Текст книги "Воскресный день"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Глава 8

Николай Иванович давно еще начал приходить к этому дому, останавливался и стоял перед воротами, смотрел во двор, как там играют ребята. Дом был с портиком, украшенным русалками и странного вида птицами, с двумя колоннами. Обветшали, растрескались стены, почернели трубы на крыше, из которых шел старомодный дым в белое еще от зимы небо. На крыльце в узеньких ящиках сохранились стебли цветов, обесцвеченные дождями и снегом, сохранились, как воспоминание о лете, о прошлом.

Возвращаясь с работы, Николай Иванович делал крюк, чтобы оказаться возле дома и поглядеть на него.

Мария Федотовна с крыльца видела человека с портфелем под мышкой, неподвижно стоящего за воротами, и не подозревала, что это тот самый Николай Иванович, которому она запретила видеться с Люсей. Человек, неподвижно стоящий за воротами, был жалким, грустным и поэтому неузнаваемым. Это были два совершенно разных человека – тот, у себя в квартире, и этот, за воротами. Между ними ничего не было общего. Если бы Мария Федотовна все это знала, может быть, она бы не разговаривала так с Николаем Ивановичем, поверила бы в его любовь к Люсе и признала бы наконец все то, что придумала Люся и во что теперь верил Николай Иванович.

С Люсей Мария Федотовна испытала много сложностей. Прежде Люся увлекалась бурными играми, от которых долго не засыпала. Увлеченность играми сохраняется у Люси и поныне. Люся часто застывала на месте, сидела неподвижно в спальне на краю кровати в ночной пижаме, завернувшись в одеяло. Мария Федотовна спрашивала, о чем думает. Люся отвечала с неохотой: думает ни о чем. «Ни о чем думать нельзя». «Я думаю ни о чем, – упрямо говорила Люся, – потому что думаю обо всем».

Люся обладает способностью собирать вокруг себя ребят, заводить с ними споры. Теперь она начала искать себе отца. Мария Федотовна боялась новой Люсиной игры: Люся упорно начала верить, что есть тоже человек, который тоже ищет ее, и только надо постараться найти этого человека, и он окажется ее отцом на всю жизнь и именно тем самым отцом, которого она себе назначила. Люся не сомневалась в успехе. Мария Федотовна боялась, что Люсю обидят и тогда останутся в ней только дерзость и насмешливость.

Мария Федотовна пыталась остановить Люсю. Люся спрашивала:

– Почему вы считаете, что нет человека, которому я нужна?

– Пойми, это зависит не от тебя.

– От кого?

– От обстоятельств. Ты можешь ошибиться.

Люся ошибалась, но искать не переставала. «Мой отец робкий, поэтому ищу его я, а не он меня», – отвечала всем, кто пытался удержать ее.

Кирюша, как обычно, не противоречил Люсе, Трой относился строго, требовал обоснований и подготовки, не экспериментов на ходу. Терпел ее приключения по дружбе и принимал в них участие. И то, что с Люсей постоянно был Трой, успокаивало Марию Федотовну, и даже часть ответственности за происходящее она переложила на него, В решительную минуту она вступит сама. И вступила.

Глава 9

Николай Иванович не мог жить, как жил прежде. Главное – Люська, Люсьена. Распорядок дня вроде бы не изменился: утром Николай Иванович уходил на работу, возвращался и обязательно бывал около дома с портиком и двумя колоннами, обедал, читал газету, смотрел телевизор. А в свободное время брал «Зенит» и отправлялся на прогулку. Прогулки с «Зенитом» скрадывали одиночество, включали Николая Ивановича в судьбу города, в состояние большого живого организма, которому интересен Николай Иванович – маленький живой организм. Потом Николай Иванович сидел в ванной комнате и печатал фотографии. Сегодня он тоже печатал – надел пластиковый фартук, взял пинцеты. Стояли две большие кюветы с проявителем и закрепителем, увеличитель, но мысли были обращены к Люське. Люська, оценивая его коллекцию фотографий, всегда вспоминала нечто свое. Разглядывая снимок, на котором покупки из магазина везли в сумке на колесиках и к этой сумке были прикреплены еще две таких же на колесиках: «Наш сторож дядя Петя ездит в магазин с обыкновенной тачкой». Женщина перелистывает страницы книги: «Я дую на страницы, и они перелистываются».

