Текст книги "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Да послушай, Юрий Дмитрич: за тебя я готов в огонь и воду, – ты мой боярин, а умирать за всякого прохожего не хочу; дело другое отслужить по нем панихиду, пожалуй!..

– Молчи... и пособи мне посадить его на твою лошадь.

Алексей замолчал и принялся помогать своему господину. Они не без труда подвели прохожего к лошади; он переступал машинально и, казалось, не слышал и не видел ничего; но когда надобно было садиться на коня, то вдруг оживился и, как будто бы по какому-то инстинкту, вскочил без их помощи на седло, взял в руки повода, и неподвижные глаза его вспыхнули жизнию, а на бесчувственном лице изобразилась живая радость.

Черная собака с громким лаем побежала вперед.

– Посмотри, боярин, – сказал Алексей, – он чуть жив, а каким молодцом сидит на коне: видно, что ездок!..

Ого, да он начал пошевеливаться! Тише, брат, тише!

Мой Серко и так устал. Однако ж, Юрий Дмитрич, или мы поразогрелись, или погода становится теплее.

– И мне то же кажется.

– Как бы снег не так валил, то нам бы и думать нечего. Эй ты, мерзлый! Полно, брат, гарцевать, сиди смирнее! Ну, теперь отлегло от сердца; а давеча пришлось было так жутко, хоть тут же ложись да умирай...

Ахти, постой-ка: никак дорога пошла направо. Мы опять едем целиком.

Тут налево от них послышался лай собаки; незнакомый поворотил в ту сторону.

– Куда ты, земляк? Постой! – вскричал Алексей, схватив за повод лошадь, – или хочешь опять замерзнуть?

Но незнакомый махнул плетью и, протащив несколько шагов за собою Алексея, выехал на большую дорогу.

– Видишь ли, – прошептал он едва внятным голосом, – что моя собака лучше твоего знает дорогу?

– Эге, да ты стал поговаривать! Ну, что, брат, ожил?

Незнакомый не отвечал ничего и, продолжая ехать молча, старался беспрестанным движением разогреть свои оледеневшие члены; он приподнимался на стременах, гнулся на ту и другую сторону, махал плетью и спустя несколько минут запел потихоньку, но довольно твердым голосом:

Гой ты море, море синее!

Ты разгулье молодецкое!

Ты прости, моя любимая,

Красна девица-душа!

Не трепать рукою ласковой

Щеки алые твои;

А трепать ли молодцу

Мне широким веслом

Волгу-матушку...

– Ого, товарищ! – сказал Алексей, – да ты никак совсем обтаял – песенки попеваешь!

– Да, добрые люди, спасибо вам! долго бы мне спать, если бы вы меня не разбудили.

– Откуда ты? – спросил Юрий, – и куда пробираешься?

– Из-под Москвы; а куда иду, и сам еще путем не знаю. Верстах в пяти отсюда неизменный мой товарищ, добрый конь, выбился из сил и пал; я хотел кой-как добрести до первой деревни...

– А кто ты таков?

– Кто я? Как бы вам сказать... Зовут меня Киршею; родом я из Царицына; служил казаком в Батурине, а теперь запорожец.

– Запорожец! – вскричал Алексей, отскочив в сторону.

– Да, – продолжал спокойно прохожий, – я приписан в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и, без хвастовства скажу, не из последних казаков. Мой родной брат – куренной атаман, а дядя был кошевым.

– Помилуй господи! – сказал Алексей. – Запорожский казак и, верно, разбойник!

– Нет, товарищ, напрасно. В удальстве я от других не отставал, а гайдамаком никогда не был.

– Как же ты попал в здешнюю сторону? – спросил с любопытством Юрий.

– А вот как: я года два шатаюсь по белу свету, и там и сям; да что-то в руку нейдет. До меня дошел слух, что в Нижнем-Новгороде набирают втихомолку войско; так я хотел попытать счастья и пристать к здешним.

– Против кого?

– А мне что за дело? Про то панство знает, была бы только пожива; ведь стыдно будет вернуться в мой курень с пустыми руками. Другие выставят на улицу чаны с вином и станут потчевать всех прохожих, а мне и кошевому нечего будет поднести.

– Зачем же ты не пристал к войску гетмана Жолкевского?

– Спроси лучше, зачем отстал?

– Так ты беглый?

