Текст книги "Темные силы"
Автор книги: Михаил Волконский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Глава XLII
В Крыму, на южном берегу, давно поспел виноград, но стояли еще жаркие, солнечные дни – не то что в Петербурге, на севере, где вмазали уже двойные окна и нельзя было показаться на улицу, не закутавшись и не укрывшись от холодного ветра, гнавшего изморось.
Море, нежно-голубое, ласково стлалось, гладкое, как зеркало, отражая высокую небесную высь с плававшими по ней и таявшими редкими кучевыми облачками… Горы, затейливые, словно нарочно вычурно сделанные для игрушечного пейзажа, спускались в воду, то бледно-желтые, то розово-коричневые, то совсем лиловые вдали. Пересохшая, за лето ставшая серой растительность все-таки была красива и радовала глаз, в особенности там, где вырисовывались кипарисы, словно бы стоящие на страже часовые.
К стоявшему на высоком берегу среди хорошо распланированных сада с бассейном, фонтаном и искусственным водопадом домику подъехала почтовая бричка, запряженная парой лошадей, и из нее вышел одетый налегке, по-летнему, в соломенной шляпе, Агапит Абрамович Крыжицкий.
В домике заметили прибывшего и на крыльце тотчас же показался широкоплечий бритый татарин, внимательно и не совсем дружелюбно осматривавший его.
– Ты меня не узнаёшь, Ахмет? – спросил тот, стараясь улыбаться как можно приветливее.
– Вот теперь узнал! – не торопясь заявил Ахмет. – Наших дома нет.
– Где же они?
– В горы поехали…
– И скоро вернутся?
– Скоро. Пройдите в комнату для гостей!
Крыжицкому, по-видимому, было хорошо известно все расположение тут, потому что он без указаний прошел вперед татарина в предназначенную для приема гостей комнату.
Ахмет следовал за ним с довольно увесистым чемоданом, но нес его без видимых усилий. По его комплекции казалось, он мог бы не только чемодан, весь дом своротить.
– Мыться будете? – спросил он гостя.
– Да, голубчик, пожалуйста! – ответил тот.
Агапит Абрамович помылся, переоделся, заменив свой запыленный дорожный костюм свежим, и вышел в сад. Со стороны крыльца видна была вившаяся по горе между виноградниками дорога. Он закурил сигару и сел на скамейку.
Вышел Ахмет и опустился на ступеньку крыльца, примостившись на ней как-то на корточках, что он, вероятно, нашел для себя удобным.
Истома стояла в жарком, пропитанном солнечными лучами, влажном, пахнущем морем воздухе.
– Экая жара! – лениво протянул Крыжицкий. – Как можно ехать куда-нибудь в такую жару?
Ахмет после долгой паузы соблаговолил ответить:
– Они лечить поехали. Тут одна татарка больна…
– Верхом поехали, как всегда?
– Как всегда…
– А ведь это они, – через некоторое время показал Агапит Абрамович на появившихся на дороге двух всадников, быстро приближавшихся на маленьких, шедших скорой иноходью лошадках.
Один из них, видно, заметил в саду у дома гостя и пустил лошадь еще скорее, второй отстал немного. Подъехав к дому и увидев Крыжицкого, он крикнул отставшему по-французски:
– Жанна, скорее! Здесь Крыжицкий из Петербурга!
– Честь имею кланяться, княгиня, – приподнимая шляпу, приветствовал Агапит Абрамович подскакавших всадников, поспешив навстречу, чтобы помочь им слезть с лошади.
Но княгиня быстро и ловко соскочила с седла и кинула поводья.
Она была острижена и одета по-мужски. На ней была широкая и довольно длинная синяя блуза, такие же шаровары и мягкие сафьяновые сапожки.
Спутница, которую она назвала Жанной, как и она, сидела верхом на лошади и была одета точно так же, как и княгиня.
Жанна, соскочив на землю, подошла к Крыжицкому и пожала ему руку.
– Вы привезли новости? – спросила она.
– Да, и очень важные.
– Пойдемте на балкон! Там, верно, накрыт уже завтрак. Я голодна как волк, и вы, вероятно, тоже хотите с дороги есть. За завтраком вы расскажете ваши новости… Не правда ли, княгиня?
– Конечно, – ответила та, – можно соединить приятное с полезным.
– «Необходимое» с полезным, – поправил Крыжицкий, желая быть галантным, – еда – вещь необходимая для человека, хотя, конечно, вместе с тем приятная…
Завтрак был, действительно, накрыт на балконе, с которого открывался вид на голубой морской простор.
