Текст книги "Камикадзе"
Автор книги: Михаил Панин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
А когда ввели сухой закон, американцы вообще оборзели. Проходу не дают. К примеру, идет наш авианосец в международных водах, никого не трогает. Как тут догоняет его на параллельном курсе и занимает позицию слежения фрегат "Сайдс". Маленький кораблик, по сравнению с авианосцем, но до чего наглый. Дистанция между кораблями – кабельтовых два-три, морды американцев хорошо видны. Здоровые амбалы, как на подбор. За доллары ребята служат, это не наши пацаны. Плывем и друг на друга смотрим. Мы – офицеры и матросы, свободные от вахт, все в форме. Они – как пираты, хотя корабль военный, в джинсах, в шортах, в кепочках с длинными козырьками от солнца. Потягивают что-то из бутылок. Не лимонад же они пьют. Пустую посуду небрежно выкидывают за борт. Кричат нам: ну как вам, джентльмены, сухой закон? Сухой закон и Америку чуть не угробил. Знаем-знаем ваше незавидное положение. Как же вы теперь вообще плаваете и летаете: в бордели не пускают, а теперь еще без водки? Не армия, а детский сад. И вы собираетесь воевать с нами – ковбоями, гангстерами, рейнджерами лихими? Не смешите нас. Военный человек не собака на привязи, он должен иметь достаточно степеней свободы, чтобы чувствовать себя мужчиной, воином, а не дрожащим перед каждым, кто старше по званию, говном. В Америке даже заключенному время от времени полагается женщина. И нам вас жаль по-человечески, хоть вы и являетесь нашими вероятными противниками, засранцы...
Все это, конечно, по-английски, а у нас не все английский знают, да и не слышно – расстояние четыреста-пятьсот метров... Но все равно обидно. Стоим на взлетной палубе возле своих самолетов, сжимаем кулаки. Думаю: ну, джентль-мены, насчет спиртного вы, допустим, ошибаетесь. Крепко ошибаетесь. Перед походом на авианосец загрузили сорок тонн спирта, техника без спирта мертва. Сейчас пойду и назло вам выпью. А вот насчет секса... Крыть нечем.
Опять поднял вопрос на политзанятиях. Говорю: сейчас другое время, перестройка. Чего раньше было нельзя, теперь можно, хоть и в небольшом количестве. "Луку Мудищева" в магазине купил! Вот придем в Африку обязательно в бордель схожу. Просто так, для расширения кругозора. Плюну на все и схожу, что я – мальчик?
Но пришли в Африку, и меня вообще на берег не пустили. Десять дней, пока на рейде стояли, наблюдал жизнь дружественной экзотической страны с верхней палубы. Причитающуюся валюту не дали... Как, почему, за какую провинность все только плечами пожимают. И так я стал на авианосце вроде диссидента. Инакомыслящий. Приказали на берег не пускать. Об этом мне лично сообщил сам начальник Особого отдела, тоже капитан, когда мы выпивали в узком кругу. Кроме начальника Особого отдела был еще врач Зозуля, старший лейтенант. Пили медицинский.
Медицинская деятельность Зозули состоит в том, что он следит за приготовлением пищи на корабле и пишет об этом отчеты в большой амбарной книге. Отчеты никто не читает. Раз он написал: "По трубопроводу бежала мышка, упала в котел с борщом, хвостиком вильнула и пропала. Борщ съели. Замечаний нет. А если кто-то считает, что надо было вылить котел с борщом на двести человек за борт, тот идиот, в каком бы звании он ни был. Старший лейтенант Зозуля". Но приехала комиссия из Москвы, случайно кто-то заглянул в амбарную книгу. И теперь Зозуля второй год перехаживает в старших лейтенантах, как и я, тоже второй год, перехаживаю в капитанах. Кроме контроля за приготовлением пищи он дает летчикам перед полетом подуть в трубку на предмет содержания алкоголя в крови, кадр ценный. А после полетов щупает у летчиков пульс.
