Текст книги "Вольф Мессинг"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

За эти несколько лет он заметно располнел. В нем не осталось и капли того юношеского, петушиного, задора, который всегда украшает мужчину. Теперь это был рассудительный блондин, с волосами, идеально зачесанными на пробор, вальяжный не без изящества, которого мне всегда не доставало.

На нем прекрасно смотрелась бы форма.

В приватной беседе он с прежней гипнотической убедительностью очковой змеи упрекнул меня за необоснованное пренебрежение Германией.

– …ведь Германия не чужая тебе сторона, Вольфи. Почему ты, добившийся на германской земле всего, чего хотел, лишаешь своих немецких почитателей возможности насладиться твоим искусством?

До сих пор державший язык за зубами, я не выдержал.

– Вспомни Ханну и все, что связано с ней.

– Ты жаждешь мщения? Никогда бы не подумал, что Вольфи так кровожаден?

– Я кровожаден?!

Я не мог справиться с возмущением.

– Кто это говорит! Человек, по чьей милости у меня нет Ханны!!

Вилли ответил не сразу. Мне бы повернуться и уйти, но решительности не хватило. Впрочем, если бы тогда мы расстались, ничего бы не изменилось.

Вилли вполне по-дружески обнял меня за плечи и увлек в сад. Там, силой усадив на скамейку, под сенью какого-то дикого бронзового фавна, сладострастно наливавшего вино в фиал, продолжил разговор.

– Прежде всего, – заявил Вилли, – если я и виноват в ее гибели, то лишь косвенно, за что был наказан твоими дружками из Союза красных фронтовиков. Я провалялся в госпитале более полугода. К тому же решение принимал не я, а те, кто надо мной.

Он закурил. Дымок был ароматный, сигарета дорогая, его пригласили к пану Пилсудскому – видно, дела Вайскруфта пошли в гору.

– Я никак не мог помешать покушению, хотя считал его глупостью. Можешь с тем же успехом поблагодарить себя – это ты натравил Зигфрида. Покушение – его идея. К сожалению, надо мной было много тех, кому было наплевать на мое мнение!

Он по привычке надолго замолчал, потом добавил не совсем понятную фразу.

– В этом их слабость и малодушие.

Я не удержался и вступил в разговор.

– В чем?

– В том, что их слишком много, и в такой толпе не избежать попыток за счет мелких интриг и жестоких убийств решить свои личные, я бы сказал, корыстные проблемы. Теперь в Германии появились другие, куда более близкие к народу люди, которые знают, что будущее в руках тех, кто способен напрямую общаться с ним.

– Ты веришь в астрологические бредни?! В угадывание мыслей?

– А ты нет?

Я задумался.

– Это трудный вопрос.

– Тогда растолкуй мне, ограниченному обывателю, почему ты с таким жестокосердием относишься к вскормившей тебя стране?

– Где меня собираются засадить за решетку на восемь лет? Ты полагаешь, я настолько глуп, что сам отдамся в руки полицейского секретаря, который сразу на границе защелкнет мне наручники?

Вилли искренне удивился.

– Почему ты так решил?

– А как же «эйслебенское дело»?

Вилли засмеялся.

– О нем давно забыли. В приговоре по делу о перевозке оружия нет ни слова о тебе, о Ханне, об уродах. Кстати, у фрау Марты отросла борода, как, впрочем, грива у Бэлы. Они теперь выступают на ярмарках. Дела, правда, идут скверно. Кризис, половина предприятий закрылись, так что веселиться не с чего. Что касается будущего, то на горизонте забрезжило.

– В связи с чем?

– Есть один господин, который точно знает, что хочет и как этого добиться?

– Кто же он?

– Ты имел честь познакомиться с ним. Помнишь господина с усиками, которому ты отсоветовал добираться до Мюнхена на поезде.

– Помню. Он по-прежнему громит плутократов и воюет за чистоту расы?

– И это тоже. Но это не главное. Его сила в том, что он знает, чего хотят массы. Он недавно вспоминал о тебе.

– Как это?

– В связи с тем происшествием в Винтергартене.

– Что же он сказал?

– «Я хочу этого человека». То есть тебя.

– Меня? Еврея?! Виновника всех бед, которые обрушились на Германию?!

Вилли вновь надолго замолчал, затем неожиданно, уже совсем по-братски, как очковая змея очковую змею, вновь обнял меня за плечи.

– Ты так и не сумел излечиться от самой страшной болезни на свете.

– Какой же?

