Текст книги "Воскресный день"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава 5

Почему Николай Иванович сделал только один Люськин снимок? Надо было подглядеть и снять, как она ест мороженое, как внимательно смотрит из-под козырька кепки, стягивает зубами варежку и покачивает из стороны в сторону. А песенка про бананы? Или с какой убежденностью и решительностью в лице она сказала: «Ты теперь не одинокий, забыл?»

Сегодня еще один день в жизни Николая Ивановича. Ничем не примечательный, бесцветный, безрадостный. Скоро явится Зоя Авдеевна стирать белье. Будет жаловаться на никудышную стиральную машину – место которой давно в утильсырье, – на пуговицы на рубашках, которые непрочные и их съедает стиральный порошок, на простыни, которые тоже непрочные и которые уже съел стиральный порошок. Николай Иванович будет при этом думать, когда же стиральный порошок съест и Зою Авдеевну. Но она – прочная.

Николай Иванович не брит, задник у одного туфля примят теперь почти постоянно, а голову свою добровольно положил на плаху под топор Зои Авдеевны. В таком несобранном виде остановился посредине комнаты – может, он теперь сам должен найти Люсю? А может, общественность нужна? Поднять на Марию Федотовну общественность? Взять характеристику из строительного управления, что он дисциплинированный, серьезный и ответственный за свои поступки сотрудник и никто не имеет права забирать у него ребенка. Где его почетные грамоты, благодарности, записанные в трудовую книжку? Две боевые медали, наконец? Он, правда, не в армии был, а в ополчении. Может, прямиком в суд? Но в суде спросят, где ребенок. А где он? Ребенок приходил и уходил по своей воле. Сейчас ушел по своей воле. Так в чем дело, спросят. С кем вы намерены судиться? Сколько лет проработал секретарем суда, знает.

Николай Иванович подошел к телефону, снял трубку. Что предпримет? Надо ведь что-то предпринять! Нельзя, в конце концов, быть таким безвольным, сдавать позиции без всякого сопротивления. Набрал номер справочного бюро.

– Адреса детских домов.

– Вам каких?

– Детских.

– Для школьников, дошкольников?

– Мне… для взрослых школьников.

– Взрослых? Вы что? Вначале решите, какая справка нужна, потом обращайтесь.

И телефон сделал трынь… и замолчал. И тогда Николай Иванович ринулся в коридор, надел шляпу и начал надевать пальто. Рукав запутался, и пальто не надевалось. Схватит такси и по всем детским домам – школьным, дошкольным, по всем! В нетерпении дергал рукой, и пальто запутывалось еще больше, как это бывает, когда уже надо швырять пальто на пол и топтать его ногами. Был он когда-нибудь решительным? Не был. «Никогда», – решительно подумал о себе Николай Иванович. Так он будет решительным, черт возьми! Он тряпка или кто? Да, кто? На этот счет есть пословица или поговорка. Определенно, есть. Забыл только какая. Все, все теперь забывает, ну что ты будешь делать! Николай Иванович перестал сражаться с пальто и начал думать, кем он может быть, если не тряпкой…

Заколотился, заметался дверной звонок – Люська! Плантатор!

Да, это была Люська, в руках – вместо поводка – школьный портфель с огромной цифрой «пять», как на майке спортсмена, коленом раскачивает в одну сторону портфель. На руке – маленькие часы, видны из-под рукава куртки. Часы – подарок Николая Ивановича. Николай Иванович вспомнил, как были они с Люськой в часовом магазине, подошли к большому стеклянному прилавку. Он всегда мечтал купить дочери первые часы. Преклонение перед часами как перед вещью – это из его детства, из доисторического прошлого.

– Можно эти маленькие с золотыми стрелочками? – спросила Люська.

– Они все твои.

– Все я не хочу. Так не бывает. Мне – эти маленькие с золотыми стрелочками.

Продавщица, отдавая Люсе длинную тонкую коробочку, сказала:

– У тебя настоящий отец.

– Я его нашла по локатору, – серьезно ответила Люся. Слова эти, конечно, принадлежат Трою, атомщику.

