Текст книги "Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник"
Автор книги: Михаил Шишкин
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
Милиционерша стала отпихивать тебя в сторону:
– Вы что, не видите, что мешаете? Смотрите, какая уже из-за вас очередь!
Я пытался что-то объяснить, но безуспешно. Ты хотела взять у нее из коробочки на прилавке гардероба свой билет. Она схватила тебя за руку так, что ты вскрикнула. Тут я не выдержал и стал вырывать тебя:
– Что вы делаете, ей же больно!
Милиционерша выхватила свисток и издала оглушительную трель. Как из-под земли выскочили люди в камуфляже. Мне выкрутили руки, куда-то повели. Я стал вырываться. Один схватил меня за волосы. Я лягнул его ногой и тут же получил удар палкой по почкам. Ты бежала за нами, ничего не понимая, и кричала:
– Зачем? Что вы делаете? Отпустите его! Не надо бить!
Я что есть силы ударил одного из них ногой еще раз, тут мне так крутанули руку, что послышался хруст в плече. Вывели из библиотеки и потащили по снегу к метро, в отделение. Ты еле поспевала за нами. Я кричал:
– Франческа, все в порядке, иди домой!
Снова дали палкой по почкам, чтобы молчал.
Все это было, что ни говори, забавно.
В милиции долго составляли протокол.
– Пиши, Шаров, кольцо металла желтого цвета!
Ты все повторяла:
– За что? Я ничего не понимаю!
Тогда один из тех, в камуфляже, завернул штанину и показал тебе красное с зеленью пятно:
– Вот за что!
Тебя выставили, а меня на ночь повезли куда-то. Мне было даже все равно – куда. Напала какая-то апатия, и разболелось плечо.
Ночь я провел на досках в компании бомжа и одноглазого чечена. Вместо глаза у него были какие-то складочки. В полумраке камеры было видно, как эти складки то сходились, то расходились, будто у него в глазу сидел какой-то мохнатый ночной мотылек.
Чечен сказал:
– Дай посмотрю, что у тебя с рукой.
Плечо опухло. Чечен помял его пальцами и, без всякого предупреждения, резко дернул мне руку. Что-то щелкнуло.
– Все, – сказал он, – спи спокойно!
Наверно, я вскрикнул, потому что кто-то в форме открыл дверь и спросил:
– Что тут у вас, блядь, происходит?
Я ответил:
– Все нормально!
Из-за двери:
– Чего тогда орешь, сука?
Я лег и закрыл глаза.
– Блядь, пидарасы, поспать не дают! – Дверь захлопнулась.
Я никак не мог заснуть, лежал в полузабытьи. Болело плечо.
В носу набухал запах, знакомый мне еще по Льгову и Ивделю.
Забавно, думал я, глядя на тускло светившийся потолок. Забавно.
И еще я думал о тебе.
Закончилось все так же по-палехски, как и началось.
Ты звонила знакомым, спрашивала, что делать, и они объясняли, что нужно просто ментам дать. Ты растерялась оттого, что нужно совать деньги представителям правоохранительных органов, и с тобой на следующее утро пошла Оксана – все было улажено в несколько минут.
И знаешь, Франческа, это все-таки чертовски здорово – выйти на волю, даже всего после одной ночи, вдохнуть московский весенний ветер, прижаться к тебе и зашлепать по мерзлой каше к метро.
Я позвонил в школу, что на первый урок я не успею, но на остальные приду. Моя завучесса спросила:
– Михаил Павлович, что-нибудь произошло?
Я успокоил ее:
– Нет-нет, все в порядке.
Пусть лучше думает, что я проспал. Ничего не нужно будет объяснять.
Я говорил тебе тогда в метро, что надо радоваться за коллекцию, за новые приобретения: у нас теперь есть вот этот удивительный, с запахом тающего снега и бензина ветер, такой упоительный после ментовки даже со всей его выхлопной гущей, есть лампочка, раздавленная, как оказалось, в твоей сумке, есть чечен, у которого вместо глаза мотылек, есть щелчок плеча.
Но ты уже не верила в нашу коллекцию, потому что знала про себя то, что подтвердил купленный в аптеке тест. Ты носила уже в себе нашего ребенка.
А от того похода в библиотеку остались в виде сувенира лишь вши, которые успели переползти на меня с бомжа, да еще ныло какое-то время плечо.
Я сидел, наклонившись над газетой, а ты меня вычесывала мелкой расческой. Божьи твари падали на бумагу с сухим подскоком.