– Кто? я беглый? – сказал прохожий, приостановя свою лошадь. Этот вопрос был сделан таким голосом, что Алексей невольно схватился за рукоятку своего охотничьего ножа. – Добро, добро, так и быть, – продолжал он, – мне грешно на тебя сердиться. Беглый!

Нет, господин честной, запорожцы – люди вольные и служат тому; кому хотят.

– Но разве вы не должны служить королю Сигизмунду?

– Должны! так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак будет братом поляку. Нечего сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье, да наше! Но жгли ли мы храмы господни? ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы! Как бог еще терпит!

– Но все эти беспорядки скоро прекратятся: московские жители добровольно избрали на царство сына короля польского.

– Добровольно! Хороша воля, когда над тобой стоят с дубиною... нехотя закричишь: давай нам королевича Владислава! Нет, господин честной, не пановать над Москвою этому иноверцу. Дай только русским опериться!

– Но, кажется, дело кончено, и когда вся Москва присягнула польскому королевичу...

– Мало ли что кажется! Вот и мне несколько раз казалось, что там направо светит огонек, а теперь ничего не вижу.

– Огонь! где ты видишь? – вскричал Алексей.

– А вон, посмотри: опять показался; видишь – там, как свечка теплится?

Путешественники остановились. Направо, с полверсты от дороги, мелькал огонек; они поворотили в ту сторону, и через несколько минут Алексей, который шел впереди с собакою, закричал радостным голосом:

– Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна быть левее – здесь.

Ну, слава тебе господи! – продолжал он, отворяя ворота, – доехали!., и вовремя: слышишь ли, как опять завыл ветер? Да пусть теперь бушует как хочет; нам и горюшки мало: в избе не озябнем.

– А разве мы одни теперь в дороге? – сказал Юрий, глядя с беспокойством на ужасный вихрь, который снова свирепствовал в поле.

– Кому быть убиту, тот не замерзнет, – прошептал Кирша, въезжая в околицу.

II

Деревушка, в которую въехали наши путешественники, находилась в близком расстоянии от зимней дороги, на небольшом возвышении, которое во время разлива не понималось водою. Несколько дымных лачужек, разбросанных по скату холма, окружали избу, менее других походящую на хижину. Красное окно, в котором вместо стекол вставлена была напитанная маслом полупрозрачная холстина, обширный крытый двор, а более всего звуки различных голосов и громкий гул довольно шумной беседы, в то время как во всех других хижинах царствовала глубокая тишина, – все доказывало, что это постоялый двор и что не одни наши путешественники искали в нем приюта от непогоды.

Домашний простонародный быт тогдашнего времени почти ничем не отличался от нынешнего; внутреннее устройство крестьянской избы было то же самое: та же огромная печь, те же полати, большой стол, лавки и передний угол, украшенный иконами святых угодников.

В течение двух столетий изменились только некоторые мелкие подробности: в наше время в хорошей белой избе обыкновенно кладется печь с трубою, а стены украшаются иногда картинками, представляющими "Шемякин суд" или "Мамаево побоище"; в семнадцатом веке эта роскошь была известна одним боярам и богатым купцам гостиной сотни2. Следовательно, читателям нетрудно будет представить себе внутренность постоялого двора, в котором за большим дубовым столом сидело несколько проезжих. Пук горящей лучины, воткнутый в светец, изливал довольно яркий свет на все общество; по остаткам хлеба и пустым деревянным чашам можьо было догадаться, что они только что отужинали и вместо десерта запивали гречневую кашу брагою, которая в большой медной ендове стояла посреди стола. Вдоль стены на лавке сидели трое проезжих; один из них, одетый в лисью шубу, говорил с большим жаром, не забывая, однако же, подливать беспрестанно из ендовы в свою дорожную кружку. Оба его соседа, казалось, слушали его с большим вниманием и с почтением отодвигались каждый раз, когда оратор, приходя в восторг, начинал размахивать руками. С первого взгляда можно было отгадать, что человек в лисьей шубе – зажиточный купец, а оба внимательные слушатели его работники. Насупротив их сидел в красном кафтане, с привешенною к кушаку саблею, стрелец; шапка с остроконечною тульею лежала подле него на столе; он также с большим вниманием, но вместе и с приметным неудовольствием слушал купца, рассказ которого, казалось, производил совершенно противное действие на соседа его – человека среднего роста, с рыжей бородою и отвратительным лицом. В косых глазах его, устремленных на рассказчика, блистала злобная радость; он беспрестанно вертелся на скамье, потирал руки и казался отменно довольным. Трудно было бы отгадать, к какому классу людей принадлежал этот последний, если б от беспрестанного движения не распахнулся его смурый однорядок и не открылись вышитые красной шерстью на груди его кафтана две буквы: З и Я, означавшие, что он принадлежит к числу полицейских служителей, которые в то время назывались... я боюсь оскорбить нежный слух моих читателей, но, соблюдая сколь возможно историческую истину, должен сказать, что их в семнадцатом столетии называли земскими ярыжками. В переднем углу, под образами, сидел человек лет за сорок, одетый весьма просто; черная окладистая борода, высокий лоб, покрытый морщинами, а более всего орлиный, быстрый взгляд отличали его от других. Смуглое, исполненное жизни лицо его выражало глубокую задумчивость и какое-то грозное спокойствие человека, уверенного в необычайной своей силе; широкие плеча, жилистые руки, высокая богатырская грудь – все оправдывало эту последнюю догадку. Облокотясь небрежно на стол, он, казалось, не обращал никакого внимания на своих соседей и только изредка поглядывал на полицейского служителя: ничем неизъяснимое презрение изображалось тогда в глазах его, и этот взгляд, быстрый, как молния, которая, блеснув, в минуту потухает, становился снова неподвижным, выражая опять одну задумчивость и совершенное равнодушие к общему разговору.