Когда пленка была проявлена и высушена, Николай Иванович отобрал под увеличителем лучший кадр, на котором опять была Люська, и начал печатать на большом картоне. Он покачивал кюветы с проявителем и следил, как рождался снимок, опять рождалась для него Люська – она на празднике «Русская зима». Когда-то Николай Иванович долго убеждал себя, что все лучшее осталось в прошлом, а прошлое не повторимо, но теперь он знал, был убежден, разглядывая фотографии, что прошлое, хотя и неповторимо в своем качестве, но имеет будущее в новом качестве.

Он смотрел на Люсю и понимал, что в этой девочке заключена его дальнейшая жизнь, что все теперь в ней и ничего в нем. Она распорядилась им, а он ждал этого все последние годы, ждал как единственного оправдания своего существования. Без него она росла. Он не воспитывал ее, не принимал гостей по поводу ее дня рождения, не катал в коляске, не слышал ее детского плача, не следил за тем, как она засыпает, не водил на прививки, не боролся с тем, чтобы она не была левшой, не приучал к страшным звукам, не учил ее буквам – ты чего, букварик? – счету, не хранил ее детских секретов.

Он старел и ничего не приобретал, а только все терял. На улицах он наблюдал за чужими детьми, он любил ходить мимо школ, детских спортивных площадок, и потом он начал наблюдать за жизнью детского дома, который недавно занял старинный особняк недалеко от улицы, на которой он жил. И с тех пор путь Николая Ивановича, куда бы Николай Иванович ни направлялся, обязательно был мимо ворот особняка. Николай Иванович останавливался и наблюдал, что происходило за воротами дома. Со стороны было видно, что стоит старый человек в обвислых от непогод брюках, в поношенном пальто и держит под мышкой старый портфель с испорченным замком, поэтому портфель и приходится носить под мышкой. Кроме портфеля, он иногда держал зонт, старый, как и портфель, и тоже сломанный, потому что, если его раскрыть, то одна часть вздувалась, и дождь с этой вздувшейся стороны стекал на плечи.

Однажды Николай Иванович вошел во двор и даже прошел внутрь дома. Случилось это в дождливый осенний день.

В коридоре его встретила женщина: полные розовые щеки в мягких складках и такой же в мягких складках подбородок, выпуклые очки, чтобы не давили – подложен клочок ваты. Женщина решила, что он пришел из отдела народного образования. Она представилась:

– Воспитательница Мария Федотовна Ромашкина.

Это и была его первая встреча с Марией Федотовной.

Он пожал ей руку и растерянно молчал. Боялся признаться, что он случайный посетитель и что никакого отношения к отделу народного образования не имеет, а также и к райздравотделу, и он не связной по работе с библиотеками, и не новый завхоз, которого они ждут на работу.

– Кто же вы?

– Я так.

– Вас загнал к нам дождь? – она была уже строга, эта Ромашкина.

– Дождь и обстоятельства. – Николай Иванович отвечал неопределенно, когда полностью терялся в обстановке и в обстоятельствах.

– Вы находитесь в детском учреждении, которое требует к себе определенного отношения. – Мария Федотовна точно разгадала Николая Ивановича, его неопределенность и какую-то жизненную непригодность. – И никаких иных обстоятельств я не приму, если вы не имеете отношения к данной системе.

– Я понимаю.

– Что вы понимаете?

– К системе…

Николай Иванович начал пятиться к дверям: он никогда не доверял себе, своим силам и возможностям. Пятился, приподнимая свою мятую шляпу, с которой осыпались дождевые капли, и допятился до кашпо со вставленными в него веточками сухих листьев.

– Осторожно.

– Да. Конечно. Да, да. Я осторожно.

Николай Иванович зацепил зонтом плакатик, где было написано о предстоящем зимой районном походе на лыжах – белотропе. Мария Федотовна подхватила плакатик, а Николай Иванович уже сумел окончательно достичь дверей и исчезнуть за ними. Когда он шел по двору с несчастным, немужественным лицом, чувствовал на себе взгляд Марии Федотовны Ромашкиной из окна. Какого именно окна, он не знал. Взгляд толкал его в спину, толкал его прочь, и Николай Иванович, сжимая под мышкой портфель, торопился уйти и даже не раскрывал зонт, чтобы не задерживаться. Он добрался до ворот и выбежал на улицу. Его постоянно преследовали неудачи в большом и в малом, во всем. Оказавшись за воротами, он оглянулся и тогда впервые увидел девочку в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротких ботинках и в кепке из меха под тигренка. Она стояла на крыльце и тоже смотрела вслед Николаю Ивановичу.

