прося взамен. И Владимир понял ее бескорыстное стремление, а поняв, обрел покой и сам доверился ей всем сердцем.
Но первая же встреча с Сидоровым и потрясла его. Владимир изменился, хотя старался показать, что ничего не произошло. Но ведь ее трудно обмануть! Поглядит на Лиду, а ей ясно, что думает он совсем-совсем о другом, о чем-то далеком-далеком. Работает вечером, вдруг рвет написанное в клочья и ходит взад-вперед, заложив руки назад, курит, не разговаривает. Лида жалела его, но расспросами не надоедала. Она знала: перегорит – сам расскажет. Трудно было, больно было, но молчала, ждала.
Когда Владимир позвал Лиду к Сидоровым, она отказалась. В самом деле, зачем она туда пойдет? Но Владимир повторил просьбу, и по голосу его, и по взгляду она догадалась, какая сумятица у него в душе. Как же можно отпускать одного с таким настроением? Нет, нельзя этого делать. А решив про себя, что пойдет с Владимиром, она вдруг подумала о том, какова же эта Галя, которая так глубоко вошла в жизнь Владимира.
III
Сидоровы встретили их радушно, особенно радовался Николай. Он крепко сжал Владимиру плечи, долго и проникновенно тряс Лидину руку. Николай ей сразу понравился: хлебосольный хозяин, простодушный человек. Галя была более сдержанна. Лида приметила, что хозяйка не без любопытства приглядывается к ней, и почувствовала себя неловко. Рука Гали была мягкая, а рукопожатие энергичным.
Лида представляла Галю совсем-совсем другой. В воображении вставала белокурая красавица, высокого роста – под стать Владимиру. А настоящая Галя была какая-то уж очень обыкновенная.
Валерка быстро подружился с самой молодой хозяйкой, и она увлекла его в детскую комнату. Там они и играли весь вечер.
Маленький семейный праздник начался натянуто. Веселости Николая хватило ненадолго. Увидев, что ему не расшевелить Владимира, что его усилий почему-то не поддерживает Галя, Николай замкнулся. Резкие переходы в его настроении не были новостью для Бессонова. То на Николая вдруг налетало буйное веселье. Тогда он сыпал шутками и прибаутками. Потом безо всякого перехода впадал в меланхолию, становился вялым, скучным, все валилось из его рук. В такие минуты мог напиться. Чаще брал гитару, тренькал, тихо напевал. Петь любил и умел. Заканчивал всегда почему-то одной и той же сиротской песней «Позабыт-позаброшен».
Так было с ним в армии. Мало изменился с тех пор. И в этот раз мрачно опрокидывал одну стопочку за другой и не пьянел. Галя сердилась на то, что он много пьет. Лида уже пожалела, что согласилась прийти сюда. Владимир много курил: бросал одну папиросу, зажигал вторую.
Но вот Сидоров поднял помутневшие глаза и спросил:
– Володька, а Карпова помнишь? Маленького солдата Карпова помнишь?
Он повторил вопрос несколько раз.
– Неужели ты не слышишь? – рассердилась на него Галя. – Володя тебе пятый раз отвечает, что помнит.
– А ты помнишь его, а? Галка? Помнишь? Погиб парнишка, – он зачем-то поглядел на Лиду, покачал головой и мрачно подтвердил:
– Да, погиб в двадцать лет…
Сидоров уронил голову. Лида встала – пора уходить. Но Николай встрепенулся, будто сбросил хмель и попросил:
– Не уходите, Лида! Останьтесь!
Галя тоже попросила погостить еще и увела Лиду в комнату, в которой играли дети. Выяснилось, что обе любят вышивать. Галя показала свою работу – вышитых гладью трех медвежат и медведицу в лесу. Лида сумела оценить ее искусство вышивальщицы, и разговор наладился.
Николай снял со стены гитару и сказал:
– Спою-ка я тебе, друже, «Землянку», а ты подпевай.
Запели вполголоса. К ним присоединились женщины, и вторая часть вечера прошла теплее.
Лида уходила от Сидоровых со смутной тревогой на сердце. Николай и Галя провожали Бессоновых до троллейбусной остановки. Доро́гой Владимир молчал. На настойчивые валеркины «почему» отвечал односложно.