– Помилуй господи!.. – вскричал стрелец, когда человек в лисьей шубе кончил свой рассказ, – неужто в самом деле вся Москва целовала крест этому иноверцу3?

– Разве ты не слышишь? – сказал земский. – И чему дивиться? Плетью обуха не перешибешь; да и что нам, мелким людям, до этого за дело?

– Как что за дело! – возразил купец, который между тем осушил одним глотком кружку браги, – да разве мы не православные? Мало ли у нас князей и знаменитых бояр? Есть из кого выбрать. Да вот не далеко идти:

хоть, например, князь Димитрий Михайлович Пожарский...

– Нашел человека! – подхватил земский. – Князь Пожарский!.. – повторил он с злобной улыбкою, от которой безобразное лицо его сделалось еще отвратительнее. – Нет, хозяин, у него поляки отбили охоту соваться туда, куда не спрашивают. Небойсь хватился за ум, убрался в свою Пурецкую волость да вот уже почти целый год тише воды ниже травы, чай, и теперь еще бока побаливают.

– Да и поляки-то, брат, не скоро его забудут, – сказал стрелец, ударив рукой по своей сабле. – Я сам был в Москве и поработал этой дурою, когда в прошлом марте месяце, помнится, в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку и ровно двое суток отгрызались от супостатов...

– А на третьи насилу ноги уплели!

– Что ж делать, товарищ: сила солому ломит. Сам гетман нагрянул на нас со всем войском...

– И, чай, Пожарский первый дал тягу? Говорят, он куда легок на ногу.

Тут молчаливый проезжий бросил на земского один из тех взглядов, о которых мы говорили; правая рука его, со сжатым кулаком, невольно отделилась от стола, он сам приподнялся до половины... но прежде, чем ктонибудь из присутствовавших заметил это движение, проезжий сидел уже, облокотясь на стол, и лицо его выражало по-прежнему совершенное равнодушие.

– Послушай, товарищ, – сказал стрелец, посмотрев молча несколько времени на земского, – кажется, ты не о двух головах!

– Так что ж?

– А то, любезный, что другой у тебя не останется, как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке говорить такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы ты первым словом подавился!

Я сам видел, как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат, он не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом, ты с рожи-то очень похож.

Осанистый купец улыбнулся, его работники громко захохотали, а земский, не смея отвечать стрельцу, ворчал про себя:

– Бранись, брат, бранись, брань на вороту не виснет. Вы все стрельцы буяны. Да не долго вам храбровать... скоро язычок прикусите!

– Господин земский, – сказал с важностию купец, – его милость дело говорит: не личит нашему брату злословить такого знаменитого боярина, каков светлый князь Димитрий Михайлович Пожарский.

– Да я не свои речи говорю, – возразил земский, оправясь от первого испуга. – Боярин Кручина-Шалонский не хуже вашего Пожарского, послушайте-ка, что о нем рассказывают.

– Боярин Кручина-Шалонский? – повторил купец. – Слыхали мы об его уме и дородстве!.. У нас в Балахне рассказывали, что этот боярин Шалонский...