…Николай Иванович стоял перед Люськой в уже совершенно запутавшемся пальто и в совершенно съехавшей на затылок шляпе. Вдруг, бросив свой портфель с цифрой «пять», Люська проскочила мимо Николая Ивановича в ванную комнату, слышно было – закрывает кран. Вернулась, подняла портфель и опять качнула его коленом, что-то Люську смущало, может быть, встреча после долгой и неоправданной разлуки?

– Ты успела вовремя, – сказал он просто, потому что не хотел ни о чем спрашивать ее подробно, так лучше.

– Да. Опять затопил бы квартиру. – Она, положив портфель на колено, расстегнула портфель и достала дневник, обернутый в глянцевую коричневую бумагу, открыла его и протянула Николаю Ивановичу. – Читай. Раньше пошла бы Мария Федотовна, теперь… должен идти ты. Если не возражаешь.

– Я готов, – сказал он. – Ты сомневалась во мне?

– Имей в виду – тебя вызывают к директору школы.

– И не за почетной грамотой, как я понимаю?

– Нет, не за грамотой. – Она убрала в портфель дневник. – Всегда буду говорить тебе правду.

– Ты не ответила на мой первый вопрос.

– Отвечаю: я в тебе не сомневалась – тебя я нашла точно.

– По локатору.

Она посмотрела на часики.

– Я тебя еще не поблагодарила. Они мне нравятся. Спасибо.

– Правда? – вырвалось у него.

– А ты пробовал говорить всегда только правду?

– Я врун похлеще тебя! Таких Кубиков и Шариков наворотить могу!..

– Ты удивительный отец. Как я рада, что сцапала тебя.

– И хорошо сделала. Теперь я проживу еще много лет, ты увидишь, – сказал он. – Я буду жить долго-долго, пока у меня не вырастет вот такая до пола борода, – показал Николай Иванович. – И вот тогда…

– Что тогда?

– Как написал один летчик, на нее можно случайно наступить и случайно сломать себе шею.

– Ты удивительный отец! – повторила Люська и засмеялась, потом помогла ему справиться с пальто, поправила шляпу. – Определенно шляпа тебе не идет.

Николай Иванович виновато пожал плечами.

По пути Люська рассказывала:

– У меня не первое дидактическое предупреждение. На географии я поспорила о поясах Земли. А на уроке биологии был эксперимент: изучали дыхание стебля. Снаружи стебель покрыт тонкой кожицей. Хочешь увидеть, поддень иголкой. Мы принесли стебли и иголки. Начали поддевать. Кто-то поддел иголкой Мошину. Не я. Биологичка обвинила меня, и Мошина обвинила, но я не поддевала. Как я дразню Мошину, ты догадываешься?

– Мошка! – радостно догадался Николай Иванович.

– Конечно. Она задумала отомстить мне за то, что на перемене я ее слегка толкнула, чтобы не фасонила.

Пассажиры троллейбуса прислушивались к рассказу, Люська не обращала на это никакого внимания.

– А что было с Мошиной, когда ты ее толкнула?

– Ничего. Шлепнулась. Мне – запись в дневнике за иголку и встреча с директором. Но директор поверил, что я не поддевала. Ты бы что, не поверил?

Николай Иванович не успел ответить, как Люська продолжала, и уже не о Мошиной:

– Недавно мы объявили протест. Сели на портфели и сидели.

– Почему?

– Нам в школе говорят: в мае на Красную площадь пойдут ребята, у которых рост от метра и сорока сантиметров. Я высокая, ты видишь. Я поддержала тех, кто ниже нормы. Прибежали учителя и давай нас с портфелей поднимать. Мы не поднимаемся, схватились за руки. Говорим, отмените решение, если точнее – я говорю. Про меня ботаничка сказала: «У этой девочки ненормально развитые белки». Это все после иголки. Какой у тебя рост?

– Не помню.

– Цивилизованный человек должен знать свой рост и вес. Трой в классе самый высокий. А вес знаешь?

– Нет.