Ночью ему не спалось. Ворочался, курил, а воспоминания лезли и лезли в голову.
…Весна выдалась в тот год ранней. В конце марта растаял снег. На лесных проталинах закачались подснежники. Чуть позднее зазеленели березы.
Лес в тех местах был дремучий. Начинался севернее Овруча, тянулся до Припяти, а за рекой опять чернели леса. Сквозь эти леса от Овруча до Хойников легла серая лента шоссейной дороги. Деревушка, в которой квартировало отделение минеров сержанта Бессонова, спряталась в лесу, километрах в трех от шоссе.
Лишь прошлой осенью выгнали отсюда оккупантов. Хотя деревушку не сожгли, но печать запустения лежала на всем. На весеннем ветру покачивались цветы, но никто не рвал их, никого они не радовали. Бурьяном заросли огороды, одичали плодовые сады, уже сгнили крыши многих домов, завалились хлева и амбары.
Обязанности у отделения были несложные, но опасные. Минеры вели наблюдение за шоссе Овруч – Хойники, берегли его от всяких неожиданностей и случайностей. Свободного времени хватало, особенно вечерами.
Через дорогу, напротив дома, в котором квартировали минеры, жил древний старик. Этот семидесятипятилетний дед, со спущенными книзу казацкими усами, очень походил на бандуриста, какими Владимир представлял их по иллюстрациям к «Кобзарю». Не было у этого деда лишь бандуры. Минеры ходили к нему часто, и дед рассказывал им занятные побывальщины.
Но вот поселилась к деду девушка-военфельдшер Галя. Лет двадцать ей было тогда. Военная форма с узенькими погонами шла ей. И хромовые сапоги сидели на ногах ладно, и суконная пилотка красиво лежала на голове. Лицо девушки было непримечательным – обыкновенное, чуточку продолговатое. Глаза были серыми, то насмешливые, то задумчивые. Брови чуть-чуть виднелись – редкие и светлые.
И к деду солдаты ходить стали реже: смущала Галя. Во-первых, она была здесь единственной девушкой, а во-вторых, не простой девушкой, а офицером.
Возможно, Владимир и не познакомился бы близко с Галей, если бы не стычка с бандеровцами, во время которой был ранен маленький солдат Карпов. Как его ранило, непонятно было. И перестрелки-то особой не было. Бандеровцы огрызнулись несколькими очередями из автоматов и скрылись в лесу.
В деревушку добирались на попутной машине. Сидоров держал Карпова на руках. Осунувшийся, с закрытыми глазами, раненый жалобно стонал, особенно когда машину подбрасывало на ухабах.
Вечером, перед отправкой в госпиталь, Галя еще раз промыла Карпову рану, сделала перевязку. Кажется, боль утихла, потому что Карпов успокоился. Он лежал на носилках, закрытый плащ-палаткой до подбородка, и не открывал глаз. На землистых щеках выступила рыжая щетина, сразу состарившая Карпова на несколько лет.
Галя отозвала Бессонова в сторону и печально сказала:
– Не выживет. Самая опасная рана – в живот.
И Владимиру стало до слез жаль товарища. Только вчера он был весел, показывал фотографию своей матери, рассказывал о ней.
Когда машина тронулась, Сидоров смахнул слезу и ушел в избу. Дед неподвижно сидел на завалинке, опершись подбородком о бодог, и провожал машину до поворота слезящимся взглядом.
Владимир остался с Галей. Но поговорить не удалось: появился Сидоров, и Галя ушла. Ефрейтор нес гитару на плече, как лопату. Сев рядом с сержантом, он опустил гитару на землю и сказал:
– Убегу я, сержант.
– Не убежишь.
– Ей-богу убегу. Опостылела такая жизнь. Пойду искать батальон.
– Не пойдешь. И прекрати болтовню. Мы все не прочь вернуться в батальон. Но мы здесь нужнее.
Сидоров промолчал и, неожиданно вскочив, замахнулся гитарой, намереваясь разнести ее об угол амбара. Владимир удержал его.
