Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А разве ты знаешь, что он пришел мне по сердцу?., что я люблю его?

– И, что ты, родимая! Как не любить! Мало ли он дарил тебя и жемчугом, и золотом, и дорогими парчами, и меня старуху вспомнил. Легко ль, подумаешь! отсыпал мне, голубчик, пятьдесят золотых кораблеников5 да на три телогреи заморского штофа подарил. И этакой суженый тебе не люб! Эх, матушка Анастасья Тимофеевна! не гневи господа бога! И что в нем охаить можно?

Собою молодец: такой дородный, осанистый! Ну, право, сродясь лучше не видала; разве только... и то навряд – вот тот молодой барин, что к Спасу на Бору к обедне ходил – помнишь?., такой еще богомольный; всегда, бывало, придет прежде нас и станет у левого клироса...

Что, боярышня, повеселей стала! То-то же! слушайся нас, старух! Самой будет радостно, как на твоего муженька станут все засматриваться... Ну вот, опять нахмурилась! О, ох, родимая! Обошел тебя дурной человек!.. Да вот посмотрим, что-то бог даст сегодня!

– Анюта, – сказала Анастасья одной молодой и прекрасной девушке, которая ближе всех к ней сидела, – спой эту песню... ты знаешь... ту, что я таг люблю.

Анюта, не переставая вышивать в пяльцах, запела тихим, но весьма приятным голосом:

Не сиди, мой друг поздно вечером,

Ты не жги свечи воску ярого,

Ты не жди меня до почуночи!

Ах, прошли, прошли

Паши красны дни;

Наши радости

Буйный ветр унес!

Мне отец родной

И родная мать

Под венец идти

Не с тобой велят.

Не горят в небесах

По два солнышка

Не любить двух разов

Добру молодцу!..

Я послушаюсь

Отца, матери:

Под венец пойду

Не с тобой, душа...

Обвенчаюся

Я с иной женой:

Я с иной женой

С смертью раннею!..

Не ручей журчит,

Не река шумит:

Льются слезы

Красной девицы;

Во слезах она

Слово молвила:

"Ах, ты милый мой!

Ты сердечный друг!

Не жилица я

На белом свету!..

Нет у горлинки

Двух голубчиков

Нет у девицы

Милых двух дружков!."

Не сидит она поздно вечером,

А горит свеча воску ярого:

На столе стоит нов тесовый гроб

Во гробу лежит красна девица!

– Перестань, Аннушка, – сказала Власьевна. – Ты и на здорового человека тоску нагонишь. Что эго, прости господи! словно панихиду поешь!

Тут вошла одна пожилая женщина и шепнула ей что-то на ухо.

– Хорошо, хорошо! – отвечала Власьевна. – Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, – продолжала она, – знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить... Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.

– Зачем, мамушка? на что?

– А на то, моя радость, что если он подлинно человек досужий, то и твоей болезни поможет.

– Моей болезни... Нет, мамушка... мне поможет одна смерть!..

– И, полно, боярышня! спозаранков умирать собираешься! Ну что, родная, не кликнуть ли его?

– Не надобно.

– Послушай, Анастасья Тимофеевна, ведь государь твой батюшка изволил приказать: так власть твоя, сударыня, ослушаться не смею!

– О! если батюшке угодно... так позови.

Двери отворились, и наш знакомец, Кирша, вошел в комнату. Поклонясь на все четыре стороны, он оста новился у порога.

– Милости просим! – сказала Власьевна. – В добрый час! Милости просим!.. Вот наша больная...

– Вижу, бабушка, – отвечал Кирша, бросив быстрый взгляд на Анастасью. Вижу... Гм, гм!

– Ну, что ты скажешь, отец мой?

– Что я скажу?.. Гм, гм!

– Ахти! что это, батюшка, ты мычать изволишь?

Уж к добру ли?

– А вот посмотрим. Мне надобно с вашей боярышней словца два перемолвить, да так, чтоб никто не слыхал.

– Как? чтоб никто не слыхал?

– Да, да; ворожбе так надобно. Станьте-ка все поодаль.

– Нельзя ли хоть мне?..

– Нет, бабушка, никому.