– Рост, я думаю, если на глаз… Выпрямись.

Николай Иванович выпрямился, вспомнил, что Люська и Пеле заставляет не горбиться.

– Ровнее. Если на глаз… сто восемьдесят.

Кто-то из пассажиров засомневался:

– Со шляпой.

– Сними шляпу.

Николай Иванович снял.

В троллейбусе начался небольшой спор, во время которого Николай Иванович стоял столбом и со шляпой в руках и, конечно, волновался – сто восемьдесят у него рост или нет.

Подбирается к Люсе девочка из Люсиной школы, одна из тех, у которых вечно спадает плечико фартука, несмело тянет Люсю за рукав куртки и говорит:

– Сто восемьдесят с перышком.

– Что еще за перышко?

– Не знаю.

Троллейбус прибыл на конечную остановку. Все, удовлетворенные, разошлись: рост Николая Ивановича был выяснен – 180 сантиметров с перышком. Николай Иванович был приятно поражен – солидный господин.

Люська, Николай Иванович и девочка дальнейший путь совершали вместе.

– Ты чего в школу на ночь глядя? – строго спросила Люська девочку и ткнула ей под нос часики с золотыми стрелочками. – Кумекаешь? Или по петуху встаешь?

– У меня мама.

– Понятно. Ну, а в школу зачем? У таких, как ты, трудовой день закончился.

– Я говорю много лишних слов, – с несчастным видом ответила девочка. – На отвыкание иду.

– Какие же слова ты говоришь лишние? – поинтересовался Николай Иванович.

– Рыбья русалка, цветоножка, – начала перечислять девочка, – птицептенчик…

– И еще перышко… – улыбнулся Николай Иванович.

Люська повернулась к Николаю Ивановичу:

– Ты знаешь, что такое олицетворение? Часть речи. Если сказать: «Опасность пряталась в каменных галереях», «опасность пряталась» и будет олицетворением. Ты идешь на олицетворение.

– Почему?

– На опасность.

– А ты на что идешь? – спросила девочка.

– Я его, – Люська показала на Николая Ивановича, – веду на директора.

– Тебя будут ругать?

– Его будут ругать. Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности.

Девочка засмеялась тонким прерывающимся голосом.

– Цыц! Я тебе не подруга.

Девочка испуганно смолкла.

Перед входом в школу Люся сказала Николаю Ивановичу:

– Не волнуйся, а то будешь, как она, говорить лишними словами.

– Директор очень строг? – Николай Иванович ощутил холодок в животе.

– Замученный. Язва желудка у него от всех нас.

– Это я понимаю.

– Мы его любим.

– А я ему подарила стихосамолетик.

– Исчезни! – крикнула Люська и притопнула ногой. – Букварик!

Девочка, встрепенувшись, исчезла. Люська покачала головой:

– До чего молодые распустились. Ужас!

– И ты распустилась – кричишь на молодых.

– Не буду. Ты о себе подумай. Нервы у тебя крепкие? Сейчас начнут испытывать.

Николай Иванович вспомнил, что он недавно подумал о нервах Пеле, и ответил:

– Как у грузовика.

Люська и Николай Иванович вошли в вестибюль. Знакомый неповторимый запах школы, состоящий из запахов школьного буфета, влажных полов, ранцев, портфелей и старого спортивного инвентаря. Всплыло и еще что-то давно забытое в каких-то деталях, что нельзя объяснить, можно только почувствовать.

Нянечке в раздевалке (нянечку ребята наверняка передают из поколения в поколение, такая она вся школьная, в синем халате, слегка измазанном мелом), Люська сказала:

– Мой отец.

– Опять выдумываешь?

– Что нам стоит дом построить?

– Она сказала правду, – немедленно подтвердил Николай Иванович.

Нянечка взглянула на Николая Ивановича с нескрываемым честным любопытством, взяла шляпу и пальто, профессионально вздохнула. Люська разделась наспех – куртку накинула на чье-то висевшее пальто – и сказала:

– Провожу тебя, потом буду на улице.