…А сегодня Николай хвастал: цела та гитара, сквозь огонь и воду пронес ее, но сохранил.
Как тогда все было просто и ясно, ничего не терзало. И как все повернулось! Заснул Владимир лишь под утро.
IV
В редакцию пришло письмо. За день почтальон приносит их пачками, но это для Бессонова было особое письмо: оно касалось фронтового друга – мастера цеха шасси тракторного завода Николая Сидорова. Владимир заколебался: не передать ли его другому? Но отказаться от письма, значит сделать себе поблажку, значит проявить малодушие. Каждый потом может сказать, что Бессонов побоялся испортить приятельские отношения.
Но Галя… Не подумает ли она, будто он, Владимир Бессонов, вспомнил старую обиду и мстит? «Какие, однако, глупости лезут в голову!» – рассердился Владимир.
Через полчаса он уехал на тракторный завод.
Без особого труда Бессонову удалось установить полную правдивость письма. На участке сложилась такая обстановка, когда даже постороннему человеку ясно было: надо убирать мастера Сидорова.
Владимир дождался конца смены и вышел из завода вместе с Николаем. Сегодня Сидоров сильнее обычного припадал на больную ногу, ссутулился. В глазах светился мрачный огонек.
Шли молча. Владимир намеренно не начинал разговора первым. Когда Бессонов появился на участке, Николай не отставал от него ни на шаг. Владимир сказал ему:
– Слушай, Николай, лучше уйди, а то при тебе говорить о тебе неудобно.
– Ерунда! – сверкнул глазами Сидоров. – Все удобно. Хочу послушать, а народ у нас не пугливый – в глаза правду скажет.
– Нервы хочешь пощекотать? – усмехнулся Бессонов.
– Нет, – покачал головой Сидоров. – Хочу самолично убедиться, окончательно ли я провалился. Все-таки хочется знать для будущего.
Рабочие, действительно, не стеснялись присутствия мастера. Они говорили о беспорядках.
– Ты у нас, Николай Васильевич, который год работаешь? Второй? А я уже здесь давно, – сказал пожилой рабочий. – Что же это теперь на нашем участке получается? Поставили себе предел – выполнить программу на сто процентов – и точка.
– И то не всегда выполняем, – вставил другой рабочий, помоложе, и посмотрел на Владимира, словно любопытствуя: запишет корреспондент его слова в свой блокнотик или нет.
Сидоров стоял багровый, опустив глаза.
– Так ведь, Николай Васильевич? – спросил пожилой рабочий.
– Так, – пробурчал Сидоров, покусывая губу.
– То-то и оно. Лихорадит нас: то работой завались, то делать нечего.
– А я что сделаю? – прохрипел Николай.
– Как «что сделаю»? – искренне удивился пожилой рабочий, а второй, помоложе, так взглянул на Бессонова, как будто хотел сказать: «Вот чудак-человек! Не знает, что ему делать!»
– Да если бы ты болел за участок, – продолжал пожилой рабочий, – если бы не был равнодушен, ты бы не то что цеховое, ты бы и заводское начальство на ноги поставил. А ты на все махнул рукой: какое, мол, мое дело! Посмотри на Емельянова, сосед твой, моложе тебя, а горит и работа у него спорится. Поспрашивай-ка наших – кое-кто уже лыжи навострил, к Емельянову удирать собираются. Там и работать веселее и заработать хорошо можно.
…А сейчас, идя по улице, Владимир ждал, что скажет Николай.
– Знаешь, Володя, – тихо начал Николай, когда они миновали заводоуправление. – Трудно мне. Где-то в жизни допустил ошибку, а где – не разберусь. Вот в чем дело.
– Не пойму что-то, – нахмурился Владимир. – Откуда-то издалека начинаешь.
– Кому как! – возразил Николай и, подумав, более решительно закончил: – И неорганизованность на участке – моя вина, и равнодушие к работе – правда, и другие грехи не отрицаю. Одно выдумка: никому не грубил. Не было этого.
– Все же говорят об этом!
– Видимо, где-то погорячился, но не грубил. Пойми, осточертела мне моя должность. Но свиньей я никогда не был, Володя, и хамить другим – не мой коленкор. Понимаешь?
– Людям со стороны виднее.
– Как хочешь, – согласился Сидоров. – Но не забудь, что я говорил.
Перед тем как подготовить письмо к печати, Владимир долго раздумывал, тер лоб, стараясь собраться с мыслями. Потом поколебался, когда добрался до места, где рабочие писали о грубости. Оставить как есть? Нет, Николай может неловко пошутить, погорячиться, но на хамство он не способен.
Письмо было напечатано.
V
Когда Галя увидела Бессонова после долгих лет разлуки, она не сразу узнала его, но встреча ее взволновала. Сержант Бессонов, каким она его знала, больше смахивал на мальчишку, и бриться тогда он только что начал. Помнила его в безукоризненно пригнанной гимнастерке, опрятного, насколько это могло быть возможным в его положении, и застенчивого. Однажды он потерял тетрадку со стихами, а Галя нашла ее в кузове комендантской машины: отделение ездило в Овруч. Ее поразило открытие: сержант Бессонов пишет стихи! Это было необычно, и Галя другими глазами стала смотреть на юношу.
Когда Галя принесла тетрадку, Бессонов смутился, покраснел. Ей было и смешно и радостно.
– Вы не обижайтесь, – сказала она тогда. – Я прочитала кое-что. Мне нравится.
– Неправда!
– Какой вы, право! Хотите, прочту наизусть «Подснежники»?
С этого дня Галя стала приглядываться к сержанту. А теперь Владимир и тот и не тот. Внешне изменился: раздался в плечах, возмужал, но глаза, карие, пытливые, остались прежними. Поглядишь в них – и вся душа на виду: чистая, глубокая.
Как же они разошлись?
Галю ранило при бомбежке. Лечилась в Свердловске – там жила ее мать. Поступила в институт – надо было завершить образование.
Однажды услышала по радио знакомую фамилию – ефрейтор Сидоров отличился при форсировании Вислы. Тот ли это ефрейтор, которого знала? А когда прочитала о нем в «Красной звезде», поняла – это именно тот Сидоров.
Батальон, в котором служил Николай, высадился на западном берегу Вислы, зацепился за пятачок. К утру противник попытался сбросить храбрецов в реку. Шел ожесточенный бой. Кончались боеприпасы, но их было много на восточном берегу. Только добраться туда невозможно – река была пристреляна.
Боеприпасы доставил ефрейтор Сидоров. Он вплавь одолел реку, нагрузил боеприпасами лодку, вернулся на западный берег с веревкой и ею подтянул лодку. Вода кипела от разрывов, но ефрейтору повезло. Средь бела дня, под носом у противника провел понтон с боеприпасами. Когда он повел второй понтон, на высотку выскочила «Пантера» и стала бить прямой наводкой. Сидорова ранило. Но самое главное было сделано: батальон получил боеприпасы и продержался весь день. Ночью через Вислу переправился полк. Плацдарм был расширен.
Прочитав об этом подвиге, Галя вспомнила, как Сидоров жаловался на тихую жизнь в той деревушке у Овруча, а стычки с бандеровцами называл игрой в кошки-мышки. Сидоров рвался на большое дело, и он совершил его.
Вскоре Галя встретила ефрейтора в Свердловске. Он здесь лечился. Встреча была радостной. Вспомнили о Бессонове, о других товарищах, о том, как однажды Сидоров чуть не задушил Галю.
Отделение тогда задержалось в пути, свернуло ночевать в маленькую деревеньку. Ночью туда же приехала комендантская машина – тоже задержалась в дороге. Остановилась она через улицу, напротив сарая, в котором отдыхали минеры.
В полночь поднялась стрельба. Отделение залегло возле сарая за плетнем, и Бессонов послал Сидорова в разведку. Тот уже нацелился перескочить через плетень, когда вблизи кто-то появился. Сидоров хотел дать очередь из автомата, но сержант удержал его. Когда же человек приблизился вплотную, Сидоров перемахнул через плетень и придавил человека. Тот вскрикнул. С машины ударили из пулемета. Пули цвиркнули над головами.