Ну, а начальник Особого отдела Коля – самый либеральный чекист на корабле. Со всеми пьет, придет – не выгонишь. В тот раз пришел с Зозулей. Я на сон грядущий читал первый том Большой Советской Энциклопедии, это, можно сказать, моя настольная книга. Я решил в походах всю энциклопедию освоить, но пока свободно ориентируюсь только в первом томе. Пришлось отвлечься. Выпили медицинского, что Зозуля с собой принес. Капитан Коля и говорит мне: может быть, Валера, я бываю назойлив. Может быть, не спорю. Я по долгу службы обязан знать, кто чем дышит. Понял? Как ты, по долгу службы, обязан знать, какие кнопки нажимать, чтобы самолет не упал в море. Несмотря на твой длинный язык, Валера, ты дышишь правильно. Иначе я бы с тобой не пил. Понял? В бою не подведешь. Товарища не заложишь... Но извини, Валера, теперь ты на берег только на обратном пути в Корейской Народно-Демократической Республике сойдешь, там нет борделей. Или в Народном Йемене, посмотрим. Не надо было говорить кому попало, что Ленин в молодости тоже посещал бордель, иначе откуда у него сифилис. Ну, допустим, венерическую болезнь можно где угодно подхватить, не в этом дело. Нельзя, Валера, затрагивать святыни. Понял? Так что – только в Йемене, они тоже строят социализм.
Думаю: ага, спасибо за доверие, но в Народном Йемене я уже два раза был. Сводят в школу, где изучают русский язык. Повяжут пионерский галстук. А пионервожатая энергично пожмет руку. Потом эта кучерявая арапка с толстыми губами и тугой задницей, обтянутой джинсовой юбкой, будет тебе сниться до самого Владивостока, до галлюцинаций. Кто же это из боевых товарищей на меня стукнул? Про Ленина я на политзанятиях не говорил, я не такой дурак. Так кто же? Иногда думаешь: черт возьми, морская романтика, как оказалось на практике, дерьмо. Форма красивая, а содержание – одно боевое братство угрюмых и нервных от полового воздержания мужчин.
Думаешь-думаешь. И однажды приходишь к мысли, что дело, наверное, не в романтике. Как же без романтики. Должно же в человеке что-то быть еще, кроме похоти и потрохов. Просто пора тебе жениться, капитан Кравцов, что же делать природа. Все женятся. Даже Ленин женился на Крупской. По крайней мере, когда вернешься из похода, не будешь бегать по поселку как бобик. А придешь спокойно домой, кушать подано. Жена-блондинка в халатике подаст, если зимой, нагретые на батарее тапки. Повесишь фуражку не на гвоздь, а на рога изюбра в прихожей. И прихожая, и жена хорошо пахнут, потому что покупаешь за границей не виски "Джонни Уокер", как некоторые, двадцать долларов бутылка, а дезодоранты. На стенках японские пейзажи. В буфете коньяк, "Столичная" в графинчике. По телевизору балет. Все по потребности. Утром женатый человек без всяких лишних мыслей встает, а не лежит еще какое-то время, тупо глядя в потолок, надевает чистую рубаху, трусы и носки тоже чистые. Берет в руки кейс, в кейсе бутерброды, заботливо приготовленные супругой, целует супругу и отправляется на службу совершенствовать свое боевое мастерство и политическую подготовку.
Когда военный человек женится, к нему сразу изменяется отношение начальства. Как будто ты долго-долго болел чем-то для окружающих опасным, а потом выздоровел, смотришь на начальника доверчиво и кротко – я как все, – и он тобой доволен, начальство все женатое. И не только потому, что женщины охотнее выходят за комсостав, а потому, что регулярная половая жизнь вообще способствует успешному продвижению по службе. Человек раскрепощается. Это же, если подумать, сколько мыслительной энергии уходит черт знает куда, сказать стыдно. У женатого все идет в дело – на повышение благосостояния семьи и обороноспособности государства. А про тех, кто живет от случая к случаю, когда-никогда перепадет, наш командир полка, Герой Советского Союза, говорит: "Хороший летчик, но во всем остальном никакой инициативы: положи его в уголок, придешь через два часа – он будет лежать на том же месте и думать о сексе. Ну как такого повышать?" Хотя это, конечно, метафора, преувеличение. Думаешь и о материальной части самолета, и о международном положении, о многом думаешь, но – попутно, как бы вскользь, отвлеченно и непродуктивно. Правильно тебя не повышают. А за некоторые мысли – отвлеченные – вообще судить надо.