Поднялись по лестнице с усталыми избеганными школьниками ступенями.

– Жаль, что ты еще не успел позаниматься гирей.

– Может, пойти сейчас в физкультурный зал? – Николай Иванович чувствовал необычайный прилив сил.

– Поздно. Это я виновата: не купила тебе до сих пор гирю.

Директора в кабинете не оказалось. Кабинет был заполнен портретами выдающихся ученых, графиками успеваемости (грозные для школьников во все эпохи!), настенным цветным календарем (подарок одного из престижных родителей), стульями, ковром с растоптанным рисунком и двумя письменными столами – директорским и недиректорским. За недиректорским сидела девица со вздернутыми косметикой глазами и ленивыми пальцами печатала на машинке. Сказала:

– Директор заканчивает сочинение в восьмом классе.

– My father, – сказала Люська, – мой отец.

Не переставая печатать, девица спросила:

– Вас нашли через суд?

– Почему через суд! – возмутился Николай Иванович.

– Вы не беглый родитель?

– Я беглая дочь! – ответила Люська со злостью.

– Да. Верно. Мы оба беглые, – попытался смягчить Люськин ответ Николай Иванович.

Секретарша оторвалась от машинки, глаза ее приспустились – она разглядывала father.

– Идем, – скомандовала Люська.

Николай Иванович и Люська под наблюдением секретарши вышли из директорского кабинета. Люська солдатским шагом – ать-два, ать-два. Нарочно.

– Я тебя предупреждала, что начнут испытывать.

Николай Иванович пошел как и Люська: ать-два, ать-два! Сила воли.

– Теперь я сам. Я сумею. Ты иди.

– Да. Сегодня не мой счастливый день недели. – И Люська взмахнула, описала портфелем ему на прощание круг и отправилась вниз, в раздевалку.

В зале перед кабинетом директора прогуливалась женщина, которая обмахивалась сложенной вчетверо газетой. На локте висела сумочка, с которыми ходят в театр. Николай Иванович перестал греметь солдатскими шагами и решил скромненько заняться школьными документами, обильно украшавшими стену.

Николай Иванович приготовился читать, но промчались двое ребят, вернулись и начали бегать, кружить, хватаясь за Николая Ивановича. Если бы не женщина с сумочкой на локте, которая прикрикнула на ребят и даже хлопнула каждого из них по голове газетой, они бы еще долго бегали вокруг Николая Ивановича, разворачивая его то к стене, то к окнам. «Какая смелая женщина», – подумал Николай Иванович.

– Вы к директору? – спросила она.

– К нему.

– У вас кто?

– У меня никого. Простите, у меня дочь. – Наступило, кажется, то, о чем предупреждала Люська. Силы начали катастрофически убывать.

– В каком она классе?

– Протест на портфелях.

– Мы с вами по одному делу проходим. Часть родителей уже побывала у Валентина Сергеевича. Я что-то вас не знаю. Вы не ходите на собрания? Жена ходит?

Николай Иванович поднял и опустил брови, что у него равнялось неопределенному пожатию плечами.

– Поступок безобразный, что и говорить, да еще на уроке стажера. Она неопытная, они этим воспользовались. У меня сын, я ему сделала внушение. Вы своей сделали внушение? – Женщина опять начала обмахиваться газетой. Чувствовала она себя свободно – никого и ничего она в школе не боится.

– Сделал внушение. – И Николай Иванович в страхе огляделся, нет ли случайно поблизости Люськи.

– Теперь Валентин Сергеевич сделает нам внушение. Ваша как учится? Как ее зовут?

Как зовут, Николай Иванович умолчал. Женщина хотела повторить вопрос, но в зале показался директор. Он шел торопливой, озабоченной походкой и нес стопу тетрадей, как официанты носят тарелки. То, что это директор, Николай Иванович понял сразу, потому что женщина мгновенно убрала газету в сумочку и пристроилась к идущему с тетрадями.

– Мы с товарищем к вам, Валентин Сергеевич.

– Прошу, прошу. – Короткий знак подбородком. – Догоняйте, у меня еще урок.

