Текст книги "Пути-дороги"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

2

Немало пришлось в те дни потрудиться нашим политработникам. Нужно было разъяснить Заявление Советского правительства не только румынскому населению, но и своим солдатам. Последние, как известно, всегда считают себя политическими деятелями и прежде всего сами стараются разобраться во всем. Вообще-то красноармейцы довольно ясно представляли себе свои цели и задачи с переходом государственной границы.

Однако в заявлении были места, которые истолковывались солдатами по-разному. Часто среди них разгорались горячие споры. Шахаев сразу это почувствовал и встревожился. Нужно было немедленно разъяснить солдатам важный документ, но старшему сержанту казалось, что сам он не вполне подготовлен для этого. Он решил обратиться к начальнику политотдела.

Демин, очевидно, сразу же догадался, с чем пожаловал к нему парторг. Спросил:

– Что, брат Шахаев, худо?

– Не так уж худо, товарищ полковник. Но в общем трудновато.

– Трудновато?.. Нет, Шахаев, пожалуй, очень трудно все-таки. Нам казалось, что мы провели немалую разъяснительную работу среди бойцов перед тем, как вступить в Румынию. Все как будто предусмотрели. Но едва шагнули на землю этой страны, встало столько вопросов – батюшки мои, хоть за голову хватайся!.. Вот пришел ко мне сегодня местный поп, спрашивает: о чем ему сейчас, в данный, так сказать, момент, просить бога? И глядит, волосатая бестия, этак хитро на меня. А черт его знает, что ему посоветовать? "Иди, говорю, батюшка, и молись, как молился всегда. С небесным политотделом связи не имею". Ушел, недовольный ушел... Такие-то вот, Шахаев, дела! А ведь приходил этот попик неспроста... Ну, что у тебя там, давай выкладывай все сразу...

– Да вот... потолковать хотелось бы...

– За советом пришел?

– За советом, товарищ полковник, – несколько смущенный тоном начподива, сказал Шахаев.

– Ну, давай посоветуемся. Но ты не думай, дорогой товарищ, что начальнику политотдела всегда все ведомо. Давай уж вместе обсудим. -Маленький, аккуратный, по-прежнему энергичный Демин прошел за свой столик, за которым сидел над какими-то бумагами до прихода Шахаева. – Присаживайся. Гуров, – окликнул он инструктора, – убери свои листовки! Дай человеку присесть.

Вечером у разведчиков проходила беседа. На ней присутствовали все солдаты. Объявив тему беседы, Шахаев спросил:

– Кто желает высказаться, товарищи?

– Я желаю! – поднялся с земли Али Каримов. До этого он сидел, сложив ноги по-восточному, и нетерпеливо ожидал, когда перейдут к делу. Его вечно удивленные глаза на этот раз были беспокойно-злыми. – Как же понимать надо, товарищи? – начал он, поворачиваясь лицом к разведчикам, разместившимся в саду. – Выходит, Антонеска опять у власти останется?

– Это почему же? – сердито спросил его Ванин.

– А ты не перебивай меня. А вот почитать нада, – Каримов с непостижимой быстротой извлек из кармана брюк измусоленную газету, нашел нужное место и, сбиваясь от волнения, начал читать: – "Советское Правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии". Понял, Ванин, о чем тут речь? Вот разъясни нам, а я кончил! – И Каримов, взглянув на посрамленного, по его мнению, Сеньку, гордо пошагал на свое место.

– Ванину слово! – раздалось несколько голосов.

– Ванину! – по-петушиному пропел Кузьмич. – Пусть разъяснит! Скажи-ка, Семен...

– К порядку, хлопцы! – остановил расходившихся солдат Пинчук. – Ишь як вас подмывав... У мэнэ в колгоспи на собрании и то бильш було порядку... Ну, Семен, будэш говорыть?

Сенька поднялся нехотя. Все выжидающе поглядывали на него.