И вот в прошлом году вернулись из похода – ходили с визитом в Северную Корею, мне там подарили красивый значок и карандаш, – перегнали самолеты с авианосца на свой аэродром. Не откладывая ни на минуту, являюсь в офицерскую столовую. Где как раз женщины обедали – штабные писарихи, телефонистки, военторг, санчасть. Всех знаю. Выставил ящик шампанского, пять кило "Мишек на Севере" высыпал на стол. Встал на табуретку и говорю: "Девки, кто за меня замуж пойдет? Женюсь на первой, которая первой поднимет руку по моей команде. Вы меня знаете, у меня слово не расходится с делом, если дело касается любви. Раз! Два! Три!"
И стою на табуретке.
Подняли руки одновременно все. Холостые и разведенки, и даже одна замужняя, жена прапорщика Муся, но так, мол, в шутку, давая ненавязчиво понять, что если бы она была свободна – с руками и ногами твоя, капитан Кравцов. Хорошая девка, миниатюрная, яркая брюнетка, на щечке родинка. Спасибо за симпатию, Мусенька, авось... Жизнь длинная.
Чтобы быть точным – желающих выйти за меня замуж оказалось ровно восемь. Две медсестры, врачиха, две писарихи, две продавщицы и бухгалтерша из КЭЧ пожилая дама лет тридцати пяти. Бабы неплохие, добрые, но я выбрал Райку, врачиху из санчасти: яркая блондинка, глаза зеленые, но не как у кошки, а как болотная вода, ноги стройные. Самые красивые ноги в гарнизоне. И вообще хорошо, когда жена медицинский работник. И массаж сделает, и лекарство какое надо даст, если заболел, дома всегда спирт есть. Я тоже хоть куда: брюнет, похож, говорят, на молодого Муссолини, мелочь, но приятно. Рост средний, но фуражку ношу шестьдесят второго размера, когда-нибудь начнет же давать отдачу такая голова. Плохо, что так и не научился играть на гитаре, хотя слух есть.
Знал я Райку больше года, правда, эпизодически, а как иначе: в поход – из похода. Была она уже два раза замужем, но, думаю, я сам не ангел, крепче любить будет – за то, что я ее, такую шалаву, замуж взял, с ребенком. Ребенок где-то у бабушки жил. От Райки всегда так пахло, что я балдел, вспомнив ее запах где-нибудь в Аравийском море, на подходе к Адену, хотя, конечно, понимал – пахнет не Райка, а французские духи, сам привозил ей, покупал на последнюю валюту. А кто еще ей привозил, меня тогда не интересовало, жениться на ней я не собирался, все думал: встречу настоящую любовь, как в песне, а эта так, давалка... Все произошло спонтанно.
Оформились законным браком. Свадьбу отгрохал в кафе-мороженом "Ромашка". Пригласил почти весь полк – тех, кто летает, а кто не летает, сами пришли, не выгонять же. В частном секторе, в Нахаловке, сняли комнату у женатого прапорщика из местных, он был начальником столовой. А жена его была та самая телефонистка Муся, с родинкой на щечке, имевшая ко мне влечение. Прапорщик, когда ездил в отпуск, ее из Молдавии привез. Муся обучила прапорщика гнать самогон из сахара, и они у себя на кухне развернули целое производство. Я тоже принял посильное участие. От меня требовалось молчать о нарушении государственной монополии и иногда чем-нибудь помочь: поставить бражку, налить в кастрюльку, поднести тазик – по мелочам.
И первые четыре месяца своей семейной жизни я прожил как в раю, хотя уже вовсю бушевала инфляция, стали задерживать денежное довольствие. Из магазинов исчезла даже кабачковая икра. По телевизору – черт знает что, оказывается, все не так было, как должно быть, а не только с посещением публичных домов за границей.
