Текст книги "Камикадзе"
Автор книги: Михаил Панин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Дело в том, наверное, что другие народы пьют потому, что, как только станут взрослыми, обречены на постоянный труд, с утра до вечера. Особенно земледельцы. Чтобы прокормить себя, земледелец должен неустанно пахать, сеять, жать и молотить, удобрять землю. Он должен получать избыток урожая, чтобы кроме себя содержать скотину (в качестве тягла и мясо-молочной пищи), а также чтобы кормить военнослужащих, элиту и рабочий класс, который производит для земледельца сельскохозяйственный инвентарь. Это общеизвестно. Но кому до этого есть дело: земледелие, которое всех кормит, самое неуважаемое занятие на свете. Проституткой быть почетней – и деньги всегда есть, и по телевизору покажут. Разозленный такой несправедливостью, усталый земледелец приходит вечером домой и напивается. Утром похмелится и – опять на работу. И то в пьяном виде попадет под трактор, то свалится в силосную яму. Сплошные стрессы. А мои туземцы не пьют, потому что они по-настоящему не работают. Какие им снимать стрессы? Два-три хлебных дерева у самого порога хижины почти не требуют ухода и плодоносят каждый год. Не надо думать о прошлом и будущем: прошлого у туземцев, как и у детей, нет, по крайней мере оно, ввиду отсутствия письменности, не зафиксировано ни в каких анкетах – было-не было? – а будущее материально хорошо обеспечено. Возле каждой хижины пасется пара упитанных свиней и гуляет стая кур. И в огороде все растет, знай сорняки дергай. А устал – бросил огород полоть или собирать яблоки, пошел поел, а потом, в самое горячее время дня, когда солнце печет так, что нельзя ступить на землю босой ногой, залез в какой-нибудь бурьян выше головы и спи сколько захочешь. Секс доступен... Никто не боится СПИДа – остров не посещают иностранцы.
А когда спадает дневная жара, туземцы начинают развлекаться. Между прочим, молодежь тут очень любит играть в футбол, как-никак бывшие англичане. Но поскольку пираты высадили их предков на этот остров на самой заре развития этой замечательной игры, правила игры у них несколько отличаются от наших. Например, им безразлично, в какую сторону бежать, лишь бы бежать, и в какие ворота забить гол, в свои или в чужие. В свои считается даже почетней, потому что неожиданней. Вратарей или совсем нет, вратарем быть непрестижно, или на ворота ставят самых мелких и бездарных. В свое время я долго "стоял на воротах", завидуя бегавшим форвардам и инсайдам, пока не подрос. Возможно, именно поэтому и развилась во мне потом склонность к философии и самосозерцанию.
Но болельщиков у здешних футболистов мало. Солидные туземцы проходят мимо играющих равнодушно, с вязанками хвороста за спиной, с корзиной груш или бананов, отдавая предпочтение другим играм, например, – теннису, который тоже, как и все здесь, находится в той стадии развития, в какой пребывал английский народ, когда часть его высадили на этот остров. Теннис собирает массу зрителей – быть может, потому, что в теннис играют настоящие мужчины. Теннис тут настольный. Болельщики толпятся вокруг стола, за которым играют теннисисты, всячески подбадривая их. Приносят с собой гнилые яблоки и апельсины, тухлые яйца и дохлых крыс – все, чем можно бросить при случае неудачливым игрокам в морду. Играют преимущественно два на два, но поскольку теннисные мячи и ракетки достать негде, правила игры тут, как и в футболе, тоже другие.
Посреди грубо сколоченного стола прорезается дырка, величиной с крупный апельсин. И четыре теннисиста, стоя друг против друга по разные стороны стола, привязывают к своим пипиркам куски бечевки... Затем бечевки под столом просовывают в дырку. Рефери спутывает бечевки в ладонях и раздает концы их над столом – в руки теннисистам. И по команде судьи игроки начинают изо всех сил тянуть концы бечевок на себя, а болельщики скандировать "давай, давай!", естественно, по-английски.