– Как же это, ребята, а? – растерянно развел он руками.

– А вот так! – не утерпел Каримов.

– А ты меня не перебивай! – зло одернул его Ванин, досадуя больше на себя, чем на Каримова. Ему, по-видимому, нужно было выиграть время, чтобы собраться с мыслями, и он охотно вступил бы в любую дискуссию, не касавшуюся этого вопроса. – Я тебя не перебивал?

Каримов посмотрел на Сеньку.

– Как это не перебивал? А кто же...

– Ты замолчи, Каримыч! Хай говорыт. Продолжай, Семен! – Петр Тарасович грозно глянул на азербайджанца, и тот скорехонько умолк.

Шахаев сидел молча. Он решил пока не вмешиваться в солдатский спор.

– Как же это, ребята, а? – повторил Сенька, беспомощно разводя руками. – Выходит, Каримов прав. Я присоединяюсь, – закончил он, готовый уйти на свое место.

– К кому присоединяешься? Говори точнее, – остановил его Пинчук.

– К Али Каримову.

– Добрэ. Ну, сидай. Хто еще будэ говорыть?

Охотников не нашлось. Выкрикивали с мест.

– Тут надо разобраться! – подал вновь свой голос Кузьмич.

– Разберутся и без нас, – ответил ему флегматичный и, казалось, ко всему безразличный повар Михаил Лачуга.

– Як цэ – бэз нас? – Петр Тарасович потемнел. – А мы, по-твоему, що?.. Так соби... Ну, хто еще желает высказаться?

Поднялся Кузьмич.

– Насчет территории там все правильно указано. У нас своей земли хватит. А вот касаемо обчественного строя, тут что-то непонятное есть. Антонескова этого у власти ни в какую нельзя оставлять.

– А его и не оставят, – уверенно произнес уже давно порывавшийся выступить Вася Камушкин, которого ранее останавливал предостерегающий взгляд парторга: обожди, мол, пусть сначала солдаты говорят. – Его, Антонеску, мы будем судить по всем строгостям советских законов как военного преступника. А режим мы не будем здесь устанавливать. Это дело самих румын.

– А ежели они сами не справятся? Была же здесь когда-то революция, подавили ее. Аким нам рассказывал об этом... – Сеньке, видимо, хотелось взять реванш за свой провал, и он старался срезать каверзным вопросом Камушкина, который высказал – Ванин в душе отлично понимал это – стоящую мысль.

– Справятся. Теперь справятся! – твердо сказал комсорг.

Кузьмич сердито посматривал то на Пинчука, то на Камушкина, стараясь привлечь к себе внимание, но, очевидно, все уже забыли, что слово предоставлено сибиряку. Оскорбленный, он махнул рукой, прошел на свое место и затих там, прикусив по обыкновению свой левый ус.

– Не кипятись, Семен, – одернул своего дружка Аким, до этого молча наблюдавший за перепалкой разведчиков. – Комсорг правильно говорит. Румынский народ сам должен решить, какая власть ему по душе...

– Веди беседу, Тарасыч, – шепнул парторг Пинчуку, который, заслушавшись ораторов, вдруг совсем было забыл о своих обязанностях.

– К порядку, товарищи! К порядку! – закричал во всю мочь спохватившийся "голова колгоспу". – Просите слово!

– У меня вопрос! – неожиданно заговорил Никита Пилюгин, не поднимаясь.

– К кому вопрос? – спросил Пинчук.

– Ко всем.

– Вопросы потом.

– А я сейчас желаю.

– Пусть спрашивает, – вновь шепнул Шахаев.

– Ну давай, що у тебя там? Да поднимись! Що не уважаешь товарищей! -прикрикнул Петр Тарасович.

Никита нехотя поднялся.

– А что с королем Михаем теперь будет? – наконец проговорил он и, не дожидаясь ответа, сел.