Глава 1 и последняя

Жилец Е. сидел один с утра в квартире, в старом кресле и слушал, как в ванную набирается вода. Завтра понедельник, ему выходить на работу, а сегодня выходной день, совершенно жильцу Е. ненужный, разве для того, чтобы из кресла перебраться в ванную. Только что приходил Сапожков – механик по лифтам – и позвонил в дверь громко и отчаянно, так что звонок заколотился, будто пойманный стаканом жук. Сапожкову срочно понадобился рубль до вечера. Николай Иванович рубль дал, хотя понимал, что рубль к нему никогда не вернется. Важно теперь, чтобы об этом не узнала Зоя Авдеевна, а то непременно скажет: «Вы разиня, у вас забрали ваши деньги», и мнение в доме, что он интеллигент и неудачник, еще больше укрепится. Во дворе опять кто-то распевает веселую песенку про бананы, которые растут высоко. Николай Иванович слушает.

На складе строительного управления Николая Ивановича ждал в понедельник рыженький рабочий стол в чернильных звездочках и в полнолуниях от мокрых стаканов (это пили иногда портвейн бригадиры), ждала деревянная ручка, которые обычно бывают в сберкассах, в милициях, на почтах, и чернильница с многократно разбавленными чернилами. Когда Николай Иванович придет на работу, на столе окажется его портфель, и всегда раскрытый, потому что замок сломался, как, впрочем, оторвалась и ручка, поэтому портфель приходится носить только под мышкой. На работу Зоя Авдеевна покупала Николаю Ивановичу бутылку кефира и сухарики: Николай Иванович вынужден соблюдать диету – страдает язвой желудка. Но бывало, он выпивал стакан портвейна, не в силах противостоять бригадирам, их натиску, хотя после этого и маялся, заболевал и давал жгучую клятву, что это в последний раз, но, как всякий слабовольный человек, клятву не сдерживал. Дома Зоя Авдеевна выхаживала его, укоряла, что он скоро опустится до уровня Сапожкова. «И опущусь, и что! – думал Николай Иванович. – Кому я нужен».

Еще Николай Иванович носил на работу кости, завернутые в бумагу, для собаки, которая его встречает. Его единственный друг, правда вечно сонливый и малоодушевленный предмет, но все же существо живое.

Весь день Николая Ивановича будут одолевать бригадиры – требовать по накладным и счетам-фактурам стройматериалы и сантехнику, в понедельник это происходит особенно активно. Потом наступит обеденный перерыв, Николай Иванович откупорит бутылку кефира и наполнит до краев чашку-бокал, купленную Зоей Авдеевной, достанет сухарик, положит на бумажную салфетку и начнет обедать, попивая кефир и отламывая кусочки от сухарика. Ходить в столовые, в буфеты, в кафе он не любил. Он вообще не любил никуда ходить, не помнил, когда в последний раз был в кино. Час обеденного перерыва, час тишины принадлежал ему. Не скрипели стандартно ворота, не выплескивалась из-под колес тяжелых машин первая весенняя, всегда накапливающаяся у ворот, лужа. Не кричали прорабы и бригадиры, не кричали такелажники, никто ничего не требовал и не подгонял Николая Ивановича… На складе пахло стройкой, дули сквозняки, от полов тянуло сыростью, все покрывал тонкий слой цемента. Николай Иванович к этому привык, точнее – смирился. Теперь – это его последнее место работы: какая разница, где заканчивать свой путь. Если другие не знают, он знает, убедился. И никакой катастрофы, все естественно. Заканчивается жизнь, а вместе с этим, вполне закономерно, естественно заканчиваются и все давние надежды, может быть, гордые замыслы, высокие порывы. Николай Иванович ничего не добился, ему дано было только мечтать, но не дерзать. Дерзать он не умел. Из-за этого не сложилась его жизнь, не получилась, и осталось у него только одно – способность на фантазию. Если отнять у него эту последнюю возможность, возможность фантазировать, он пропадет, исчезнет. Сразу.

Когда Николай Иванович производил даже на счетах – на таком скучном инструменте – цифровые выкладки, он опять видел и слышал не равнодушно постукивающие счеты, а что-то для него фантастическое, несбыточное. Вписывал в ведомости самое что ни на есть прозаическое – сколько было отпущено насосов, кранов, умывальников, манильского и смоляного каната, сварочной проволоки, чугунных и стальных задвижек – и опять видел и слышал нечто фантастическое, несбыточное, к реальной жизни не имеющее никакого отношения. И важно было удерживать это, сохранять в памяти, потому что это давало возможность как-то еще сохраняться самому, не впадать в глупое отчаяние и суету.

Недавно Николай Иванович совершенно неожиданно для самого себя вдруг крикнул на бригадиров: «Тихо!» – «Что с тобой, Николай Иванович? – удивились бригадиры. – Язва замучила?» – «Тихо, доколумбовая Америка!» – вновь крикнул Николай Иванович, совсем как майор. И когда действительно наступила какая-то изумленная тишина, Николай Иванович, также неожиданно для самого себя, сник, еще больше постарел и, покорный судьбе, сказал: «Давайте ваши накладные».

Кончится очередной понедельник, уйдут последние машины. На складе будет гореть только электрическая лампочка на шнуре, подколотая над столом, за которым всегда и находится Николай Иванович – лысоватый, болезненного вида человек, никаких 182 сантиметров роста. Вес – неизвестен. Хотя мог бы прямо здесь, у себя на складе, и взвеситься. На столе, рядом с портфелем, будет валяться мятая шляпа, стоять бутылка из-под кефира, чашка-бокал. Валяться деревянная ручка с перышком. На Николае Ивановиче будет ватник, на шее – реденькое кашне, перекрутившееся, с обтрепанными концами. И никуда он не будет спешить, потому что и спешить ему некуда: дома всегда, постоянно ждет одиночество. Никто не приходит к нему, только Зоя Авдеевна, зулус. Даже майор не интересуется им, разве только Сапожков, когда Сапожкову не хватает рубля.

Никогда не появлялась девочка с собакой, никогда не появлялись ее друзья Трой и Кирюша… Никогда и ничего не было. Он все выдумал. Все от начала до конца. И фотографией не занимался, а только мечтал заняться в детстве, когда носил испанскую шапочку; в стоклеточные шашки не играл и в глаза их не видел, а только читал про них в газете. Статья о шашках была подписана странным именем – Трой. Может быть, это Трофим всего лишь? По-новому, по-современному? Роман «Анжелика» у него был, он его купил – неизвестно для кого – в книжном магазине по талонам на макулатуру. Сам он иногда перелистывал только свои старые школьные учебники (в особенности любимый по истории), чудом сохранившиеся – расчеркнутые, разрисованные, – в одном из них, в «Естествознании», была написана вечная формула любви: «Коноплястый плюс Мопишипинапи равняется любовь», – перелистывал, как воспоминание о былом, о давно ушедшем и невозвратимом. Старые школьные учебники были его семейными альбомами. Своей семьи никогда не было. Вместо семьи – почетные грамоты, решения о денежных премиях, две боевые медали, несколько писем от фронтовых друзей и поздравительных открыток с Днем Победы. В ополчении он был санитаром, потому что когда-то шесть месяцев проучился в зубоврачебном училище и в строевом отделе военкомата, при котором формировалось ополчение, сказали: «Будете санитаром» – и выдали противогаз, саперную лопатку и сумку с медикаментами.

В довершение ко всему к Николаю Ивановичу лениво подойдет на складе и сядет рядом собака. Она прижилась на складе, за черный цвет кто-то из такелажников, кажется, Куковякин, назвал ее именем великого футболиста. Это для нее Николай Иванович носит косточки.

Смолкла песенка про бананы, а Николай Иванович видел сейчас, как он на складе выключает лампочку на шнуре над столом, берет портфель и осторожно, потому что постоянно в полутьме, обходит весы с гирями, выбирается за дверь. Опломбирует склад: вкладывает в замки записочки – число, месяц, год, подпись. Медленно направится домой. Около старинного особняка, где теперь детский дом, как всегда, остановится и начнет ждать у ворот – не появится ли на крыльце дома девочка в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротеньких ботинках и в кепке из меха под тигренка и не сойдет ли с крыльца к воротам.