Текст книги "Вольф Мессинг"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Тут же начался яростный ответный обстрел. Полетели щепки, в досках кузова появились новые дырочки, зашипел воздух, выходивший из пробитой шины.

Из кузова закричали – не стреляйте! Сдаемся! Потом полетели револьверы, показались три дрожащие окровавленные руки.

Вахмистр, наконец совладавший с ремнем, крикнул.

– Прекратить огонь! Вылезайте.

Два молоденьких паренька, дрожа от страха, полезли через борт. Тот, кто был целехонек, поддерживал своего раненого товарища. Юнгфронтовцы спустились на землю и, пошатываясь, заковыляли в сторону кустарников, где укрылась засада. Вахмистр и командир группы добровольцев, мужчина в длиннополой робе с розовым платком, подвязанным под подбородком, ждали их за стволом старого дуба.

Дальше произошло что-то непонятное – то ли добровольцу не хватило выдержки и он решил поскорее расправиться с красными, то ли надеялся первым арестовать преступников, – но он выскочил из—за дерева. Тут же раздался выстрел, и командир группы молча рухнул на землю. Вахмистр еще удивился – разве можно с такой скоростью падать. Кто-то из добровольцев в ярости вскинул винтовку в сторону пареньков, однако вахмистр ударил по стволу винтовки и прикрикнул.

– Здесь командую я! Прекратить огонь!!

Затем крикнул юнгфронтовцам.

– Идите сюда.

Когда обоим надели наручники, раненому тоже, он спросил.

– Кто там, под колесом?

– Старший.

– Какой старший.

– Который без рук.

Вахмистр не поверил.

– Шутите?!

– Нет, господин вахмистр, это Шуббель, он выступал на сцене.

Вахмистр крикнул из-за дерева.

– Герр Шуббель, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.

Ответом было молчание.

Кто-то из добровольцев помянул черта и спросил.

– Что будем делать?

Было сумрачно, приближалась ночь. Кто-то штурмовиков закурил. Вахмистр, срывая злость, прикрикнул.

– Прекратить курение!

Огонек сигареты тут же угас.

Дальнейшее настолько отчетливо врезалось в память вахмистра, что мне не надо было прилагать усилия, чтобы опознать случившееся в лесу. Затаив дыхание, я следил за кадрами, мелькавшими в его сознании.

Вахмистр послал в обход группу из трех человек, сам с другим полицейским решил подобраться справа. Ему и его напарнику повезло больше, может, потому что вахмистр – ветеран, прошедший войну, ступал осторожно, старался не шуметь. Те, что шли слева, буквально ломились сквозь кустарник, и ведьмак, спрятавшийся под машиной, выстрелил в их сторону.

Я как сейчас вижу Гюнтера, сидевшего в глубокой, заполненной водой колее. Шуббель оперся спиной о колесо, ждал темноты, надеясь ускользнуть в темноте. Надежды было мало, на самом донышке. Откровенно говоря, никакой надежды не было, стало быть, «придется помирать с песней». Эта фраза засела в моем мозгу и била, очень чувствительно, по самому темечку.

Заслышав шум в кустах, Гюнтер, придерживая оружие ногами, вскинул винтовку, прицелился и большим пальцем правой ноги нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел.

Вопль засвидетельствовал, что цель поражена.

Вахмистр, подобравшийся к машине с противоположной стороны, изумленно наблюдал за этой картиной. После выстрела он, словно очнувшись, положил ствол револьвера на сук, прицелился и выстрелил в спину Вилли. Попал – не попал, но Шуббель повалился в грязь. Другой полицейский бросился к нему, вырвал винтовку, потом схватил за обрубок и вытащил Вилли на обочину.

Я смотрел на Шуббеля как сейчас, с высоты четырнадцатого этажа, смотрю на вас.

Вилли лежал на спине и тяжело дышал. Он попытался сесть, это удалось не сразу, вероятно, ранение было тяжелым, однако он не стонал, не просил пощады. Смотрел спокойно. В его лице не было обреченности. Жить ему оставалось недолго, но он умирал так, как загадывал – в бою, лицом к лицу с классовыми врагами, в обнимку с песней. С какой, не скажу. Обнаружив струившуюся кровь, Гюнтер попытался левым обрубком зажать рану.