– Какой он там Михай!– решил блеснуть своей осведомленностью Сенька. Он еще не терял надежды реабилитировать себя в глазах разведчиков. – Другое у него имя, немецкое. Гоген... Гоген... Фу, черт, не выговоришь никак, язык поломаешь. Гогенцоген какой-то...

– Гогенцоллерн, – подсказал Аким.

– А ты откуда знаешь? – как всегда, удивился Ванин и, не ожидая ответа, продолжал: – В общем, никакой он не румын. Выгонят его, надо полагать. Ни Антонеску, ни короля румынский народ не потерпит!

– Вот теперь ты правильно сказал. – Шахаев вcтал. – Правильно говорили здесь Камушкин и Ерофеенко. Антонеску, коль попадет он в наши руки, мы, конечно, будем судить по советским законам за то преступления, которые его вояки совершили в нашей стране. С королевским двором решит сам румынский народ. Мы пришли сюда не затем, чтобы устанавливать свой общественный строй. Мы пришли, чтобы освободить Румынию от фашизма. Надо думать, что освобожденный нами румынский народ сделает правильные выводы и в отношении государственного устройства в своей стране. Но от нас с вами, товарищи солдаты, не в малой степени зависит, чтобы румыны сделали правильные выводы. Я как-то уже говорил об этом Каримову. – Шахаев глянул почему-то на Никиту Пилюгина.

Солдаты долго еще не отпускали парторга. Каждого что-нибудь волновало, беспокоило, и он подходил к Шахаеву, чтобы с глазу на глаз потолковать с ним, уточнить не совсем ясное, посоветоваться. В помощь себе парторг привлек Акима, который давно уже был среди разведчиков вроде агитатора, и, конечно, Васю – комсомольского вожака. Лейтенанту Забарову пока что было не до бесед – он целыми днями пропадал на передовой.

3

В день, когда о Заявлении Советского правительства уже было известно всему селу, у начальника политотдела находился посетитель, с которым Демину особенно хотелось встретиться.

За небольшим столиком, на котором, кроме коробки папирос, ничего не было – все бумаги Демин убрал в ящик, – против начподива на раскладном походном стуле сидел человек, которому на вид было не более сорока – сорока трех лет, с коротко остриженными седеющими волосами. Лицо его, широкое и, казалось, очень добродушное, принимало какое-то счастливое, детское выражение, когда к нему обращался Демин с вопросом, – полковник уже успел заметить, что такое выражение придавали лицу собеседника его голубые, немножко прищуренные глаза, и только тогда, когда эти глаза улыбались.

Признаться, Демин не таким представлял себе гостя. Судя по многим литературным произведениям, перед ним должен был сидеть человек с нахмуренными бровями, с бледным лицом, на котором пятнами проступает болезненный румянец; время от времени он должен отворачиваться и, прикрыв рот платком, долго и трудно откашливаться; затем, извинившись и виновато, болезненно улыбнувшись, продолжать беседу...

Однако, рассматривая собеседника, Демии пришел к выводу, что он, Демин, никогда бы и подумать не мог, что этот человек одиннадцать лет просидел в тюрьме и вынес там почти нечеловеческие мучения; скорее можно предположить, что человек этот прожил очень веселую и беззаботную жизнь. Но это было бы мимолетное и, конечно, неверное впечатление. Едва речь заходила о фашистах, о застенках сигуранцы, о полицейских пытках, лицо румына мгновенно менялось, приобретало строгое и даже немного жесткое выражение.

– Расскажите о себе, товарищ Мукершану! – попросил Демин. Он внезапно ощутил, что привычное, дорогое слово "товарищ" способно доставлять какое-то особенное удовольствие, когда называешь так человека из чужой страны, но родного нам по духу, по убеждениям. Если, конечно, собеседник – именно такой человек, а не...