– Ведет хлеб-соль с поляками, – подхватил стрелец. – Ну да, тот самый! Какой он русский боярин! хуже басурмана: мучит крестьян, разорил все свои отчины, забыл бога и даже – прости господи мое согрешение! – прибавил он, перекрестясь и посмотрев вокруг себя с ужасом, – и даже говорят, будто бы он... вымолвить страшно... ест по постам скоромное?

– Ах он безбожник! – вскричал купец, всплеснув руками, – и господь бог терпит такое беззаконие!

– Потише, хозяин, потише! – сказал земский. – Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным воеводою в Москве: так не худо бы иным прочим держать язык за зубами. У гетмана руки длинные, а Балахна не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб не продать с накладом!..

– Оборони господи! – вскричал купец, побледнев от страха, – да я, государь милостивый, ничего не говорю, видит бог, ничего! Мы люди малые, что нам толковать о боярах...

– А куда ваша милость едет? – продолжал земский. – Не назад ли в Балахну?

– На что тебе, добрый человек?

– Да так!.. Большая дорога идет через боярское село, а проселочных теперь нет; так волей или неволей, а тебе придется заехать к боярину. Ему, верно, нужны всякие товары.

– Да со мною ничего нет; видит бог, ничего! Все продал в Костроме.

– И, верно, на чистые денежки?

– Какие чистые! Всё в долг! Разоренье да и только!

– А вот я бы побожился, что у тебя за пазухой целый мешок денег: посмотри, как левая сторона отдулась!

Холодный пот выступил на лбу у бедного купца; он невольно опустил руку за пазуху и сказал вполголоса, стараясь казаться спокойным:

– Смотри, пожалуй... в самом деле! кажись будто много, а всего-то на все две-три новогородки [Мелкая серебряная монета. (Примеч. автора.)] да алтын пять медных денег: не знаю, с чем до дому доехать!

– Жаль, хозяин, – продолжал земский, – что у тебя в повозках, хоть, кажется, в них и много клади, – прибавил он, взглянув в окно, – не осталось никаких товаров: ты мог бы их все сбыть. Боярин Шалонский и богат и тароват. Уж подлинно живет по-барски: хоромы, как царские палаты, холопей полон двор, мяса хоть не ешь, меду хоть не пей; нечего сказать разливанное море! Чай, и вы о нем слыхали? – прибавил он, оборотясь к хозяину постоялого двора.

– Как-ста не слыхать, господин честной, – отвечал хозяин, почесывая голору. – И слыхали и видали: знатный боярин!..

– А уж какой благой, бог с ним! – примолвила хозяйка, поправляя нагоревшую лучину.

– Молчи, баба, не твое дело.

– Вестимо, не мое, Пахомыч. А каково-то нашему соседу, Васьяну Степанычу? Поспрошай-ка у него.

– А что такое он сделал с вашим соседом? – спросил стрелец.

– А вот что, родимый. Сосед наш, убогий помещик, один сын у матери. Опомнясь боярин зазвал его к себе пображничать: что ж, батюшка?., для своей потехи зашил его в медвежью шкуру, да и ну травить собакою!

И, слышь ты, они, и барин и собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы не приподымал!

– Ах ты простоволосая! – сказал земский, – да кому ж и тешить боярина, как не этим мелкопоместным?

Ведь он их поит и кормит да уму-разуму научает. Вот хотя и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: "На что нам польского королевича!", а теперь небойсь не то заговорил!..

– Да, кормилец, правда. Он говорит, что все будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы, да и дело с концом: люб помещик – остался, не люб – пошел куда хошь.

– А вам бы только шататься да ничего не платить, – сказал стрелец.

– Как-ста бы не платить, – отвечал хозяин, – да тяга больно велика: поборы поборами, а там, как поедешь в дорогу: головщина, мыт, мостовщика...

– Вот то-то же, глупые головы, – прервал земский, – что вам убыли, если у вас старшими будут поляки? Да и где нам с ними возиться! Недаром в писании сказано: "Трудно прать против рожна". Что нам за дело, кто будет государствовать в Москве: русский ли царь, польский ли королевич? было бы нам легко.

Тут деревянная чаша, которая стояла на скамье в переднем углу, с громом полетела на пол. Все взоры обратились на молчаливого проезжего: глаза его сверкали, ужасная бледность покрывала лицо, губы дрожали; казалось, он хотел одним взглядом превратить в прах рыжего земского.