Выигрывает тот теннисист, который дольше всех выдержит и не закричит от боли, не нарушив при этом правил. Самое грубое нарушение – это если он тянул за бечевку самого себя, чувствовал это и тянул лишь для вида. В то время как другие тянули честно – изо всех сил... Если такое обнаруживается, хитрована под дикий свист и улюлюканье забрасывают гнилыми фруктами, а потом дюжие туземцы берут его за руки и за ноги, раскачивают – ван, ту, фри! – и изо всех сил закидывают куда-нибудь в кусты. Несчастный улетает иногда ярдов на двадцать, с трудом поднимается на четвереньки, плачет и удаляется с позором, как побитая собака.
Я теннис не люблю, слишком варварские правила игры. У нас так развлекаются только в колониях для малолеток, а потом приходят – из колонии – и вовлекают других. Бывали случаи, когда и отрывали друг у друга, а потом приходили ко мне – опять я разбирайся.
Устраивают туземцы и другие соревнования, не менее экзотичные, чем теннис. Например, кладут посреди зеленой травянистой лужайки, как для гольфа, большую тыкву, а спортсмены по очереди разбегаются и прыгают с разбега на тыкву голым задом. Кому удается расплющить тыкву – победитель. Тыква, естественно, выбирается покрепче.
Или насобирают на дороге кучу пыли, пыль тут по щиколотку, и опять-таки по очереди подходят и изо всех сил в эту кучу пукают. Пыль – столбом до неба. А рефери замеряет, у кого пыль поднялась выше, и определяет чемпиона.
Поскольку денежной системы у туземцев нет, то все соревнования носят исключительно любительский характер, что хорошо развивает молодежь физически, но в то же время не развращает нравственно, а футболисты и теннисисты и так регулярно пополняют ряды элиты. И это хорошо: у правящего слоя должен быть хорошо развит соревновательный инстинкт. Вообще, будущее нации во многом зависит от физической культуры, от всего другого зависит меньше. Если соревновательный инстинкт развит плохо, в обществе преуспевают совсем не те люди – элита вялая и худосочная: построил дачку на десяти сотках, купил кооперативную квартиру, "Жигули", съездил в Сочи с секретаршей. Жене купил какое-нибудь манто. И все, на большее фантазии не хватает. Но почему бы не построить дачу на южном берегу Франции или на острове Таити? От этого застойные явления, а не от того, что что-то там не уродилось на полях или упала цена на нефть. Все дело в качестве элиты. Если элита небогата, откуда тогда возьмется зажиточный народ? Народ косный, при всех его хороших качествах сам ни до чего додуматься не может, копается на грядках. Элита должна увлечь народ своим примером. Увидит человек, как красиво жить можно, и сам возьмется за какой-нибудь бизнес, главное – где-нибудь украсть начальный капитал. Но не обязательно красть: современная экономическая мысль знает, что можно стать миллионером и без начального капитала, если у человека хорошие связи наверху. А какие у меня были связи – одна пьянь...
Кроме элиты большое влияние на образ жизни народа оказывает климат: там, где теплее, живут лучше. В южных странах даже кровь быстрее бежит по жилам. Тигр в Африке круглый год бегает, добывая пищу, а наш медведь заберется в свою берлогу и полгода спит – холодно и какая зимой пища. У нас в футбол играют только летом, в гольф не играют вообще, такая и элита – сидят в президиуме, вместо того чтобы побегать в одних трусах, погонять мяч. Но по прогнозам синоптиков грядет глобальное потепление на всей Земле, от которого всем станет жарко. И тут тем, кому выпало жить в России, нельзя упустить свой шанс. Этой стране должно повезти больше, чем другим странам и народам с их и без того теплым климатом. Во Флориде все выгорит к черту от жары и превратится в пустыню, а в Сибири начнут расти бананы и ананасы по доступной цене. На побережье Белого, а не Черного или Средиземного, моря будут ездить со всего света отдыхать от жары и, само собой, оставлять в местных лавках доллары, фунты, иены, марки, франки... Или вот еще есть хорошая валюта – кувейтский динар. Отечественная элита окрепнет. Главное, пережить переходный период, и если за время перехода от холода к субтропикам не выгорят все леса, не пересохнут реки, не вымрет от засух и бескормицы слишком много народа, то те, кто будет жить за нами или кто придет на наше место, будут наконец жить по-человечески, а не ждать по полгода весны, скромного лета и кислых яблок.