Вот опять перед полковником встал вопрос, который нужно решать самому, решать безошибочно. Документы в порядке – коммунист, подпольщик, как будто бы все правильно. Но... но такой документ может оказаться у любого разведчика, у агента сигуранцы. Остается одно: определить, понять. "Вот тут-то ты и не должен промахнуться, начальник политотдела! – мысленно говорил себе Демин. – Эх, дружище, как ты еще зелен, как много тебе еще надо жить и учиться, чтобы решать такие вопросы не спеша, спокойно и, главное, правильно. Ну что ж, назвался груздем, так..."

– Я вас слушаю, товарищ Мукершану, – попросил он снова, догадавшись по взгляду, что гость молчит, заметив его внезапную задумчивость.

Мукершану вздрогнул и начал спокойно, неторопливо рассказывать.

Он говорил по-русски, и Демин спросил, не был ли Мукершану в Советском Союзе.

– Нет, не пришлось, – сказал Мукершапу с явным сожалением. – Учился в тюрьме. Помог один товарищ, хорошо знавший русский язык.

Родился Николае Мукершану в бедной крестьянской семье. Рано ушел батрачить, потом сбежал от хозяина в город, на завод. Стал рабочим. В 1921 году вступил в коммунистическую партию.

– Как видите, по своему партийному стажу я ровесник своей партии, -улыбнулся Мукершану в этом месте своего рассказа. – Компартия Румынии образовалась в 1921 году в результате раскола румынской социалистической партии. С 1924 года компартия работала в глубоком подполье, и принадлежность к ней жестоко каралась правящими классами страны. Многие сотни моих товарищей были замучены в застенках сигуранцы... – голос рассказчика дрогнул, на висках собралась сухая смуглая кожа. – Многие тысячи были сосланы на каторгу и брошены в тюрьмы, многие были вынуждены покинуть страну. Но партия жила и действовала! – вдруг громко и горделиво проговорил он, испытывая чувство младшего брата, рассказывающего старшему и любимому брату о своих, несомненно, славных делах, заранее зная, что эти дела будут приятны его слушателю и одобрены им. – Да, жила и боролась! – продолжал румын, все более оживляясь, и в эту минуту Демин поверил в него и уже знал, что не ошибся. Теперь он с особым вниманием слушал этого человека, с радостью узнавая от него, как румынской компартии постепенно удавалось освобождаться от оппортунистических и сектантских элементов и в руководстве и на местах.

После пятого съезда Румынской компартии в 1932 году коммунисты стали играть заметную роль в массовом рабочем движении страны. Они возглавили крупные выступления рабочих в 1933 году в Гривице и Плоешти. Руководитель этого выступления был арестован и приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения...

– Вы слышали о нем? – спросил Мукершану.

– Слышал, и слышал много, – ответил полковник и в свою очередь спросил: – Вам тоже пришлось участвовать в этих выступлениях?

– Только в одном – плоештинском. Мне удалось в тот раз скрыться от полиции... Впрочем, ненадолго. В том же 1933 году арестовали и меня. – И Мукершану рассказал о руководимом им выступлeнии в селe Гарманешти, подавленном правительством самым свирепым образом.

– А сейчас мы хотим создать единый демократический фронт. Необходимо, чтобы с нами теснее объединилась, в частности, массовая организация трудового крестьянства – "Фронтул Плугарилор". С этой целью Центральный комитет послал сотни своих работников в деревни. Я, разумеется, попросился в свой родной уезд, где меня знают.

Мукершану замолчал. Но его глаза говорили: "Ну, вот и вы пришли к нам на помощь. Вот мы и вместе!"

Демин, должно быть, догадался о состоянии румына, улыбнулся ему широко и сердечно, так что его всегда немножко усталые глаза осветились неожиданно ярким, задорным и веселым светом. Начподив спросил:

– Вы полагаете, что вам здесь будет легче работать?

– Я надеялся. Но это не так.

– Почему? – удивился Демин. – Вас здесь хорошо знают еще по тридцать третьему году.

– Именно поэтому работать мне тут оказалось куда труднее.

– Понимаю... Скажите, пожалуйста, товарищ Мукершану, вы женаты? -неожиданно спросил полковник и сам удивился своему вопросу не меньше, чем румын,

Мукершану, однако, ответил:

– Женат... то есть был женат.

Он посмотрел на Демина, положил на стол большие, жилистые рабочие руки, сказал доверительно и просто:

– Убили мою... Анку.

Долго молчали. Демин испытывал неловкость. И чтобы, очевидно, положить конец тяжкому молчанию, попросил:

– А не можете ли вы рассказать мне об этой крестьянской организации?

Мукершану, казалось, даже обрадовался этой просьбе начподива. Охотно заговорил:

– "Фронтул Плугарилор"? Это, товарищ Демин, массовая политическая организация крестьян, созданная в 1933 году. Еще в предвоенные годы она поддерживала нас в борьбе за создание Народного фронта. Во время войны руководитель этой организации заключил союз с нами для совместной борьбы против Антонеску. Теперь мы решили еще крепче связаться с "плугарями". Для нас это важно в борьбе не только с правительством Антонеску, но и с партией Маниу^[16]. Вы ведь знаете, что национал-царанисты имеют некоторое влияние на крестьян. Центральный комитет решил кроме своих работников-профессионалов двинуть в села сотни и тысячи передовых рабочих.

Начподив и Мукершану проговорили до позднего вечера. Демин вышел проводить румына.

– Желаю вам удачи, дорогой товарищ! Я ведь понимаю, как вам трудно. Есть люди, которые очень будут вам мешать, Мукершану.

– Мы знаем их.

– Они есть не только в вашей стране.

– И это мы знаем. До войны восемьдесят семь процентов нефти Румынии принадлежало восьми крупным иностранным компаниям...

– Вот-вот! Это надо всегда иметь в виду. А что касается Красной Армии, она выполнит свою миссию,– сказал Демин.

Мукершану взял его за руку:

– Спасибо вам, товарищи! Будьте уверены: мы сделаем что надо!

До них долетели солдатские голоса, смех, веселая перебранка. Это, должно быть, разведчики шумели во дворе Бокулея. Демин прислушивался к их голосам долго, потом улыбнулся:

– Вот их благодарите! – и кивнул своей большой круглой головой в сторону солдатских голосов. – Сколько вынесли эти ребята, пока дошли сюда!

Начподив проводил Мукершану к дому Суина Корнеску, вернулся к своей землянке, но не зашел в нее, а присел рядом, на спиленном дереве. До него по-прежнему доносился веселый говор бойцов, и этот говор сейчас для полковника был особенно приятен. Он слушал его, охваченный своими горячими, уже не раз приходившими ему в голову мыслями.

Небо было усеяно звездами. Вечерняя прохлада стлалась над повлажневшей землей. Тянуло волнующим запахом почек и молодых трап. За горой, на переднем крае, лениво постукивали короткими очередями пулеметы. Где-то внизу, в овраге, шумела вода.

"Вы женаты?.." Фу ты черт!.. Дернуло же за язык!" Демин вздохнул. А в голову почему-то лезли наивные, давно услышанные стихи:

 
Папы нету дома
И нe может быть,
Потому что папа
Должен немцев бить.
 

«Откуда они взялись?» И вдруг отчетливо вспомнил Веселую Зорьку, снежную пыль за окном, усатого солдата, стоявшего в дверях комнаты. «Пинчук. Старшина разведроты. О чем думает сейчас этот мудрый мужик? А думать есть о чем!» Демин поднялся и пошел в землянку, все еще захваченный мыслями. Вспоминались сегодняшние встречи, беседы...

– Какое... совершается! – почти беззвучно прошептал полковник и глубоко вздохнул.