– Хорошо тут у вас! – сказал Агапит Абрамович.
– Да, у нас хорошо, – согласилась с ним княгиня.
– Вот что, – сказала Жанна, усаживаясь за стол (она говорила только по-французски) и обращаясь к Крыжицкому. – Мне, главное, нужно знать одно: хорошие у вас новости или нет?
– Превосходные…
– Тогда мы можем сначала поесть спокойно…
И она принялась за поджаристые сверху, внутри же сочные чебуреки, которые были поданы Ахметом на большом серебряном блюде.
Крыжицкий тоже принялся за еду, вкусное татарское кушанье, и стал запивать его отличным вином, сделанным несколько лет тому назад из гроздей окрестных виноградников.
После чебуреков подали фрукты и кофе.
Тогда Жанна закурила маленькую трубку на длинном, тонком чубуке и сказала Агапиту Абрамовичу:
– Ну, теперь рассказывайте!
– Во-первых, – начал Крыжицкий, – дело Николаева закончено.
– Наконец-то! Я получила из Франции сведения, что кардинал Аджиери умер, и удивлялась, что вы там медлите в Петербурге!..
– Мы не медлили. Дело, повторяю, закончено совсем и половина наследства Николаева принадлежит нам.
– Только половина!
– Но ведь таково уж наше обыкновение…
– На этот раз лучше было бы изменить его. Состояние кардинала Аджиери должно принадлежать мне… то есть нам, целиком.
Жанна проговорила это как-то особенно, потянула дым из чубука и выпустила большой клуб дыма. После этого она повернулась к морю и стала смотреть вдаль, как бы силясь овладеть собою.
– Затем у нас сладилось, – продолжал Крыжицкий, – другое дело, это было гениально…
И он стал передавать подробности дела графини Савищевой.
Но Жанна слушала его не особенно внимательно.
– Все это – сравнительные пустяки, – перебила она его.
– Как пустяки?! – воскликнул Агапит Абрамович. – Это миллионы!..
– Пустяки, если вы не сумели получить целиком состояние кардинала!. Нет, положительно, вы там, в Петербурге, не делаете того, что нужно!..
«Она никогда ничем не довольна!» – подумал Крыжицкий.
– А мы думали, напротив, – произнес он вслух. – Да я не уверен, что за все существование общества едва ли устраивалось два дела сразу…
– За все время! – досадливо перебила Жанна. – А аббат Велла!..
Агапит Абрамович как будто слегка изменился в лице.
– Какой аббат?
– Аббат Джузеппе Велла. Вы не слышали о нем?
– Нет.
– Странно. И о его рукописи тоже ничего не слышали?
– Нет.
– А между тем эта составленная им рукопись дала обществу суммы, перед которыми ваши «миллионы», как вы говорите, – детская забава…
– Расскажите нам это, – проговорила княгиня, наливая себе вторую чашку кофе. – Я тоже никогда не слышала об аббате Велла. Он был членом общества?
– Да! – сказала Жанна.
– Это интересно. Что же он делал и где действовал? – спросил Крыжицкий.
– Он родом с острова Мальты, – начала Жанна, сперва нехотя, но потом увлекаясь рассказом, – и хорошо знал арабское наречие, на котором там говорят до сих пор. Он объехал берега варварийских владений и привез оттуда якобы найденную им в одной мечети рукопись, состоявшую из отрывков утраченных книг Тита Ливия в арабском переводе.
– А на самом деле она была составлена им! – вставила княгиня.
– Да, она была составлена им, в виде пробы, – продолжала Жанна. – Когда проба удалась и арабский перевод Тита Ливия был принят учеными, аббат отыскал в Палермо другую важную рукопись, в которой заключалось много ценных сведений о временах короля Роджера. К рукописи был приложен перстень с печатью и арабскою надписью, свидетельствовавшими, что они принадлежат этому королю. Данные этой рукописи были весьма важны не только в историческом, но и в ином отношении, потому что они уничтожали и изменяли права большей части сицилийских дворян, которые вели свой род со времен короля Роджера. Велла представил королю неаполитанскому обе рукописи и они были изданы за казенный счет в арабском подлиннике, с итальянским переводом аббата. Итальянские ученые были введены в заблуждение и известный Тиксен даже попался на удочку. Книга была издана в 1789 году, и тогда общество сняло обильную жатву с неожиданно запутавшихся в наследственных делах сицилийских дворян. Вот как делают дела!.. Это я понимаю!