Николая Ивановича поймала за рукав откуда-то взявшаяся девочка-букварик. Участливо спросила:

– Вас уже ругали?

– Нет еще. Ты почему не на этом… на привыкании?

– Я хожу на отвыкание. Забыли?

– Что же вы! – крикнула женщина и замахала теперь энергично сумочкой. – Скорее! У Валентина Сергеевича еще урок!

Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.

Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.

– Садитесь.

Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.

– Я – обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.

– Идите, Танечка.

Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.

– Мы родители. Мы всё знаем – спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.

– Почему дискриминацию? – удивился директор. – Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.

Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.

– Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. – Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.

– По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано – бастовали, протестовали.

– И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.

– И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, – сказала женщина, – то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.

– Но ваш сын отличается осознанными шалостями.

«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» – решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.

– Недавно на уроке географии ваш сын упорно пытался доказать, что Земля имеет форму ящика. – Директор опять сделал попытку пустить карандаш бежать по сочинению.

Николай Иванович тоже опять переключил внимание на карандаш. Ошибки теперь, наверное, затаились, сидят, только слабонервная вспорхнет. Николай Иванович вспорхнул бы.

– Мы с мужем обсуждали это дома. Ни я, ни муж ничего подобного ему не говорили. Семья здесь ни при чем.

– А на уроках музыкальной грамоты, товарищ Куковякина?

Значит, это Куковякина мамаша.

– Он читает ноты.

– Он читает «Анжелику».

– Валентин Сергеевич, у сына выраженные музыкальные способности. Я в молодости тоже пела. – Куковякина шумно вздохнула. – Имею слух достаточный, и мальчик у меня никогда не болел ушами. Как он животным подражает, вы бы послушали.

«Значит, все-таки Куковякин в классе мяукает», – вспомнил Николай Иванович Люськин показ практикантки: «Класс, тихо! Куковякин, ты мяукаешь?»

– Я говорю не о музыкальных способностях, а о поведении вашего сына.

– Но вы сами заговорили об уроках музыкальной грамоты, Валентин Сергеевич.

Николай Иванович с завистью подумал, вот как надо сражаться за детей, отстаивать их интересы, в то же время он был счастлив – о нем забыли, может, все и обойдется?

Не обошлось, вспомнили.

– А вы? – Директор обратился к Николаю Ивановичу.

– Ермоленко.

– У него дочь, – решила оказать помощь Николаю Ивановичу Куковякина.

Сама она считала, что отбилась от директора, раскрыла сумочку, достала газету и опять замахала ею, как среди жаркого дня.

– Люся, – сказал Николай Иванович.

Он прежде и не подозревал, что будет до старости бояться директоров школ. Кого он не боится? Но кого-то он все-таки должен не бояться! Николай Иванович начал быстро подыскивать в уме, кого бы он не побоялся. Не подыскал. Может быть, потому, что быстро?

– Люся, кстати, читает «Анжелику» вместе с вашим сыном, товарищ Куковякина, – сказал директор.

– Читать книжки пока не запрещено. – Куковякина помогала Николаю Ивановичу. Газету она раскрыла пошире, чтобы и веер был пошире.

– Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности, – ни к селу ни к городу пробормотал Николай Иванович.

– Погодите. – Директор постучал по столу карандашом. – Где вы были раньше?

– Раньше? – Николай Иванович мучительно думал, где он был раньше, ну, где? – Я был, кажется, в командировке. – Добавил уже совсем упавшим голосом: – Все, знаете ли, командировки одна за другой. – Живот у Николая Ивановича медленно холодел. – А то и две командировки сразу туда и… сюда.

Директор настолько изумился, что уронил на стол карандаш, и этого оказалось достаточным, чтобы лавина из тетрадей рухнула, рассыпалась по кабинету. Николай Иванович первым кинулся собирать тетради: некоторая надежда на амнистию, как добровольца, а в том, что именно сейчас разразится самый большой скандал, Николай Иванович не сомневался. Валентин Сергеевич тоже собирал тетради. Их передавали Куковякиной, и она вновь складывала в стопку, прессовала крепкой рукой. Тетради с образами Обломова? Чацкого? Печорина? Николай Иванович украдкой приоткрыл одну тетрадь, но поглядеть не успел.