4

– Прекратить разговоры! – сердито прикрикнул на солдат Забаров, который был явно не в духе. Три раза ходил он со своими разведчиками в поиск, и все три раза «язык», приведенный ими, оказывался румыном. Румынские солдаты хотя и охотно, но давали весьма ограниченные сведения. Все они в один голос заявляли, что кроме гвардейского королевского румынского корпуса на этом участке стояли и немецкие эсэсовские части. Точного же расположения этих частей и их наименования пленные румыны не знали, потому что офицеры им ничего не рассказывали, а сами они не выходили из своих окопов.

...Допрос пленного капитана Гуров производил при генерале Сизове, полковнике Демине, Забарове и Ванине, который упросил лейтенанта взять его с собой.

Захваченный в последнем поиске румынский офицер, к великому огорчению Федора, также не смог дать нужных сведений. Ему было известно, что где-то рядом с их корпусом находились немецкие части, – об этом им очень часто и очень охотно говорил их командир батальона, да он и сам, с его ротой, хорошо чувствовал присутствие гитлеровских частей: солдатский и без того скудный рацион с каждым днем все более ухудшался, хотя над корпусом и шефствовала сама Мама Елена. Но ее высочайшему повелению корпус этот только теперь, и критический момент, был брошен на защиту "великой румынской империи".

Обо всем этом пленный капитан рассказывал подробно, но его слова мало утешали генерала Сизова. Лишь полковник Демин живо заинтересовался одной деталью.

– Плохо, говорите, кормит вас Мама Елена? – спросил он через переводчика, которым был Георге Бокулей.

– Плохо, – простонал офицер. – Но Мама Елена тут ни при чем. Интенданты наши – сволочи. Воруют...

Начподив долго молча наблюдал за пленным, потом поморщился.

Генерал Сизов, поняв настроение Демина, резко махнул рукой и приказал:

– Уведите его!..

– ...В общем, вот уж форменный мамкин сынок попался! – резюмировал Сенька свой рассказ. – Я еще ночью узнал, что он за тип такой, когда мы с Акимом волокли его. Орет в наших руках: "Хайль реджеле Михай! Хайль реджеле Михай!" И так это в рифму у него получается. Аким даже позавидовал такой рифме!..

– Перестань болтать, Ванин! – остановил Сеньку Забаров. – Откуда ты все взял? Ничего ведь румын не кричал. Шел да помалкивал.

Но Ванин уже сидел на своем любимом коньке, и его трудно было остановить.

– Товарищ лейтенант! – говорил он, скорчив оскорбленную рожу. – Вы же сзади шли и ничего не слышали. Спросите Акима. Орал, да еще как! А эту самую старую... Маму Елену раз десять упоминал. Вот провалиться мне на этом месте!

– Будешь врать, так и провалишься.

Обиженный, казалось, в самых лучших своих побуждениях, Сенька замолчал.

Начав врать, Ванин через минуту уже сам искренне верил в то, что подсказывала ему его же собственная неудержимая фантазия. Эта искренность рассказчика и масса приводимых им деталей захватывали слушателей и заставляли их внимать Сенькиной выдумке с большим терпением.

Забарова в первые дни командования разведротой насторожила было эта черта Сенькиного характера. Но Федор скоро понял, что там, где речь шла о серьезных вещах, Сенька правдив до скрупулезности. Не кривил душой даже в тех случаях, когда правда складывалась явно не в его пользу. Подобный случай произошел совсем недавно. Как-то, возвратившись из штаба дивизии, Забаров увидел на своем дворе оседланного коня, привязанного к перильцу крыльца. Рядом стояли Кузьмич со скребницей и сияющий Ванин.

– Для вас, товарищ лейтенант, привели этого породистого конька-горбунка!

– Откуда это вы его привели? – полюбопытствовал лейтенант.

Кузьмич закусил рыжий ус и пробормотал что-то невнятное. Сенька вдруг глянул на ездового с нескрываемой злостью, зеленые глаза его посветлели.