– Что с тобою, добрый человек? – сказал стрелец после минутного общего молчания.

Незнакомый как будто бы очнулся от сна: провел рукою по глазам, взглянул вокруг себя и прошептал глухим, отрывистым голосом:

– Тьфу, батюшки! Смотри, пожалуй! никак я вздремнул!

– И верно, тебе померещилось что ни есть страшное? – спросил купец.

– Да!., я видел и слышал сатану.

Купец перекрестился, работники его отодвинулись подалее от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось, не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.

– Чу! – сказал хозяин, – никак еще проезжие!

Слышишь, жена, Жучка залаяла! Ступай посвети.

Ворота заскрипели, громкий незнакомый лай, на который Жучка отвечала робким ворчаньем, раздался на дворе, и через минуту Юрий вместе с Киршею вошли в избу.

III

– Хлеб да соль, добрые люди! – сказал Юрий, помолясь иконам.

– Милости просим! – отвечал хозяин.

– Ах, сердечный! – вскричала хозяйка, – смотри, как тебя занесло снегом! То-то, чай, назябся!

– А вот отогреемся, – сказал Кирша, помогая Юрию скинуть покрытый снегом охабень.

– Да это никак боярин, – шепнула хозяйка своему мужу.

Скинув верхнее платье, Юрий остался в малиновом, обшитом галунами полукафтанье; к шелковому кушаку привешена была польская сабля; а через плечо на серебряной цепочке висел длинный турецкий пистолет.

Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие, не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: "Милости просим, господин честной, милости просим!" – и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.

– Спасибо, добрый человек! – сказал Юрий. – Я больно прозяб и лягу отогреться на печь.

– Откуда твоя милость? – спросил купец..

– Из Москвы, хозяин.

– Из Москвы! А что, господин честной, точно ли правда, что там целовали греет королевытy Владиславу?

– Правда.

– Вот тебе и царствующий град! – вскричал стрелец. – Хороши москвичи! По мне бы уже лучше покориться Димитрию.

– Покориться? кому? – сказал земский. – Самозванцу?.. Тушинскому вору?..

– Добро, добро! называй его как хочешь, а все-таки он держится веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик...

– Слушай, товарищ! – сказал Юрий с приметным неудовольствием, – я до ссор не охотник, так скажу наперед: думай что хочешь о польском королевиче, а вслух не говори.

– А почему бы так?

– А потому, что я сам целовал крест королевичу Владиславу и при себе не дам никому ругаться его именем.

Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто не пытался возобновить разговора; наконец, земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия:

– Скоро ли пресветлый королевич польский прибудет в свой царствующий град Москву?

– Его ожидают, – отвечал Юрий отрывисто.

– А что, ваша милость, чай, уж давным-давно и послы в Польшу отправлены?

– Нет, не в Польшу, – сказал громким голосом молчаливый незнакомец, – а под Смоленск, который разоряет и морит голодом король польский в то время, как в Москве целуют крест его сыну.

Юрий приметным образом смутился.

– Уж эти смоляне! – вскричал земский. – Поделом, ништо им! Буяны!.. Чем бы встретить батюшку, короля польского, с хлебом да с солью, они, разбойники, и в город его не пустили!

– Эх, господин земский! – возразил купец, – да ведь он пришел с войском и хотел Смоленском владеть, как своей отчиной.

– Так что ж? – продолжал земский. – Уж если мы покорились сыну, так отец волен брать что хочет. Не правда ли, ваша милость?

Лицо Юрия вспыхнуло от негодования.

– Нет, – сказал он, – мы не для того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б он не обещал сохранить землю русскую в прежней ее славе и могуществе?

– И, государь милостивый! – подхватил земский, – можно б, кажется, поклониться королю польскому Смоленском. Не важное дело один городишко! Для такой радости не только от Смоленска, но даже от пол-Москвы можно отступиться.

– Я повторяю еще, – сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, – что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, – прибавил он, взглянув с презрением на земского, – тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот не русский, не православный и даже – хуже некрещеного татарина!

Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза его, устремленные на юношу, блистали удовольствием. Он хотел что-то сказать; но Юрий, не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался на печь и, разостлав свой широкий охабень, лег отдохнуть.

– А что, – спросил Кирша у хозяина, – чай, проезжие гости не все у тебя приели?

– Щей нет, родимый, – отвечал хозяин, – а есть только толокно да гречневая каша.