В дверях показалась Мария Федотовна. Николай Иванович так и остался стоять на коленях на полу, оглушенный и не способный ни на какое сопротивление – берите голыми руками. И взяли.

Директор занял свое место за директорским столом, но теперь, скорее, это было похоже на место судьи.

– Вы говорите, две командировки сразу? Присаживайтесь, Мария Федотовна.

– И туда… и сюда, – в отчаянии пролепетал Николай Иванович, глядя на Марию Федотовну.

– Его надо сдать в милицию, – сказала Мария Федотовна, не присаживаясь. – Он ложный родитель. – Это Мария Федотовна произнесла со скорбью.

– До свидания, – сказал Николай Иванович директору, – а то я с вами не поздоровался, не успел.

– Я вас предупреждала, – несколько оттаяв, вздохнула Мария Федотовна. – Никаких контактов.

И его сдали. Когда Николай Иванович в сопровождении школьного сторожа уходил в отделение милиции, Люсю крепко держали Мария Федотовна, отчего сделалась розовее обычного, дежурный по школе старшеклассник и Куковякина, которая полностью приняла сторону обвинения. Вышла во двор и секретарша Таня со стаканом порошкового киселя, который она лениво допивала. Таня не отказалась от своей версии – родитель беглый, его нашли через суд и теперь водворяют в семью.

Люська стояла не шелохнувшись, казалось, она забыла обо всех и обо всем, но ее глаза медленно темнели, как перед грозой.

– Я когда-нибудь что-нибудь сделала тебе плохого? – У Марии Федотовны дрожало от обиды и напряжения лицо, дрожал голос, потерялась ватка из-под очков.

– Ты сложный ребенок, – заявила Куковякина. Она была в мохнатой папахе, край папахи свешивался на лоб челкой. Куковякина считала себя представителем дирекции, потому что директор ушел проводить дополнительный урок. Заявление, которое сделала Куковякина, что Люська сложный ребенок, Люська слышала неоднократно на протяжении всей своей жизни.

– Вы все не сложные люди? Простые, Как школьные ластики, да?

– Что она говорит? – обратилась Куковякина к Марии Федотовне. – Совершенно упущенный ребенок. Безотцовщина, конечно. – Папаха Куковякиной приняла грозный вид.

– Люся, перестань. И вы, пожалуйста, перестаньте.

– Нет уж, я не перестану! – и Куковякина одной рукой начала приглаживать, успокаивать Папаху, но и папаха не успокаивалась.

Дежурный старшеклассник помалкивал, в спор не ввязывался, держал Люську.

– Куда его увели? – спросила Люська.

– В милицию, – ответила Мария Федотовна.

– Я бы прямиком его в больницу, не скажу в какую. Спрашиваю: «У вас кто?» – «Никого». А потом: «Простите, у меня дочь». В конце что сказал директору: «До свидания, я с вами не поздоровался». Тут двух мнений быть не может!

– Вы знаете, кто вы такие? Вы и вы? – Люська кивнула на Куковякину и на Марию Федотовну. – Клецки! – Ловко поднырнула и вырвалась от старшеклассника, крикнула: – И ты клецка!

Старшеклассник погнался за Люськой, но Люська метнула ему под ноги портфель. Старшеклассник споткнулся и едва не упал. Этого хватило Люське, чтобы добежать до угла, завернуть за угол, и дальше она смешалась с толпой.

– Что она себе позволяет! – крикнула Куковякина на все околошкольное пространство. – Надо немедленно принять меры!

Таня допила кисель и ушла. Старшеклассник восхищенно пробормотал:

– Во спринт.

– Люблю эту девочку, – сказала Мария Федотовна тихо, но Куковякина услышала.

– За что?

– За характер.

– Надавала бы ей по губам.

– Для этого ее надо вначале поймать, – улыбнулась Мария Федотовна.