– У одного тут мироеда ликвидировали, товарищ лейтенант. Фамилия его – Патрану. Хозяин наш говорит, что он житья тут никому не давал, с бедных людей три шкуры снимал. И к тому же еще – немецкий холуй! – ответил он прямо и вновь укоризненно посмотрел на смущенного Кузьмича.

– Коня отведите сейчас же туда, где вы его взяли. Если надо, без вас реквизируют. И притом – сами румыны. Придет еще такое время. А за самоуправство объявляю вам обоим выговор... за неимением гауптвахты.

– Есть, выговор! – гаркнул радостно Ванин, будто ему объявили благодарность, и, подойдя к своему дружку Акиму, признался: – Отпущение грехов состоялось...

Прихвастнуть же любил Сенька по мелочам, для "веселья и облегчения души", как он сам признавался, хотя на этот счет у него были серьезные расхождения с Акимом, который не допускал лжи ни в большом, ни в малом и требовал этого от Сеньки, на что Ванин отвечал:

– Может, учитель и не может приврать, ему действительно неудобно, а мне можно... К тому же я не вру в таком... нехорошем смысле этого слова, а смешу, веселю вас же, чертей! Разве это преступление? Ты же, Аким, сам гогочешь, как застоявшийся Мишкин битюг, когда Пинчук анекдоты рассказывает. А в них, анекдотах, – сплошное вранье. Кроме того, у Петра Тарасовича эти анекдоты вот с такой бородищей!

– Собственно, чего ты от меня хочешь? Чтобы я благословил тебя на ложь? Этого ты от меня, Семен, никогда не дождешься, – возражал Аким уже совершенно серьезно и сердито, и на этом их споры заканчивались. Аким отлично понимал, что Сеньку ему не перевоспитать.

...Забаров вернулся от командира дивизии еще более помрачневший. Глубже легли складки на его широком лбу и на рябоватых щеках. В глазах – знакомый разведчикам сосредоточенный блеск. Гимнастерка была расстегнута и обнажала могучую волосатую грудь с вытатуированным орлом. Лейтенант дышал тяжело и шумно.

К нему подошел Шахаев.

– Ну?

– Приказано ночью вновь выйти на поиск. Генералу нужны сведения о немцах. Вот так-то, брат мой Шахай! – Федор впервые назвал парторга этим коротким именем.

– Обязательно немца?

– Обязательно.

Помолчали. Парторг поворошил седые жесткие пряди волос. Потом сразу выпрямился, сказал с редким для его чистой русской речи восточным акцентом:

– "Языка" возьмем. Немца возьмем!

– Каким образом? Ты что-нибудь придумал?

– Не я... Как вы полагаете, товарищ лейтенант, где находятся немцы?

– В том-то и дело, что не знаю.

– Не допускаете ли вы, что гитлеровцы, выставив румын под пули, сами упрятались в дотах и преспокойно лакают там ром и жуют галеты?

Парторг замолчал, дожидаясь ответа. Забаров некоторое время думал. Потом тоже выпрямился, скупая улыбка прошла по его лицу и остановилась где-то в уголках больших обветренных губ.

– Кто это придумал?

– Мы узнали от одной девушки. Зовут ее Василикой. Невеста нашего друга Георге Бокулея. Прошлой ночью она вернулась с той стороны. Служила поваром у корпусного румынского генерала. Говорит, что в районе дотов ее чуть не задержал немецкий патруль...

– Ну, это еще надо проверить. Вы осторожнее с этой девицей.

– Разумеется. Но в ее рассказе много правдоподобного. Ведь это так похоже на гитлеровцев!.. Я думаю, товарищ лейтенант, с проверки ее показаний мы и начнем.

– Спасибо тебе, друг! – Худые острые плечи Шахаeва хрустнули под свинцовой тяжестью забаровских ладоней.

– За что же мне?

– А вот за это самое!.. Ну, хватит. Давайте лучше помозгуем, как в доты пробраться.

– Мы уж тут думали немного об этом. – Шахаев расстегнул свою полевую сумку, вынул лист бумаги, разрисованный красными и черными линиями, испещренный точками.