Я сидел в шезлонге... Сильный ливень, прошумевший ночью, сделал воздух прохладным, а местность перед моей дачей – лагуну, пальмы, ореховые деревья и зеленые лужайки под ними – еще красивее. Деревья и растения как будто заново ожили, земля благоухала. Птицы в ветвях деревьев верещали веселыми голосами. Утро стояло прекрасное. И если бы не мысли о прошлом и будущем... О будущем я старался не думать, но если думать только о прошлом – это уже ностальгия, зачем она мне нужна. Ностальгию испытывают те, кому не повезло на новом месте. А кто устроился хорошо, никакой тяги в прошлое не ощущает. Надо ли говорить, что я устроился неплохо: этим бывшим англичанам достался хороший остров. Природа богата красивыми местами, воздух теплый. Свежие морские ветры ослабляют жару, а небо здесь почти всегда ясное. Благодаря такому климату и обилию фруктов и овощей здешние туземцы сильны, упитанны, тела их красивы. А то, что ходят голые, только способствует активной половой жизни.
Я когда-то читал у Энгельса, когда ходил в университет марксизма-ленинизма, что католические миссионеры на каких-то островах в Тихом океане предлагали вырубить все хлебные деревья, чтобы ликвидировать историческую несправедливость – природа слишком щедро наделила островитян пищей, – и таким образом приучить туземцев к труду, а в процессе труда думать, главным образом, о Боге. В этом что-то есть: наводнения, землетрясения, атомные и ковровые бомбардировки делают людей трудолюбивее, они то и дело восстанавливают всё, что разрушили бомбы и цунами. Не только элита, но и народ меня иногда раздражает, не знаешь, что и делать: сплотить его или наоборот. Сплоченный народ хорош на войне, а пока не воюешь, все должны жить сами по себе, независимо от государства, не сбиваться в кучи и не орать что взбредет в голову.
А иногда думаешь: хоть бы кто-нибудь напал на остров... Не людоеды, не дай бог, а какая-нибудь цивилизованная страна, где уважают права человека, верят в Бога и не будут применять ковровое бомбометание. Повоевал бы малость, а потом достойно капитулировал. И никто бы со мной ничего не сделал: тут бы жил спокойно, в почетном плену, или уехал. Бывших королей везде чтут. И правильно делают: короли больше всех рискуют, больше, чем летчики. Летчик просто разобьется, а королю, если окажется мздоимцем, могут отрубить руку или еще что. Но я не мздоимец: ни счета в банке, ни – во что одеться, ни хрена.
Я глянул на солнце. Оно уже поднялось достаточно высоко над горой Святого Георга, и я позволил себе первый коктейль.
Потом я подозвал охранника, дремавшего, опершись на копье в тени кривой пальмы, и велел ему позвать ко мне командующего гвардией.
5. Агент влияния
Командующий явился – опять без набедренной повязки, без орденов... Взгляд учтивый. Вытянулся передо мной по стойке "смирно", пятки вместе, носки врозь, но ладонями глумливо прикрыл низ живота, показывая всем своим видом полное презрение к субординации, как это делают в военкомате не желающие служить родине умники из зажиточных слоев. Кто желает или кому некуда деваться – мама получает восемьдесят рублей, а папы нету – ведут себя скромнее, чтобы не загреметь в Афганистан или на Землю Франца-Иосифа в пограничные войска.
– По вашему приказанию явился, сэр!
Но что меня больше всего насторожило – абсолютно трезвый! Я не подал вида. Говорю:
– Генерал... Сколько можно говорить, что руки надо держать по швам. А вы где держите? Вы же не в бане...
Говорит:
– Не понимаю, сэр...
– Что – не понимаешь?
– Как это – руки по швам?