Николай Иванович сидел в отделении милиции за небольшим рыженьким столом в чернильных звездочках и кружках, оставленных мокрыми стаканами. На столе, вниз полями, лежала шляпа Николая Ивановича, а перед ним лежал лист бумаги, и Николай Иванович занес и уже несколько минут держал над листом деревянную ручку. Подобные ручки сохранились в милициях, на почтах, в сберкассах. На столе была и чернильница с многократно разбавленными чернилами. Николаю Ивановичу надлежало дать объяснение своему поступку – почему он обвинен в лжеродительстве, как это случилось. Есть общеустановленный порядок усыновления детей через отделы народного просвещения, через исполкомы, так ему сказал в милиции молодой лейтенант – погоны с трудом закрывали его большие плечи, тщательно подстриженные черные усики украшали смуглое лицо, пуговицы на кителе пронзительно лучились. «Вы, товарищ Ермоленко, – сказал лейтенант, – избрали странный путь». Но разве он избрал?

Он ничего не избирал. «Товарищ Ермоленко, вы обращались в официальные органы?» – спросил и директор школы. «Нет». – «Зачем назвались отцом? Зачем сказали, что были в командировке?» В командировках он вообще-то бывал, он не обманул. Но как было объяснить, что он давно непонятен и необъясним.

В отделении милиции появилась Люська, кинулась к лейтенанту, протянула ему что-то и сказала, задыхаясь от бега и от счастья:

– Освободите его. Поскорее!

Николай Иванович смотрел на Люську – щеки ее горели, куртка была расстегнута, кепка съехала на затылок. Николай Иванович безнадежно сидел над листом бумаги, на одном из пальцев, в которых он держал ручку, растеклось чернильное пятно.

– Я беру его на поруки.

Лейтенант был настроен полностью дружески.

– Вы кто ему?

– Дочь.

– Опять. Но здесь в документе ни слова об этом не сказано, а должно быть сказано. Открываем, вот страничка одиннадцатая, смотрим внимательно и ничего внимательно не видим. Пустота.

Николай Иванович понял – Люська принесла его паспорт.

– Будет сказано. – Впервые, сколько Николай Иванович знал Люсю, она засопела, нахмурилась. – Я недавно его нашла. – Люся показала на Николая Ивановича. – У меня есть свидетели.

В комнату, как по команде, вошли Трой и Кирюша.

– Вот. Они подтвердят, что он замечательно добрый и что я сама его нашла.

Вязаную шапочку Кирюша снял и держал в руках – ему казалось, что так он выглядит мужественнее.

– Скажи, – обратился лейтенант к Люське. – У каждого на лбу написано, кто он такой? У товарища Ермоленко написано, что он замечательно добрый?

– Посмотрите! – воскликнула Люська.

Николай Иванович чернилами, хотя и разбавленными многократно, умудрился испачкать лоб. Лейтенант взглянул на Николая Ивановича и вдруг громко, как будто комната была полна слушателями, произнес:

– Следствие на лжеродителя закрываю!

Николай Иванович так заспешил уйти, что забыл шляпу.

– Бывший задержанный, головной убор?

– До чего она мне надоела, – простонала Люся.

– Бывший задержанный!

Николай Иванович опять застыл.

– Лоб не забудьте вытереть.

Когда Николай Иванович с паспортом в кармане, с вытертым лбом и со шляпой на голове, Люська, Трой и Кирюша, уже в своей шапочке, оказались наконец на улице, то увидели Пеле, привязанного неподалеку за водосточную трубу. Люська отвязала его, и они все отправились вперед на поиски дальнейших приключений. Так это выглядело, во всяком случае, со стороны. И так этого хотелось Николаю Ивановичу.

– Откуда ты взяла мой паспорт? – спросил Николай Иванович Люську.

– Из квартиры. Зоя Авдеевна дала.

– Просто дала?

– Не просто. Я ее сначала убила.

– А как ты ее убила? – весело спросил Николай Иванович. – Достала свой гребешок и… – Николай Иванович цокнул языком – выстрелил из пистолета.