– Это очень интересно! – повторила опять княгиня. – Так мистификация и не открылась?
– К сожалению, дело открылось, из-за предательства Ассемани, для которого арабский язык был природным. Немцы приписывают честь опорочения рукописи Велла своему соотечественнику Иосифу Гагеру, который, правда, первый издал по этому поводу брошюру, Велла был заключен в тюрьму, но ему удалось бежать оттуда.
– И он жив еще?
– Этого я не знаю, потому что он, разумеется, должен был скрываться и сумел сделать это так хорошо, что жив он или умер и где он теперь, никому неизвестно.
Глава XLIII
Жанна еще рассказывала, когда на балконе появился Ахмет и проговорил с невозмутимым спокойствием:
– Там приехал какой-то! – и он подал карточку, на которой фиолетовыми буквами было написано с одной стороны по-русски, а с другой – по-французски: «маркиз Кювье».
– Это Фиолетовый! – сказал Агапит Абрамович, узнав издали карточку. – Он, очевидно, был послан вслед за мною. Я не понимаю, что это может значить?
Княгиня тоже переглянулась с Жанной в недоумении и сказала Ахмету:
– Попроси прийти сюда!
Кювье появился весь в пыли прямо с дороги и, несколько смущенный видом своего платья, сейчас же стал оправдываться:
– Я торопился, чтобы догнать Желтого еще на дороге, но мне не удалось сделать это, и вот я нахожу его тут.
– Да в чем дело? – спросил Крыжицкий.
– Вы присланы Белым? – спросила, в свою очередь, Жанна.
– Да! Он послал меня сам с письмом и велел передать на словах.
– Дайте письмо! – сказала Жанна.
Кювье вынул из кармана письмо, запечатанное Белым, и передал его.
Жанна быстро распечатала его, скользнула взглядом по строчкам, и вдруг ее щеки побелели, губы дрогнули и нижняя челюсть затряслась, словно бы в судороге.
– Что с тобой?.. Что с вами?! – в один голос воскликнули княгиня, Агапит Абрамович и Кювье.
Жанна вскочила, топнула ногой и бросила письмо:
– Идиоты!.. Глупцы!.. Маленькие дети! – не своим голосом выкрикивала она, видимо, не находя достаточно обидных названий, которые соответствовали бы степени ее гнева. – Он мне пишет, что по завещанию кардинала Аджиери осталась только маленькая мыза в Голландии, из-за которой не стоило хлопотать, и он, старый осел, прекратил это дело как не стоящее внимания!..
– К сожалению, вышло действительно так! – стал уверять Кювье. – Мыза и вся-то не стоит затраченных на это дело денег!
Жанна с силой ударила чубуком о перила балкона, так что он разлетелся, и отбросила его прочь. Она была страшна и, вместе с тем, противна в своем бешенстве:
– Не слушают!.. хотят рассуждать сами… Да какое он имеет право бросить дело, порученное ему?.. – задыхаясь, бросала она отдельные слова.
– Но если оно не оправдывает вложенных усилий?.. – попытался было возражать Кювье.
– Молчите!.. – закричала Жанна. – Как так вы не сообразили, откуда же кардинал мог брать деньги, хотя бы для того, чтобы посылать их сыну?
– Но это он мог делать из своих кардинальских доходов, – примирительно произнес Агапит Абрамович.
– Хороши у него были доходы! – не унималась Жанна. – Хороши у него были доходы во время революции!.. А между тем он и тогда жил по-прежнему… У него были деньги… много денег… и он прятал их… спрятал, очевидно, на мызе, и его сын найдет их там. А эти деньги мои… они принадлежат мне… потому что я выстрадала их!
Она упала на стул, казалось, в обмороке.
Княгиня бросилась к ней и хотела расстегнуть ворот ее блузы, но Жанна отстранила ее руку, встала, собрав последние силы, и отчетливо проговорила:
– Я пойду к себе… соображу… дам вам новые письма… и вы оба, с первым же кораблем, отправитесь – один во Францию, другой в Голландию, и я вам ручаюсь, что для Петербурга найдется другой Белый, более разумный и деятельный, а этого уберут и освободят нас от его глупостей.
И она удалилась с балкона, махнув рукой бросившейся к ней княгине, чтобы та оставила ее в покое. Но княгиня не послушалась и пошла за ней.