Вот, гад. Все он, конечно, понимает. Это другие, сколько ни учу, никак не могут в толк взять, что такое держать руки по швам, никогда штанов не носили. А этот – понимает все, даже что ему и не надо понимать, например, когда я рассказываю ему за коктейлем что-нибудь из моей прошлой жизни. Например, говорю: понимаешь, Майкл, жизнь такая штука... И он кивает – понимаю, сэр. Жизнь такая штука, говорю, в ней все случайно. Не туда свернул, и биография совсем другая, чем могла бы быть. Мог быть майором. Если бы не пил в свободное от полетов время. В полете, конечно, ни-ни-ни... Я раньше, бывало, увижу какого-нибудь моложавого полковника, думаю: вот, сука, не пьет... Или пьет перед обедом по сто граммов "Столичной". Так можно кем угодно стать. А ты попробуй... Но что теперь говорить. Ты меня понимаешь? И он говорит: понимаю, сэр, жизнь дается человеку один раз... Как будто и он когда-то изучал этот весьма спорный постулат в школе. Как там дальше: ...и ее надо прожить так, чтобы, умирая, что-то мог сказать, а то многие при этом только в потолок смотрят. Или говорит, когда уже хорошо выпьем: все бабы... сволочи, чтобы не сказать резче, сэр! Понимаете... Да понимаю, говорю, что же тут не понять. Давай еще по одной – за женщин!
Словом, взаимопонимание полное.
Но теперь все изменилось. Передо мной стоял совсем другой человек. Смотрит отчужденно. Думаю: нет, Миня, кто-кто, но ты хорошо умеешь держать руки по швам, когда это тебе нужно. Просто ты понял, что мне – конец. А я понял, что ты мне сейчас злейший враг – ты обо мне слишком много знаешь. Что тут делать? Существуют на этот счет разные варианты... Говорю спокойно:
– Генерал, не будем пререкаться... Мы не дети. Я вызвал вас сегодня не для того, чтобы заниматься с вами строевой подготовкой. Ладно... Держи руки где хочешь. Я вызвал вас совсем по другому случаю. Сколько лет уже вы ходите в генерал-майорах?
– Много, сэр. Точно не могу сказать. Как вы прибыли на остров, сразу и произвели. Там, у ручья – помните?..
Как не помнить... Может, он обиделся, что я его двадцать лет в звании не повышал? Кто не обидится. Но ведь генерал, не капитан...
– А до меня кем были?
– Простым гвардейцем, сэр.
– Видишь, как хорошо, – говорю, – прошел путь от рядового до генерал-майора парашютно-десантных войск, не зря жил. Будет что на похоронах сказать. Не все проходят. Я вот, например, не прошел. От этого остался неприятный осадок. Но дело не во мне, я не в обиде. – И принимаю официальный вид. Говорю: – Поздравляю вас, генерал, с присвоением очередного воинского звания! Теперь вы не генерал-майор, а генерал-лейтенант. Были бы погоны вручил бы лично. Но что делать, мы бедные. Главное, ты сам не перепутай, кто ты теперь. Генерал-лейтенант! Понял?
Опять говорит:
– Не понял, сэр...
Ну, это уж слишком.
– Чего ты не понял?
– А почему – лейтенант? Был генерал-майор...
Вот дурень!
– Вот дурень, – говорю, – да потому что генерал-лейтенант выше генерал-майора! На целую звезду. Потом идет генерал-полковник, потом генерал армии... Что там дальше идет? Ага, вспомнил: маршал рода войск бронетанковых, ракетных, маршал авиации. Потом идет Маршал Советского Союза "Товарищ Маршал Советского Союза, войска для парада на Красной площади построены! Командующий парадом маршал авиации Кравцов!" Когда-то в училище заставляли всю эту мудистику зубрить, зачем – непонятно. Потом идет Генералиссимус, четырежды Герой Советского Союза... Дальше ничего не идет. А жаль, хорошо бы и дальше что-то было – военному человеку интересней бы жилось. Армейская иерархия – сложная материя. Но если тебе что-то непонятно, спрашивай, – говорю, – пока я помню.
– Но почему, сэр, – спрашивает, – генерал-лейтенант выше генерал-майора? Вот это мне непонятно.
А черт его знает, почему. Сам когда-то над этим задумывался. Но думал, когда присвоят, тогда и объяснят... Говорю:
– В армии, генерал, не все обязательно понимать. Главное в армии, для успешного прохождения службы, – не задавать начальству вопросов, на которые оно само не знает, что тебе ответить. А я когда-то задавал, дурак. Один раз спросил у замполита... Страшно и вспомнить, что спросил, за такие вопросы сажать надо. Это я понял, когда сам пришел к власти. Я тебя повышаю, Минька, понял? За безупречную службу...