– Что это?

– Схема расположения дотов.

– Ну, ну, – поощрительно закивал Федор, наклоняясь над бумагой.

– Построены они у них в шахматном порядке, таким образом, чтобы каждый дот был защищен огнем соседних укрепленных точек, – знаешь, на манер линии Мажино, недаром румынам помогали строить эти укрепления французы! Ближе всех расположен к нам вот этот, – Шахаев показал на кружочек, отмеченный крестом. – Теперь нужно только узнать, какие у дотов двери, как они открываются. Времени у нас для этого нет.

– Время будет. Я сейчас же пойду к начальнику разведки и с ним – к генералу. Дай мне эту бумажку.

Часа через два Забаров вернулся из штаба дивизии. Он сообщил Шахаеву, что их план одобрен, а на подготовку дано пять дней. На шестой -отправляться.

– Целых пять дней! – гудел Федор, довольно потирая свои тяжелые, горячие руки. – Да мы так подготовимся, что фашистов вместе с дотом принесем!..

Но веселость Забарова была минутной.

– Трудно будет, – выдохнул он шумно. И умолк.

Почти целую неделю, предшествовавшую поиску, забаровцы пробыли на переднем крае, ведя наблюдение с различных пунктов. Михаил Лачуга, Пинчук и Кузьмин носили им туда пищу в термосах, с трудом выпрошенных Петром Тарасовичем у скуповатого и до смешного бережливого Докторовича. Пинчук чуть ли не под присягой дал ему слово, что все термосы вернет в целости и сохранности. Докторович термосы отпустил, однако в качестве надзирателя послал к разведчикам свою верную суровую помощницу – толстущую Мотю. Она ежедневно и неутомимо конвоировала ребят до самого переднего края и обратно, с пристрастием исполняя предписания своего начальства. В последний день Пинчук попробовал уговорить Мотю остаться. Он взывал к ее совести, Матреной Ивановной величал – ничего не помогло.

– Проклятая девка! – в сердцах проворчал старшина. – Возьми такую в жинки – душу вымотает.

– А я за такого носатого еще и не пошла бы! – ответила острая на язык Мотя.– Мне больше Лачуга нравится. Он щербатый, да это и лучше: кусаться не будет... Люб он мне...

– Нужна ты мне со своей любовью, – пробормотал смущенный Лачуга, пристраивая за спиной термос. – Без тебя хватит...

– Так уж и хватит. Шурка-то, повариха, небось отставила тебя. Помалкивал бы лучше.

– Ну, молчу. Только отстань.

– А вот и не отстану. Может, приглянулся ты мне, чудак такой! – Мотя зажмурила глаза, подбоченилась и выгнула опаленную солнцем бровь.

– Перестань крутиться-то, вертихвостка, язви тя в корень! -неожиданно зашумел на нее Кузьмич. – Ни стыда, ни совести!

Угомонить Мотю было не так-то просто.

– Что, аль завидки взяли, старый? Ишь усы-то накрутил!

– Тьфу ты, сатана! – ездовой натужно покраснел, отвернулся, плюнул. – Типун тебе на язык! Кобыла гладкая!..

Мотя подкралась к Кузьмичу сзади, обхватила его худую, тонкую шею пухлой, горячей рукой, заглянула через плечо в его лицо, потом с силой запрокинула голову старика и чмокнула его прямо в губы.

Старик с трудом вырвался и, забыв о своих годах, с молодецкой прытью утек. Вслед ему катился озорной девичий смех.

Позже Кузьмич говорил разведчикам, что такого позорища он еще никогда не испытывал и что при случае непременно высечет кнутом эту толстущую Мотю, а подвернется Докторович – и его, чтоб не присылал такую. Солдаты смеялись, с той поры частенько напоминали Кузьмичу о Моте, уверяя, что она влюблена в него, и спрашивали, как поживают его усы.