– И на том спасибо! Давай-ка их сюда.

– А его милость что будет кушать? – спросила заботливо хозяйка, показывая на Юрия.

– Не хлопочи, тетка, – сказал Алексей, войдя в избу, – в этой кисе есть что перекусить. Вот тебе пирог да жареный гусь, поставь в печь... Послушайте-ка, добрые люди, – продолжал он, обращаясь к проезжим, – у кого из вас гнедой конь с длинной гривою?

– Это мой жеребец, – отвечал молчаливый незнакомец.

– Ой ли? Ну, брат, какой знатный конь! Жаль, если он себе на какой-нибудь рожон бок напорет! Ступайка скорей: он отвязался и бегает по двору.

Незнакомый вскочил и вышел поспешно из избы.

– Что это за пугало? Не знаешь ли, кто он? – cnpjсил земский у хозяина.

– А бог весть кто! – отвечал хозяин. – Кажись, не наш брат крестьянин: не то купец, не то посадский...

– Откуда он едет?

– Господь его знает! Вишь, какой леший, слова не вымолвит!

– Да! у него лицо не миловидное, – заметил купец. – Под вечер я не хотел бы с ним в лесу повстречаться.

– А какой ражий детина! – примолвил стрелец, – я таких богатырских плеч сродясь не видывал.

Между тем Алексей и Кирша сели за стол.

– Ну, брат, – сказал Алексей, – тесненько нам будет: на полатях лежат ребятишки, а по лавкам-то спать придется нам сидя.

– Молчи! будет просторно, – шепнул Кирша, принимаясь есть толокно.

Купец, который не смел обременять вопросами Юрия, хотел воспользоваться случаем и поговорить вдоволь с его людьми. Дав время Алексею утолить первый голод, он спросил его: давно ли они из Москвы?

– Седьмой день, хозяин, – отвечал Алексей. – Словно волов гоним! День стоим, два едем. Вишь, какую погоду бог дает!

– А что, вы московские уроженцы?

– Как же! мы оба с барином природные москвичи.

– Так вы и при Гришке Отрепьеве жили в Москве?

– Вестимо, хозяин! Я был и в Кремле, как этот еретик, видя беду неминучую, прыгнул в окно. Да, видно, черт от него отступился: не кверху, а книзу полетел, проклятый!

– Ему бы поучиться летать у жены своей, Маринки, – сказал стрелец. Говорят, будто б эта ведьма, когда приступили к царским палатам, при всех обернулась сорокою, да и порх в окно!.. Чему ж ты ухмыляешься? – продолжал он, обращаясь к купцу. – Чай, и до тебя этот слух дошел?

– Не всякому слуху верь, – сказал с важностию купец.

– Знаю, знаю! вы люди грамотные, ничему не верите.

– Ученье свет, а неученье тьма, товарищ. Мало ли что глупый народ толкует! Так и надо всему верить?

Ну, рассуди сам: как можно, чтоб Маринка обернулась сорокою? Ведь она родилась в Польше, а все ведьмы родом из Киева.

– Оно, кажись, и так, хозяин, – продолжал стрелец, почти убежденный этим доказательством, – однако ж вся Москва говорит об этом.

– Да она и теперь еще около Москвы летает, – сказал Кирша, положа на стол деревянную ложку, которою ел толокно.

– Неужели в самом деле? – вскричал купец.

– Я сам ее видел, – продолжал спокойно запорожец.

– Как видел?

– А вот так же, хозяин, как вижу теперь, что у тебя в этой фляжке романея. Не правда ли?

– Ну, да; так что ж?

– Ничего.

– Но где ж ты ее видел?

– Где? Как бы тебе сказать?.. Не припомню... у меня морозом всю память отшибло.

– Добро, добро, – сказал купец, – дай-ка сюда свой стакан...

– Спасибо! Да наливай полнее... Хорошо! Ну, слушай же, – продолжал запорожец, выпив одним духом весь стакан, – я видел Маринку в Тушине, только лгать не хочу: на сороку она вовсе не походит.

– В Тушине?

– Да, в Тушине, вместе с Димитрием, которого вы называете вторым самозванцем, а она величает своим мужем.

– Вот что!.. Так ты и Тушинского вора знаешь?

– Как не знать!

– Правда ли, что он молодчина собою? – спросил стрелец.

– Какой молодчина!.. Ни дать ни взять польский жид. Вот второй гетман его войска, пан Лисовский, так нечего сказать – удалая голова!