– Сэр...
– Благодарить не надо, – говорю, – заслужил. Хотя и понимаю твои чувства. Когда-то и я засыпал и просыпался с одной мыслью. А теперь сам присваиваю кому хочу, кому хочу дам какой хочешь орден. Будешь умно себя вести, получишь орден Андрея Первозванного, хотя я так и не успел узнать, кто он был такой, в школе не проходили. В школе проходили членов Правительства и членов Политбюро. Понял или не понял? Пока я у власти, все в наших руках.
– Сэр...
– Ну что ты заладил – сэр, сэр! Оставим в стороне официальность. Мы с тобой друзья? Друзья. Уже двадцать лет. Я тебе тоже кое-чем обязан... Быстро летит время. Давай расслабимся, надоело все время быть застегнутым на все пуговицы. Я – фигурально... Давай – без галстуков! Садись рядом со мной на травку. Надо же новое звание обмыть. Мы в полку всегда обмывали. Но какие у нас были звания – старший лейтенант, капитан. Кому давали майора, напивался до бесчувствия – так ему надоело капитанские звезды к погонам прилеплять: восемь штук и мелкие, как на небе. Садись, садись, что ты как не родной. Знаешь, кому на родине твоих предков, в Англии, разрешалось сидеть в присутствии короля?
– Я плохо знаю историю, сэр.
– Ну и что? Я тоже не очень знаю – в пределах школьной программы. Для умного человека этого достаточно. Так вот, сидеть в присутствии короля в Англии разрешалось только самым приближенным. Понял? Все остальные стояли и ловили каждое слово, даже если король был пьяный и нес всякую... Некоторые даже записывали, что нес король, чтобы потом использовать в низких целях. Ты, слава богу, не записываешь – неграмотный... Это хорошо, мало ли что я иногда скажу нестандартное. Умный человек тоже имеет право сказать глупость. Давай, Минька, выпьем! Я одинок...
– Не могу, сэр.
– Как это – не можешь?
– Завязал.
– Давно?
– С сегодняшнего дня, сэр.
– Ясно, – говорю. – Завяжешь завтра, какая разница. А сегодня, Миня, у меня такое настроение... Где наша не пропадала! Тебе пятьдесят на пятьдесят или сделать покрепче – по случаю производства? Сегодня не жарко.
– Не могу, сэр. Я же вам сказал.
– Дерзишь? Монарху?
– Ничего я не держу.
– Нет, что-то держишь! А то я тебя не знаю. Не выпить с королем – где это видано? В каком царстве? Ты со мной двадцать лет пьешь. А ну, говори, что ты задумал! Ты что-то знаешь...
– Ничего я не знаю, сэр. Просто я подумал, что мне не надо генерал-лейтенанта... Время сейчас такое: в случае чего могут сказать, что я был у вас в фаворе. А зачем мне это нужно... Сейчас для меня тактически грамотнее вообще уйти в отставку или даже возглавить оппозицию – компромат у меня на вас есть... Я понимаю, сэр, гнусно. Но вы же сами говорите: политика дело грязное, в политике главное – вовремя предать, когда прижмет, в политике нет места красивым чувствам. Я подаю в отставку, сэр.
Тут я немного задумался. Думаю: твою мать... Или мне голову напекло – я же без головного убора, – или я плохо знаю людей. Стоит передо мной голый папуас, живот чешет, но рассуждает как вполне зрелый политик. Говорю:
– Как – в отставку? Ты же присягал... Это предательство!
Он пожал плечами, продолжая одной рукой задумчиво чесать, а другой делая так, как делают воспитанные люди, когда в ответ на каверзный вопрос хотят сказать "вы знаете...", чтобы выиграть время.
– Вы знаете, сэр, я долго думал: быть или не быть – после вас. Вы человек славный... Но я все-таки решил: быть. В этом нет ничего дурного, инстинкт самосохранения. Здравый смысл. Я ухожу. Можно сказать – катапультируюсь... Думаю, с моей стороны это тоже сильный ход. Хороший политик – это абсолютно беспринципный политик.