Но я всех этих катаклизмов не замечал. А стал замечать за собой другое: мне стало неинтересно общаться с товарищами по оружию, надоели все. Эти бесконечные разборы полетов... После службы бежал домой. На службу брал с собой кроме кейса авоську и матерчатую сумку. Покупал по дороге что попадется: яблоки, апельсины, а если повезет – бананы. Бананы Райка обожала. Даже за цыплятами в очереди стоял, по рубль семьдесят пять. Если цыплята кончались очередь не занимайте! – лез без очереди, орал: "Я летчик! Мне некогда стоять, я охраняю ваш мирный труд, пошли вы..." И если все-таки удавалось добыть пару дохлых курят, бывал счастлив. Принесу, кормилец. Райка с порога: мой руки! Медицинский работник. Говорю: они у меня и так чистые, от природы. Но помою. Райка зажарит цыплят, выпьем прапорщиковой самогонки, заработанной честным трудом. Иногда, каюсь, я у него и втихую отливал, незаметно, – а пусть не нарушает монополию. И налог не платит.
Что интересно: я иногда даже о сексе забывал думать. Теперь передо мной, где бы я ни был, в полете или на земле – какой-нибудь разбор полетов, были одни только Райкины глаза – они сияли, когда она смотрела на меня. Иногда ничего не хотелось, хотелось только целовать глаза. А я раньше думал, что главное у женщин ноги. Но может быть, я правильно думал. Потому что, если ноги красивые, глаза их обладательницы об этом знают и – сияют. А если у женщины грустные глаза, значит, у нее что-то с ногами.
Четыре месяца мы жили с Райкой душа в душу. Хотя отдельные размолвки были, отдельные разногласия. Я стал спокойный и солидный. Уверенность, что вот-вот дадут майора, крепла. Я больше не задавал начальству глупых вопросов, а наоборот – поступил в вечерний университет марксизма-ленинизма, несмотря на инфляцию. Когда все хорошо в личной жизни, и на остальную жизнь смотришь добрыми глазами. По ночам, если Райка дежурила в санчасти, конспектировал первоисточники...
И тут опять команда: перегнать самолеты на авианосец, опять поход, месяца на три. Куда? Зачем? Когда все разваливается. Прошел слух, что на этот раз не в Африку, а в какую-то развитую страну, холодная война кончилась. Дадут настоящую валюту... Но мне никуда не хотелось! Черт возьми, на дворе золотая осень. Перед нашим с Райкой окном зацвели георгины. Купил новый мотоцикл. Но что делать. А главное, майора так и не дают, хотя все сроки вышли. Думаю: если за время похода не дадут, уволюсь, к чертовой матери, и пойду в фермеры. Офицерам обещают землю дать. Уедем с Райкой куда-нибудь, где земли тучные и климат теплый. Не пропаду. Построим себе домик...
Погрузились на авианосец, обжились в каютах. Как все порядочные люди, первым делом поставил на тумбочке Райкин портрет – в деревянной рамке. На фотографии Райка как артистка, но не как раньше делали фотографии артисток вдохновенное лицо и прическа, – а в полный рост, в купальнике, чтобы никакой загадки. Трое суток назад простились, через четыре часа отплываем. Корабли сопровождения строятся в походный ордер. В толпе товарищей стою на взлетной палубе, вглядываюсь в берег. Берег далеко... Поселка почти не видно в утренней туманной дымке. Щупаю в кармане кителя, не дай бог потерял список вещей, которые необходимо купить в заграничных портах: белье, обувь, джинсы... Ну и конечно, французские духи, "Шанель
No 5", смотри, чтобы не подсунули поддельные...
Черт меня, наверно, дернул вспомнить про духи – так вдруг захотелось еще раз перед отплытием увидеть Райку. Заглянуть в глаза... А заодно уточнить, как настоящие французские духи отличить от ненастоящих. Но с корабля уже никого не отпускали. Весь личный состав авианосца и приданные авиасилы, штурмовики и вертолеты, на борту. Корабль готов к походу.
Но на берегу еще оставался адмирал со свитой, и за ними вот-вот должен был отойти от авианосца командирский катер.
Я немного подумал. Старший на катере, мичман Тихонов, – мой кунак... За литр водки перевезет с корабля или на корабль хоть взрывчатку, хоть героин. А лишнего пассажира, офицера, свозить туда-сюда ему ничего не стоит. Катер поместительный, спрятаться есть где. Если обнаружат, могут пришить и дезертирство... Но была не была! Когда принял решение, главное не думать о возможных последствиях. Главное – Райка.