– Лисовский! – вскричал купец. – Этот злодей!., душегубец!..

– Да, хозяин, где он пройдет с своими сорванцами, там хоть шаром покати! – все чисто: ни кола ни двора.

Но зато на схватке всегда первый и готов за последнего из своих налетов сам лечь головою – лихой наездник!

– Так ты его знаешь? – спросил купец.

– Как не знать! Дай-ка, хозяин, еще стаканчик...

За твое здоровье!..

– Говорят, у этого Лисовского, – сказал купец, спрятав за пазуху свою фляжку, – такое демонское лицо, что он и на человека не походит.

– Да, он не красив собою, – продолжал Кирша. – Я знаю только одного удальца, у которого лицо смуглее и усы чернее, чем у пана Лисовского. Прежде этого молодца не меньше Лисовского боялись...

– А теперь? – спросил купец.

– Теперь он, чай, шатается по лесу и страшен только для вашей братьи купцов.

– Кто ж этот человек?

– Кто этот человек?.. Кой прах! у меня опять в горле пересохло... Дай-ка, хозяин, свою фляжку... Спасибо! – продолжал Кирша, осушив ее до дна. – Ну, что бишь я говорил?

– Ты говорил о каком-то человеке, – сказал купец, – который, по твоим словам, страшнее Лисовского.

– Да, да, вспомнил! этот верзила был есаулом у разбойничьего атамана Хлопки...

– У которого, – сказал земский, – было в шайке тысяч двадцать разбойников и которого еще при царе Борисе...

– Разбил боярин Басманов, – прервал Кирша. – Ну да; самого Хлопку-то убили, а есаул его ускользнул.

Да вы, чай, о нем слыхали? Он прозывается Чертов Ус.

– Как не слыхать, – сказал купец. – Оборони господи! Говорят, этот Чертов Ус злее своего бывшего атамана.

– А пуще-то всего он не жалует губных старост да земских, – примолвил Кирша. – Кругом Калуги не осталось деревца, на котором бы не висело хотя по одному земскому ярыжке.

– Разбойник! – закричал земский.

– А разве ты его знавал? – спросил купец запорожца.

– Знакомства с ним не водил, а видать видал.

– Где же ты видел?

– Я видел его два раза, – отвечал Кирша. – Первый раз в Калуге, где была у него разбойничья пристань; а во второй... – прибавил он вполголоса, но так, что все его слышали, – а во второй раз – я видел его здесь.

– Как здесь?.. – вскричал купец, помертвев от ужаса.

– Давно ли? – спросил земский заикаясь.

– Сегодня, – отвечал равнодушно Кирша.

– Сегодня?.. – повторил купец глухим, прерывающимся голосом. – С нами крестная сила! Да где ж он?..

– Сейчас сидел вон там – в переднем углу, под образами.

– Так это он! – вскричал купец, и все взоры обратились невольно на пустой угол. Несколько минут продолжалось мертвое молчание, потом все пришло в движение на постоялом дворе. Алексей хотел разбудить своего господина, но Кирша шепнул ему что-то на ухо, и он успокоился. Купец и его работники едва дышали от страха; земский дрожал; стрелец посматривал молча на свою саблю; но хозяин и хозяйка казались совершенно спокойными.

– Да чего мы так перепугались? – сказал стрелец, собравшись с духом. Нас много, а он один.

– А бог весть, один ли! – возразил земский. – Он что-то часто в окно поглядывал.

– Да, да, – подхватил дрожащим голосом купец, – он точно кого-то дожидался. А за поясом у него... видели, какой ножище? аршина в два!

– Слушай, хозяин, – сказал торопливо земский, – беги скорей на улицу, вели ударить в набат!..

– Эк-ста, что выдумал! В набат! – отвечал хозяин. – Да разве здесь село? У нас и церкви нет.

– Все равно! сделай тревогу, сбери народ!.. Да скачи скорей к губному старосте [Почти то же, что нынешний капитан-исправник. (Примеч. автора.)]; он верстах в пяти отсюда и мигом прикатит с объезжими.

– Что ты, бог с тобою! – вскричала хозяйка. – Да разве нам белый свет опостылел! Станем мы ловить разбойника! Небойсь наш губной староста не приедет гасить, как товарищи этого молодца зажгут с двух концов нашу деревню! Нет, кормилец, ступай себе, лови его на большой дороге; а у нас в дому не тронь.