Добровольцы столпились возле него. Когда вахмистр отвернулся и начал засовывать револьвер в кобуру, один из штурмовиков приставил дуло пистолета к уху Вилли и выстрелил.

Я не стану описывать, что случилось с головой Вилли, скажу только, что выстреливший объявил, что одной собакой на свете стало меньше. Еще скажу, что умирал Вилли трудно, скрипел зубами, этот скрип как никакой другой гимн, пусть даже самый вдохновенный, вплоть до Интернационала, не смог бы с такой силой вцепиться в мою память.

Все, что мне удалось рассмотреть, промелькнуло настолько стремительно, что Вилли еще не успел обойти машину, чтобы сесть за руль, как я выскочил из салона и бросился в полицейский участок.

Я спешил не потому, что командир батальона штурмовиков требовал у начальника полиции без долгих формальностей передать ему «красных уродов». Он грубо настаивал на том, что лучше всего вывезти их в лес и там прикончить. Зачем доводить дело до суда, какая-нибудь красная мразь обязательно вывернется, а так всех разом: и этих уродов, и молокососов. У его ребят руки чешутся отомстить за погибших товарищей.

И не потому что господин Штольц сопротивлялся слабо, пытаясь сохранить возможность компромисса с «этим кровожадным тевтоном», как он мысленно назвал местного представителя Германенордена, а потому что в эти несколько мгновений сила моя возросла неимоверно – я узрел зло в его истинном обличии, и может, это обстоятельство придало мне уверенность.

– Куда ты! – испугался Вилли.

Я не ответил.

Вбежав в приемную, я приглушил удивленный возглас дежурного моментальной гипнотической командой. Тот сразу опустил глаза и как ни в чем не бывало занялся бумажками. Я ворвался в кабинет и с порога потребовал освободить мою жену. У меня и документ имеется. Мельком обнаружил, что держу в руках злополучную расческу, принадлежавшую местному почтальону, но это не смутило меня. Вольфа нес поток, он справлялся с потоком. Сходу оглушил попытавшегося что-то возразить штурмовика – приказал стоять смирно, не перечить. Господин Штольц взял расческу, внимательно пересчитал зубья и вернул мне. Затем вызвал вахмистра и приказал привести «супругу господина профессора».

Мы ждали недолго. За дверью послышались шаги. Я, не выпуская начальника полиции и фрейкоровца из своих ментальных объятий, повернулся.

В кабинет вошел Вилли Вайскруфт. Он, что-то подозревая, уставился на меня, однако все, кто находился в кабинете, вели себя на редкость пристойно и естественно – я взволнованно и нетерпеливо, начальник полиции осанисто. Глядя на расческу, ему пришло в голову, что с моей помощью он сможет избавиться от гнусного штурмовика; сам штурмовик, стоявший столбом и мучительно вращавший глазами. На его рукаве красовалась эмблема – вставший на задний лапы, ревущий медведь. Я перевел взгляд на Вайскруфта, мне было все равно. Я ждал вахмистра. Когда он привел Ханну, я взял ее за локоток и, приказав всем присутствующим оставаться на местах, вместе с Ханной вышел из кабинета. На прощание строго взглянул на вахмистра у порога, тот вытянулся в струнку. Начальник полицейского участка запоздало прищелкнул каблуками.

Вилли последовал за нами. Мы втроем – я, Ханна, притихший Вайскруфт, – вышли на улицу и сели в автомобиль. Ханни устроилась на заднем сидении, меня же Вилли попытался усадить рядом с собой. Он с силой взял меня под руку и попытался впихнуть в машину. Я решительно воспротивился, принялся дергать ручку задней двери. Мне надо было быть поближе к Ханни.

Вилли возгласом привлек мое внимание.

– Ты забыл это! – громко выкрикнул он.

– Что? – удивился я, и в следующий момент крепкий удар по голове лишил меня чувств.

Очнулся я только в окрестностях Лейпцига. Первые несколько минут приходил в себя, сидел тихо, прислушивался.

Ханни плакала, слезы утирала аккуратно, платочком. Вилли, вцепившись в руль, доказывал ей, что Шуббелю уже не поможешь, а ей необходимо срочно найти хорошего адвоката. У него есть такой на примете. Он вытащит и Марту с Бэллой.