– Наивности. Ты пренебрегаешь нашей дружбой, которой я, Вилли Вайскруфт, всегда был верен до конца.

– Даже когда Зигфрид сбил Ханну?

– Даже тогда. Будем откровенны, Вольфи. Кто, как не я, помог сбросить тебе оковы Коминтерна. Теперь ты вольная птица, высоко взлетел, пусть даже гордые поляки ни единым словом не упоминают о тебе, за спиной презирают тебя. У тебя, еврея, здесь нет будущего. Я же вновь предлагаю тебе сотрудничество, от которого ты так легкомысленно отказался и угодил в лапы какому-то Кобаку. Ты ведешь себя наивно.

– В чем же ты видишь мою наивность?

– В том, как ты относишься к некоему Адди Шикльгруберу по кличке Гитлер, который с такой яростью борется с евреями и коммунистами.

– Ну-ка, ну-ка? – предложил я по-русски.

Вилли потушил сигарету и, глядя в серенький прогал садовой аллеи, предупредил.

– Здесь не любят москальскую мову. Германскую тоже, но для нашего разговора она более естественна.

После короткой паузы он продолжил.

– То, о чем я сейчас расскажу, мне следовало забыть и не вспоминать, но мы с тобой alte Kamеraden (старинные друзья) – и он негромко пропел пару строчек из этой народной песни. – Однажды в бирштубе на Фридрихштрассе ты дал мне дельный совет – без влиятельных друзей на этом свете не проживешь. Теперь очередь за мной. Знаешь, у наших общих с тобой родственников был писака, который мудро заметил – если на клетке тигра увидишь надпись слон, не верь глазам своим. Это мудрое замечание вполне относится к Адольфу.

Я познакомился с ним в Мюнхене, в восемнадцатом году, когда от отчаяния прибился к небезызвестному капитану Эрнсту Рему, заведовавшему военной полицией в Мюнхенском гарнизоне. Адди в то время служил ефрейтором в одной из частей того же гарнизона и тоже подрабатывал осведомительством у Рема. Мы с ним познакомились, но коротко сойтись не успели – в начале апреля в Баварии взбунтовались красные, и власть перешла к «Комитету действий», другими словами, к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Сначала спартаковцам удалось продвинуться до Дахау, что в сорока километрах к северу от Мюнхена. Здесь этот сброд почему-то остановился, хотя сила была на их стороне – красных штурмовиков было около тридцати тысяч человек. К концу апреля совместными усилиями рейхсвера и добровольцев советы придушили, но почему-то никто не видел Адди в наших рядах. Наоборот, он остался в гарнизоне и кое-кто видел его с красной повязкой на рукаве.

– И что?

– А то, что Адди уже тогда проявил недюжинные способности в умении разбираться в обстановке. Но это все пустяки по сравнению с тем, что… – Вилли по привычке сделал длинную паузу, накурился всласть, потом добавил, – что я видел собственными глазами. Адди стрелял в рейхсвер! И видел не только я. После того, как красным свернули шею, я поинтересовался, зачем же он стрелял в патриотов? Разве нельзя было ограничиться красной повязкой на рукаве. Он ответил мне исторической фразой: «Вилли, укажи мне революционера, который пару раз не перебежал бы с баррикады на баррикаду». Затем предупредил – «всяко бывает, товарищ, но в интересах Германии тебе лучше забыть об этом». Вот так он рассуждал в восемнадцатом году.

Вновь пауза, легкий дымок, затем продолжение.

– Об этом случае я никому не рассказывал, тебе первому и только затем, чтобы ты трезво взглянул на окружающую действительность. Этот разговор надолго развел нас с Адди. Я не мог понять, зачем стрелять в соратников по пивной, однако спустя годы мне стало ясно – это была проверка, попытка сыграть с судьбой в угадайку. Простенькая логика божественного предначертания заключается в том, что Божий дар не выбирает, в чьем теле поселиться, в еврейском, австрийском или славянском. Это есть первая заповедь, которой должен придерживаться разумный человек. Это, в первую очередь, касается тебя.

– И Адди, – подсказал я.

Вилли никогда не понимал и не принимал иронию. Он ответил с солдатской прямотой.

– Конечно. Вообрази, Вольфи, насколько проще Создателю было бы управлять миром, если бы он дарил способности исключительно достойным, безукоризненным в нравственном отношении двуногим. С каким энтузиазмом мы все двинулись бы за ними в райские кущи! Какая сила смогла бы свернуть нас с истинного пути?! Кому в голову пришло бы убивать, прелюбодействовать, красть и сквернословить! Но промысел Божий неисповедим. Вообрази, полгода назад мне по долгу службы пришлось послушать Адди. Он выступал в берлинском цирке, на предвыборном митинге. Это, я скажу тебе, что-то…

Вилли вновь надолго замолчал, затем взбодрился, повернулся ко мне и принялся тыкать указательным пальцем в мою грудь.

– Человек, которого я знал тринадцать лет, псих, который стрелял в своих товарищей, полицейский осведомитель, с которым никакой здравомыслящий человек не стал бы связывать свое будущее, – сокрушил меня. Я забыл, где я, что со мной. Я, обладающий хотя и не законченным, но все-таки университетским образованием, жаждал слов, которые безграмотный ефрейтор с напором провидца бросал в зал. Он настолько уверовал в свое предназначение, что сумел увлечь за собой всех присутствующих.

На следующий день, я долго ломал голову, что же такого мудрого сказал Адди. Вот запомнившийся мне абзац: «Как национал-социалисты мы видим нашу программу в нашем флаге. Красное поле символизирует социальную идею движения, белое – идею националистическую. Свастика – борьба за победу арийского движения, и в то же время свастика символизирует творчество». [44]44
  Свастика – А. Гитлер. «Майн кампф». Часть I.Что касается свастики, этот знак пришел к нам из глубокой древности как символ «солнечного колеса». Изображается в виде креста с загнутыми (под углом или овально) концами.


[Закрыть]Обычная политическая чушь, риторический прием, не более того, но как объяснить жажду, которую я испытал на митинге.

Вилли усмехнулся и добавил.

– В его словах было что-то дьявольское…

– И такому человеку ты предлагаешь мне заложить душу? У тебя странные понятия о дружбе.

– Это не я предлагаю, это ты сам тянешься к необычному. Адольф знает больше, чем говорит. Он во многом прав, Вольфи. Будущая война – это война нервов, это война духа, война в потустороннем измерении.

– Ты сознаешь, что говоришь?

– Я – да.

– В любом случае моей ноги не будет в Германии, тем более в компании с Гитлером.

– Как знаешь, Вольфи, – саркастически вздохнул Вайскруфт.

* * *

Перед самым отъездом адъютант пана Юзефа Лепецкий попросил меня на пару слов.

– Пан маршал желает поговорить с вами.

Уже в кабинете, оставшись один на один, Пилсудский поздравил меня с добросовестным исполнением долга по отношению к родине. Такое вступление мне очень не понравилось.

И не зря.

– Родина, – пан Юзеф строго взглянул на меня, – требует от каждого из нас готовности жертвовать собой.

Сердце у меня упало. В голове началась несусветная кутерьма, которая настигала меня всякий раз, когда я, пытаясь избежать колотушек, убегал от отца. Здесь бежать было некуда. Пан Юзеф принялся рассуждать о том, что пустяковое поручение, исполнить которое он просит, не стоит разговора, что он привык доверять людям, готовым пожертвовать собой ради возрождения Польши. Наконец перешел к сути – маршал предложил мне доставить в Германию личное письмо, адресованное одной из крупных политических фигур.

Скажите, нужна ли способность заглядывать в будущее, чтобы угадать имя этой фигуры?

– Он прислал мне послание, – пан маршал хмыкнул. – Хорошенькое начало – «вождю польского народа от вождя немецкого народа». Несколько нескромно, но со вкусом! Честь подсказывает, мне нельзя оставлять это послание без ответа. Сами понимаете, пан Мессинг, по официальным каналам письмо не пошлешь, и с облеченными властью господами не отправишь. Вы очень подходите для этой миссии. Письмо надо передать из рук в руки.

Я чуть не испортил все дело, поддакнув маршалу в том смысле, что в случае огласки придавить меня как муху не составит труда ни первому, ни второму вождю. От сарказма удержался, ума хватило – за сарказм назначалась немедленная смерть.

Выразился следующим образом.

– Я готов послужить вашей чести. Но как же я исполню это деликатное поручение, если меня арестуют на границе?

Маршал, вздыбив брови, поинтересовался.

– А что, есть грешки, Мессинг?

Я неохотно кивнул.

– Наверное, по женской части? – лукаво подмигнул начальник государства, и в этот момент я догадался.

Пан Юзеф знал обо мне все, и этот глумливо-неуместный вопрос являлся всего лишь соблюдением правил игры, в которой мне, гадкому еврею из Гуры Кальварии, предлагали сыграть роль козла отпущения.

Ради возрождения Польши!

Разве могла такая дьявольская хитрость обойтись без Вилли Вайскруфта?..

Маршал успокоил.

– Вся мощь Польского государства защитит вас во вражеском стане, пан Мессинг. У вас будут надежные гарантии. Так что отправляйтесь на гастроли, пан Мессинг, и до видзення.

Глава 2

Но сначала, господа, история банкира Денадье, случившаяся со мной в Париже, где я никогда не бывал, как, впрочем, и в Индии, где, судя по моим воспоминаниям, индуктором мне служил сам Махатма Ганди, с которым я никогда не встречался. Мы с соавтором играли по-крупному и, как видите, выиграли – такой великий гражданин и редчайшей доброты человек, каким был Ганди, отметил незаурядный дар, каким наградила Мессинга мать-природа.

Итак, Париж, двадцать седьмой год, жизнь на полную катушку. До обвала двадцать девятого года еще несколько месяцев. Время коротких юбок, чарльстона, Коко Шанель – о, знаменитая Коко с которой я тоже никогда не встречался. Мне посчастливилось целовать ей руки. Первые песенки Азнавура и Мориса Шевалье, с которыми я впервые познакомился в Москве, в разгар оттепели. Невольно вспоминается кабачок, в котором я никогда не бывал. Там можно было послушать Эдит Пиаф.

Или Миррей Матье?

Точно сказать не могу, но веселились на все сто…

Дело было нашумевшее.

Банкир Денадье был очень богатый и невыносимо скупой человек. Уже в достаточно преклонном возрасте после смерти жены он женился вторично на совсем молоденькой женщине. Была у Денадье дочь, с которой отец скандалил всякий раз, когда ему приходилось оплачивать ее счета. По парижским понятиям настолько мизерные, что и говорить не о чем, а папаша в крик – ты меня разоришь! Обыкновенная история, как раз для телесериала. Кстати, я люблю телесериалы – создатели этих шедевров чем-то напоминают Вилли Вайскруфта. Стоит им вцепиться в какую-нибудь бредовую идею – например, в сверхмогущество, каким обладал Мессинг, – не отцепятся.

Что касается Денадье, смею заверить, господа, что жизнь стареющего воротилы приятной не назовешь. С семейными ссорами еще можно было бы смириться, если бы в них не начала вмешиваться потустороння сила.

Прислуга на вилле была приходящей, на ночь никто из чужих в доме не оставался, а между тем в комнате Денадье начали твориться довольно-таки странные вещи. Началось с того, что однажды вечером Денадье вдруг обнаружил, что портрет его первой жены качнулся сначала в одну, потом в другую сторону. В разговоре со мной банкир признался – «я вытаращил глаза!» По словам Денадье, покойная женушка завертела головой, затем схватилась руками за края рамы, и попыталась соскочить с полотна. Но это ей никак не удавалось, тогда она принялась раскачивать картину!

Денадье был суеверный человек, поэтому он не только вытаращил глаза, но спрятался за креслом. Там просидел с полчаса, потом начал звать на помощь, ибо не смог разогнуть спину. На его крики прибежали вернувшиеся к этому времени из театра жена и дочь…

С тех пор портрет начал вести себя просто неприлично. Прежняя женушка взяла в привычку подмигивать супругу, а то и колотить в стену. Денадье утверждал, что по характеру звуков можно сказать, что они рождаются внутри стены. Я не стал разубеждать его, тем более, что в рассказе старика проскользнула интересная деталь – вся эта чертовщина происходила именно тогда, когда ни жены, ни дочери не было дома. В их присутствии портрет вел себя вполне пристойно.

Денадье обратился в полицию. Ночью тайно от всех у него в комнате спрятался детектив. В урочное время портрет начал качаться и раздался стук, который никак не мог смутить опытного сыщика. Он двинулся к портрету, но в самый неподходящий момент обо что-то споткнулся, упал и вывихнул себе ногу. Убежденность, что в этом деле замешана нечистая сила, стала всеобщей. Полиция отступила. Денадье был предоставлен своей судьбе.

Тогда-то несчастный банкир обратился ко мне. Префект парижской полиции, который никогда не слыхал обо мне, порекомендовал месье банкиру Вольфа Мессинга.

Надо ли повторять, что с детских лет я не верил ни в какие сверхъестественные силы. Тайно ото всех я остался в его комнате и в первый же вечер обнаружил разгадку.

И вовремя!

Несчастный банкир был близок к сумасшествию, при этом он никак не соглашался снять злополучный портрет. Денадье свято хранил память о своей первой жене, несмотря на то, что мог лишиться рассудка или умереть со страху.

В таких условиях я вступил в борьбу с потусторонними силами, как скоро выяснилось, вполне буржуазного толка. Правда, от этого они не стали более покладистыми и соблюдающими приличия.

В доме было пусто. Денадье сообщил, что жена и дочь уехали в театр. Все способствовало тому, чтобы жуткая тайна воочию проявила себя. Так и случилось – в полночь портрет начал раскачиваться, из-за стены донеслись нелепые стуки.

Мы включили свет. Мне не надо было тыкать ментальных взором туда-сюда, чтобы догадаться – вилла отнюдь не была пустой. Я спросил – что за стеной. Ответ едва услышал, банкир был на последнем издыхании. Я никак не мог допустить, чтобы достойный человек отдал Богу душу, не расплатившись со мной.

Между тем портрет продолжал раскачиваться. Честно сказать – даже при электрическом свете это было довольно зловещее зрелище.

Затем раздался стук. Я приблизился к стене и повторил порядок звуков.

Наступила невыносимая тишина.

Спустя некоторое время нечистая сила вновь взялась за старое. Портрет заходил ходуном, стуки сыпались беспрерывно. Обмякший Денадье, неспособный «пошевелить ни одним членом», бессильно лежал в кресле…

Осторожно, чтобы не оказаться в положении вывихнувшего ногу детектива, я на цыпочках пробрался к двери и вышел в коридор. Подошел к соседней двери и постучал в нее. Стук сразу прекратился. Это что-то да значило! Очень настойчиво я постучал снова и, сильно нажав плечом, открыл дверь. Сорванная задвижка, звякнув, упала на пол. В комнате на кровати лежала молодая женщина. Она делала вид, что только что проснулась.

– Вы же в театре, мадемуазель, – сказал я. – Как вы очутились здесь?..

Я следил за лихорадочной путаницей ее мыслей. Через несколько мгновений мне стал ясен весь тайный механизм преступления.

Дочь и мачеха, оказывается, давно уже нашли общий язык. Обеих не устраивал тот скромный образ жизни, который вел Денадье и который вынуждены были вести с ним и они обе. Молодые женщины мечтали овладеть миллионами банкира и избрали показавшийся им наиболее легким и безопасным способ: довести старого и больного человека до сумасшествия. Для этого был сконструирован тайный механизм, приводивший в движение висевший в комнате Денадье портрет. Я испытал истинное наслаждение, когда префект в эту же ночь по моему телефонному вызову прислал полицейских и обе преступницы были арестованы.

Этот случай интересен тем, что попавший мне в руки бульварный роман, в котором излагалась эта захватывающая история, закончился в тот самый момент, когда поезд, жалобно вскрикнув и выпустив пар, остановился у перрона Нордбанхофа. Беспокойство не покидало меня – я вновь оказался на земле, приютившей меня в трудную минуту и подарившую столько испытаний.

Я отложил книжку, вышел из вагона и, не в силах двинуться дальше, некоторое время привыкал к Берлину.

Ночь была на исходе. Шел мелкий дождик. Впереди отчетливо вырисовывался зев подземного перехода. Меня никто не встречал, и предчувствие беды резануло с такой внезапной силой, что я едва удержался, чтобы не броситься в вагон. Пусть паровоз унесет меня куда угодно – в тупик, в депо, в Париж, к Денадье, к черту на кулички, только подальше от дождя, мокрой платформы Северного вокзала, Фридрихштрассе, Унтер ден Линден, Моабита. Спасаясь от нахлынувшего, я подбросил монету. Загадал: орел – спешу в кассу, беру билет и в компании с какой-нибудь пестрой книженцией, в которой излагается история, сходная с приключениями господина Денадье, отправляюсь в Варшаву. Решка – с головой ныряю в подземный переход, выныриваю на Фридрихштрассе, беру такси и еду в гостиницу, где меня поджидают господа Кобак и Вайскруфт, сумевший договориться с Кобаком насчет распределения доходов за мои выступления.

Выпал орел и я шагнул по направлению к подземному переходу.

Се человек.

Смутное знание предостерегало меня – стоит только спуститься под землю, и я вновь окажусь в пространстве, где война перманента, где царствуют измы, где на человека смотрят как на жирафа, годного для изготовления бифштексов. Прошлое с такой силой вцепится в меня, что никто, даже такой вундерман, как Вольф Мессинг, не сможет предсказать, чем окончится эта поездка. То ли дело история господина Денадье. Райским уголком показалась мне безыскусная буржуазная правда. Как хорошо, когда много икры, шума, брызг шампанского, ананасов в шампанском – это, должно быть, необычайно вкусно!

На первой ступеньке я невольно замешкался – сердце дрогнуло. Навстречу мне из тускло освещенного перехода поднимался железнодорожник. Его черная форма настораживала, однако пути назад не было – прошлое одержало верх и я шагнул в будущее.

В Германии обо мне забыли. Никто, включая самых пронырливых журналистов, не заинтересовался визитом медиума, чье имя когда-то гремело на всю Германию. Еще в Варшаве Кобак носился с идеей, что и в Германии я должен позиционировать себя испытанным, обеспечивавшим доход в Польше брендом – «Вольф Мессинг, раввин с Гуры Кальвария, ученый каббалист и ясновидец. Раскрывает прошлое, предсказывает будущее, определяет характер!»

В гостинице он предложил мне ознакомиться с эскизом афиши, с которого на меня глянула жуткая, с крючковатым носом, рожа в чалме Неуместность такого рода рекламного представления я почувствовал в полдень, повстречав на углу Фридрихштрассе и Унтер ден Линден грузовик, набитый одетыми в коричневые рубашки молодцами. На них были своеобразные кепи с пуговицами над козырьком, ремни портупеи пропущены под правыми погончиками рубашек, на воротниках петлицы в виде ромбов и квадратов. Передний держал знамя со свастикой. Другой, помоложе, стоявший у самого борта, заметив меня, плюнул в мою сторону.

С высоты четырнадцатого этажа готов сознаться – попал.

Пришлось срочно менять афиши – в Германии тридцать первого года евреи, тем более раввины, были не в чести. Дело даже не в молодчиках, а во вполне практическом соображении – каждый купленный билет мог оказаться политической отметиной, свидетельствующей о личных пристрастиях зрителя. Мне очень не хотелось подводить моих поклонников. Такие тонкости были недоступны Кобаку, так что мне пришлось немного покапризничать. Звезды нередко пользуются этим приемом, чтобы добиться своего.

У меня не было выбора как только вернуться к старому проверенному образу таинственного мага Вольфа Мессинга, прикрывавшего на рисунке нижнюю часть лица краем пелерины.

Очень таинственно!

Вайскруфт оказался прав – в Германии действительно забыли о Мессинге, о двадцать первом годе. Компартия превратилась в легальную парламентскую силу, как, впрочем, и нацисты, получившие на выборах 1931 года более сотни мест в рейхстаге. [45]45
  107 депутатских мандатов.


[Закрыть]Казалось, все, даже самые непримиримые радикалы, с необыкновенным рвением принялись играть в демократию. Кризис ослабевал, таял дух безнадежности, поразивший Германию во времена великой депрессии. На свет вновь выполз роковой вопрос – что дальше и как это «дальше» соотносится с «национальной идеей», о которой так много говорили в те дни? Где искать ее? Значительная часть общественности с надеждой обратилась к историческим ценностям, к «наследию предков». Некоторые даже поговаривали, что предки современных немцев явились в Европу вовсе не из азиатских степей, а из неведомой, таинственно сгинувшей страны Туле. [46]46
  Туле —легендарная арктическая страна, колыбель человечества. Впервые об этом острове заговорил Гидо фон Лист. В конце XIX века Лист писал о германской традиции как исключительной носительнице духовности и мудрости предков, обитавших на древнем континенте Арктогея. Здесь же была помещена карта этой легендарной земли со столицей Туле.
  В 1918 году в Германии было организовано «Общество Туле – Орден борьбы за германский образ жизни», отпочковавшееся от «Германенордена». Оно имело целью изучение древнегерманской культуры, то есть имело вполне просветительские цели.
  Позднейшие «популяризаторы истории» насочиняли множество небылиц одна невероятнее другой насчет этого общества. Так, из «Туле» многие «конспирологи» выводят все последующее гитлеровское движение – только на том основании, что эмблемой «Туле» служило так называемое «солнечное колесо» – свастика с дугообразно загнутыми концами на фоне меча острием вниз и солнца в обрамлении дубовых ветвей, а знаком принадлежности к этому Ордену была бронзовая брошь со свастикой, перекрещенной двумя копьями. Между тем, в описываемый период времени этот мифологический символ был настолько популярен во всем мире, что использовался даже в нарукавных нашивках красноармейских частей в Советской России с 1918 до 1924 года!
  То же уточнение касается и выбора Гитлера на роль вождя национального движения. Якобы в недрах Германенордена и общества «Туле» долго подбирали подходящую кандидатуру. Возможно, кто-то и подбирал, но суть в том, что Гитлер сам создал себя. Конечно, при этом он пользовался широко распространенными в Германии надеждами на «дух предков», но приписывать его успех сознательно направляемым деянием неких таинственных сил это значит затуманивать историческую реальность. В подобном утверждение наиболее ясно проявляются следы «теории заговоров». Здесь много неприемлемой сенсационности, призванной объяснить все и вся действием каких-то мистических сфер, и недостаточно дотошного и последовательного поиска причин, приведших к тому или иному событию.
  Что касается духовного влияния подобных просветительских (с несомненным националистическим уклоном) идей, следует указать, что членом «Общества Туле» являлся, например, командир наступавшего в те дни на красный Мюнхен добровольческого корпуса «Оберланд», капитан Йозеф (Беппо) Ремер, что не помешало ему позднее примкнуть к немецким национал-большевикам Эрнста Никиша и даже вступить в Коммунистическую партию Германии (!), чтобы, в конце концов, погибнуть в гитлеровском концлагере от рук национал-социалистов! ( Акунов. Белые рыцари).


[Закрыть]Другие, особенно творческая интеллигенция, настаивали на обобществлении средств производства. Понятно, что в такой атмосфере объявить себя «раввином из Гуры Кальварии», значило встать на чью-либо сторону, а это грозило гастролям финансовым крахом.

По привычке я первым делом ознакомился с творчеством конкурентов, среди которых особо выделялся Эрих Ян Ганусен. К сожалению, этот одаренный маг не брезговал прибегать к самым дешевым мистическим упражнениям и сомнительным, на уровне обывательских догадок прозрениям, правда, делал он это искусно и артистично. Но главный акцент он делал на антураж – музыку, многочисленную подтанцовку и эффектные жесты. Его представления, скорее, напоминали эстрадные шоу, чем жанр психологических опытов, рассчитанных на увлекательное для разума знакомство с непознанным.

На сцене Ганусен появился под ликующие, я бы сказал разухабистые, звуки джаз-банды в окружении полуголых танцовщиц, выделывавших ногами такие па, которые не снились Гюнтеру Шуббелю. Сексуальный привкус резко менял обстановку в зале и настраивал публику на дружеское знакомство с запредельным, которое тоже не прочь повеселиться, поглазеть на полуголых красоток, не брезгующим воспользоваться механическими эффектами.

Ганусен, несомненно, обладал даром. Он как бы притягивал будущее и прошлое к себе или на себя и в состоянии преувеличенного, почти безумного транса вслушивался в сумасшедшие ритмы, бушующие в нем. Из музыки сфер он извлекал ответы на то, что зрителям казалось несбыточным, а для него уже свершившимся.

Ганусен брал какую-либо вещь в руки и долго рассматривал ее. При мне он долго и сосредоточенно разглядывал пробитый пулей портсигар и, «намагнитившись», вдруг заговорил о «чести, верности крови и жертвах ради будущего». Для нашего жанра это был совершенно неприемлемо. Публицистика слабо увязывалась с тайнами непознанного, которое по определению было выше всякой, тем более до предела политизированной, злободневности. О владельце портсигара Ганусен сообщил, что он простой немец, вставший в ряды борцов за честь нации. Пуля подлого убийцы (при этом на опущенном заднике очертилась гнусный абрис убийцы в ротфронтовской фуражке с утрированно громадной красной звездой), сразила его на демонстрации. Перед смертью герой (Ганусен так и выразился – «герой») призвал соратников быть верным родине и знамени. Тут же под грохот барабанов задник пополз вверх, открывая освещенный прожекторами белый круг на красном поле с вписанной в него черной свастикой. Световыми лучами ударили прожектора, оркестр заиграл «Выше знамя», и энтузиасты, вскочив и вытянув вперед руки, подхватили песню, сочиненную небезызвестным Хорстом Весселем.

 
Die fahne hoch!
Die Reihen fest geschlossen!
S.A. marschiert
Mit mutig festem Schritt… [47]47
Сплотим ряды!Поднимем выше знамя!СА идут,Чеканя шаг стальной… ( Пер. автора)

[Закрыть]
 

Скоро в зале не осталось сидящих. Я тоже был вынужден встать. Если принять во внимание, что по происхождению Ганусен являлся внуком старосты пражской синагоги, итог, к которому подвел свое выступление лукавый чародей, ошеломил меня. Сама мысль идти по его следам казалась мне мало сказать сумасбродной – просто отвратительной. Это будет нечестно по отношению к зрителям. Но кто они, мои зрители? Неужели вот эти любители хорового пения? Чем я мог бы заинтересовать их, если сам не смог усидеть на месте?

