Текст книги "Продавец снов (с иллюстрациями)"

Автор книги: Михаил Грешнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Андрей Селимович! – Григорий подходит к столу.

Двойной астрограф возвышается над Гурановым стволами, уходящими, кажется, в бесконечность. Купол замкнут, но, судя по свежему морозному холоду, Гуранов только что делал наблюдения и сейчас записывает в звездный журнал итоги. Григорий ждет, пока он закончит. Под лампочкой, прикрытой плоским, как сковорода, абажуром, виднеется журнал, руки Гуранова.

Наконец Андрей Селимович кончил записывать. Поднял голову. В сумеречном, застывшем от холода свете Григорий пытается разглядеть лицо астронома, но видит только смутную маску с темными провалами глаз.

– Как это произошло? – спрашивает Григорий.

Маска в темноте шевельнулась, исчезла: Гуранов опустил голову.

– Откровенно, Андрей Селимович…

Гуранов отвечает медленно, через силу:

– Перестаньте меня мучить вопросами. Вы всех тут замучили, Слег. Вы астроном или следователь?

– Но…

– Никаких «но», Григорий Константинович. Вы не хотите понять, что я работаю с Павлом Васильевичем со дня основания обсерватории.

– Вы сказали – работаю…

– Да, работаю, Слег! Для меня он не умер. Он в каждом приборе. Он доставал их сам, устанавливал. Рычаги управления еще теплые от его рук. А вы только ходите, спрашиваете. У него была забота в последние дни. Большая забота, как он сам, большой ученый. Мне бы десятую часть этой заботы.

– Может быть, вы не помогли Павлу Васильевичу?

– Он ничего мне не говорил, – угрюмо отвечает Гуранов. И вам ничего бы не сказал, Слег… – Лицо-маска опять появляется в сумраке. – Это его тайна.

– А… Инна? – спрашивает Григорий.

– Инна хороший работник. Порой мне кажется, что о звездах она знает больше любого из нас. Кроме того, она… отличная лыжница.

Ирония последней фразы не ускользает от Григория. Но когда он выходит из зала, Андрей Селимович опять отворачивается к столу. Гуранову, как и всем здесь, в обсерватории, думает Григорий, по-человечески тяжело.

У себя дома Григорий пытается восстановить разговоры с Инной, с Гурановым. С Инной все неожиданно. Явилась без вызова – раньше этого не было. Разорвала фотографию, обидела Сергеева. Григорий доверил ей записки Павла Васильевича. Гуранову ничего не сказал, а ей доверил. Почему он доверил ей?.. И потом: предупреждение не ходить на Багиру; Инна жалеет его, Григория? Опасается? В глазах у нее был страх. Пережили они тут немало страха…А почему – «Возьми меня с собой…»? И почему – Гриша? Доверил ей тайну, и это их сблизило?

Григорий думает о командировке, сюда, в Хан-Гулак, о комете. Сколько еще работы над книгой… И опять – Инна: «Не ходи на Багиру…»

Засыпая, Григорий решает окончательно: Инну с собой он не возьмет.

Утром он вышел один. Как искать, не имел представления. Звать?.. Но искать надо – долг перед Павлом Васильевичем.

Пошел по берегу Хан-Гулака. Крутые осыпи, камни. Это произошло здесь?.. Григорий на миг останавливается: как это было? Ветер несет поземку. Григорий идет навстречу ветру и снегу. Снег – это хорошо, рассуждает он, снегопад может помочь. Пришельцы материальны. Всякое тело имеет форму. Форма может как-то проявиться. Если наткнешься на то, что ищешь… Мир велик. Велика долина реки. Наткнуться можно только случайно. Мало шансов на такой случай.

Но Григорий идет. Работа приучила его к упрямству. Безымянную звездочку, блестку, приходится наблюдать в телескоп годами. Терпения Григорию не занимать.

Река по правую сторону. Буду возвращаться – будет по левую, отметил Григорий. Может быть, перейти реку? Ветер настойчиво дул в лицо. В круговерти ничего не было видно-ни гор, ни противоположного берега. Заблудиться молодой директор боялся. Временами он останавливался, вглядывался в метель. Пусто. Григорий никогда не охотился. Тут представил себя охотником. Забавно, нет ружья за плечами. Вдруг какое-нибудь зверье?.. И почувствовал, что кто-то за ним следит. Идет. Полно, сказал он себе. Но за ним кто-то шел: слышны шаги. Григорий обернулся.

– Вы все-таки пошли? – Инна догоняла его. – Один?..

Она была на лыжах. На плече другие – его, Григория, лыжи.

– Возвращайтесь! – сказала она.

– Инна!..

– Возвращайтесь! Видите, какая метель!

– Зачем ты пришла? – спросил Григорий.

– Зачем вы пошли один?

Метель сыпала, сыпала снег. Ничего не было видно, кроме снега.

Возвращались след в след. Ветер толкал их в спину. Через два дня она догнала его на Волчьих Холмах.

– Возвращайтесь!..

Григорий был раздражен.

– Кто будет искать? – спросил он.

– Не ищите ее здесь.

– А где?

– Вернемся…

Договорились: через день воскресенье – выйдут на поиск вместе.

В обсерватории заметили походы директора и то, что всякий раз Григорий Константинович возвращался с Инной. Наверно, ждали объяснений. Давать объяснения Григорий не торопился. Составлял докладную в академию, частью докладной были записки Павла Васильевича. О том, что начал поиск Илу, Григорий тоже писал. Все надо было продумать, аргументировать, чтобы не казалось фантастикой. Как ни расположены были в Москве к Павлу Васильевичу и к нему, Григорию Слегу, услышат подтверждение легенды о лебедях – не всполошатся ли москвичи? И формулы. Формулы!..

Докладную он обсудит в понедельник с работниками обсерватории. Сегодня суббота, Григорий у телескопа. Завтра они с Инной пойдут к Багире.

Григорий глядит на часы: семь минут первого.

– Сегодня. Уже воскресенье.

Но воскресенье началось по-другому.

Лыжи, ледорубы, веревка – все уже собрано: было два дня, чтобы подготовить поход. Выйти на поиск решили до солнца, путь на Багиру не близкий. Когда Григорий вставал, в окнах уже синело. Собраться к выходу тридцатилетнему мужчине хватит четверти часа. Рюкзак на плечи (завтракать с Инной они будут в пути), и готово!

Но когда Григорий поворачивал ключ, в коридоре открылась другая дверь. Коридор небольшой, разделял две квартиры – директора и Гуранова. Андрей Селимович стоял в своей двери с газетой в руках.

– Слег… – окликнул Григория.

Григорий обернулся, задел рюкзаком о стену.

Гуранов подал ему газету. В правом углу, внизу, отчеркнута красным заметка. Газета четырехмесячной давности.

– Прочтите, – сказал Гуранов.

Заметка сообщала об авиационной катастрофе над Татрами. Самолет, направлявшийся в Советский Союз, разбился в тумане, налетев на скалу. Пассажиры погибли. Среди них: младший секретарь посольства Иржи Маречек, астроном Инна Гранек… Последнее тоже подчеркнуто красным.

Григорий поднял от заметки глаза. Гуранов сказал:

– Инна Гранек.

– Однофамилица? – спросил Григорий.

– Обратите внимание… – Гуранов нетерпеливо кивнул головой.

– Зачем?.. – Григорий хотел сказать, мало ли бывает несчастных случаев. Гуранов перебил его:

– Инна приехала к нам в тот же день – четырнадцатого ноября.

– Вы считаете ее шпионкой? – спросил Григорий.

– Она слишком много знает о звездах, чтобы быть просто шпионкой, Григорий Константинович.

– Бросьте! – Григорий сунул газету в руки Гуранову.

– Слег!..

Григорий уже открывал выходную дверь.

Спускаясь с крыльца, думал: не охотник ли Гуранов за ведьмами? Инна могла спастись. Газета дала неверные сведения… В душе поднималась злость против Гуранова.

Но неприятное чувство тут же растаяло. У калитки его ждала Инна.

Март на высоте четырех тысяч метров – зимний месяц. Зори – как свежие яблоки: румяные, чистые.

– А небо, Гриша!.. – Бежали размашистым шагом, Инна смеялась.

Небо близкое, стеклянное – могло бы звенеть, если бы до него дотянуться и постучать. Солнце не торопилось вставать, плыло за хребтами, зажигая, как факелы, то одну, то другую вершину. Вместе с рассветом появлялись тени – густели, бледнели на скалах, падали вдруг в ущелья.

– Ты сегодня такая радостная! – сказал Григорий.

На миг перед ним встал Гуранов, газета, исчерканная карандашом. Спросить у Инны, как она попала сюда? В газете сказано, что Инна Гранек погибла. Инна Гранек?.. Чушь какая-то!

– Люблю все красивое, – говорит Инна, – небо, солнце. Хорошая планета Земля!

– Есть, наверно, другие миры… – возразил Григорий.

– Есть!

Они опустились в распадок, шли берегом сухого ручья, пробираясь сквозь низкие взъерошенные ветром кусты. На них смерзшиеся ягоды облепихи.

– Как называются эти бусы? – спросила Инна.

– Облепиха, – засмеялся Григорий.

Думал, что Инна ответит, улыбнется. Но девушка остановилась:

– Не хочу идти на Багиру!

– Почему? – Григорий удивился смене разговора и настроения.

– Илу там нет.

– Павел Васильевич слышал ее в ущельях.

– Гриша… – В голосе Инны предупреждение. Багира не нравилась ей.

– Пошли! – Григорий двинулся дальше.

К подножию они добрались в десять часов. Ущелья чередовались нагромождением скал, кручами – место было угрюмое. На какое-то мгновение Григорий подумал, что Инна права, не стоило забираться вглубь. Все чаще они останавливались, прислушивались. Может быть, крикнуть: «Илу!» Присутствие Инны удерживало Григория. Похоже будет на бесплодные призывы Павла Васильевича. Но ведь плач Павел Васильевич услышал здесь!

Выбравшись на кромку ущелья, по одну сторону пропасть, по другую снежная крутизна, Григорий и Инна остановились на отдых. Достали из рюкзаков еду, термос с горячим кофе.

– Как ты их себе представляешь, – спросила Инна, – Ороса, Илу?

– Двое любящих друг друга существ.

– Почему любящих?

– Чтобы отправиться в такой путь, на Землю, надо не только доверять друг другу, надо любить.

– А если Орос ученый, а Илу его ученица? Как ты и я. Мы пошли в опасный район – значит, тоже любим друг друга?

Григорий пожал плечами.

– Любим? – настаивала Инна.

В мыслях Григорий не раз признавался, что любит Инну. Однако заговорить открыто…

– Хочешь, чтобы я об этом сказала, да?.. – спрашивала Инна.

Григорий попытался переменить разговор:

– Почему плакала Илу?..

– От одиночества, – Инна ответила коротко, отвела вопрос Григория. Ждала ответа на свой вопрос. Ждала – не то слово: требовала. Глядела в лицо Григорию и требовала.

– Хорошо, я скажу. – Григорий не опустил глаз под взглядом Инны. – Я люблю тебя.

– Тогда возвратимся, – сказала Инна.

– А как же Илу?

– Не надо ее искать.

Странная сила убеждения у этой девушки. Григорию нечего было возразить ей.

Шли назад той же дорогой, по кромке ущелья. Снежный откос нависал над ними стеной. Инна шла впереди легко, уверенно. Или это была минута беспечности – альпийская веревка висела у Григория на плече.

Но мысль об Илу не оставляла его. Глядя сверху на лабиринт трещин и пропастей, Григорий не удержался, крикнул в их глубину:

– И-лу!..

Инна резко обернулась к нему. В то же мгновение послышался треск, и медленно, на какую-то секунду бесшумно, снежный наст начал коробиться, свертываться в гармошку. Пахнул белый дымок, снег осел под Григорием. Сверху, гудя, уже катилась лавина. Удар швырнул Григория в пропасть. Голова его запрокинулась, тело обожгла боль. Теряя сознание, Григорий увидел перед собой огромные крылья. И глаза Инны, вместившие небо. Глазам он не удивился. И рукам, которые несли его в воздухе. А крылья… Он видел их на фотографии, которую принес в кабинет Сергеев. Не паруса, как ему показалось, – крылья!

Когда вернулось сознание, Григорий опять увидел ее глаза, склоненные над собой. В них – отчаяние, смятение. Понял ли Григорий, кто она? И если понял, то что теперь? Оттолкнет ее, не полюбит? Или ей самой уйти от него?..

Григорий понял:

– Ты – Илу.

Приблизил к себе. И когда их дыхание смешалось, Григорий знал, что ничего дороже этой девушки у него нет и не будет, он сказал:

– Останься.

ПОХИТИТЕЛЬ ТАЛАНТОВ

Вернувшись из отпуска, инспектор полиции Центрального парижского района Бертье прежде всего потребовал нерасследованные дела.

– Как отдохнули, шеф? – попытался спросить его помощник Франк.

– Дела, Франк, – Бертье показал на стол перед собой, давая понять, что надо работать. – Разговоры потом.

– Как хотите. – Франк не обиделся на инспектора. Во-первых, Бертье – начальство, во-вторых, Франк знал своего шефа: если Бертье озабочен, предстоит большая работа.

Минуту спустя Франк принес стопу незавязанных папок: перед приходом Бертье он просматривал материалы.

– Вот… – сказал он, кладя стопу перед инспектором. Ровно двенадцать.

– Не слишком? – спросил Бертье, дотрагиваясь до папок.

– Латинский квартал, шеф.

Бертье раскрыл верхнюю папку.

– Мне остаться или уйти? – негромко спросил Франк.

– Можете идти, – ответил Бертье, не поднимая глаз. Франк беззвучно притворил дверь. Последнее, что он видел, – сосредоточенное лицо инспектора.

Шелестели страницы. Сквозь двойные окна здания префектуры едва доносился стук катеров, плывущих по Сене, автомобильные гудки с противоположной набережной. Чуть слышно пел вентилятор. Телефоны молчали: Бертье отключил связь. Ничто не мешало читать и думать. Одно за другим Бертье откладывал просмотренные дела.

Инспектор имел основания быть озабоченным. Пусть даже он отдыхал, но в какой-то мере – служба – он был в курсе городской жизни. Уехал бы он в Италию, в Африку, ниточка связи потянулась бы за ним и туда. Бертье не ездил в Италию. Не ездил в Африку. Отдыхал в Бретани, в двенадцати километрах от СенМало. Океан, бурные приливы, отливы, деревушка с пятьюстами крестьянами, почтовое отделение, семь на восемь шагов размером, сонный телеграфист.

– Месье Бертье!.. – Каждое утро он приносил телеграммы.

Бедняга недосыпал. Но и в телеграммах не понимал ни слова – шифровки. «Месье Бертье!..» Чиновник был рад, когда после трехнедельного отдыха инспектор отбыл в Париж.

Содержание телеграмм подтверждалось папками нерасследованных историй.

– Так… – покачивал головой Бертье, перекладывая папки на край стола. В первой, пятой, десятой было одно и то же.

Просмотрев все до конца, Бертье с минуту сидел задумавшись. Перелистывать вторично не стал. Ничто не давало нити. Факты были, повторялись из одного дела в другое, но и факты не давали ничего, за что можно было бы зацепиться.

Нажав на клавишу, Бертье позвонил.

– Да, шеф? – В кабинет вошел Франк.

Сел, повинуясь жесту начальника.

– Что вы об этом думаете? – спросил Бертье, показывая на папки.

– Разное… – неопределенно ответил Франк.

– То есть – ничего?

– А что думаете вы? – спросил помощник.

Инспектор пожал плечами:

– Придется начинать с нуля.

– Самое лучшее, – согласился Франк. – Без предубеждений.

Тут же добавил:

– Но факты странные.

Бертье подключил телефоны. Снял трубку с аппарата внутренней связи:

– Подготовьте машину…

Замигало табло, вспыхнул телеэкран по правую сторону от письменного прибора:

– Алло, Бертье! – С экрана кивал Шуан, начальник второго участка с улицы Риволи. – Рад, что вы вернулись. Надеюсь, отдохнули приятно?

Имя Шуана встречалось в двух просмотренных инспектором папках. Судя по возбужденному лицу начальника второго участка, Бертье определил, что у него происшествие, и, не отвечая на вопрос о своем отдыхе, спросил:

– Опять то же самое?

– Опять, – ответил Шуан.

– Где пострадавший?

– У нас. Адрес пока не выяснен.

– Выезжаю, – ответил Бертье.

Машину вел Франк.

Миновав мост, соединяющий Сите с набережной, мимо здания ратуши выехали на Риволи. Свернули вправо и через пять минут остановились возле второго участка. На ступенях их ждал Шуан.

– Рад! – пожал руку Бертье. – Старина Франк! – тиснул ладонь помощника.

Повел обоих мимо стоявшего навытяжку полицейского в вестибюль и дальше – коридором – к ряду закрытых камер.

– Привезли вчера вечером, – докладывал по пути Шуан. – Из «Комеди Франсез». Четыре квартала отсюда…

О том, что «Комеди Франсез» за четыре квартала отсюда, Бертье и Франк знали. Говорить об этом не стоило. Но Шуан сказал – был рассеян и озабочен.

– Человек не знал, как выйти из театра. Но ведь он вошел туда, Бертье! Не знает своего имени! Здоровенный… Четверо едва справились, когда усаживали его в машину. Да вот он!

Из полуоткрытой двери доносились вскрики, возня. Шуан распахнул дверь:

– Входите.

В камере происходила свалка. Трое сержантов сцепились с громадным бородачом. Двое повисли на руках, стараясь завести их за спину, связать, третий висел у бородача на плечах, оттягивая назад голову, отчего борода, запрокинувшись, стояла торчком. Сержанты пыхтели, скалили в усилиях зубы, бородач тряс плечами и скулил дискантом. Когда Шуан распахнул дверь, бородач, не выдержав, рухнул, сержанты навалились на него все втроем.

– Отставить! – приказал Шуан.

Сержанты вскочили, стояли потные, красные. Жертва, распростертая на полу, продолжала скулить и плакать. Слезы текли по лицу, светились на бакенбардах.

– Что происходит? – спросил Шуан у одного из сержантов.

– Рвется из камеры, – ответил тот, отирая со лба капли пота. – Силен, скотина!

Бородач задвигал ногами, застучал каблуками о пол и тонким голосом завопил:

– Мороженого!

Со стороны это казалось игрой. Нелепой, страшной игрой. Мужчина сучил ногами, как капризный ребенок, плакал и требовал:

– Мороженого!

Шесть человек стояли над ним, но мужчина, кажется, их не видел: стучал в пол каблуками, из-под прижмуренных век текли слезы.

– Огюст Жерар! – наклонился к нему Бертье, в мужчине он узнал известного адвоката. – Огюст Жерар!

Мужчина вдруг успокоился, открыл глаза и спросил:

– Где моя мама?

Слушать его было жутко. Не только потому, что сорокалетний мужчина задал такой вопрос. Но голос, голос! По коже тянул мороз при звуках ломкого детского голоса, который вырывался из глотки пожилого мужчины.

– Где мама? – повторил Жерар и опять забарабанил ногами по полу.

– Положите его на кровать, – приказал сержантам Шуан.

Сержанты подняли мужчину и положили.

– Жерар, вы меня слышите? – спросил Бертье.

Мужчина продолжал плакать.

Полчаса возни с плачущим ничего не дали. Жерар требовал мороженого, требовал мать и ни на какие вопросы не отвечал. Оставив адвоката под присмотром сержантов, Бертье, Франк и Шуан перешли в кабинет последнего.

– Третий случай на вашем участке, – сказал Бертье. – Что вы предпринимаете конкретно, Шуан?

– Случаи похожи один на другой, – ответил Шуан, – как номера «Энтрансижан» одного выпуска. В первом художник Плевен не мог выбраться из кинотеатра «Ле Монд», хотя вошел туда в полном здравии и сознании. Во втором артист – трагик Дюран заблудился в церкви Сен-Рош…

– Это я знаю по вашим рапортам, – прервал Бертье. – Что дальше?

– Обоих смотрел доктор Лувель, психиатр.

– И что?..

– Полная амнезия.

– Потеря памяти?

– Да. В мозгу пострадавших не оставалось ничего, кроме примитивных рефлексов.

– Люди впадали в детство?

– В раннее детство, инспектор.

– Чем объяснял это доктор?

– Развел руками, и только.

– Что советовал?

– Обучать людей с начала, с приготовительных классов.

– Но все это – талантливые люди, Шуан!

– Талант у них исчез. Испарился.

Случай с Жераром произошел на двадцать четвертый день после такого же случая, имевшего место на третьем полицейском участке. Там был обнаружен потерявший память хирург Леклер. На шестом, девятом, одиннадцатом участках жертвами неизвестной болезни стали ученый-биолог Ланн, поэтесса Мадлен Прево, авиаконструктор Бринк.

– Болезнь ли это? – спросил Бертье.

В кабинете Шуана они втроем проводили первое совещание.

– Если болезнь, – заметил Шуан, – то неизвестная, новая.

– Бросаются в глаза два обстоятельства. Можно, шеф?.. слово взял Франк, изучивший дела потерпевших до приезда инспектора.

– Говорите, – кивнул Бертье.

– Первое, как вы уже сказали, шеф, – все потерпевшие талантливые люди…

Шуан согласился молча.

– Во-вторых, – продолжал Франк, – обратите внимание на места обнаружения потерпевших.

– Что вы хотите сказать?

– Церковь, – продолжал Франк, – кинотеатр «Ле Монд» места людные и…

Франк сделал намеренную паузу:

– …полутемные.

Секунду длилось молчание.

– Предположим, болезнь, эпидемия, – продолжал Франк. Она косила бы каждого и везде. Но эта «болезнь» избирательна. Жертвы ее – видные люди.

– Вы подразумеваете преступление? – спросил Бертье.

– Вы тоже, – ответил Франк,

– Если преступление, – сказал Шуан, – то с какой целью? Месть? Ограбление? Ценности, бывшие у жертв, не тронуты.

– А талант? – спросил Бертье.

– Боже мой, – воскликнул Шуан, – вы думаете?..

– А вы об этом не думаете? – спросил Бертье.

Франк и Шуан замолчали.

– В наш век… – начал Бертье, но не окончил фразы.

Разговор продолжался в машине при возвращении в префектуру.

– Есть еще одна сторона вопроса, – говорил Франк, – территория.

– Да, – согласился Бертье.

– Все тринадцать случаев в Латинском квартале.

– Это облегчит нам работу, – сказал Бертье.

Поднявшись к себе в кабинет – все еще в сопровождении Франка, – Бертье включил систему окружной связи. Все девятнадцать участков были на проводе – девятнадцать глазков светились желтым на панели напротив стола инспектора.

– Внимание, – негромко сказал Бертье. – Через полчаса собраться всем в моем кабинете.

В этот же самый двадцать четвертый день в гостиной Ришара Комбье, совладельца автомобильной фирмы «Рено», раздался звонок. Швейцар Котон, тридцать два года проработавший у Комбье, разбиравшийся в звонках тонко и безошибочно, сразу понял, что звонит посторонний. Ни родственник – у родственников отрывистые самодовольные звонки, ни друг хозяина друзья звонят не коротко, не продолжительно, а корректно, ни женщина, звонок которой нерешителен. Звонил посторонний, уверенный в себе человек, с характером: звонок продолжителен, резок. Кто бы это мог быть? Прежде чем открыть дверь, швейцар отщелкнул глазок. Увидел край шляпы, кусочек уха. Знакомый человек, незнакомый – Котон еще определить не мог. Пришлось открыть дверь.

– Месье Комбье у себя? – Посетитель был незнакомый.

– Нет, – ответил Котон, как положено в таких случаях. Господина Комбье нет дома.

– Жан, – сказал посетитель, – не пользуйтесь трафаретом. Я стреляный воробей.

Швейцара звали Поль, а не Жан. Однако в Париже лакеев, таксистов, швейцаров называют общим собирательным «Жан», и поэтому швейцар Поль на кличку не возразил.

– Доложите обо мне, – говорил между тем посетитель. – По важному делу. По чрезвычайному. От меня получите чаевые, от хозяина – благодарность.

Человек действительно был уверен в себе, имел характер.

– Что же вы стоите? – повысил он голос.

– Доложу. – Котон закрыл дверь – надо все-таки проучить наглеца, пусть постоит на парадном – и пошел доложить хозяину о пришедшем.

Комбье позавтракал, готов был отбыть на фирму. Швейцар застал его на пороге кабинета.

– Кто такой? – спросил он у швейцара, едва тот доложил о посетителе.

– Просит обязательно его принять.

– Все просят, Поль.

Швейцар вспомнил о чаевых, обещанных посетителем, благодарности, которую тот напророчил ему, и, немного перефразируя слова неизвестного, сказал хозяину:

– Говорит, что вы будете ему благодарны.

– Благодарен? – переспросил Комбье.

– Да, хозяин, – подтвердил Поль.

Мужчина вошел, когда Комбье сидел за столом, перебирал бумаги, показывая, что он занят.

– Доброе утро, – сказал посетитель. – Мне нужно с вами поговорить.

– С кем имею? – спросил Комбье, откладывая бумаги.

– Профессор. Психолог, – ответил посетитель, снимая шляпу.

Комбье указал ему кресло. Профессор сел. Был он невысок, сутул, с костистым лицом, выпяченным вперед подбородком.

– Спешу, – откровенно сказал ему Комбье, приглядываясь, однако, к профессору и прикидывая, с чего бы ему быть благодарным этой не совсем симпатичной личности.

– Я насчет вашего сына, – сказал профессор.

По лицу Комбье пробежала гримаса, точно его ударили. Сын был его страданием. Единственный отпрыск родился дебилом. Профессор заметил гримасу на лице хозяина кабинета.

– Месье, – сказал он, – я ведь тоже отец…

Комбье отложил бумаги, что-то в профессоре было. Может, он внушал надежду, за которую следует ухватиться?..

– Что вы можете сделать? – спросил он профессора.

– Все, – ответил тот.

– О?.. – воскликнул Комбье.

– Я его вылечу, – ответил профессор. – Сделаю полноценным. Больше – сделаю талантливым.

С минуту Комбье и профессор смотрели друг другу в глаза.

После этого они час разговаривали.

Потом посетитель ушел довольный – так определил швейцар Поль. У самой двери посетитель сунул в руку швейцара бумажку в пятьдесят франков.

Это совсем пустяк. Профессор уносил в кармане чек на полмиллиона франков. Поль, конечно, не знал об этом, но своими пятьюдесятью остался доволен.

Десятью минутами позже Комбье выходил через парадное к ждущему его автомобилю. По пути он сказал швейцару очень довольным тоном:

– Молодец, Поль.

Аппарат Бертье работал незаметно, но деятельно. Были подняты на ноги тайные агенты, осведомители – раскрыты все глаза и навострены уши. День самого инспектора начинался с приема донесений, рапортов, кончался подведением итогов и составлением перспектив на ближайшие сутки, неделю.

Вменено в обязанность расследовать случаи потери людьми памяти. Каждый из пострадавших ранее взят под надзор. Фиксируются его поведение, настроение, среда, в которой он находился, разговоры. Все необычное во вверенном Бертье районе тщательно изучается. Заведует этим Франк.

Бертье старается найти причины. Но как и в первый день по приезде из отпуска, папки, как он их ни вертел, ни изучал, ответов на многочисленные вопросы не давали.

Факты были. Фактов сколько угодно.

Бертье ходит по кабинету. По звонку немедленно берет трубку. Слушает, иногда запишет несколько слов на листке бумаги.

После Жерара трагические случаи прекратились. «Прекратились ли они совсем?» – думает Бертье. Что-то в подсознании говорит ему: нет. Но дело даже не в этом. В сумме всех случаев чувствуется система. И злой умысел. Может, умысла нет? Есть, подсказывает Бертье опыт. Подсказывает профессия. Но для чего погублены люди? Молодые, полные творческих сил? Мало того что погублены – Бертье ждет другого. Оно пугает его не меньше, чем происшедшее до сих пор. Что это будет? Трудно сказать. Мысль зародилась в мозгу у инспектора, но не нашла еще подтверждения. Чудовищная догадка. Никто из помощников инспектора тогда, в кабинете Шуана, в нее не поверил. Но мысль сидит в голове у Бертье. Продолжения надо ждать. Продолжение будет.

Жертвы не могут рассказать о себе. Настоящее их положение видеть можно. Бертье знает о каждом.

Все же он подходит к телефону, набирает номер.

– Шуан, – спрашивает, услышав отклик, – как Жерар?

– Учится читать и писать, – скороговоркой отвечает Шуан, видимо, занят. – Умственный уровень на грани четырехлетнего малыша. Интересуется конфетами, трехколесным велосипедом. Требует маму. Когда из Тулузы приехала мать, не узнал. Естественно, старухе семьдесят лет.

– Что еще? – спрашивает инспектор.

– У меня доктор Лувель, который знает все три моих случая.

Через полчаса Бертье беседует с доктором.

– Да, – говорит Лувель. – Случаи идентичны. Подобного в моей практике – и у других тоже, как мне известно, – не наблюдалось. Почти полная амнезия. Опыт, способности испаряются, исчезают. Остаются воспоминания детства да безусловные, данные природой рефлексы. Поражает беспомощность этих людей. Они не узнают близких, не знают телевизоров, авторучек… Какие предположения можно тут сделать?

– Об этом я вас и прошу, – напоминает Бертье.

– Еще минутку, – просит Лувель, продолжает: – Огюст Жерар постоянный мой пациент. Вот графики его мозговой деятельности.

Доктор кладет перед инспектором две длинные полоски бумаги.

– До, – указывает на размашистые острые пики первого графика. – После, – показывает второй график с вялой волнообразной линией. – График дебила. А какой был адвокат Огюст Жерар!

С минуту Бертье глядит на графики. Потом поднимает глаза:

– Говорите, что опыт, способности исчезают у человека. А не могут ли они появиться у другого, доктор Лувель?..

Они глядят друг другу в глаза – Лувель и инспектор. Кажется, понимают друг друга. Затем психолог откидывается на спинку кресла.

– Да-а… – произносит он.

Супруги Флоранс осматривали сервировку стола.

– Нет, Ив, – говорила мадам Флоранс. – Это не розыгрыш. Я верю господину Риффо. Иначе зачем бы ему нас беспокоить? Жюли-и!

Вбежала служанка.

– Протрите этот фужер, Жюли.

И опять к мужу, как только служанка вышла:

– Такими словами на ветер не бросаются… Икра, бургундское, ветчина. У тебя слишком жирные ломтики. Жюли-и!

На пороге опять служанка.

– Вы невнимательны, Жюли. Господину предписана постная ветчина. Смените.

Тарелка исчезла со стола.

– Не слишком будет солнце в глаза? Приспусти штору, Ив. Так, хорошо… Господи, неужели он сможет помочь? Детка моя, крошка моя, Клотильда…

Звонок прерывает словоизлияния госпожи.

– Жюли-и!..

Супруги бесшумно, почти на цыпочках проходят в гостиную.

Господин, который вошел вслед за служанкой, был костляв, небрежен в манерах, с желтыми беспокойными глазками.

– Мадам… – поцеловал руку хозяйке дома.

– Месье… – стиснул пальцы хозяину.

Пожатие, как показалось Иву Флорансу, неопрятной руки, поцелуй, неожиданный от незнакомого человека, шокировали супругов. Но чего не допустишь ради крошки Клотильды!

Разговор начался в кабинете хозяина.

– Ваши обещания… – кивнул Флоранс на открытое письмо, лежавшее на столе.

– Вполне реальны, – подхватил господин Риффо. – Вы имеете дочь, – продолжал он, – дочь ваша дефективна. – Мадам Флоранс слегка отшатнулась, но гость не заметил. – Вы желаете видеть свою дочь здоровой, целеустремленной, умной. Скажем, поэтессой или художницей. Я вам помогу в этом. Больше: гарантирую, что она будет тем, кем я обещаю.

– Господин Риффо… – Хозяин придвинул гостю сигары. – Мы не пожалеем никаких средств.

– Разумеется… – вставила мадам Флоранс.

– Но все-таки назовите сумму.

– Полмиллиона франков… – сказал Риффо.

– Господи!.. – воскликнула госпожа Флоранс.

– Речь идет о вашей дочери, мадам, – обернулся к ней гость. – Или она останется…

– Нет, нет, что вы! – соглашается госпожа Флоранс.

– Месье Риффо, – задает вопрос хозяин дома, – где гарантии?..

– Научные достижения нашего века, – отвечает профессор. Человеческий мозг…

– Господин Риффо! – Мадам Флоранс не терпит сухих рассуждений. – Вы сказали, что сделаете ее поэтессой!

– Как будет угодно, мадам!

После этого они завтракают.

– Естественно, – говорит Риффо, – сделка должна оставаться в тайне. Я вам оказываю благодеяние.

– Когда вы начнете? – спрашивает мадам Флоранс.

– Скоро. Операцию произведу во время сна вашей дочери. Где она?

Супруги Флоранс смущаются. Лет шесть уже Клотильда совсем не дает отчета в своих действиях и поступках.

– Ничего, – замечает гость. – Когда-нибудь же она бывает дома?

Чек был подписан. Аккуратно положен господином Риффо в бумажник.

– Позвоните мне по номеру… – Номер телефона тщательно записан господином Флорансом.

– Только не сделайте девочке больно, – просит мадам Флоранс.

– Конечно, нет! – обещает Риффо. Кажется, теперь лицо его не выглядит столь костлявым и глаза – нормальные глаза у господина Риффо!

Пора было подниматься из-за стола, как вдруг дверь в столовую отворилась, на пороге возникла Клотильда. Взбитая шевелюра, нетрезвый взгляд. Блузка в пятнах, прожженная папиросой. Такой он и ожидал ее видеть. Такова собранная о ней информация. Господин Риффо знает, на какую дичь он охотится.