Что тут скажешь? Я мог бы ему возразить: что хотя с какой-то точки зрения оно и так – быть лишь частично беспринципным глупо, – но нельзя, чтобы беспринципность слишком бросалась в глаза. Это ты, Минька, упустил, ты против меня еще зеленый. Какие-никакие принципы и у политика должны быть, а не только – по обстановке. К примеру: врожденный либерализм, как у меня, мне когда-то и жена об этом говорила, или, наоборот, – приверженность твердой вертикали; приоритет народного над элитарным или наоборот, без разницы, – иногда и права богатых не стыдно защищать, если народ не против. Богатые тоже люди – народ же телевизор смотрит. Но если народ начнет роптать, вот тут смотри в оба, как он ропщет. Если пищит – и пусть пищит, не страшно. Но нельзя пропустить момент, когда зрелый политик должен грудью встать на защиту прав народа – всех поразгонять, невзирая на заслуги, кого-то посадить, какого-нибудь козла... Народу особенно нравится, когда сажают козлов, их всегда возле себя иметь надо на этот случай. А не козла – как посадишь? Он сам тебя сожрет. Не тронь говно – оно и не воняет. Эх, Минька... Иногда хочется куда-то убежать, жить в хижине... Но вот тогда обязательно сожрут, власть нельзя отдавать, пока ноги держат.
Но, думаю, разве может усвоить такие тонкости простой туземец? Или – не такой простой? Что-то же он, собака, понимает... Иногда мне кажется, что он чей-то шпион. Бред. Не надо мне было пить. Но с другой стороны, думаю, столько лет он возле меня – мог кое-чему и обучиться.
– Сэр... По-моему, вы хотели что-то сказать.
Говорю:
– Пошел ты знаешь куда...
– Знаю, сэр.
– Все-то ты знаешь, паразит, двадцать лет возле монарха. Таких нельзя отпускать в отставку. Таких надо мочить... Чтобы не разглашали. Но это я так, мысли вслух. Скажи мне, Миня, как начальник службы моей безопасности: летчик уже на острове или нет и у меня еще есть время? Скажи честно...
– Нет, сэр, летчика еще никто не видел. Но он вот-вот должен появиться. Это же закон. Закон острова... Я понимаю, что это жестоко, но я обязан говорить монарху правду. Разве не так?
Я сделал себе еще один коктейль. Минька стоял передо мной и смотрел честными глазами.
– Хочешь, Майкл, один совет на дальнейшее, когда ты будешь служить другому хозяину? Это заблуждение, что королю всегда надо говорить правду, чтобы он, основываясь на ней, принимал правильные решения в экономике и в политике. Чепуха... Монарху надо говорить то, что поддерживает в нем боевой дух. Мне это сейчас так необходимо... Ни о какой твоей отставке я слышать не хочу. Это политиканство! Я еще король и могу разжаловать тебя до рядового – нужен ты тогда оппозиции? Оппозиции нужна фигура при регалиях. Будешь бегать по острову и предлагать всем свои услуги, как гомосексуалист. Учти это. И откуда, не пойму, в тебе этот цинизм? От цинизма до предательства один шаг.
И вдруг он говорит:
– Я не циник, сэр. И не предатель. Человека нельзя называть предателем, пока он не предал. Тут надо подождать... Знаете, сэр, я передумал, я тоже не люблю предателей. Я остаюсь с вами.
Я сказал:
– А зачем же тогда ты все это городил – про здравый смысл и все такое, что тебе подсказывает здравый смысл?
А он сказал:
– Сам не знаю. Мысли вслух. Мысли, сэр, игра ума. Я пошутил.
И он подмигнул мне, монарху. Черт с ним, думаю, кто надо мной сейчас не шутит. Даже Жаклин, старая интриганка. Что я ей сделал? Не просыхаю... Испортил ей жизнь... О, Господи, как же мне все это каждый день слышать? Я не могу жить в условиях постоянной травли и психологического террора! Говорю:
– Ну, раз такое дело и ты не уходишь в отставку, давай все-таки выпьем, Минька. Какой тебе смысл теперь бросать, во всяком случае – так резко? Резко нельзя, организм может не так понять и от неожиданности отреагировать неадекватно – инфаркт или еще что. Бросать надо постепенно. Так как?