– Ну, ну! быть по-твому. Вставайте, девушки, отойдемте к дверям.

Кирша подошел к Анастасье и попросил ее показать ему правую руку. Нехотя и с приметным отвращением она исполнила его желание. Кирша, посмотрев пристально на ладонь, сказал вполголоса:

– Анастасья Тимофеевна, я должен объявить правду: тебя сглазили.

Больная взглянула с презрением на запорожца и отворотилась.

– Да, да, боярышня, – повторил важно Кирша. – Тебя, точно, сглазили голубые глаза одного русоволосого молодца. Болезнь твоя вот тут – в сердце.

Бледные щеки больной вспыхнули; она взглянула недоверчиво на Киршу, хотела что-то сказать, но слова замерли на устах ее.

– Ты нынешней зимой, – продолжал запорожец, – в первый раз встретилась с ним в Москве.

Анастасья вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивленные взоры на Киршу, который после минутного молчания прибавил весьма тихо:

– Ты видала его почти каждый день в соборной церкви... кажется... точно так: у Спаса на Бору.

Больная, отдернув юропливо свою руку, вскрикнула от ужаса.

– Что ты, Анастасья Тимофеевна? – спросила Власьевна, подбежав к кровати. – Что с тобою?

– Ничего, – отвечала Анастасья. – Отойди, мамушка, отойди!

– Если ты еще хоть раз подойдешь, старуха, то испортишь все дело, сказал сердито Кирша. – Стой вон там да гляди издали! Пожалуй-ка мне опять свою ручку, боярышня, – продолжал он, когда Власьевна отошла прочь. – Вот так... гм, гм! Ну, Анастасья Тимофеевна, тебе жаловаться нечего; если он тебя сглазил, то и ты его испортила: ты крошишься о нем, а он тоскует по тебе.

– Смотрите-ка, смотрите! – шепнула Власьевна девушкам, – что это с боярышней делается? Лицо как жар горит! Ни дать ни взять как бывало прежде... Слава тебе господи!

– Постойка, боярышня, – продолжал после небольшой остановки запорожец. – Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит... Я вижу, тебя хотят выдать замуж... за одного большого польского пана... Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.

– Ах, дай-то бог! – вскричала Анастасья, сложив набожно свои руки.

– Да, да, боярышня. Нынче времена шаткие: кто сегодня вверху, тот завтра внизу.

– Глядите-ка, – сказала Анюта, – Анастасья Тимофеевна плачет, а лицо такое веселое. Что за диво!

– Нишни, Анюта, не мешай! – шепнула Власьевна, стараясь вслушаться в разговор, который, по-видимому, становился час от часу занимательнее.

– Однако ж, боярышня, – продолжал запорожец, – ты до тех пор совсем не оправишься, пока не увидишь опять того, кто тебя сглазил, и не обойдешь вместе с ним вокруг церковного налоя.

– С ним!.. – повторила Анастасья трепещущим голосом.

– Да, да, с ним! И я вижу, – прибавил Кирша,

что это рано или поздно, а будет.

Больная не могла выговорить ни слова: внезапная радость оковала уста ее; в немом восторге она устремила к небесам свои взоры. Но вдруг на лице ее изобразилось глубокое уныние, глаза померкли, и прежняя безжизненная бледность покрыла снова ее увядшие ланиты.

– Нет, – сказала она, отталкивая руку запорожца, – нет!., покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты – колдун; языком твоим говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, – я не верю тебе! А если б и верила, то что мне в этой радости, за которую не могу и не должна благодарить спасителя и матерь его, пресвятую богородицу!

– О! если так, боярышня, – сказал Кирша, – так знай же – я не колдун и ты без греха можешь верить словам моим.

– Ты не колдун?.. Но кто же ты?

– Для других пока останусь колдуном: без этого я не мог бы говорить с тобою; но вот тебе господь бог порукою, и пусть меня, как труса, выгонят из Незамановского куреня или, как убийцу своего брата, казака, – живого зароют в землю6, если я не такой же православный, как и ты.

– Но каким чудом ты мог отгадать то, что знала я одна и ведал один господь?