– Молокососам никакой адвокат уже не поможет – их взяли с оружием. Завтра-послезавтра герр Якоби явится в Эйслебен и выяснит подробности, а ты лучше займись Вольфом.

– Как ты оказался здесь? – неожиданно спросила Ханни.

– Зачем тебе знать, малышка? – ответил Вилли. – Главное, ты и Вольфи вне опасности. За уродов не беспокойся, они теперь под защитой закона. Господин Штольц, начальник эйслебенской полиции, страшный законник и отъявленный социал-демократ, так что с ними ничего не случится. Но это пока, до начала расследования, а на расследовании тебе лучше не появляться, ведь насколько мне известно, это была твоя идея нанять труппу уродов. Или нет? Это ты предложила провезти оружие под видом реквизита?

Ханни благоразумно промолчала.

Вилли продолжил.

– Домой тебе лучше не заходить. О, ты очнулся, Вольфи! Прости, что лишил тебя возможности совершить еще один подвиг. Вполне достаточно, что ты сумел освободить Ханни.

Я промолчал, попытался собраться с силами – Вилли Вайскруфт был крепким орешком. Я твердил про себя – мне необходимо вернуться в Эйслебен, ведь злодеяние, которое задумали эйслебенские штурмовики мог остановить только я, и в этот момент донесшийся из запределья, незримый и неслышимый, жуткий вой фрау Марты, затем вопль Бэлы, вновь поверг меня в беспамятство. Когда я очнулся, веки не мог поднять. Страшно болела голова. Мысли придавил бред, потоком лившийся из головы Вилли. Я никак не мог справиться с его напором. Фразы ни на секунду не прерывались, обволакивали меня клейкой паутиной пустых слов, глупейших предположений, бесцельных вопросов, требовавших ответов, которые невозможно отыскать – кого, например, изберут президентом Северо-американских Соединенных штатов в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, когда люди, наконец, отправятся на Луну, кто победит на выборах в рейхстаг в 1933 году, зачем девицы любят красивых и стройных мужчин (ответ – спросите у девиц), постоянна ли любовь, о которой так самозабвенно твердят красавцы (ответ – спросите у красавцев). Эта словесная шелуха была густо приправлена музыкальным пометом ставшего уже ненавистным фокстрота. Он не давал мне слова сказать, лишал возможности возразить, бил и бил руладами по самому темечку.

Глава 6

В Берлине мне пришлось дать отчет товарищу Рейнхарду.

Я видел его насквозь – он не исключал возможность предательства с моей стороны, хотя ни Ханна, ни добытые его сообщниками сведения, не давали повода для подозрений, но то что оружие в Эйслебене ждали, было ясно как день.

Он первый упомянул о Вайскруфте и той роли, которую этот полицейский шпик сыграл в эйслебенском провале.

Услышав отвратительно пахнувшие слова насчет «шпика», я не удержался и воскликнул.

– Он – полицейский?

Товарищ Рейнхард ничем не выдал себя. Это был железный человек. Он кивком подтвердил сказанное.

– Вайскруфт проходит по отделу АI Баварской государственной полиции.

– Что значит отдел АI?

– Это означает надзор за экстремистскими организациями, противодействующими конституции. Не важно, левыми или правыми. Отдел также ведет наблюдение за русскими подпольными белогвардейскими группами. Товарищ Мессинг, – голос его смягчился, в нем прорезались человеческие нотки, – ты не мог бы выяснить подробнее, как Вайскруфт оказался в Эйслебене? Гюнтер рассказывал о тебе много интересного. У нас, правда, такие штучки-дрючки не в почете, мы делаем упор на сознательность масс, на их сплоченность, на железную дисциплину, однако бывают обстоятельства, когда каждый, кто с нами, должен на деле доказать готовность помочь общему делу. Ведь вы с нами?

У меня язык не повернулся отказаться. Рейнхард одобрительно кивнул и продолжил.

– Что привело Вайскруфта в Эйслебен? Какова его роль во всей этой истории? Кстати, он сдал нам «крота», правда, негодяй уже был на подозрении, но лишняя улика не помешает.

Я ответил не сразу. Чем я мог помочь общему делу, если в моей голове кто-то черный и размытый продолжал кривляться и наяривать отвратительный, способный довести до сумасшествия фокстрот.