Оставшись на балконе с Агапитом Абрамовичем, Кювье сначала подошел к нему и едва слышно прошептал:
– Как же быть теперь?
Крыжицкий, облокотившись на перила балкона, смотрел на море, но, занятый своими мыслями, не любовался его красотой, а соображал и потому ответил не сразу.
– То есть что значит, «как быть»? – произнес он.
На что Кювье ответил:
– Да ехать ли нам, как она говорит, или может быть это будет слишком поспешно и неосмотрительно с нашей стороны?
– Почему же неосмотрительно? – спросил Крыжицкий.
– Да потому, что достаточно ли она сильна, в самом деле, чтобы сломить и уничтожить Белого?.. А если он надумает отомстить нам за то, что мы ее послушаемся?
В этих словах Кювье сквозила плохо скрываемая робость перед могуществом Белого.
– Мы поедем, – сказал, видимо, уже все обдумав, Крыжицкий, – для того чтобы выяснить и открыть спрятанное состояние Аджиери, и, чтобы сделать это как можно скорее, отправимся отсюда морским путем, как наиболее коротким. Что же касается Белого и его смены, то это дело не наше. Пусть она, – он кивнул в сторону дома, – поступает, как знает… Мы к этому не будем причастны, так не все ли нам равно?
– Но она хочет, чтобы мы передали ее письма! – возразил Кювье.
– Письма ее будут запечатаны и никто не сможет упрекнуть нас, что мы знали их содержание. А отказать члену общества, да еще высшему, в передаче его письма, написанного в главный совет, мы не имеем права!..
– Да, разве что так! – согласился Кювье и вздохнул свободнее.
Глава XLIV
Крыжицкий с Кювье уехали на следующее утро. Жанна торопила их и, когда вручала им свои письма, над которыми просидела целую ночь, у нее вырвалось:
– Эх, кабы я могла только… полетела бы сама!
Ее посланные добрались до Бахчисарая налегке, но там Крыжицкий должен был снарядить почти целый обоз, захватив с собой турчанку, ожидавшую его.
Эта турчанка, Фатьма, находилась у него под надзором настоящего восточного евнуха, старого и безбородого Магомета с визгливым тонким голосом.
Фатьма с Магометом путешествовали за Крыжицким в особом фургоне.
Таким образом, из Бахчисарая двинулись экипажи Крыжицкого и Кювье, фургон и бричка, везшая их вещи. Они направились в Севастополь.
Легко было Жанне сказать: «отправляйтесь с первым же кораблем!», но на самом деле долго пришлось бы путешественникам ждать этого корабля в Севастополе, торговля которого была сравнительно мало развита, вследствие чего большие суда заходили сюда редко. Поэтому Крыжицкому пришлось нанять до Константинополя отдельную греческую шхуну и идти на ней.
Этот переход, не совсем безопасный, был сделан благополучно, несмотря на шторм, потрепавший-таки шхуну изрядно.
В Константинополе посланцы Жанны пересели на большой корабль, шедший в Италию.
Крыжицкий в столице турецкой империи не съезжал на берег, но его свита увеличилась здесь еще одним человеком.
Это был матрос – старый турок, который служил на шхуне и которого Крыжицкий почему-то приблизил к себе и взял в свое услужение. Звали его Али и он, вместе со своим новым господином, перебрался со шхуны на корабль.
Али был молчалив, необщителен, но во время шторма в Черном море доказал свою неустрашимость. Он единственный не потерял присутствия духа, ободрял всех и распоряжался, заменив собой на деле лишь сохранившего для видимости свою власть капитана-грека.
Только с Крыжицким Али перекидывался отрывистыми словами по-турецки.
Вообще в течение пути Кювье был удивлен лингвистическими способностями Агапита Абрамовича, который свободно объяснялся с арабами на арабском языке, с турками – по-турецки, с греками – по-гречески, а в Италии без запинки болтал с итальянцами.
В Ливорно Крыжицкий съехал на берег и остался там ночевать.
Была теплая лунная ночь. Кювье показалось слишком душно в каюте, он взял подушку, выбрался на палубу и, поискав удобное местечко, залез в лодку, утвержденную на стойках, решив, что там его никто не побеспокоит.
Однако ему не спалось. Ночь была так хороша, что жаль было засыпать.
Вдруг Кювье услышал где-то близко, на палубе, ясно донесшийся до него шепот сдержанного разговора.
– Мне надо с тобой поговорить, Магомет…
Магомет своим тонким голосом отвечал что-то по-турецки.
– Говори по-русски, – остановила его Фатьма (это, очевидно, была она), не то нас может услышать Али, а я этого не хочу.
– Али все равно говорит и понимает по-русски, да его и нет на корабле, потому что он отправился на берег с господином.
– Все равно, тут есть другие матросы из турок, мне не нужно, чтобы они меня поняли!..
– Ну хорошо! В чем дело, деточка?..
– Берегись, Магомет, этого Али! Я давно хотела тебе сказать, но не могла, потому что господин все время был тут.
– Я всегда берегусь! – отвечал Магомет.
– Но Али берегись особенно!.. он не простой человек для нашего господина и оттого господин взял его собой со шхуны.
– А откуда ты знаешь это?
– Я случайно услышала их разговор ночью на шхуне, после бури! Я лежала в каюте и боялась, что буря налетит опять, и не спала… А они говорили на палубе и я слышала…
– Что же говорили они?
– Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном…
– А, он назвал его Симеоном?..
– Да, «вспомни нашу молодость, Симеон!» сказал он. Я хотела спросить тебя, Магомет, сколько же лет господину, если такой старик, как Али, говорит ему «вспомни нашу молодость»?
– А ты думаешь, твой господин молодой?
– Не молодой, но все же не такой старик, как Али!
– Ему пятьдесят три года!
– Неправда!..
– Только он всю жизнь следил за собой и сохранил себя. А жизнь Али, вероятно, была другая, вот он и состарился… А еще что они говорили?
– Али стал грозить, чтобы Симеон упокоил его старость и взял с собой, что ему уже трудно исполнять работу простого матроса под руководством грека. Симеон вначале не соглашался; Али стал его просить, потом стал угрожать…
– Ты не слыхала, чем он грозил? – спросил Магомет.
– Он говорил: «Если ты не возьмешь меня, я не пощажу себя, погибну сам и ты погибнешь со мной».
– И господин испугался?
– Да. Он, который ничего не боится, испугался и согласился на просьбу Али… Вот отчего Али едет теперь вместе с нами…
– Хорошо, что ты рассказала мне обо всем. Запомни же, что я скажу тебе: если ты когда-нибудь по ошибке, случайно, назовешь господина «Симеоном», или хотя бы дашь понять, что тебе известно это имя, он не потерпит этого, и тогда простись со всем, что ты видишь на земле… ты знаешь, что он шутить не любит! Будь осторожна! Это очень важно для тебя!..
Кювье, лежа в лодке, слышал весь разговор и притаился, не подавая признаков жизни, скрыв свое присутствие.
Глава XLV
Саша Николаич, с французом Тиссонье рядом и с Орестом на козлах, путешествовал в удобном, отлично приспособленном для длительных переездов дормезе кардинала без всяких неприятных приключений.
Орест остался очень недоволен Германией, где пили пиво и совсем не потребляли водки. Он даже не мог себе представить, как это может существовать страна без такого напитка. Однако за неимением лучшего он пил пиво, хотя и говорил, что от пива, должно быть, заводятся лягушки в животе. Он даже уверял что слышит, как они у него там квакают.
Голландия, когда они поселились там на мызе, тоже не была им одобрена. По его мнению, государство должно делиться на города и деревни, а тут повсюду ни то ни се: не то город кругом, не то деревня! Всю страну можно проехать и на каждом шагу встретить каменные домики, вроде их мызы, и повсюду каждый вершок земли был обделан, прорыты каналы, произведены дамбы и посажены деревья.
Но больше всего Ореста тут угнетала чистота.
– Помилуйте, гидальго, – жаловался он, – все-таки в России я был человеком не хуже многих, а тут оказывается такой лоск кругом, что грязнее меня не найдешь вещи; каково это чувствовать самолюбивому человеку?
Прощал он Голландии ее «подлую чистоту», как он выражался, только ради того, что тут он нашел некоторое обилие крепких напитков, вроде рома, коньяка и английского джина. Немецкий кирш ему не нравился.
На мызе он освоился довольно быстро, найдя поблизости, на большой дороге, герберг (трактирчик), где торговали спиртными напитками.
Там он учредил свою лейб-квартиру и через неделю уже знал достаточное количество голландских слов, чтобы поддерживать если не разговор, то, во всяком случае, необходимое объяснение, помогая при этом себе мимикой.