К счастью, очень скоро обнаружилось, что в Германии не перевелись приверженцы здоровых, не сводимых к политическому знаменателю, интеллектуальных ощущений. Сохранились и энтузиасты научного подхода к тайнам природы, ведь вопрос «хочу все знать», подспудно интересует всех без исключения, от обманутого мужа до вождя нации, кроме разве что профессиональных ученых, которым известно все на свете. Такая проницательность, как известно, объясняется тем, что для них не существует того, что неизвестно.

Как ни странно, самым любознательным зрителем оказался Адольф Гитлер, который в начале декабря тайно как частное лицо посетил мое выступление.

Это был прагматик до мозга костей. Он вскидывал руку только в присутствии чужих, а «Хорста Веселя» подхватывал исключительно на балконе или на трибуне, где его могли видеть сотни и тысячи поклонников. Гитлера отличало присущее только немцам деловое, я бы сказал приземленное отношение к мистике. Если сверхъестественное существует, а в этом у него не было сомнений, значит, оно должно работать на будущий рейх.

В общении это был исключительно приятный, я бы сказал, простой и душевный человек. У него были покатые плечи, выразительные глаза неврастеника, он был одет в дорогой темно-синий костюм и ничем не напоминал бесновавшегося на многочисленных карикатурах поджигателя войны, призывающего уничтожать плутократов и коммунистов. Гитлер мог околдовать кого угодно, и спустя годы я порой задаюсь вопросом, сколько их было, Гитлеров? Мне повезло познакомиться с энтузиастом, свято уверовавшим в то, что после излечения в госпитале от отравления газами ему посчастливилось заглянуть в страну арийских предков, побрататься с Нибелунгами, Рихардом Вагнером, Фридрихом Ницше. Выступавший в Спортпаласте оратор был совершенно другим человеком; третий общался с соратниками по партии; четвертый – с противостоящими ему политическими противниками. Я не знаю, какой по счету Гитлер являлся болтливым ангелом бездны, без сожаления подписывающим приказы на уничтожение миллионов моих соотечественников.

Мне впервые пришлось иметь дело с человеком, который вполне панибратски обращался с запредельным. Он без всякого трепета употреблял самые страшные по силе заклинания на свете, такие, например, как «честь нации», «голос крови», «моя борьба», «новая сила», «задача исторической важности», «старое гнилье трусливого буржуазного мира», «пьяные от победы марксисты» и тому подобные магические формулы. Гитлер утверждал, что будущая война по своей природе является «оккультной». Правда, сначала мне показалось, что фюрер вкладывает в термин «оккультное» не совсем то содержание, к которому я привык. В его понимании «оккультное» было равноценно «духовному», что, конечно, не одно и тоже. Лишь со временем я догадался, что главный наци понимал «духовное» как раз как «оккультное» – то есть такое пространство, в котором первична тайна и вторичен расчет. По его мнению, только тайна, точнее, «воля к тайне», – обладала высшей силой воздействия на человека, надо только знать соответствующие тексты, слова к которым к тому времени успели сочинить так называемые оккультисты, начиная с Блаватской и кончая Хаусхофером, Ганусеном, а также основателями «Аненэрбе». [48]48
  Общество «Аненербе» («Наследие предков») – основанный в 1933 году элитарный мистический орден. С 1939 года по инициативе Гиммлера стал главной научно-исследовательской структурой в рамках СС. Имел в своем подчинении полсотни исследовательских институтов, общество занималось поиском древних знаний, позволяющих разрабатывать новейшие технологии, управлять с помощью магических методов человеческим сознанием, проводить генетические манипуляции в целях создания «сверхчеловека».
  Практиковались и нетрадиционные методы получения знаний – под действием галлюциногенных наркотиков, в состоянии транса или контакта с Высшими Неизвестными, или, как их называли, «Умами Внешними». Использовались и найденные с помощью «Аненербе» старинные оккультные «ключи» (формулы, заклинания и т. п.), позволявшие устанавливать контакт с «Чужими». Для «сеансов с богами» привлекались самые опытные медиумы и контактеры. Утверждают, что некоторые оккультные «ключи» сработали и по независимым «каналам» была получена информация техногенного характера. В частности, чертежи и описания «летающих дисков», по своим характеристикам значительно превосходивших авиационную технику того времени. ( Ю. Воробьевский. Мистика фашизма.)


[Закрыть]