– Не стрелять! – закричал Сидоров. – Свои! – и уже вполголоса закончил: – Прошу прощения! Виноват!
Сидоров вернулся к отделению и, едва сдерживая смех, прошептал на ухо сержанту:
– На военфельдшера напоролся. Вот чудеса.
У Гали долго не сходили синяки на шее – пальцы у Сидорова были цепкие и сильные.
Посмеялись они в Свердловске над этим курьезом. Галя обещала еще навестить ефрейтора. Так они стали встречаться.
День за днем открывала Галя в Николае хорошие черты. Она увлеклась им, и поблекла привязанность к Владимиру. А когда Сидоров поправился и выписался из госпиталя, он поступил работать на Уралмаш. Галя помогала ему учиться. Так он окончил техникум, а потом уехали в Челябинск.
И все-таки что-то она в Николае поняла не до конца. Это что-то было смутным проявлением ее недовольства, маленькой червоточиной в их отношениях. Ей казалось, что Николай пойдет по жизни так же широко и смело, как он шел тогда на подвиг. Собственно, она и полюбила в нем эту дерзость к жизни, большую смелость. А он не горел, не рвался вперед, а закис, чаще и чаще жаловался, что не ту дорогу выбрал в жизни. Уж больно все обыденно получается, идет раз навсегда заведенным порядком и силу свою показать негде.
Галя огорченно спрашивала:
– Где же можешь показать?
Николай беспомощно молчал.
* * *
В этот раз на прием записалось много больных. Посмотрела Галя на очередь, выстроившуюся у дверей кабинета, и вздохнула: трудный будет день.
Вот зашел паренек и застенчиво поздоровался:
– Здравствуйте, Галина Ивановна!
Она удивленно вскинула на него глаза и ответила:
– Здравствуйте!
– Вы не удивляйтесь, я у Николая Васильевича работаю, знаю вас.
– А! – улыбнулась Галя. – Рассказывай, что у тебя.
Она осмотрела паренька, выслушала легкие – обыкновенный грипп.
– Жалко мне Николая Васильевича, – вздохнул паренек.
– Жалко? – насторожилась Галя, а сердце тревожно екнуло. – Что-нибудь случилось?
– Вы разве не читали?
– Нет, не читала, – машинально ответила она, и вдруг догадка осенила ее: да, да, Николай говорил, что был у них Бессонов, проверял какое-то письмо.
Паренек достал из кармана газету и отдал Гале. Она выписала ему бюллетень, посоветовала заниматься физкультурой. Когда паренек вышел, схватила газету. Кто-то просунул голову в дверь, Галя недовольно махнула рукой:
– Обождите минутку!
Прием провела кое-как. Дома застала Николая, он был уже под хмельком. Начатая пол-литровка стояла на столе, а рядом тарелка с нарезанным огурцом. Словно не замечая жены, он налил еще. Галю захлестнул гнев.
– Не сметь! – крикнула она, выхватила у него стакан, выплеснула водку на пол. Николай не сопротивлялся, он низко опустил голову.
– Да как ты мог, как ты мог! – давая волю гневу, горячо говорила Галя. – Зачем так делаешь? Разве это выход?!
Николай поднял голову, глаза его были полны слез.
– Душа горит, Галка, все горит, – проговорил он. – Я сам себя презираю.
К ее горлу подступил комок. Зачем накричала на него? Ему и без того тяжело. Но почему он такой вялый и слабый? Где его смелость и дерзость?
А Володя? Почему он так сделал? Почему не разобрался, что происходит в душе его фронтового друга?
Нет, Галя не успокоится, пока не получит ответы на эти вопросы. И она поехала в редакцию.
Владимир смутился, когда увидел ее – бледную, с упрямо сжатыми губами. Он ждал разговора, внутренне готовился к нему. Думал, что объясняться будет с Николаем. А приехала Галя решительная, строгая и далекая-далекая.
Галя села напротив, до боли в пальцах сжав сумочку. Владимир крутил в руках карандаш, рассматривая красные грани.
– Володя, почему ты не помог Николаю? – спросила она дрогнувшим голосом. – Очернить человека легче, чем помочь. А вы ведь фронтовые друзья, большие друзья.