Француз Тиссонье, по мере приближения их к месту назначения, становился все серьезнее, и нужно было видеть, с какой торжественностью он ввел Сашу Николаича в его наследство.
На мызе были всего три господские комнаты: столовая – маленькая, уютная, с потемневшим дубовым потолком, панелями и полками со старым фарфором; кабинет, весь заставленный шкафами с книгами в кожаных и пергаментных переплетах; спальня, где под балдахином, за шелковыми зелеными занавесками, возвышалась огромная, широкая кровать, занимавшая, по крайней мере, четверть комнаты.
Здесь, на мызе, старик Тиссонье круто изменил свое обращение с Сашей Николаичем и стал на положение достойного, верного слуги, который не считает себя вправе болтать и держать себя запросто так, как он болтал и держался во время путешествия.
В день приезда Тиссонье накрыл стол для обеда на один прибор и на вопрос Саши Николаича объяснил, что так он привык при монсеньоре и что он сам с господином Орестом пообедает отдельно.
– Что за вздор! – сказал Саша Николаич. – Вы – старый слуга моего отца, но для меня вы себя показали другом и я желаю, чтобы эти отношения между нами не прерывались! Мы будем садиться за стол все вместе!
Француз патетически всплеснул руками и воскликнул:
– Вы хотите, чтобы я обедал в этой столовой?.. Это невозможно.
Но чтобы доказать противное, Саша Николаич сам поставил еще два прибора, что привело француза в окончательное умиление.
Тиссонье смахнул навернувшуюся с радости слезу, что-то долго говорил о высокой душе господина Александра Никола, уверял, что он удвоит свою преданность, что он теперь утешен до конца жизни, и кончил тем, что, сев за стол, опять превратился в болтливого свободного месье Тиссонье и стал держать себя как ни в чем не бывало, по-прежнему непринужденно.
Но свою преданность он, действительно, удвоил и с таким усердием помогал Саше Николаичу в совершении формальностей по вводу во владение, служа ему и доверенным лицом и переводчиком (он хорошо говорил по-голландски), что Орест нацелился на него взглядом и сказал:
– Наш француз в лепешку расшибается!
Когда были закончены формальности по вводу во владение, Тиссонье вошел к Саше Николаичу в кабинет и, заперев дверь на ключ, сказал:
– Теперь я могу открыть вам главную тайну, порученную мне монсеньором.
Затем он вынул связку ключей и подал их Саше Николаичу.
Ключи были очень хитрые, с рубчатыми, фигурными бороздками, потемневшие от времени.
Саша Николаич стал с любопытством рассматривать их. Потом сказал:
– Очень интересная коллекция!
– Но знаете ли вы, что заперто под замками, от которых эти ключи?
– Я не только не знаю, что заперто под замками, о которых эти ключи, – ответил, слегка улыбаясь, Саша Николаич, слыша этот выспренний тон француза, – и даже не знаю, где эти замки!
– Здесь, в этом кабинете! – сообщил Тиссонье.
Медленно оглядевшись вокруг, Саша Николаич, кроме письменного стола и шкафов с книгами, отпиравшихся самыми обыкновенными ключами, в кабинете больше ничего не увидел.
– Вы удивлены?.. Не правда ли? – продолжал Тиссонье. – Но сейчас ваше удивление превзойдет все пределы!
Он подошел к окну, убедился, крепко ли оно закрыто, и плотно задвинул занавеску.
– Теперь подойдите сюда, нажмите выпуклость глаза этого льва! – показал Тиссонье на одну из выточенных по бокам большого шкафа фигур. – Теперь нажмите еще здесь и толкните шкаф.
Саша Николаич проделал то, что ему говорили, и тяжелый шкаф легко откатился на рельсах, уйдя в стену и обнаруживая за собой железную дверь.
Чтобы отворить ее, требовалась помощь нескольких ключей из связки, которые нужно было повернуть в разных местах сложного, хитрого и не сразу приметного замка.
За дверью находилась спускавшаяся вниз лестница, она вела через вторую такую же дверь и приводила в подвал.
Тиссонье открыл оказавшийся у него потайной фонарь и осветил каменный свод довольно просторного подвала, где посредине стоял сундук.
Затем он показал, как открыть последний, и, когда откинул крышку, Саша Николаич увидел в сундуке два отделения, наполненных одно – золотом, другое – поменьше – драгоценными каменьями, и целую кипу английских процентных бумаг индийской компании.
– Это все – ваше! – сказал Тиссонье.