– Нет, – сказала Люська. – Подержи. – Она передала Трою поводок с Пеле. – Я подкралась, размахнулась… – Люська показала, как она подкралась и как размахнулась, – и ахнула ее друшляком.

– Дуршлагом, – сказал Кирюша.

– Дрюшляком. Отстань, надоел.

– Не пугай прохожих, – попросил Трой. Он стеснялся Люськиного темперамента на людях.

– Да, – сказал Кирюша. – На тебя, Люсьена, обращают внимание. Вон, вся троллейбусная остановка смотрит. Дети на санях перестали кататься.

– А ты уже совсем оробел. Люди! Люди!

– Перестань, прошу тебя. Смотрят ведь.

– Она не перестанет, – махнул рукой Трой.

– Мне что теперь… – капризно отвечает Люська. – Меня все равно свезут в тюрьму, в обитель. Кто возьмет на поруки? Дети с санями?

– Я, – сказал Николай Иванович. – Моя очередь брать на поруки.

– Тогда пойдем и отпразднуем твое и мое освобождение.

– Куда пойдем? – ему хотелось быть таким же решительным, как и Люська.

– В «Светлячок», есть мороженое.

В «Светлячке» заняли столик на четверых у окна, недалеко от дверей. Мороженое ели с вареньем и, конечно, с изюмом, называлось – «мягкое». Люськин заказ. Люся потребовала себе еще консервированного компота, ей принесли в высоком стакане.

Еще раз обсудили приключение в милиции.

– Я виновата, – заявила Люся, отпивая из стакана компот.

– Зачем надо было втягивать Николая Ивановича в дело с портфелями? Тем более, мы проиграли, – сказал Трой, прежде всего недовольный собой. – Ошибка была допущена с самого начала: мы были не правы, нас отбирали на физкультурный праздник, а не на простую демонстрацию. Я сел на портфель только из-за тебя.

– Я тоже. А вот при чем тут Николай Иванович? – Кирюша бодро нападал на Люсю, и Люся ему это сегодня позволяла.

– Я вам объяснила.

– Ничего не объяснила. Ты пьешь компот.

– Я хотела доказать, что он за меня полностью отвечает.

– Николая Ивановича надо беречь. – Таково мнение Кирюши. Когда Кирюша говорит серьезно, у него это получается слишком серьезно, и хотелось немедленно поберечь самого Кирюшу.

– Я не берегу Николая Ивановича? – Люся отправила в рот полную ложку «мягкого» мороженого и на лице изобразила удовольствие.

– Едва не засадила в милицию.

– Как засадила, так и освободила! – Люся стукнула ложечкой по мороженому. – Мой Николай Иванович, что хочу, то с ним и делаю. Он сам сказал, что я его дочь. Всему миру!

– Ты определенно распустилась. – Трой сердито мотнул головой.

Николай Иванович втайне был согласен с Люсей: она теперь может с ним делать все что захочет, как и с Пеле. Кстати, где он? И вдруг, к своему невероятному удивлению, Николай Иванович увидел Пеле за окном «Светлячка» прогуливающимся по тротуару на… поводке.

– Э… – только и смог выдавить из себя Николай Иванович. И еще раз: – Э… – И ложечкой показал на окно.

– Что тебя так удивило? – сказала Люся Николаю Ивановичу. – Привязали к поводку длинную веревку. У Троя была с собой. Пеле свободно гуляет, а мы свободно сидим в «Светлячке».

Николай Иванович, приглядевшись, увидел, что от их столика, вдоль стены и дальше к наружным дверям отходит тонкий канатик.

– Теперь и в кино спокойно ходить можно, – сказала Люська. – Всех вас посажу на веревки, как собак в упряжке. Забавно получится.

– Я повторяю: ты определенно распустилась.

Трой кончил есть мороженое и отодвинул от себя вазочку. Настоящий мужчина, по мнению Троя, не должен есть мороженое, пирожные, печенье, ничего сладкого. И когда Трой ел сладкое, он делал уступку своим принципам.