Черт побери, как же он называется?!

Меня также неприятно смущало понимание того, что этот разговор как никакое другое обязательство напрочь привязывало меня к партийным делам, а это было чревато. Судьба революционера – из двух зол выбирать худшее, ведь лучшего для него по определению не существует. Борец за правду всегда должен быть готов пожертвовать жизнью, но это не моя философия. Точнее, не философия будущего. Мне становилось тошно от одной только мысли, что бесы, называемые «измами», «шнами», «сьонами», «ýсами» (например, communismus) и особенно мерзкие «ствы» и «кратии», овладеют мной и начнут погонять в ту сторону, где гибнут люди.

– Мне никак не ухватить Вайскруфта, – признался я. – Мы знакомы с детства, он сын хозяина Берлинского паноптикума и, по-видимому, нахватался от какого-то заезжего экспоната умения производить психологические опыты. Он организованно прячет свои мысли, я не знаю, как к нему подступиться.

Товарищ Рейнхард, услышав мою отповедь, ничуть не удивился. Увлеченный классовой борьбой, он утратил способность удивляться. Броней ему служила идея. Если кто-то решит, что я грешу на марксизм, он ошибается. Я имею в виду совершенно другое, широко распространенное поветрие, которое можно назвать единоверием. Оно сродни убежденности в том, что на все возможные ответы, рождаемые жизнью, можно отыскать один-единственный ответ. Этому заболеванию в острой форме оказался подвержен и товарищ Рейнхард. Он влюбился в марксизм. Не знаю, кто и когда убедил его, что единственной силой, двигающей окружавшую его действительность, является классовая борьба, или просто борьба. Он уверовал, что с помощью марксизма можно проникнуть в любую тайну природы, отыскать первопричину любого конфликта. Это был великий соблазн и, поддавшись ему, товарищ Рейнхард своеобразно смотрел на мир.

Его не занимали рассветы и закаты, гладь реки, звездное небо, изысканной формы облако или жираф. Любой пейзаж он разглядывал с точки зрения собственности, искал не красóты, а батраков, в чьей среде можно было организовать партячейку. Гибель Гюнтера Шуббеля, ответственного за перевозку оружия, была для него не более, чем недоработкой, слабым местом в плане подготовки вооруженного выступления, для меня же – трагедией, бессмысленной потерей друга, и в этом пункте мы никогда не сойдемся. Такого рода отношение к жизни ничего, кроме грусти, не вызывало, однако оставим метафизику и вернемся к суровой прозе жизни.

Не ради правды, а исключительно ради истины следует признать, что я несколько ошибался в оценке сидевшего напротив меня функционера. Он первым высказал опасение за Ханни. Ей нельзя оставаться в Берлине, сказал он. Впрочем, в Германии тоже.

Его слова примирили меня с действительностью. Этот пунктик и мне не давал покоя. Единственный выход, который пришел мне в голову, – зарубежное турне. Я поговорил с господином Цельмейстером, при этом настаивал, чтобы Ханна Шуббель обязательно должна сопровождать меня. Услышав о Ханне, Цельмейстер всплеснул руками и заявил, что это невозможно, что это нарушает контракт, что я собрался разорить его. Слов было много. Когда у делового человека пытаются увести из-под носа лакомый кусочек, он становится чрезвычайно красноречив, однако разжалобить меня господину Цельмейстеру не удалось.

Таким был наш век – непростым, мстительным, исключающим согласие. Это вызывает сожаление, но у меня не было права на жалость. Я не мог себе позволить и каплю сострадания, не говоря о благодарности, к этому разжиревшему коту. Мы должны были расстаться, я имел право на месть. Товарищ Рейнхард тоже имел такое право. В этом мы были единодушны, особенно после того, как он упомянул, что штурмовики в Эйслебене перед тем, как выпустить дорогих мне уродин под залог, побрили фрау Марту, а у Бэлы отрезали гриву.

Услышав такое, я онемел. У меня в ушах грянул нестерпимый вой несчастной женщины, лишенной эйслебенскими лавочниками единственного средства к существованию; крик Бэллы, очень чувствительной к боли, которую доставляла ей грива.

Товарищ Рейнхард положил свою ладонь на мою дрогнувшую руку, похлопал по руке, тем самым выдав себя как человека не лишенного сострадания.