– Долго рассказывать, боярышня; да поверь уж моей совести: право, я не колдун! а все-таки знаю, что Юрий Дмитрич Милославский тебя любит, что, может статься, вы скоро увидите друг друга... Молись богу и надейся! А что ты не будешь за паном Гонсевским, за это тебе ручается Кирша, запорожец, который знает наверное, что его милости и всем этим иноверцам скоро придется так жутко в Москве, как злому кошевому атаману на раде [Так назывались общие собрания запорожских казаков (Примеч. автора.)], когда начнут его уличать в неправде.

Где ему о свадьбе думать! О своей голове призадумается!.. Ну, что, боярышня, полегче ли тебе?

– Ах... да! – отвечала Анастасья, приложив к сердцу свою руку.

– Теперь вы можете все подойти, – сказал Кирша, оборотясь к дверям.

– Ну, что, дитятко мое?.. – спросила торопливо Власьевна, подбежав к больной.

– Ах, мамушка, мамушка! – отвечала, всхлипывая, Анастасья. – Боже мой!.. Мне так легко... так весело!..

Поздравь меня, родная!.. – продолжала она, кинувшись к ней на шею. Анюта... вы все... подите ко мне... дайте расцеловать себя!.. Боже мой!.. Боже мой! Не сон ли это?.. Нет, нет... Я чувствую... мое сердце... Ах, я дышу свободно!..

Слезы градом катились из прелестных очей ее, устремленных на святые иконы.

– Подите, подите, – сказала она, наконец, тихим голосом. – Я хочу остаться одна... мне надобно... я должна... ступайте, милые, оставьте меня одну!

Все вышли в другую комнату.

– Ну, батюшка, тебе честь и слава! – сказала Власьевна запорожцу. – На роду моем такого дива не видывала! С одного разу как рукой снял!.. Теперь смело проси у боярина чего хочешь.

– Я за многим не гонюсь, – отвечал Кирша, – и если боярин пожалует мне доброго коня...

– За трех не постоит! Да не нужно ли будет тебе еще поговорить с Анастасьей Тимофеевной?

– Нет, не надобно. С боярином мне нужно словцо перемолвить, а для нее... постой-ка на часок... На вот тебе...

– Что это, батюшка?.. Сухарь!

– Да, да, сухарь. Смотри: семь дней сряду давай своей боярышне пить с этого сухаря, что ей самой вздумается: воды, квасу, меду ли, все равно.

– Слушаю, батюшка.

– Кружку наливай вровень с краями и подноси левой рукой.

– Слушаю, батюшка.

– Всю неделю сама не пей ничего, кроме воды; а об наливке забудь и думать!

– Как, отец мой! и перед обедом?

– И перед обедом и после обеда. Слышишь ли? ни капельки!

– Слышу, батюшка, слышу! Ведь я еще не оглохла! Шесгь дней не пить ничего, кроме воды!

– Не шесть, а ровно семь, бабушка.

– Да бишь, да! Целую неделю... Делать нечего! Недаром говорят, прибавила Власьевна сквозь зубы, – что все эти колдуны с причудами. Семь дней!., лет ко вымолвить!

Тут двое слуг, войдя поспешно, растворили дверь настежь, и боярин Кручина вошел в комнату. Все присутствующие вытянулись в нитку и отвесили молча по низкому поклону; одна Власьевна, забыв должное к нему уважение, закричала громким голосом:

– Милости просим, государь Тимофей Федорович!

милости просим!.. Что пожалуешь за радостную весточку?

– Что ты, старуха, в }ме ли? – сказал боярин. – – Без ума, родимый, без ума! Ведь боярышня совсем выздоровела!

– Возможно ли?

– Да, батюшка! изволь сам на нее взглянуть.

Боярин вошел к своей дочери и, поговоря с нею несколько минут, возвратился назад. Радость, удивление и вместе какая-то недоверчивость изображались на лице его; он устремил проницательный взгляд на Киршу, который весьма равнодушно, хотя и почтительно, смотрел на боярина.

– Как тебя зовут? – спросил, наконец, Кручина.

– Киршею, – отвечал запорожец.

– Давно ли ты здесь?

– С сегодняшнего утра.

– Куда идешь?

– На мою родину, в Царицын.