– Наливайте, сэр! Выпьем, чтоб дома не журились.
– И откуда только ты все знаешь...
– Как – откуда? От вас и знаю. Всё от вас.
– Тебе покрепче? Чтоб сразу хорошо стало, а то ни два, ни полтора.
– Ну!
Думаю: душевный малый. И как я мог о нем нехорошо подумать?
Солнце уже перевалило через верхнюю точку своей дневной траектории, воздух прогрелся после ночного шторма и дождя. Все кругом сияло: и океан, и лагуна, глянцевые листья на ветвях деревьев. Гора Святого Георга радовала глаз своим изумрудным лесным покровом. Почему гору так назвали, на острове никто не помнит, да и мне как-то один черт. Лишь бы радовала глаз. Мы сидели с Минькой на мягкой траве, выпивали и закусывали. Никто нам не мешал – кто может помешать монарху? Монарху не может помешать даже собственная жена, может только сказать: "Вот не дам жрать – будешь знать, как пить с утра". Или дать по голове чем-нибудь мягким. А я с утра и не пью, жду, когда солнце поднимется над горой Святого Георга. А несколько коктейлей после полудня только улучшают черепномозговую деятельность. Говорю:
– Знаешь что, Минька, давай что-нибудь споем дуэтом, что это мы все о политике да о политике, у меня от нее уже голова пухнет. Все эти перестановки... Иногда сам путаюсь, кто у меня премьер-министр, кто первый вице-премьер, кто – второй.
– Какой премьер-министр, сэр? – говорит Минька. – У нас же нет кабинета.
– Все равно, – говорю. – Давай споем! Что-нибудь такое... На переднем Стенька Разин! Обнявшись, сидит с княжной! И за бо-орт ее бросает в набежавшую волну! Подпевайте, генерал!
– Не могу, сэр, слов не знаю.
– Ну, пой тогда, что знаешь. Но только – про любовь, у меня лирическое настроение. Есть у англичан песни про любовь? И за бо-орт ее бросает!..
– Даже не знаю, сэр, что вам спеть, – говорит. – Вы любите такие песни...
– Какие? Чем тебе не нравится песня? Хорошая песня.
– Ну как же, ведь речь идет, я полагаю, об убийстве ни в чем не повинной женщины?
– Ах-ах, – говорю, – женщины... Ну и что? Утопил Стенька княжну, делов куча. В Англии не мочат красивых женщин? Такие джентльмены? А у нас такой менталитет: я тебя полюбил, я тебя и утоплю, чтобы не отрываться от коллектива. Княжну и мне жалко, но что делать – исторический факт. А ни в чем не виноватых женщин, между прочим, не бывает. Вполне возможно, княжна чем-нибудь Стеньку заразила, про что история не знает или умалчивает. А Стеньке было больно. Сам знаю, что это такое – летать над Охотским морем с острой болью в мочеиспускательном канале. Летал, а что делать. Эх, Минька... Жаль, что ты не знаешь вот эту: "Распрягайте, хлопцы, коней и лягайте спочивать..."
– Почему – не знаю? Знаю, сэр: "А я пойду в сад зеленый, в сад крыныченьку копать".
– Нет, эту песню ты не можешь знать. Не можешь!
– "Копал, копал крыныченьку..."
– А дальше?! Дальше не знаешь!
– Дальше слова забыл. Хотя содержание помню: копал, копал казак крыныченьку и тут к нему вышла – дивчинонька, среди ночи. Стали вдвоем копать, вдвоем легче. Ну как?
Я, конечно, выпивши был, но голова работала нормально. Говорю:
– Слушай, Майкл... Если ты по происхождению англичанин, ты не можешь этой песни знать. Откуда? Ничего не понимаю. А ну еще налей!
И тут он говорит:
– А может, хватит, сэр? Вы уже и так лыка не вяжете.
– Что, что?! – говорю. – Это я... С кем ты разговариваешь! А ну налей, я приказываю!
Но Майкл твердо сказал:
– Не налью, сэр. И не просите. Не забывайте, кто вы есть, – так и государство пропить можно. Но я этого не допущу. Вы меня понимаете, сэр?