– Надеюсь, этот прискорбный факт заставит вас, товарищ Мессинг, подумать о себе? – спросил он. – Вы тоже находитесь в крайне опасном положении. Эти ребята из Шестого отдела мастаки по части организации подлых и кровавых штучек. Они не оставят вас в покое.

– Что же делать?

– Покинуть Германию. На время. Вместе с Ханной.

– И что дальше? Без контракта, ожидая всякой каверзы от господина Цельмейстера? На что мы будем жить?

– Я знаю место, где господин Цельмейстер вас не достанет и где не надо будет заботиться о пропитании.

– Где же такая земля обетованная?

– В России.

Справившись с изумлением, я спросил.

– Что же я буду делать в России? Нужны ли там мои психологические опыты?

– В Москве вы будете учиться.

Я не торопился, соблюдал дистанцию. Прикинул – сочувствие и желание помочь ближнему у партайгеноссе Рейнхарда имели вполне приземленную, полезную для дела основу.

– Чему же мне придется учиться в Москве? Основам коммунизма?

Своим ответом товарищ Рейнхард окончательно сбил меня с толку.

– Это непростой вопрос.

Он произнес это на корявом русском языке.

Только отмеренная Мессингом дистанция между собой и миром позволила ему сохранить присутствие духа.

– И все-таки?.. – также на корявом русском поинтересовался я.

Рейнхард вздохнул. Это было так удивительно – помимо мужества, железной воли и несгибаемой решимости в его душе, на самом донышке, сохранилось сомнение.

Он, опять же на русском, понурив голову, признался.

– Лично я, товарищ Мессинг, не верю во всю эту мистическую ерунду, однако есть разнарядка направлять проверенных в боях товарищей, обладающих некими необычными способностями, в распоряжение особой секции Коминтерна. [31]31
  «… В 1921 году в кулуарах Коминтерна муссировалась идея создания еще одного Интернационала, который объединил бы на базе борьбы с колониализмом все мистические конспиративные общества Азии и Африки. ( А. Первушин. Оккультные войны НКВД и СС. Глава 8 «Битва за Шамбалу».)


[Закрыть]

– Вы настолько доверяете мне, – удивился я, – что делитесь со мной такого рода сведениями и даже готовы послать в Москву, в эту самую секцию?

– Кого-то все равно придется посылать. Товарищ Радек [32]32
  Радек Карл(Собельсон, Sobelssohn, 1885–1939; псевдоним Radek был взят в честь популярного персонажа австрийской юмористической печати) – деятель международного социал-демократического и коммунистического движения. В ноябре 1918 года, после начала германской революции, нелегально выезжал в Германию как член советской делегации на съезд Советов, участвовал в организации 1-го съезда компартии Германии, был арестован, но почти сразу же освобожден. В 1919 – 24 член ЦК РКП(б); в 1920–1924 член (в 1920 секретарь) Исполкома Коминтерна. Сотрудник газет «Правда» и «Известия». В 1936 году арестован, погиб в тюрьме.


[Закрыть]в этом отношении строг. Вы не беспокойтесь, – он сделал паузу, – эта блажь скоро пройдет, и вы вернетесь в Германию. К сожалению, – мрачно усмехнулся он, – блажь исходит с самого верха.

В его фразе все было непонятно. Товарищ Рейнхард, точно и последовательно выполнявший указания центра, никогда не позволявший себе ни в чем уступать оппозиционерам, не без иронии отозвался о партийном задании как о блажи, да еще спущенной с самого верха. Вот и пойми этих марксистов! Они готовы ногами стрелять, гривами трясти, пугать женскими бородами, чтобы только доставить оружие в тихий, спокойный и мерзкий Эйслебен – кому он нужен? – и в то же время их внутренняя жизнь пронизывалась такими же течениями и водоворотами, которые легко отыскать в любом заштатном бюрократическом учреждении.

Интересно, кто был тот человек, которому пришла мысль собрать в Москве проверенных в классовом отношении магов и колдунов?

– Мне надо подумать.

Товарищ Рейнхард кивнул.

– Трех дней хватит? – спросил он.

– Неделя.

* * *

Ответ я дал через три дня. Рейнхард оказался прав – тянуть было нельзя. Я почувствовал это сразу, как только простившись с функционером, вышел из пивной.

Мессинг, человек неопытный в подпольной работе, сразу обнаружил, что за ним следят. Хвост вел себя навязчиво, почти не таился, шел по пятам. К сожалению, я не сразу воспринял опасность всерьез и сначала допустил ошибку – роковую или пустяковую, не знаю, – но в любом случае эта ошибка повлияла на наши с Ханни взаимоотношения.

Субъект, пристроившийся ко мне на Фридрихштрассе, был коротковат, толстоват, розоват, на голове вызывающий котелок, в руках тросточка. Усиками на верхней губе он напоминал моего знакомого из Мюнхена. Неприязнь вызывал пренебрежительный энтузиазм, с каким он «вел» меня. По полицейским меркам такое задание считалось пустяковым. От него за версту несло приказом «давить» мне на психику – глядишь, сорвусь. Особую радость господину Кёпеннику (так звали моего сопровождающего) доставляли лежавшие в его внутреннем кармане денежные знаки. Сегодня он получил ежемесячный оклад и наконец-то сводит фрау Кёпенник в кинотеатр.

К универмагу, возле которого я проходил, он отнесся с возмущением мелкого лавочника – понастроили тут, давят ценами, не дают людям вздохнуть свободно. Уловив его настрой, я тут же свернул в магазин. Потолкался на первом этаже, поднялся на второй. Ради смеха полюбовался на женское белье – не сделать ли вызывающе буржуазный подарок своей пролетарской подруге? Лучше духи. В парфюмерном отделе присмотрел коробочку – пусть только Ханни попробует пренебречь чудом французской парфюмерии!

Господин Кёпенник пристроился рядом и, чтобы не ударить лицом в грязь, тоже попросил показать ему товар. Он указал на самый дорогой флакон. Продавщица подала коробку. Господин Кепенник открыл ее, достал малюсенькую склянку. От нее несло жасмином, я этот запах ненавижу. Я попросил завернуть выбранные мною духи и в тот момент, когда господин Кёпенник собрался вернуть молоденькой продавщице жасминовую пакость, мысленно дал установку. Тот, против собственной воли, еще не до конца осознав случившееся, на вопросительный взгляд продавщицы ответил коротко и ясно.

– Беру!

Надо было видеть его остекленевшие глаза, судорожные движения пальцев, пробежавшие по тощему бумажнику.

Выложить за французскую дрянь месячный оклад?!

Набиравший за моей спиной обороты скандал меня уже не занимал. Выложил ли господин Кёпенник денежки или отговорился, было неинтересно. В любом случае он потерял объект наблюдения, так что бесам было за что ополчиться на меня.

Поразил меня и господин Цельмейстер. Он встретил меня в холле гостиницы, со всей возможной деликатностью отвел в бар и завел доверительный разговор о том, что наше сотрудничество уже не дает «удовлетворения ни одной из сторон». Он готов пойти мне навстречу и разорвать контракт, который все эти годы сытно кормил его.

Его покладистость граничила с чудом. На такой фортель не был способен даже Вольф Мессинг, а вот служба безопасности берлинской полиции вполне овладела искусством убеждать людей поступать так, как того требовали «интересы Германии».

Вилли Вайскруфт так и заявил.

– Для блага родины можно и доходом поступиться.

Он явился ко мне в номер с предупреждением, что нам с Ханной со дня на день поступит вызов в Эйслебен. Вилли предупредил, появляться там опасно, особенно Ханне. Вопрос о ее аресте решен – юнгфронтовцы показали, что она была в курсе.

– Это серьезная улика, Вольфи. Здесь даже я ничего не могу поделать. Судейские вцепятся в нее так, что не отвертишься. Ханне надо немедленно скрыться, а не прятаться на конспиративной квартире, где каждый сосед считает своим долгом настучать в полицию.

Я не выдержал.

– Чего ты хочешь, Вилли? Чего добиваешься? Зачем пристроился к нам и не даешь прохода? Зачем изображаешь благодетеля, предупреждающего о неминуемой опасности. С какой стати, Вилли?

Он даже бровью не повел.

– Дружище, ты так ничего и не понял? Я был с тобой предельно откровенен и когда говорил насчет влиятельных друзей и когда высказал желание работать с тобой в паре, и когда упомянул господина из Мюнхена, которого ты предупредил о железнодорожной катастрофе. Я слыхал, господин Цельмейстер готов разорвать контракт, не так ли?.. У меня деловое предложение – твоим импресарио должен стать я, Вилли Вайскруфт. К сожалению, дружище, у тебя нет выбора. Мы споемся, Вольфи, мы очень хорошо споемся. У тебя будут деньги, много денег, не в пример Цельмейстеру мы будем делить доходы пополам. Перспективы самые обнадеживающие. Ты будешь вращаться в высших кругах и не только на родине.

– И заодно выуживать сведения, которые помогут Германии встать на ноги?

Вайскруфт вздохнул.

– Ты опять неверно толкуешь мои мысли. Я же говорю, при правильной постановке дела, мы очень быстро станем миллионерами. Теперь, что касается упомянутых тобой сведений. Кто посмеет указать миллионеру, не важно, какого он происхождения – еврейского или гойского – как поступать? Кто посмеет тронуть его? Тебя возмущает такого рода несправедливость? Меня тоже. Вывод – надо стать миллионером. Ты скажешь, это цинизм. Ты скажешь, с цинизмом надо бороться всеми доступными средствами. Ты скажешь – я с теми, кто решил опрокинуть этот мир, пропитанный цинизмом, несправедливостью, презрением к слабым и почитанием золотого тельца, и построить новый, в котором кто был ничем, станет всем. Ты на стороне тех, кто взялся установить рай на земле, где все вырядятся в белые одежды. У тебя перед глазами неопровержимый пример – героически погибший Шуббель. Если ты полагаешь, что судьба Германии связана с такими людьми как Шуббель, ты ошибаешься. Их одежды не так белы, как тебе это представляется.

– Не слишком ли, Вайскруфт? О мертвых либо хорошо, либо ничего.

– Если ты имеешь в виду конкретного Шуббеля, приношу извинения, но это не отменяет факта, что Гюнтер и подобные ему – пешки в руках его руководителей, а его руководители – пешки в руках Москвы. Если это не предательство, что это?.. Это тоже факт, Мессинг, и от него не отвертишься. Все эти Тельманы, Пики, Ульбрихты, Рейнхарды добровольно приняли на себя роль марионеток. Их дергает за веревочки сидящий в Берлине кремлевский комиссар, товарищ Радек. Именно он и погоняет кнутом наших доморощенных красных.

Он встал, подошел к окну.

– Это что касается фактов. Теперь о нас с тобой. По мне коммунисты, империалисты, националисты – все едино. Пока я, Вили Вайскруфт, не вижу личности, которая могла бы указать верный путь. Значит, самое время подумать о себе.

Он склонился надо мной, заглянул в глаза.

– Я знаю, ты любишь деньги. Я видел, как ты разглядывал драгоценные камни, как горели твои глаза. Какой из тебя революционер! Ты вполне нормальный необычный человек. Твой дар – твое бремя и в то же время твой шанс. Соблазненный всякого рода демагогами, ты решил принести его в жертву мировой революции, а я предлагаю сделать его радостью, воспроизводящей радость. В этом нет ничего плохого, Вольфи, купаться в благополучии, в славе. Более того, насколько я догадываюсь, ты хочешь учиться? Учись! Мы зафиксируем этот пункт в контракте. Я готов подписаться под любым параграфом, который позволит тебе делать то, что ты захочешь.

– А Ханни?

– Вместе с Ханни. Ты любишь эту девушку, она достойная пара. Мне она тоже нравится, у нее здоровая народная натура, а политическая блажь скоро пройдет. Развеется, как дым. Ты подари ей самое лучшее нижнее белье, преподнеси французские духи и очень скоро она уже не сможет отказаться ни от пеньюара, ни от шелковых трусиков.…

– Ты пытался изнасиловать ее.

– Это она сказала?

– Да.

– А она не сказала, что сама отдалась мне?

– Ты врешь!!

– Как только вы встретитесь, спроси, так ли недоступна она была, пока ты был на гастролях.

– Это подло.

– Что? Желание снять напряжение? Я ответил откровенно. Убедись, что я лгу, спроси Ханни. Еще раз заявляю – в отношении твоей женщины у меня нет никаких задних мыслей. Этот пункт мы тоже можем отразить в контракте.

– В контракте дьявола, – усмехнулся я.

Вилли ответил после долгой-долгой паузы.

– Ты слишком высоко ставишь меня, дружище, – он стряхнул в пепельницу пепел с сигареты. – Нет, дружище, я всего-навсего хочу жить достойно, и это святое право всякого обычного нормального человека.

– Значит, я ненормальный необычный человек! – отрезал я.

– Тебе виднее, – согласился Вилли. – Что касается контракта, это дело решенное. Давай обговорим детали.

– То есть?

– У тебя нет выбора. Хотя выбор есть – восемь лет тюрьмы. Я знаю, ты настроен романтически, ты уверен, что никому не под силу упрятать Вольфа Мессинга за решетку. Ты уповаешь на свой дар, на гипноз, мол, я всегда смогу околдовать охрану, как это случилось в Эйслебене, и выйти на волю. Не спорю, ты, может, и выйдешь на волю, а Ханни?

– Что Ханни?

– Ей грозит не менее четвертака. Вас ждет трудное будущее, Вольф. Ты будешь ждать ее в каком-нибудь тихом швейцарском уголке. Когда она старухой выйдет на свободу, ты прижмешь ее к сердцу. Неужели такая сентиментальная чушь способна увлечь тебя, приятель? Что касается контракта, я подтверждаю – на днях мы подпишем его, так что постарайся никуда не отлучаться и не подсовывать несчастным трудягам из полиции дорогие духи. Кстати, пошутив над приставленным к тебе человечком, ты разбудил в нем зверя. Это серьезная ошибка, Вольфи. Если ты полагаешь, что справился с Кепенником, ты очень ошибаешься. В полиции умеют обращаться с гипнотизерами. Я не советую тебе проверить это на практике. Зигфрид, даже истекая кровью, даже в беспамятстве, способен прокусить горло. Это полицейский пес…

– Я должен подумать.

– О чем. Сколько ни думай, путь один – подпись на документе. И в дорогу!..

– Что значит в дорогу?

– Сначала во Францию, там двухнедельные гастроли, потом Англия, а оттуда недалеко и до Америки. Мы пострижем американцев так, как им и не снилось. У меня роскошные предложения. Можешь взглянуть.

Он протянул мне пачку телеграмм, в которых сообщалось о согласии на организации гастролей.

Я спросил.

– Ты хочешь сказать, что мне не вырваться?

– Ты, может, и вырвешься, хотя шансов очень мало, а вот Ханни никогда.

– Итак, ты решил прижать меня к стене?

Вилли опять замолчал. Положил сигарету в пепельницу, некоторое время изучал вьющийся дымок, наконец ответил.

– Послушай, дружище, ты ошибаешься, если считаешь наш дружеский разговор вербовочной беседой. Ничего подобного у меня и в мыслях нет. Ты волен поступить так, как тебе вздумается. Все мои предложения относятся исключительно к выступлениям и никоим образом не касаются твоей личной жизни. Это будет отмечено в специальном приложении к контракту. Поверь, я считаю глупостью загонять в угол такого уникума, как ты, тем более давить на него, напоминать об угрозе, которая нависла над любимой. С тобой такой номер не пройдет, а если пройдет, ты способен отомстить. Жестоко отомстить. Мне этого не надо. Если из нашего сотрудничества ничего не выйдет, мы спокойно разойдемся. Даю слово. За этот год улягутся страсти вокруг доставки оружия в Эйслебен, более-менее определится ситуация в Германии. Если нет, мир велик. Что касается твоих партийных товарищей, не надо впутывать их в наши дела.

– Это тебя не касается.

– Согласен, но в противном случае мне придется предъявить доказательства в Берлинский комитет КПГ, что это именно ты сообщил в полицию о готовящейся доставке оружия.

– Это ложь!!

– Тебе придется доказывать это своим партийным боссам. Документы подлинные – свидетельские показания, телефонные разговоры.

Я решил подвести итог. Если Вилли хотел показать, что способен загнать меня в угол, он добился своего. Выхода у меня не было, разве что маленькая лазейка. К сожалению, вдвоем в нее не проскользнуть. Хуже всего, я никак не мог пробиться сквозь его ментальную защиту. Стоило ему мысленно просвистеть злополучный фокстрот, как я терял силу.