– Когда ты проходил двором, то повстречался с слегою боярина Милославского и говорил с ним. Ты его знаешь?

– Вчера мы ночевали вместе на постоялом дворе.

– Он обьявил, что ты запорожец.

– Да, я запорожский казак; но в Царицыне у меня отец и мать, – Не желаешь ли остаться здесь и служить мне?

– Нет, Тимофей Федорович, я хочу пожить дома.

Высокий лоб боярина покрылся морщинами; он взглянул угрюмо на запорожца и, помолчав несколько времени, продолжал:

– Ты облегчил болезнь моей дочери: чем могу наградить тебя?

– Я сгубил моего коня, боярин; а пешком ходить не привык...

– Выбирай любого на моей конюшне. Я не спрашиваю тебя, как ты умудрился помочь Анастасье; колдун ли ты, или обманщик – для меня все равно; но кто будет мне порукою, что болезнь ее не возратится? Ты должен остаться здесь, пока я не уверюсь в совершенном ее выздоровлении.

– Нельзя, боярин: я спешу домой.

– Вздор! ты останешься.

– Нет, Тимофей Федорович, не останусь.

Боярин взглянул с удивлением на Киршу. Привыкнув к безусловному повиновению всех его окружающих, он не мог надивиться дерзости простого казака, который, находясь совершенно в его власти, осмеливался ему противоречить.

– Посмотрим, – сказал он с презрительною улыбкою, – посмотрим, удастся ли бродяге переупрямить боярина Шалонского!

– Власть твоя, Тимофей Федорович! – продолжал спокойно Кирша. – Ты волен насильно меня оставить; но смотри, чтоб после не пенять!

Глаза боярина Кручины засверкали, как у тигра.

– Молчи, холоп! – заревел он громким голосом. – Ты смеешь грозить мне!.. Знаешь ли ты, бродяга, что я могу всякого колдуна, как бешеную собаку, повесить на первой осине!

– А разве от этого тебе будет легче, – отвечал Кирша, устремив смелый взор на боярина, – когда единородная дочь твоя зачахнет и умрет прежде, чем ты назовешь знаменитого пана Гонсевского своим зятем?

Боярин побледнел как смерть; он пожирал глазами запорожца. Несколько минут продолжалось глубокое молчание, похожее на ту мертвую тишину, которая предшествует ужасному громовому удару. Наконец, страх потерять единственную дочь, а вместе с ней и все надежды на блестящую будущность победил в нем желание наказать дерзкого незнакомца. "Тот, кто излечил в несколько минут таким чудесным образом дочь его, вероятно, мог столь же легко сделать противное". Эта мысль спасла Киршу. Лицо боярина, обезображенное судорожными движениями гнева, доведенного до высочайшей степени, начало мало-помалу принимать свой обыкновенный мрачный, но спокойный вид. Он бросил грозный взгляд на всех предстоящих, как будто желая напомнить им, что дерзость Кирши не должна служить для них примером; потом, взглянув довольно ласково на запорожца, сказал:

– Ну, голубчик, ты не робкого десятка. Добро, добро! если ты не хочешь остаться, так ступай с богом!

Я не стану тебя держать.

– Так-то лучше, боярин! – сказал Кирша. – Неволею из меня ничего не сделаешь; а за твою ласку я скажу тебе то, чего силою ты век бы из меня не выпытал. Анастасью Тимофеевну испортили в Москве, и если она прежде шести месяцев и шести дней опять туда приедет, то с нею сделается еще хуже, и тогда, прошу не погневаться, никто в целом свете ей не поможет.

– Шесть месяцев! – вскричал боярин. – Но в будущем месяце я должен непременно ехать с нею в Москву.

– Не езди, Тимофей Федорович!

– Не могу: я дал слово пану Гонсевскому.

– Возьми его назад.

– Her, я не изменял никогда моему обещанию.

– Ну, воля твоя! Было бы сказано, а там делай чю хочешь.

– Но не знаешь ли ты какого способа?..

– Никакого, боярин. Если ты прежде шести месяцев и шести дней привезешь боярышню в Москву, хоть, например, в понедельник, то на той же неделе в пятницу будешь ее отпевать.

– Ты лжешь, бездельник!

– А из чего мне лгать, боярин? Гневить тебя прибыли мало; и что мне до этого, поедешь ли ты в Москву, или останешься здесь?.. Я и знать об этом не буду.

Боярин призадумался, а Кирша продолжал:

– Я кончил свое дело, Тимофей Федорович; теперь позволь мне идти.

– Андрюшка! – сказал Кручина одному из слуг. – Отведи его на село к приказчику; скажи, чтоб он угостил его порядком, оставил завтра отобедать, а потом дал бы ему любого коня из моей конюшни и три золотых корабленика. Да крепко-накрепко накажи ему, – прибавил боярин вполголоса, – чтоб он не спускал его со двора и не давал никому, а особливо приезжим, говорить с ним наедине. Этот колдун мне что-то очень подозрителен!

Кирша вышел вместе с слугою, и почти в то же время на боярский двор въехали верхами человек пять поляков в богатых одеждах; а за ними столько же польских гусар, вооружение которых, несмотря на свое великолепие, показалось бы в наше время довольно чудным маскерадным нарядом. Все гусары были в латах и шишаках; к латам сзади приделаны были огромные крылья; по обеим сторонам шишака точно такие же, но гораздо менее, а за плечьми вместо плащей развевалнсь леопардовые кожи. Каждый гусар был вооружен палашом и длинным дротиком, украшенным цветным фл клером.

– Вот и пан Тишкевич с своими товарищами! – сказал боярин Кручина, взглянув в окно. – Но кто это едет по левую его сторону?.. Мне помнится, этой красной рожи я никогда не видывал!

Сказав эти слова, Шалонский отправился навстречу к своим гостям, а Власьевна и сенная девушка вошли опять в комнату к своей боярышне.

X

Дворецкий и несколько слуг встретили гостей на крыльце; неуклюжий и толстый поляк, который ехал возле пана Тишкевича, не доезжая до крыльца, спрыгнул, или, лучше сказать, свалился с лошади, и успел прежде всех помочь региментарю сойти с коня. Вероятно, каждый из читателей наших знает, хотя по слуху, известного Санхо-Пансу; но если в эту минуту услужливый поляк весьма походил на этого знаменитого коню шего, то пан Тишкевич нимало не напоминал собою рыцаря Плачевного образа. Он был среднего роста, плечист и сидел молодцом на коне. Быстрые движения, смелый взгляд, смуглое откровенное лицо – все доказывало, что пан Тишкевич провел большую часть своей жизни в кругу бесстрашных воинов, живал под открытым небом и так же беззаботно ходил на смертную драку, как на шумный и веселый пир своих товарищей.

Трое других молодцеватых поляков отличались огромными усами и надменным видом, совершенно противоположным добродушию, которое изображалось на открытом и благородном лице их начальника. Боярин Кручина встретил гостей в столовой комнате. При виде портрета польского короля, с известной надписью, поляки взглянули с гордой улыбкой друг на друга; пан Тишкевич также улыбнулся, но когда взоры его встретились со взорами хозяина, то что-то весьма похожее на презрение изобразилось в глазах его: казалось, он с трудом победил это чувство и не очень торопился пожать протянутую к нему руку боярина Кручины. После первых приветствий Тишкевич представил хозяину сначала своих сослуживцев, а потом толстого поляка, который исправлял при нем с таким усердием должность конюшего.

– Этот краснощекий весельчак, – сказал он, – пан Копычинский, который и без меня был бы твоим гостем, потому что отправлен к тебе гонцом из Москвы с известием, что царик убит [Так называли поляки второго самозванца. (Примеч. автора.)].

– Как! – вскричал Кручина. – Тушинский вор?..

– Да! его убили в Калуге, куда он всякий раз прятался, как медведь в свою берлогу.

– Насилу-то калужане за ум взялись!

– Не калужане, боярин, – сказал с важным видом Копычинский, – спроси меня, я это дело знаю: его убил перекрещенный татарин Петр Урусов; а калужские граждане, отомщая за него, перерезали всех татар и провозгласили новорожденного его сына, под именем Иоанна Дмитриевича, царем русским.

– Безумные! – вскричал боярин. – Да неужели для них честнее служить внуку сандомирского воеводы, чем державному королю польскому?.. Я уверен, что пан Гонсевский без труда усмирит этих крамольников; теперь Сапега и Лисовский не станут им помогать... Но милости просим, дорогие гости! Не угодно ли выпить и закусить чего-нибудь?

Боярин ввел своих гостей в другую комнату, в которой большой круглый стол уставлен был блюдами с холодным кушаньем и различными водками. Когда гости закусили, разговор снова возобновился.

– Знаешь ли, боярин, – сказал пан Тишкевич, обтирая свои усы, – что сегодня поутру мы охотились в твоих дачах?

– Милости просим! – отвечал боярин. – Забавляйтесь, сколько душе вашей угодно.

– И чуть-чуть, – продолжал Тишкевич, – не заполевали красного зверя.

– Так вам не удалось?

– Вот то-то и досадно! а такие зверьки не часто попадаются.

– Так что ж, пан? Если хочешь, завтра мы поохотимся вместе, и я ручаюсь тебе...

– Не ручайся, боярин: теперь этот зверь далеко.

Мы ловили сегодня одного молодца, который пробирается с казною в Нижний-Новгород.

– В Нижний?.. – вскричал Кручина.

– Да, в Нижний, – повторил Тишкевич. – Вот пан Копычинский лучше это расскажет; он совсем было подтенетил его.

– Да, – сказал Копычинский, вытянув чарку водки. – Он у меня сквозь пальцев проскользнул. Я застал его с двумя провожатыми на постоялом дворе, верстах в десяти отсюда; с первого взгляда он показался мне подозрительным, вот я и принялся допрашивать его порядком; он забормотал, сбился в речах и занес такую околесную, что я тот же час его и за ворот. Мой парень сначала было расхрабрился, заговорил и то и се, да я не кто другой! прижал его к стене, приставил к роже пистолет, крикнул... трусишка испугался и покаялся мне во всем.

– Да как же ты их упустил? – спросил с нетерпением боярин.

– А вот как: я велел их запереть в холодную избу, поставил караул, а сам лег соснуть; казаки мои – нет их вшисци дьябли везмо! – также вздремнули; так, видно, они вылезли в окно, сели на своих коней, да и до лесу... Что ж ты, боярин, качаешь головой? – продолжал Копычинский, нимало не смущаясь. – Иль не веришь? Дали бук [Ей-богу (пол.).], так! Спроси хоть, пана региментаря.

– На меня не ссылайся, пап, – сказал Тишкевич, – я столько же знаю об этом, как и боярин, так в свидетели не гожусь; а только, мне помнится, ты рассказывал, что запер их не в избу, а в сени.

– Ну, да не все ли это равно! – прервал Копычинский. – Дело в том, что они ушли, а откуда: из сеней или из избы, от этого нам не легче. Как ты прибыл с своим региментом, то они не могли быть еще далеко, и не моя вина, если твои молодцы их не изловили.

– У одного из них убили коня, – сказал Тишкевич, – но зато и у меня лучший налет в регименте лежит теперь с простреленным плечом.

– Вылезли в окно... и с оружием! – прошептал боярин. – А не в примету ли тебе, каковы они собою?

– Один из провожатых – малый дородный, плотный...

– И также вылез в окно?..

– У страха очи велики, боярин! и в щелку пролезешь, как смерть на носу. Другой похож на казака; а самый-то главный – детина молодой, русоволосый, высокого роста, лицом бел... или, может статься, так мне показалось: он больно струсил и побледнел как смерть, когда я припугнул его пистолетом; одет очень чисто, в малиновом суконном кафтане...

– Одним словом, – перервал боярин, – точь-в-точь, как этот молодец, что стоит позади тебя.

Копычинский обернулся и, отпрыгнув назад, закричал с ужасом:

– Вот он!., держите! схватите его!., у него за пазухою пистолет!

– Неправда, пан, – сказал с улыбкою Юрий. – Теперь со мною нет пистолета: я чужим добром никого не угощаю.

– Что все это значит? – спросил пан Тишкевич, – растолкуйте мне...

– Прежде всего прошу познакомиться, – сказал Кручина. – Это Юрий Дмитрии Милославский; он прислан ко мне из Москвы с тайным поручением от пана Гонсевского.

Поляки отвечали довольно вежливо на поклон Милославского; а пан Тишкевич, оборотясь к Копычпнскому, спросил сердитым голосом: как он смел сочинить ему такую сказку? Копычинский не отвечал ни слова; устремя свои бездушные глаза на Юрия, он стоял как вкопанный, и только одна лихорадочная дрожь доказывала, что несчастный хвастун не совсем еще претворился в истукана.

– Я вижу, от него толку не добьешься, – продолжал Тишкевич. Потрудись, пан Милославский, рассказать нам, как он допытался от тебя, что ты везешь казну в Нижний-Новгород, как запер тебя и служителей твоих в холодную избу и как вы все трое выскочили из окна, в которое, чай, и курица не пролезет?

Юрий рассказал им все подробности своей встречи с Копычинским; разумеется, угощение и жареный гусь не были забыты. Пан Тишкевич хохотал от доброго сердца; но другие поляки, казалось, не очень забавлялись рассказом Юрия; особливо один, который, закручивая свои бесконечные усы, поглядывал исподлобья вовсе не ласково на Милославского.

– Черт возьми! – вскричал он, наконец, – я не верю, чтоб какой ни есть поляк допустил над собою так ругаться!

– И, пан ротмистр! – сказал Тишкевич. – Не все поляки походят друг на друга.

– Если б я был на месте этого мерзавца, – продолжал сердитый ротмистр, бросив презрительный взгляд на Копычинского, который пробирался потихоньку к дверям комнаты, – то клянусь моими усами...

– Скорей дал бы себе раздробить череп, – перервал региментарь, – чем съел бы гуся! Я в этом уверен так же, как и в том, что всякий правдивый поляк порадуется, когда удалый москаль проучит хвастунишку и труса, хотя бы он носил кунтуш и назывался поляком. Давай руку, пан Милославский! Будем друзьями! Ты не враг поляков; но если б был и врагом нашим, я сказал бы то же самое. Мы молодцов любим; с ними и драться-то веселее! А ты, храбрый пан Копычинский... Ага, да он уж дал тягу!.. Тем лучше... Надеюсь, боярин, ты не заставишь нас сидеть за одним столом с этим негодяем; он, я думаю, сытехонек, а если на беду опять проголодался, то прикажи его накормить в застольне; да потешь, Тимофей Федорыч, вели его попотчевать жареным гусем!.. Кстати, пан, – прибавил он, обращаясь снова к Юрию, – мы, кажется, поменялись с тобою конями? Только на твоем недалеко уедешь: он и теперь еще лежит в лесу, на большой дороге... Нет, нет, – продолжал он, не давая отвечать Юрию, – дело кончено; я плохой барышник, вот и все тут! Владей на здоровье моим конем. Не ты виноват, что я поверил этому хвастуну Копычинскому, который должен благодарить бога за то, что не висит теперь между небом и землею; а не миновать бы ему этих качелей, если б мои молодцы подстрелили самого тебя, а не твою лошадь.

– Позволь спросить, пан региментарь, – сказал Юрий, – что сделалось с одним из моих провожатых, который остался пешим в лесу?

– Он, я думаю, и теперь еще разгуливает по лесу.

– Так он уцелел?.. Слава богу!

– Да, уцелел. Этот мошенник подбил глаз моему слуге, увел моего коня и подстрелил лучшего моего налета; но я не сержусь на него. Если б ему нечем было заменить твоей убитой лошади, то вряд ли бы я теперь с тобою познакомился.

Меж тем число гостей значительно умножилось приездом соседей Шалонского; большая часть из них были:

поместные дети боярские, человек пять жильцов и только двое родословных дворян: Лесута-Храпунов и Замятня-Опалев. Первый занимал некогда при дворе царя Феодора Иоанновича значительный пост стряпчего с ключом7. Наружность его не имела ничего замечательного: он был небольшого роста, худощав и, несмотря на осанистую свою бороду и величавую поступь, не походил нимало на важного царедворца; он говорил беспрестанно о покойном царе Феодоре Иоанновиче для того, чтобы повторять как можно чаще, что любимым его стряпчим с ключом был Лесута-Храпунов. Второй, Замятня-Опалев, бывший при сем царе думным дворянином, обещал с первого взгляда гораздо более, чем отставной придворный: он был роста высокого и чрезвычайно дороден; огромная окладистая борода, покрывая дебелую грудь его, опускалась до самого пояса; все движения его были медленны; он говорил протяжно и с расстановкою. Служив при одном из самых набожных царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека. Борис Феодорович Годунов, умея ценить людей по их достоинствам, вскоре по восшествии своем на престол уволил их обоих от службы. С тех пор из уклончивых придворных они превратились в величайших, хотя и вовсе не опасных, врагов правительства. Все, что ни делалось при дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия царем русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России – одним словом: все бедствия отечества были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости. "Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесуга-Храпунов был на своем месте, – говаривал отставной стряпчий, – то Гришка Отрепьев не смел бы и подумать назваться Димитрием". "Если б дворянин Опалев заседал по-прежнему в царской думе, – повторял беспрестанно Замятия, – то не поляки бы были в Москве, а русские в Кракове. Но, – прибавлял он, всегда с горькой улыбкою, – блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!" В царствование Лжедимитрия, а потом Шуйского оба заштатные чиновника старались опять попасть ко двору; но попытки их не имели успеха, и они решились пристать к партии боярина Шалонского, который обнадежил Лесугу, что с присоединением России к польской короне число сановников при дворе короля Сигизмунда неминуемо удвоится и он не только займет при оном место, равное прежней его степени, но даже, в награду усердной службы, получит звание одного из дворцовых маршалов его польского величества. А Замятню-Опалева уверил, что он непременно будет заседать в польском сенате, в котором по уничтожении думы учредятся места сенаторов по делам, касающимся до России.

Когда хозяин познакомил этих двух отставных сановников с поляками, Замятия после некоторых приветствий, произнесенных со всею важностью будущего сенатора, спросил пана Тишкевича: не из Москвы ли он идет с региментом?

– Из Москвы, – отвечал отрывисто поляк, которому надутый вид Опалева с первого взгляда не понравился.

– Итак, справедливо, – спросил в свою очередь Лесута-Храпунов, – что в Москве целовали крест не светлейшему королю Сигизмунду, а юному сыну его Владиславу?

– Справедливо.

– Хороши же там сидят головы! – воскликнул Замятня. – "Горе тебе, граде, в нем же царь твой юн!" – вещает премудрый Соломон; да и чего ждать от бояр, которые заседали в думе при злодее Годунове?

– Для чего же ты не едешь сам в Москву? – сказал насмешливо пан Тишкевич. – Ты бы их наставил на путь истинный.

– Чтоб я стал якшаться с этими малоумными?.. Сохрани господи!.. Недаром говорит Сирах: "Касаяйся смоле, очернится, а приобщайся безумным, точен им будет".

– Вот то-то и есть! – подхватил Лесута. – При блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче... Да что тут говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом, то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать...

– Ты расскажешь нам это за столом, – перервал хозяин. – Милости просим, дорогие гости! чем бог послал!

Все вышли снова в столовую, в которой накрытый цветною скатертью стол уставлен был множеством различных кушаньев. Все блюда, тарелки и чаши были оловянные; но напротив стола в открытом поставце расставлены были весьма красиво: серебряные ковши, кубки, стопы, чары и братины. Против каждых двух приборов стояли также серебряные сосуды: один с солью, другой с перцем, а третий, стеклянный, с уксусом. Лучшим и роскошнейшим блюдом был жареный павлин; им и начался обед; потом стали подавать лапшу с курицею, ленивые щи, разные похлебки, пирог с бараниной, курник, подсыпанный яйцами, сырники и различные жаркие. Множество блюд составляло все великолепие столов тогдашнего времени; впрочем, предки наши были неприхотливы и за столом любили только одно: наедаться досыта и напиваться до упаду. Обед оканчивался обыкновенно закусками, между коими занимали первое место марципаны, цукаты, инбирь в патоке, шептала и леденцы; пряники и коврижки, так же как и ныне, подавались после обеда у одних простолюдинов и бедных дворян.