Мичман Тихонов согласился – за два литра. Что тут делать, где я их возьму? Но пообещал, и он спрятал меня в рубке, возле рулевого. Рулевому сказал: капитан – из Особого отдела... Обратно на авианосец катер вернется через час, с адмиралом и свитой. Думаю: успею! Восемь часов утра. Райка сегодня дома. На пристань махать платочками вслед уходящим кораблям начнут сходиться еще не скоро. Проскочу, никто из знакомых меня и не заметит. Главное, думаю, как обрадуется Райка, или – не обрадуется... Может, ее дома нет. И такие мысли были, я не мальчик. Посмотрим, думаю.
От пристани до нашего "курятника" в Нахаловке, где мы у прапорщика и Муси комнату снимали, минут десять, если бегом. Я и побежал, в горку, кривыми переулками, мимо лепившихся там и сям почерневших от дождей дощатых домишек и бараков. Бегу и думаю: как мы с Райкой бедно живем, будто я не летчик военно-морской авиации, а какой-то бич. Видели бы этот пейзаж американцы с фрегата "Сайдс" – со стыда сгореть можно. Авианосцы строим... Голова в шляпке, а задница в тряпке. Вон и наше бунгало под черной рубероидной крышей, удобства во дворе. Но все это временные трудности, все молодые семьи так живут, кто где. Вот получу майора – дадут квартиру в блочном доме. В блочных девятиэтажках начиная с майора дают, чтобы человек имел стимул в служебном рвении.
Вбегаю во двор, тихо прикрываю за собой калитку. Оглядываюсь, как вор, по сторонам. Смотрю: Райка в халатике идет из гальюна, задумчивая... Увидела меня и от неожиданности остановилась. Обрадовалась или испугалась, не пойму. По-моему, обрадовалась. Бегу к ней, сжимаю в объятиях. И вдруг "Шанель" так и ударила в нос! С чего это она так надушилась в восемь часов утра? "Рая, кричу, – я с корабля сбежал, через два часа отходим, если опоздаю – мне трибунал или строгий выговор в личном деле, а у меня их и так хватает. В моем распоряжении десять минут. Давай – по-быстрому..." Тащу ее в дом, а она ни с места. Отстранила мои руки. "Ты что, совсем? – покрутила пальцем у виска. – Я что тебе, механическое пианино? Мне сегодня нельзя..." – "Как нельзя? говорю. – Я бежал..." – "Дурак ты, что ли, Валера, – пожимает плечами. – Зря бежал. – И смеется. – Беги обратно, а то тебя и правда уволят из авиации. Что тогда будем делать?"
И главное, с такой досадой все это говорит! Я оглянулся на дом. Ну, все понятно! А я-то думаю, что это от нее несет "Шанелью", когда я уже трое суток дома не ночевал. Бросился в дом. Проскочил веранду, коридорчик. Распахнул дверь в нашу комнату...
И увидел на смятой, растерзанной постели – голого прапорщика, нашего хозяина. Все так просто... Я остановился на пороге. Никогда не думал, что какой-то прапорщик в голом виде произведет на меня такое сильное впечатление. Он мирно спал, раскинув руки и ноги. А Муся, надо полагать, сегодня на дежурстве.
Я вышел во двор. Не убивать же – товарища по оружию. Райка так и продолжала стоять на вымощенной красным кирпичом дорожке между домом и гальюном. "Ну что, проверил?" – криво усмехнулась. "Проверил, – говорю, – и понял, что ты сволочь. Что же ты наделала? Я к тебе за эти четыре месяца привык, как к человеку. – Потом закричал: – Я тебя убью! Убью! Дешевка! Сука!.."
Еще что-то кричал, не помню. Она стояла как мертвая, никак не реагировала. Только словно постарела на десять лет. Углы губ опали. Селяви, Валера... Я ударил ее и ушел. От калитки оглянулся – она даже не смотрела в мою сторону, вытирала ладонью кровь с разбитых губ.
До пристани бежал, как в бреду. Тем же катером успел вернуться на корабль, никто меня в мое отсутствие не хватился. И когда уже повалился на койку в своей каюте, кажется, заплакал. Потом сдавило сердце, не мог вздохнуть полной грудью. Зозуля говорил, что такое бывает при инфаркте. Сердце ворочалось внутри, как камень в ржавой банке, думаю: как же я теперь летать буду? Комиссуют... И куда я пойду – ни кола, ни двора. С инфарктом нигде не возьмут, даже шофером самосвала. Из-за какой-то бляди. Мало, что ли, их у меня было?
Потом уснул.
А когда проснулся, уже снялись с якоря, авианосец шел малым ходом, узла два-три, лавируя между мелкими плоскими островками в бухте, и берег из иллюминатора едва виднелся, словно в тумане. Или это у меня в глазах стоял туман. Я сделал вдох – выдох. Все нормально. Сердце функционировало. Потряс головой – голова тоже работала. Достал из чемодана бутылку армянского коньяка, Райка где-то раздобыла по блату. Теперь ясно, где... Но не выливать же. Думаю: надо выпить, как-никак адюльтер, не каждый день бывает. Сниму стресс и буду думать о чем-нибудь приятном, например, о том, что майора мне все-таки дадут, в строевой части шепнули по секрету. Так хотел обрадовать Райку. Но теперь это не имело никакого значения. Хорошо, что я никого не убил, ни ее, ни прапорщика. Куковать потом на нарах... И хорошо, что я знаю неприглядную, но правду. А то плавал бы и думал, что на берегу меня очень ждут.
Но моя беда в том, что в голове у меня всегда одновременно как минимум две мысли, главная и второстепенная, не считая прочих мелких. И бывает, второстепенная выходит на первый план, как ты ни стараешься держать ее на периферии или совсем прогнать. Я выпил бутылку коньяка, думая о том, на кого меня эта стерва променяла: я летчик, можно сказать – майор, а этот бледный как спирохета, чахоточный прапорщик – зав. столовой, самогонщик... Что она в нем нашла?
Но что-то, видно, нашла. Чего не нашла во мне.
Эта второстепенная мысль вскоре полностью овладела моим сознанием, ни о чем другом я уже не мог думать. И передо мной, как на экране компьютера, вдруг высветились Райкины слова, сказанные однажды, когда мы с ней в постели забавлялись. Сначала я сказал ей, что, если она мне когда-нибудь изменит, я ее убью. Задушу, как Отелло. Или зарежу, как этот, в школе проходили... "Алеко", – подсказала Райка. И засмеялась: "Ой, не могу! Какой же ты девственный идиот. Он меня зарежет... – Потом сказала почти серьезно: – Ничего ты меня, Валера, не убьешь. Это ты только сверху такой бравый, а сердце у тебя мягкое, как валенок. И вообще, как бы тебе это сказать, чтобы ты не обиделся..."
Она лежала на боку, подперев голову ладонью, в черной короткой комбинации, которую я больше всего любил из всех ее нарядов, устало смотрела на меня, или не на меня, а вглубь себя, в свои два неудачных замужества, в свои прошлые романы, сравнивая, что ли, или раздумывая: сказать – не сказать? Она сказала: "В общем, Валера, ты не плейбой... Ты в любви теоретик, я давно это поняла, как школьник. Неужели тебя никто никогда не обучал – какая-нибудь пожилая дама? Или сходил бы пару раз в бордель за границей, как люди ходят. На это не надо спрашивать разрешения. А ты так и не решился. Я понимаю, не надо мне тебе все это говорить, но... Это тебе, Валера, за то, что ты меня взял такую, с ребеночком... Ты не очень обиделся?"
Черт, неужели я ей это говорил – про ребеночка? Убей, не помню. Чего иногда не наговоришь без всякой задней мысли, лучшему другу скажешь, что он безмозглый идиот, а потом два дня страдаешь от угрызений. И зря страдаешь. Потому как не исключено, что друг твой точно такого же мнения о тебе, ты нанес превентивный удар в целях самообороны. И вообще это не всегда верно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Бывает, ничего такого на уме и нет. Просто пьяный острее переживает несовершенство человечества. Ну, ляпнул и ляпнул, не больше того. Важна суть: мне четыре месяца, кроме нее, никто не был нужен. Хотя варианты были, та же Муся, когда мы с ней оставались тет-а-тет. Я же не поддавался? Не поддавался. Говорю: нет, я так не могу, как я потом в глаза жене смотреть буду, я не артист. Может – когда-нибудь потом, когда в семейной жизни заматерею... Но дело не в этом. Не в этом дело! Как же так? Какой-то несчастный прапорщик с пошлыми бакенбардами...
А я-то думал – лучше меня никого нет.
Но с другой стороны, может, я и правильно думал. А на всех не угодишь.
2
Я родился в С., небольшом городке на берегу мелководного залива Черного моря, в интеллигентной семье. У нас есть порт, где швартуются всякие рыболовные фелюги, плоскодонный флот, но большие корабли не заходят – слишком мелко. Большие корабли в детстве я видел только на горизонте. Какой-нибудь сияющий огнями лайнер из Одессы, как призрак, бесшумно проплывал ночью в сторону Севастополя и Ялты, с него не доносилась до наших домишек, утопавших по крыши в подсолнухах и кукурузе, даже музыка, а после шторма выбрасывало на пологий берег всякую дрянь, использованную путешествовавшими по профсоюзным путевкам туристами. Я мечтал выловить в воде бутылку из-под ямайского рома с запечатанной внутри запиской. Но бутылки попадались только пустые и отечественного производства – "Столичная", "Пшеничная", портвейн "Три семерки", "Червонэ мицнэ", "Билэ мицнэ"...
Однажды я принес с берега домой – не буду уточнять, что принес, хотел перед зеркалом примерить, пока никого нет дома. И забыл запереть дверь. Как тут в комнату неожиданно вошла мама, увидела меня – перед зеркалом – и от ужаса опустилась на табуретку. А потом вскочила и принялась кричать: "Идиот! Подонок! Ты же из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Немедленно выбрось эту гадость!" У мамы было высшее образование, и она заведовала в С. одной из двух библиотек. Кроме библиотек в городке был Дом культуры, где по вечерам крутили кино, три средние школы и консервный завод. Считалось, что в нашем городе делают самую лучшую в мире кабачковую икру. А мой отец жил в Москве, работал в засекреченном НИИ, и потому, наверное, мы никогда не получали от него писем. Почему мы с мамой живем в С., если отец живет в столице, я долгое время не мог понять, или – почему отец не живет тут с нами. Мама объясняла уклончиво: а где ему тут работать, он кандидат наук.
Когда я подрос, мне все, конечно, объяснили наши соседи и другие знакомые, но я все равно еще долго представлял себе, как приеду в Москву и отец поведет меня на Выставку достижений народного хозяйства, где фонтаны. У нас дома не было фотографии отца. Не было даже точно известно, живет ли он в Москве. Мать иногда говорила, что он, возможно, живет в Херсоне... "Так в Херсоне или в Москве? – спрашивал я. – Херсон и Москва – это же две большие разницы".
Но хоть я и мечтал о больших городах и дальних странах, мне и в нашем райцентре жилось неплохо. У нас только зимой холодно и грязь по колено бывало, так затянет в грязюку резиновый сапог, что сначала приходится вытаскивать из сапога ногу, а потом уже двумя руками выдергивать сам сапог. Зато летом я прямо из окна веранды срывал килограммовую кисть винограда, это был мой завтрак, и бежал на берег моря, где меня уже ждали товарищи. Целый день купались, ловили рыбу, играли в пиратов и индейцев. Или просто слонялись стаей в окрестностях городка, где росло великое множество арбузов, дынь, помидоров, яблок и груш в садах, абрикосов, персиков. Надо было только не попадаться в руки злым, как собаки, частникам. А когда это время от времени случалось и я приходил домой в разодранной рубахе и с побитой мордой, мать опять кричала: "Ты из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Лучше бы посидел дома и что-нибудь почитал!" – "В гробу я видел твою интеллигенцию! – кричал я. – Ты получаешь восемьдесят рублей!" Чуть что, мне сразу в нос мое происхождение.
И к концу школы эта моя интеллигентность так мне осточертела, что сразу же на другой день после выпускного вечера я пошел в военкомат и подал заявление в военно-морское училище. Думаю: посмотрю мир. Но в военно-морское мест не было, была разнарядка – в летное. Пошел в летное. Думаю: это судьба. К тому же будет в нашей авиации хоть один летчик – из интеллигентной семьи, а то все из рабочих и крестьян. Мать плакала, она хотела, чтобы я поступил в пединститут в Херсоне, на исторический, потом вернулся в С. и стал бы со временем директором школы. Что ж ей, если я стану военным, так и стареть одной? Мне было ее жаль, но что делать. Меня не устраивала перспектива прожить всю жизнь на одном месте, среди тех же людей, с которыми ходил в школу, состариться вместе с ними, и нечего будет вспомнить, словно и не жил.
Когда взлетаешь над Индийским океаном ночью, теряешь ориентировку: сверху звезды, внизу звезды, отраженные в воде. Где верх, где низ... Летишь как во сне, не знаешь, на каком ты свете, может быть – уже на том. Но это какие-то мгновенья. Потом летишь нормально, смотришь на приборы и думаешь о выполнении поставленной перед тобой задачи. Главное, не думать ни о чем другом.
Но в тот раз я взлетел не ночью, а перед самым восходом солнца, в 4.10 по местному времени. Я увидел солнце – раскаленный красный шар, встающий из воды, – уже через тридцать секунд полета. Картина не менее фантастическая, чем ночью: впечатление, что летишь не над Землей, а над какой-то другой планетой, залитой водой, над горизонтом встает чужое солнце, а горючего у тебя всего на сорок минут, чтобы успеть вернуться.
Я сделал круг над авианосцем, а если быть точным – над авианесущим противолодочным крейсером "Малая земля", бортовой номер 18, и в мыслях не имея, что вижу его ходовые огни в последний раз, и взял курс на запад. Внизу все покрывала пелена ночи, быстро уступавшая рассвету.
Задача передо мной была – поискать сверху группу быстроходных катеров или яхт, черт их знает. Ночью получили радиограмму с танкера, идущего к нам с горючим для заправки, что какие-то малые суда без опознавательных знаков пытались остановить корабль, даже открывали огонь из пулеметов и автоматов. На ночь пираты отошли от танкера, чтобы не столкнуться в темноте, и мне приказано было их отыскать с наступлением рассвета и припугнуть бандитов всеми имеющимися в моем распоряжении средствами. Только припугнуть, во избежание международных осложнений, хотя ракеты и все остальное мне подвесили, чтобы выглядел я внушительно и солидно. Что делается, опять пираты, как триста лет назад, берут на абордаж, людей и судно топят. Их надо на реях вешать, а мы отменяем смертную казнь. Вот идиоты. Всю историю человечества смертная казнь была, а теперь не будет? Так мы же друг друга перережем. Я бы сам этого прапорщика... Вот если бы я его убил или, допустим, кого-нибудь ограбил в особо крупных размерах, тогда бы я горой стоял за отмену смертной казни, я прагматик.
Я летел над океаном, и у меня очень болела голова. Вечером, когда уже собрался спать, пришел Зозуля, с медицинским... Где-то он раздобыл "Боржоми" из холодильника, он добытчик, лечит иглоукалыванием от остеохондроза и импотенции комсостав по китайской книжке с картинками. Там все нарисовано, где надо уколоть, чтобы стояло. А чтобы "Боржоми" не успела нагреться в тридцатипятиградусной жаре, пили быстро. Обычно запиваем ржавой водой из-под крана, и ту включают на десять минут, чтобы побриться. Я же не знал, что полечу утром.
Но когда Зозуля ушел и я уже просто так сидел, в одних трусах, думая о своей жизни, ко мне без стука ввалился московский журналист, толстый патлатый парень в шортах. Столичная штучка. Не бреется, но и бороду не отпускает, в ухе серьга, вид наглый. Чем столичнее, тем циничнее. И тоже с медицинским, где-то достал, и банкой сайры. Он освещает в печати наш поход, собирает фольклор, и я иногда рассказывал ему всякие случаи из жизни летчиков, конфиденциально, а то он уедет, а мне здесь жить. Он пришел, чтобы я ему еще что-нибудь рассказал. Ну и, когда закусили сайрой, я рассказал, как четыре года назад я катапультировался примерно в этих широтах, где мы сейчас плывем. Только, говорю, – конфиденциально, меня убьют, у нас же всё военная тайна.