А потом был тот солнечный октябрьский день, рыжий от листвы буков.
Я проснулся рано утром – ты сидела на кровати. Я сразу понял – началось.
Ты позвонила в больницу в Винтертуре – сказали приезжать, когда промежутки между схватками будут не больше пяти минут.
Ты не хотела сидеть дома и сказала, что хочешь пройтись. Мы пошли за деревню, к пруду, щурясь от жаркого октябрьского солнца.
Слева поднимались виноградники, добавлявшие пейзажу рыжины. Над ними на горе выглядывала из-за деревьев башенка Хайменштайна – мазком зеленки. Накануне мы поднимались туда и смотрели, как мальчишки на ветру пытались запустить воздушного змея.
Змей был сделан в форме голубка – таких мы когда-то пускали в школе на переменах из окон. Высшим шиком было поджечь ему хвост и пустить в глубину школьного двора горящим.
Мы смотрели, как мальчишки разматывали нитку и бегали, держа змея над головой, – и я ни с того ни с сего загадал, что если этот змей-голубок сейчас взлетит, то все будет хорошо. И тут же, опомнившись, отрекся: ничего я не загадывал.
Змей, взмыв в высь, клюнул облако и опять нырнул, уткнулся носом в пашню.
Еще несколько неумелых попыток закончились ничем, пока, наконец, змей не улетел, подхваченный ветром, высоко в небо. Разноцветные ленты на хвосте трепетали, и издали казалось, что это языки пламени.
Я глядел на того змея и все убеждал кого-то, сам не знаю кого, что ничего не загадывал.
Это было накануне, а теперь мы шли к пруду и, когда начинались схватки, ты останавливалась. Я обнимал тебя. Прикладывал руки к твоему животу, но через пальто пальцы ничего не чувствовали, только твердую упругость.
На предварительных осмотрах тебе несколько раз делали рентген, все смотрели, как срослись после перелома кости таза.
После той аварии прошло уже одиннадцать лет. Шестнадцать переломов. Твой любимый человек умер сразу, в машине. Я потом только сообразил, что именно в этой больнице ты провела тогда год.
Врач, совсем молодой парень, сказал, разглядывая снимки:
– Если хотите, мы можем сразу делать кесарево сечение, но я не вижу препятствий для прохода плода. Вам решать.
Мне он не нравился и тем, что такой молодой, и тем, что ты сама должна была решать – оперировать тебя или нет.
Ты сказала:
– Я попробую сама.
До пруда в то утро мы так и не дошли. Забрали приготовленную тобой заранее сумку и поехали в больницу. Из Зойцаха до Винтертура три короткие остановки на S12.
Аккуратная маленькая женщина представилась:
– Я буду принимать у вас роды.
Осмотрела тебя и сказала:
– Еще рано. Вы, собственно, можете подождать и здесь, но лучше, конечно, погулять еще час, если хотите. Смотрите, какое солнце!
И еще, прежде чем мы ушли, провела нас по этажу, показала родильный зал, всевозможные аппараты, огромную ванну:
– Здесь вы можете расслабиться, когда будут схватки.
Мы ходили по пустым комнатам – никого, кроме нас, не было.
Еще час бродили по парку, заросшему буковым солнцем. Зашли в огромную пустую виллу, в которой расположился городской мюнц-кабинет. Разглядывали какие-то странные монеты, огромные и черные, как подгоревшие оладьи.
Все это было так не похоже на то, как рожала Света. Она разбудила меня тогда среди ночи, и я, наскоро одевшись, побежал на Госпитальный ловить машину. Ехать нужно было на Шаболовку, там работала знакомая знакомых. Останавливались охотно, но узнав, что нужно везти женщину в роддом, молча нажимали на газ. Машины проезжали редко, и я дошел почти до Кирпичной, когда кто-то наконец бросил сквозь зубы:
– Поехали!
Остановились у нашего подъезда, и я побежал наверх. Света еще не была готова. Не знаю, сколько мы прособирались, но когда наконец спустились, того и след простыл. Снова пришлось бежать до Кирпичной.
Приехали на Шаболовку. Помню, долго стучали в дверь роддома – звонок не работал. Открыла какая-то бабка, без конца ворчавшая что-то себе под нос. Свете сунули балахон и кожаные тапки – совершенно такие же, в каких был брат в доме свиданий. Ничего своего взять не разрешили:
– А то еще занесете инфекцию.
– Понятно, – сказала Света, – у них и так достаточно. Им нашей не нужно.
Бабка вынесла мне пакет со Светиными вещами, и я в просвет двери еще увидел, как она надевает эти ивдельские шлепанцы.
Старуха стала пихать меня к дверям:
– Давай, давай, и без тебя тошно!
Вот ходил с тобой по парку, говорил о чем-то, а сам вспоминал ту ночную Шаболовку. Я стоял тогда под окнами, они светились чем-то ядовито-фиолетовым, и слушал, как через открытую форточку доносились крики Светы.
Осмотрев монеты, мы вернулись в больницу. Впереди нас ждали сутки, которые, мне так показалось, тянулись годы. Конечно, нужно было сразу делать кесарево.
Первые несколько часов схватки все усиливались. Вдруг ты потела, кожа становилась холодной, ноги начинали дрожать, лицо краснело. Я тер тебе спину, поясницу, ноги.
Ты не хотела кричать. Стискивала зубы, мотала головой, корчилась, но не кричала. Я тебе говорил:
– Кричи! Ты должна кричать! Тогда будет легче!
Ты все равно не кричала, только стонала, когда становилось невмоготу.
Вспоминаются какие-то обрывки.
Ты на коленях, скорчившись, у родильного стола – тебе кажется, что так легче.
Залезаешь в ванну, но расслабиться не получается, хочешь быстрее выйти из воды.
Там висели на стене часы, почему-то с попугаями, нарисованными на циферблате, и акушерка смотрела на попугаев каждый раз, как начинались схватки.
Приходят еще какие-то люди. Появляется тот самый молодой врач, жмет мне руку, спрашивает, как я себя чувствую, будто это мне рожать.
У тебя все время течет кровь – время от времени меняют тряпки.
Акушерка залезает рукой, говорит:
– Хорошо, уже открылось примерно на пять сантиметров!
Проходят часы, но ничего не происходит.
Тебя трясет.
Люди вокруг нас меняются. Та акушерка, что была сначала, ушла, появилась какая-то другая. Пересменок.
Тебе колют обезболивающее. Вставляют иглу в позвоночник.
Ты стискиваешь мою руку до синяков.
Я успокаиваю тебя:
– Все хорошо, Франческа! Скоро все кончится! Потерпи еще немного! Ты молодец! Я тебя люблю!
Ты меня не слышишь.
Новая акушерка берет спицу и прокалывает пузырь, чтобы отошли воды. Из тебя что-то выливается, мутное, светлое, со странным, незнакомым запахом – мир, в котором плавал все эти месяцы наш ребенок.
Тебе становится все хуже и хуже.
– Вы будете есть? – меня зовут в соседнюю комнату за накрытый стол.
– Нет-нет, спасибо!
– Идите, поешьте, это еще не скоро, и вам нужно подкрепиться!
Сажусь и ем. Жую и не понимаю, сколько прошло времени, день сейчас или ночь. Глотаю, и все кругом кажется странным: и салат «оливье», который здесь почему-то называется русским, и то, что за стеной не хочет рождаться мой сын, и то, что мы с тобой еще сегодня утром рассматривали монеты, или это было вчера? Или позавчера?
Снова проходят часы. Тебе дают стимуляторы – ничего не помогает.
Опять откуда-то появляется тот молодой врач:
– Ждать дальше бессмысленно.
Кивает остальным:
– Готовьте ее к операции.
Тебя везут на кровати. Идем куда-то длинными коридорами, поднимаемся на лифте, снова коридоры.
– Вы хотите присутствовать на операции?
– Хочу.
Переодеваемся – зеленые шаровары, куртки, полиэтиленовый мешочек на голову.
Идем в операционную. Перед твоим лицом занавес, чтобы ничего не могла видеть. Сел на табуретку рядом с тобой, взял за руку.
До твоей груди и ключиц дотрагиваются чем-то железным:
– Чувствуете?
Ты киваешь головой.
Через какое-то время снова проводят по твоей коже:
– Чувствуете?
– Нет.
Держу тебя за руку, а сам смотрю за эту простыню. Так странно видеть, как разрезают и отворачивают зажимами кожу, которую целовал.
Положил голову рядом с твоей. Мы, наверно, забавно выглядели, оба в зеленых шапочках.
Ты спросила:
– Что там показывают?
Будто о телевизоре.
Я тебя успокаивал, что уже вот-вот, пару минут, и все будет в порядке, – и опять мне казалось, что тянутся один за другим долгие часы.
А потом что-то захныкало.
Это был наш ребенок – в крови и слизи. Покрытый жирной смазкой. Сизый. Ручки, ножки дергаются, с них слетают брызги. Нос и уши прижаты. Мокрые редкие волоски, прилипшие к темени.
Сестра, принявшая ребенка, протягивает мне ножницы:
– Хотите перерезать пуповину?
Она толстая, перекрученная. Пульсирует. В ней просвечиваются два проводка – красный и синий.
Беру ножницы, перерезаю.
Живое режется мягко, но чуть сопротивляется, как будто режешь плохо проваренные макароны.
Гляжу, как сестра отсасывает через трубочку слизь из носа и рта, как ловкими, спорыми движениями обрабатывает пупок.
Так нестерпимо хочется нашего с тобой ребенка потрогать, прижать к себе.
Только наклоняюсь рассмотреть пупок – струя. Первая в жизни. Сестра улыбается, протягивает мне салфетку.
Беру сына, мою его в ванночке. Поместился весь в двух ладонях. Открыл глаза – глядит на меня.
Вспышка – кто-то делает фотографию поляроидом.
Нашего сына завернули и положили рядом с тобой – лицом к лицу.
Смотрю – ты плачешь.
– Ну что ты, Франческа, все хорошо! Все теперь хорошо!
Потом ребенка унесли. Я был с тобой, держал за руку, пока тебя зашивали. Смотрел, как прозрачная нитка стягивает ткани, как шланг отсасывает, урча, из раны кровь. Ты уже засыпала.
В какой-то момент от усталости отяжелела голова, застучало в висках.
Кто-то спросил, тронув меня за рукав:
– Плохо?
Я замотал головой:
– Прекрасно!
Пока переодевался, тебя уже увезли на этаж, где родильное отделение. Пошел искать, заблудился, тыкался в какие-то бесконечные двери. Наконец меня привели совсем в другой конец коридора. В палате было темно. У кровати стояла капельница. Ты спала. Погладил тебя по руке, поцеловал в волосы.
В коридоре посмотрел на часы – без пяти семь. Без пяти семь чего? Утра? Вечера? Какого дня?
Вышел на улицу – сумерки и туман. Присмотрелся – люди спешат, зевают на ходу. Все-таки утро. Ночью был дождь, да и теперь накрапывало – все мокрое, и плитка тротуара, и скамейки, и зебра на асфальте. Пошел к вокзалу. Когда переходил пути, по рельсам бежали, еле проступая сквозь туманную пелену, отражения семафоров – синие, красные. Туман был из того же, из чего пуповина.
Только на улице я почувствовал, как устал. Захотелось куда-нибудь лечь на кучу листьев у троллейбусной остановки, закопаться в них и затихнуть.
Мой обратный билет, действительный только сутки, оказался просрочен. Купил в автомате новый. Как раз должен был отойти поезд на Штайн-ам-Райн. Успел вбежать в последний вагон.
Непроснувшиеся люди едут на работу, позевывают, поеживаются, складывают мокрые зонты.
Присел у окна, откинул голову назад, закрыл глаза. Думал, может, посплю несколько минут. И никак не мог забыться – перенервничал.
Едем, а в окне ничего не видно. Обложило плотно. Мелькают только шпалы внизу, да иногда вынырнет из ничего столб и так же в ничего нырнет.
И вдруг оказалось, что я вовсе не еду в поезде, а кручу педали велосипеда. Того самого «орленка». Это мы с отцом поехали в Ильинский лес, тоже залитый туманом. Он на своем трофейном умчался вперед и кричит мне из-за серой пелены:
– Догоняй!
Туман потный, шершавый, душный.
Велосипед трясется на корнях. Вот-вот упаду.
Кричу:
– Папка! Стой! Подожди меня!
А он откуда-то совсем издалека:
– Ну где же ты? Догоняй отца-моряка!
И еще мне мешает шапка. У меня на голове та самая чужая ушанка, сопревшая, с кислой вонью, прилипшая. И снять ее не могу – не оторвать рук от руля.
Тут сзади раздается топот сапог.
Я знаю, кто это.
Обернуться боюсь. Жму на педали что есть сил, а ноги не слушаются, колеса «орленка» вязнут в тумане, как в песке.
Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание:
– Стоять! Бляденыш!
Все, не могу больше – колеса «орленка» остановились.
Его рука хватает меня.
Просыпаюсь.
Кондуктор трясет за плечо:
– Ваш билет! Вы не проехали?
Еще не проснувшись толком, протягиваю билет, таращусь в окно. Вроде стоим. Но что за станция – не вижу. Все замазано туманом, как побелкой.
– Так вы же проехали! Вам ведь в Зойцах?
Вскакиваю, очумело выбегаю из вагона. Поезд тут же, прогнав гудком остатки сна, проплывает мимо и растворяется.
Оглядываюсь и ничего не вижу. Где сошел? Куда попал? Затихает за туманной кашей грохот колес, замирает на рельсах гул.
Чувствую – на голове по-прежнему та прокисшая шапка.
Провожу рукой по волосам.
Ушанка-невидимка.
Пялю глаза в туман – проступает только на несколько шагов мокрый асфальт платформы. Шпалы дымятся.И все никак не могу понять – где я?
...
Цюрих, 1996–1998
Венерин волос Роман
И прах будет призван, и ему будет сказано:
«Верни то, что тебе не принадлежит;
яви то, что ты сохранял до времени».
Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем.
Откровение Варуха, сына Нерии. 4, XLII
У Дария и Парисатиды было два сына, старший Артаксеркс и младший Кир.
Интервью начинаются в восемь утра. Все еще сонные, помятые, угрюмые – и служащие, и переводчики, и полицейские, и беженцы. Вернее, беженцем еще нужно стать. А пока они только GS. Здесь так называют этих людей. Gesuchsteller [48] .
Вводят. Имя. Фамилия. Дата рождения. Губастый. Весь в прыщах. Явно старше шестнадцати.
Вопрос:Опишите кратко причины, по которым вы просите о предоставлении убежища в Швейцарии.
Ответ:Я жил в детдоме с десяти лет. Меня насиловал наш директор. Я сбежал. На стоянке познакомился с шоферами, которые гоняют фуры за границу. Один меня вывез.
Вопрос:Почему вы не обратились в милицию с заявлением на вашего директора?
Ответ:Они бы меня убили.
Вопрос:Кто «они»?
Ответ:Да они там все заодно. Наш директор брал в машину меня, еще одного пацана, двух девчонок и отвозил на дачу. Не его дачу, а чью-то, не знаю. И вот там собирались все они, все их начальство, и начальник милиции тоже. Они напивались и нас тоже заставляли пить. Потом разбирали нас по комнатам. Большая дача.
Вопрос:Вы назвали все причины, по которым просите о предоставлении убежища?
Ответ:Да.
Вопрос:Опишите путь вашего следования. Из какой страны и где вы пересекли границу Швейцарии?
Ответ:Не знаю. Я ехал в фуре, меня заставили коробками. Дали две пластмассовых бутылки: одну с водой, другую для мочи, и выпускали только ночью. Меня высадили прямо здесь за углом, даже не знаю, как город называется, и сказали, куда идти, чтобы сдаться.
Вопрос:Занимались ли вы политической или религиозной деятельностью?
Ответ:Нет.
Вопрос:Находились ли под судом или следствием?
Ответ:Нет.
Вопрос:Подавали ли вы заявление о предоставлении убежища в других странах?
Ответ:Нет.
Вопрос:У вас есть юридический представитель в Швейцарии?
Ответ:Нет.
Вопрос:Вы согласны на проведение экспертизы для определения вашего возраста по костной ткани? Ответ:Что?
В перерыве можно выпить кофе в комнате для переводчиков. Эта сторона выходит окнами на стройку – возводят новое здание для центра приема беженцев.
Белый пластмассовый стаканчик то и дело вспыхивает прямо в руках, да и вся комната озаряется отблесками сварки – сварщик устроился прямо под окном.
Никого нет, можно десять минут спокойно почитать.
Итак, у Дария и Парисатиды было два сына, старший Артаксеркс и младший Кир. Когда Дарий захворал и почувствовал приближение смерти, он потребовал к себе обоих сыновей. Старший сын находился тогда при нем, а за Киром Дарий послал в ту область, над которой он поставил его сатрапом.
Страницы книги тоже вспыхивают в отблесках сварки. Больно читать – после каждой вспышки страница чернеет.
Закроешь глаза – и веки тоже прошибает насквозь.В дверь заглядывает Петер. Herr Fischer [49] . Вершитель судеб. Подмигивает, мол, пора. И его тоже озаряет вспышка – как от фотоаппарата. Так и останется запечатленным с одним прищуренным глазом.
Вопрос:Вы понимаете переводчика?
Ответ:Да.
Вопрос:Ваша фамилия?
Ответ:***.
Вопрос:Имя?
Ответ: ***.
Вопрос:Сколько вам лет?
Ответ:Шестнадцать.
Вопрос:У вас есть паспорт или другой документ, удостоверяющий вашу личность?
Ответ:Нет.
Вопрос:У вас должно быть свидетельство о рождении. Где оно?
Ответ:Сгорело. Все сгорело. Наш дом сожгли.
Вопрос:Как зовут вашего отца?
Ответ: *** ***.Он давно умер, я его совсем не помню.
Вопрос:Причина смерти отца?
Ответ:Не знаю. Он много болел. Пил.
Вопрос:Назовите имя, фамилию и девичью фамилию Вашей матери.
Ответ: ***.Девичьей фамилии я не знаю. Ее убили.
Вопрос:Кто убил вашу мать, когда, при каких обстоятельствах?
Ответ:Чеченцы.
Вопрос:Когда?
Ответ:Вот этим летом, в августе.
Вопрос:Какого числа?
Ответ:Не помню точно. Кажется, девятнадцатого, а может, двадцатого. Я не помню.
Вопрос:Как ее убили?
Ответ:Застрелили.
Вопрос:Назовите ваше последнее место жительства до выезда.
Ответ:***. Это маленькая деревня рядом с Шали.
Вопрос:Назовите точный адрес: улицу, номер дома.
Ответ:Там нет адреса, просто одна улица и наш дом. Его больше нет. Сожгли. Да и от деревни ничего не осталось.
Вопрос:У вас есть родственники в России? Братья? Сестры?
Ответ:Был брат. Старший. Его убили.
Вопрос:Кто убил вашего брата, когда, при каких обстоятельствах?
Ответ:Чеченцы. Тогда же. Их убили вместе.
Вопрос:Другие родственники в России?
Ответ:Никого больше нет.
Вопрос:У вас есть родственники в третьих странах?
Ответ:Нет.
Вопрос:В Швейцарии?
Ответ:Нет.
Вопрос:Ваша национальная принадлежность?
Ответ:Русский.
Вопрос:Вероисповедание?
Ответ:Что?
Вопрос:Религия?
Ответ:Верующий.
Вопрос:Православный?
Ответ:Да. Я просто не понял.
Вопрос:Опишите кратко причины, по которым вы просите о предоставлении убежища в Швейцарии.
Ответ:К нам все время приходили чеченцы и говорили, чтобы брат шел с ними в горы воевать против русских. Иначе убьют. Мать его прятала. Я в тот день возвращался домой и услышал из открытого окна крики. Я спрятался в кустах у сарая и видел, как в комнате чеченец бил брата прикладом. Там их было несколько, и все с автоматами. Я брата не видел – он уже лежал на полу. Тогда мать бросилась на них с ножом. Кухонный ножик, которым мы чистили картошку. Один из них отпихнул ее к стене, приставил ей калаш к голове и выстрелил. Потом они вышли, облили дом бензином из канистры и подожгли. Они стояли кругом и смотрели, как горит. Брат был еще жив, я слышал, как он кричал. Я боялся, что они меня увидят и тоже убьют.
Вопрос:Не молчите, рассказывайте, что было потом.
Ответ:Потом они ушли. А я сидел там до темноты. Не знал, что делать и куда идти. Потом пошел к русскому посту на дороге в Шали. Я думал, что солдаты мне как-то помогут. Но они сами боятся всех и стали меня прогонять. Я им хотел объяснить, что случилось, а они стреляли в воздух, чтобы я уходил. Тогда я провел ночь на улице в каком-то разрушенном доме. А потом стал пробираться в Россию. А оттуда сюда. Я не хочу там жить.
Вопрос:Вы назвали все причины, по которым просите о предоставлении убежища?
Ответ:Да.
Вопрос:Опишите путь вашего следования. Через какие страны вы ехали и каким видом транспорта?
Ответ:По-разному. На электричках, поездах. Через Белоруссию, Польшу, Германию.
Вопрос:У вас были средства на покупку билетов?
Ответ:Откуда? Так ездил. Бегал от контролеров. В Белоруссии меня поймали и сбросили на ходу с поезда. Хорошо еще медленно ехали и был откос. Удачно упал, ничего не сломал. Только распорол кожу на ноге о битое стекло. Вот здесь. На вокзале ночевал, и какая-то женщина мне дала пластырь.
Вопрос:Какие документы вы предъявляли при пересечении границ?
Ответ:Никакие. Пешком ночью шел.
Вопрос:Где и каким образом вы пересекли границу Швейцарии?
Ответ:Здесь, в этом, как его…
Вопрос:Кройцлинген.
Ответ:Да. Просто прошел мимо полиции. Они только машины проверяют.
Вопрос:На какие средства вы поддерживали ваше существование?
Ответ:Ни на какие.
Вопрос:Что это значит? Вы воровали?
Ответ:По-разному. Иногда да. А что делать? Есть-то хочется.
Вопрос:Занимались ли вы политической или религиозной деятельностью?
Ответ:Нет.
Вопрос:Находились ли под судом или следствием?
Ответ:Нет.
Вопрос:Подавали ли вы заявление о предоставлении убежища в других странах?
Ответ:Нет.
Вопрос:У вас есть юридический представитель в Швейцарии? Ответ:Нет.
Пока принтер распечатывает протокол, все молчат.
Парень ковыряет черные обгрызенные ногти. От его куртки и грязных джинсов пахнет куревом и мочой.
Петер, откинувшись назад, покачиваясь на стуле, смотрит за окно. Там птицы обгоняют самолет.
Рисую в блокноте крестики, квадратики, делю их диагональными линиями на треугольники, закрашиваю так, чтобы получился рельефный орнамент.
На стенах кругом фотографии – вершитель судеб помешан на рыбалке. Вот на Аляске держит рыбину за жабры, а там что-то карибское с большим крюком, торчащим из огромной глотки.
У меня над головой – карта мира. Вся утыкана булавками с разноцветными головками. С черными – впились в Африку, с желтыми – торчат из Азии. Белые головки – Балканы, Белоруссия, Украина, Молдавия, Россия, Кавказ. После этого интервью добавится еще одна.
Иглотерапия.Принтер замирает и моргает красным – кончилась бумага.
Любезный Навуходонозавр!
Вы уже получили мою скороспелую открытку с обещанием подробностей. Вот они.
После дня, проведенного в местах не столь отдаленных, пришел домой. Поел макароны. Перечитал Ваше послание, так порадовавшее меня. Стал смотреть в окно. Ветер нагнал сумерки. Дождь зарядил. На газоне валяется красный зонт, как порез на травяной шкуре.
Однако все по порядку.
Не каждый день, право, балует нас почтальон чужестранными посланиями! Да еще такими! Среди счетов и рекламы – нечаянная радость, Ваше письмо, в котором Вы подробно описываете Вашу Навуходонозаврову державу, ее славное географическое прошлое, приливы и отливы истории, нравы флоры, обычаи фауны, вулканы, законы, катапульты и людоедские наклонности народонаселения. Есть у Вас, оказывается, даже и вампиры, и дракулы! А Вы, значит, императорствуете. Польщен.
Правда, письменность Ваша изобилует грамматическими ошибками, но какая, в сущности, разница! Ошибки можно научиться исправлять, а такое вот послание Вы мне, может, никогда больше и не пришлете. Императоры так быстро взрослеют и забывают о своих империях.
Не нагляжусь на приложенную карту Вашей островной отчизны, обстоятельный труд вдохновенных императорских картографов. А знаете, я, пожалуй, прикноплю ее вот сюда, на стенку. Буду посматривать и гадать, где-то Вы там сейчас, среди этих гор, пустынь, озер, фломастерных зарослей и столиц. Что поделываете? Переехали уже из летней резиденции в Осенний дворец? Или уже спите? И Ваш сон охраняет непотопляемый флот – вон идут вокруг острова триремы и подводные лодки кильватерной колонной.
И какое славное имя для благодетельного государя, написанное разноцветными буквами! Даже имею некоторые предположения, как оно Вам пришло на ум, но оставлю их при себе.
В Вашем послании Вы просите сообщить сведения о нашей далекой державе, еще неизвестной Вашим географам и первопроходцам. Как же мне оставить Ваш вопрос без ответа!
Что Вам сказать о нашей империи? Обетованна, странноприимна, небоскребна. По площади три года скачи – не доскачешь. По числу комаров на тело населения в бессонные часы нет ей равных. По забору пробегают белки.
Карта наша изобилует белыми пятнами, когда выпадает снег. Границы так далеко, что даже неизвестно, с кем толком граничит империя. Одни говорят, что с горизонтом, по другим источникам, с заключительной каденцией ангельских труб. Доподлинно же известно, что расположена она где-то к северу от эллинов, вдоль береговой линии воздушного океана, по которому ходит наш непотопляемый облачный флот кильватерной колонной.
Флора пока еще наличествует, от фауны остались лишь кроны вот этих деревьев, похожие на косяки мальков. Их пугает ветер.
Флаг – хамелеон, законы что дышло, про вулканы мне лично ничего не известно.
Главный вопрос, занимающий имперские умы уже не одно поколение, – кто мы и зачем? Ответ на него, при всей кажущейся очевидности, невнятен. В профиль – гипербореи, анфас – сарматы, одним словом, то ли орочи, то ли тунгусы. И каждый – закладка. Я хотел написать «загадка».
Верования примитивны, но не лишены некоторой поэтичности. Иные убеждены, что мир – огромная лосиха, шерсть которой – леса, живущие в шерсти паразиты – таежные звери, а вьющиеся вокруг насекомые – птицы. Этакая хозяйка вселенной. Когда лосиха начинает тереться о дерево – все живое умирает.
Короче, эта империя кем-то общепризнана лучшим из миров, в котором Ваш покорный – Вы интересуетесь, не начальник ли? – не начальник. Как объяснить Вам, любезный Навуходонозавр, чем мы тут промышляем? Пожалуй, попробую так: ведь даже эти мальки за окном, которые жмутся в кучку и не подозревают о себе, что просто ветер, убеждены: каждого из них кто-то ждет, помнит, знает в лицо – все прожилки, все крапинки. И никак их не разубедить. И вот прут из всех поднебесных каждой твари по паре: недотепы и несмеяны, правдолюбцы и домочадцы, левши и правши, братки и таксидермисты. А никто никого не понимает. И вот я служу. Министерства обороны рая беженской канцелярии толмач.
И каждый хочет что-то объяснить. Надеется, что его выслушают. А тут мы с Петром. Я перевожу вопросы и ответы, а Петр записывает, кивает головой, мол, ну-ну, так я вам и поверил. Он никому не верит. Вот приходит какая-нибудь и говорит: «Я – простая пастушка, подкидыш, родителей своих не знаю, воспитал меня обыкновенный козопас, бедняк Дриас». И начинается лыко в строку. Деревья в плодах, равнины в хлебах, лоза на холмах, стада на лугах, нежное всюду цикад стрекотанье, плодов сладкое благоуханье. Пиратов нападение, врагов вторжение. Холеные ногти вспыхивают в пламени зажигалки. «Ведь выросла я в деревне и ни разу ни от кого не слыхала даже слова “любовь”. А спираль представляла себе как что-то похожее на диванную пружину. Ах, мой Дафнис! Разлучили нас, горемычных! Разборка за разборкой. То тирийская группировка наедет, то метимнейские гости права качают. Дафнис сопровождал меня как охранник к клиентам. Прическа влияет на то, как складывается день, а в итоге и жизнь. А они видите что мне с зубами сделали? У меня и так зубы никудышные. Но это от мамы. Она рассказывала, как в детстве штукатурку отколупывала от печки и ела. Кальция не хватало. Да и я, когда Яночку носила, в институте у преподавателей мел тырила и грызла. Любовь – та же луна: если не прибывает, то убывает, – но остается той же, что в прошлый раз, и всегда одна и та же». Петр: «Всё?» Она: «Всё». «Тогда вот, – предъявляет, – мадам, ваши отпечаточки». «И что с того?» – изумляется. «А то, что в нашей всеимперской картотеке вы уже наследили». И под зад коленкой. А она уже из лифта кричит: «Вы еще не люди, вы еще холодная глина – вас уже слепили, но ничего не вдули!»А иной вообще двух слов толком связать не может. Да еще дикция как у водопроводного крана. Я мучаюсь, пытаюсь разобраться, что он там квохчет, а Петр все на своем столе выравнивает, чтобы как на параде, вроде как он начальник стола – принимает парад карандашей и зубочисток. Время-то казенное. Никто не торопится. Петр порядок любит. А этот GS бормочет про какой-то сим-сим, кричит, чтобы открыли дверь. Лепечет про какие-то белые кружки на воротах, потом красные. Начинает уверять, что сидел себе в бурдюке и никого не трогал, никому не мешал, а его кипящим маслом. «Вот, – кричит, – смотрите, разве можно так? Кипящим маслом на живого человека?» А чтобы отказать разбойнику, достаточно найти несоответствия в показаниях – Петр достает с полки заплечных дел книжицу, и пошла писать губерния. Скажи-ка, мил человек, сколько километров от твоей Багдадовки до столиц? Какой курс пиастров к доллару? Какие, кроме непорочного зачатия и первой снежной бабы, отмечаются в покинувшей тебя стране национальные праздники? Какого цвета трамваи и бурдюки? И почем буханка бородинского?