Думаю: что я должен понимать? При чем тут государство? Я пью независимо от государства. Говорю:
– Отдай мою баклажку! Я сам налью.
– Не отдам, – говорит, – сэр. Я за вас отвечаю.
– Перед кем?
– Перед историей.
– Кто – ты?.. Да я тебя! Я тебя породил...
Думаю: белая горячка? Все симптомы – помрачение сознания, зрительные и слуховые галлюцинации, бред ревности... С таким диагнозом я когда-то в госпитале лежал, чуть концы не отдал. Если бы не Райка... Она не отходила от меня. Может, все-таки любила? А потом любовь прошла, как все проходит. Но я уже давно не ревную. Пью умеренно... Я все понимал, контролировал ситуацию. Как закричу:
– Да кто ты такой, в конце концов, чтобы мне указывать! Я всегда подозревал, что ты выдаешь себя не за того, кто есть на самом деле. Может, ты черт?
А сам думаю: а что, все может быть, когда в обществе нет стабильности, но никто не понимает, что главное – стабильность, а не цены на хлеб и мясопродукты.
Но он сказал:
– Успокойтесь, сэр. Я не Мефистофель. Уж так и быть, открою вам секрет. Пришло время. Никакой я не Майкл, никакой я не туземец, а тем более не англичанин... Я советский разведчик Михаил Иванович... фамилию говорить не буду, вы же понимаете, прибыл сюда с секретной миссией на год раньше вас... И не орите так – все-таки военная тайна.
Надо ли говорить, что после такого заявления в нашей беседе возникла продолжительная пауза, в течение которой он налил себе из баклажки и залпом выпил, а я, проследив взглядом, как он опять спрятал баклажку за спину, обдумывал создавшееся положение. Жизнь продолжала подбрасывать мне... На этот раз подбросила – разведчика. Вот придурок.
– Ага, – говорю, – так я тебе и поверил. Видел я таких... У вас продается славянский шкаф? С тумбочкой? Шкаф продан, но можем предложить малопотертую горжетку. Сейчас мы тебя проверим! Сейчас мы тебя проверим. Знаешь, что такое горжетка? Послушайте, Штирлиц... Если вы мне сейчас не нальете...
Но он говорит:
– Что такое горжетка, не знаем, но чтобы сохранить ее от вытирания, советуем поменьше ездить на велосипеде. Армянское радио, сэр. Ну так как, знаю или не знаю? Послушайте, Валерий Иванович, я – серьезно. – И, оглянувшись по сторонам, перешел на шепот. – Я действительно из Совет-ского Союза. Понимаю, как вам трудно в это поверить. Но вы подумайте, откуда я тогда знаю и "Распрягайте, хлопцы, коней", и про армянское радио? Откуда?
Вот это уже, думаю, надо серьезно обдумать, и самом деле – откуда? Если он туземец или англичанин. Армянское радио вещало только на Советский Союз... Но с другой стороны, я сам когда-то, когда был летчиком, однажды в Сочи (или в Гаграх?), где отдыхал по путевке, не моргнув глазом, поведал очкастой блондинке из Варшавы, как я катапультировался над Индийским океаном, как меня чуть не съели акулы... Действовало всегда безотказно. Из ресторана отеля поднялись к ней в номер. Но в номере уже была ее подруга, с другим летчиком, полячки путешествовали по Советскому Союзу. И мы пошли на пустынный ночной пляж. Пляж все-таки лучше песчаный, чем галечный. Играла музыка, шуршал песок. Потом полячка сказала, что ей ни с кем не было так хорошо. А я ничего не сказал. Она была костлявая, как стиральная доска, очки привязаны к ушам, чтобы не спадали, а песок – это все же песок, хоть и не галька, везде понабивался. Но вот прошли годы, и я думаю, что это самое "хорошо" во многом зависит от общей обстановки – настроения, музыкального сопровождения и приятного, по возможности, пейзажа. Ну и, конечно, от температуры окружающей среды. Думаю: сейчас мы проверим, какой ты разведчик! Про горжетку и армянское радио знаешь, "Распрягайте, хлопцы, коней", но это еще ни о чем не говорит. Мало ли про что я знаю из американской или французской жизни, в кино видел. Говорю:
