Текст книги "Семирамида. Золотая чаша"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Часть II

Час предрассветный.

Скрылась луна, угасли светила. Только Иштар горит в предутреннем мраке. В преддверии дня богиня смотрит на землю, пронзает взглядом мглу, обнявшую воинский лагерь. Спят ли стражи ночные, честно ли службу несут?

Видит и то, что творится под каждой крышей. С радостью жены и девы дело свое исполняют? Сладостны ли их объятья?

Губ звезды касается вкус свежего пива. Ноздрей богини касается дым благовонный – это горят в алтаре кипарисные щепки.

Кто взывает к Иштар с плоской крыши дворца?

Смотрит на землю Иштар, видит, как женщина вскинула руки.

– Госпожа, взываю к тебе! Помни! Госпожа, покровительница битвы, взываю к тебе. Помни! Богиня мужей, владычица женщин, та, чью волю никто не узнает, взываю к тебе. Помни!

Вновь проливается пиво на жертвенный камень.

– Муж отдыхает, мой муж отдыхает. Он доволен. Я им полна. Твоя милость безмерна. Помню!

Дым кипариса густеет. Ароматное пиво сохнет на камне.

В последний раз вскинуты руки.

– Щедрая чудом, владычица львов, имя твое над всеми. Тебя, отважную дочь Сина, хвалю. К тебе обращаюсь с молитвой. Помню!

Грома раскатом ответило небо. Близок рассвет, брызжет лучами Солнце–Шамаш. Гаснет звезда.

Хорошо, когда боги рядом.

Глава 1

По прошествии трех семидневок, в конце месяца аяру ⁷ , караван вновь двинулся в путь. Гула вела себя смирно – не ерзала, не пыталась проделать дырку в пологе, – и уже этим расположила к себе Сарсехима. Полдня она плакала, потом занялась своим прелестным личиком. Прихорашивалась до наступления темноты, поиграла с любимой куклой и, наконец, заснула. На следующий день проснулась поздно. Равнодушно отнеслась к скудной пище, играла с куклой, вежливо просилась по нужде.

Евнух, ожидавший от любимой дочери царя воплей, истеричных жалоб на тряску, плохую еду, скверное питье, неуместных требований соблюдать дворцовую форму обращения – «о, великодушная!», «о, царственная!», «о, свет наших очей!», ей было достаточно и «госпожи», – окончательно успокоился и, глядя на полуденное солнце, впервые задумался о том, что путь в Дамаск мог бы считаться приятной прогулкой, если бы не жара, с каждым днем набиравшая силу, и ассирийские всадники, маячившие на горизонте.

Связь с ними поддерживал Ардис, иногда Партатуи–Буря, да и то таясь, пробираясь руслами высохших рек, прикрываясь стеной убивающих зноем базальтовых пустошей. Их неявное, призрачное, и в то же время неотвязное присутствие не давало покоя, навевало смуту и мрачные предчувствия.

Причину задержки с доставкой невесты обговорили на Евфрате, да что толку! Сарсехим очень опасался, что по прибытию в Сирию ему не избежать пристрастных расспросов, к которым вполне могли быть добавлены пытки. Пусть даже легкие, вполсилы. Разум подсказывал, что с послом Вавилона постараются обойтись деликатно, без членовредительства и отрезания носа или ушей, и все равно печаль изнуряла не менее жары. В такие минуты Сарсехиму был особенно дорог свой пухленький живот, ухоженные руки, приятные для глаз обводы плеч. От предощущений жара, исходящего от раскаленного металлического стержня, которым палач будет готов пощупать его пупок, на глаза наворачивались слезы. Что уж говорить о биче из воловьей кожи, которым тот не преминет хлестнуть его по плечам.

Спасал опыт быстротекущей жизни. Пытки, если чуть–чуть и недолго, можно стерпеть. В конце концов, какой с него спрос? Каменная табличка доставлена в целости и сохранности, а за беду, приключившуюся в пути с принцессой Шаммурамат, его никак нельзя считать виноватым. Ассирийцы налетели как вихрь, умыкнули невесту и умчались. Ардис с согласия Сарсехима отправил в Вавилон Бурю – тот и привез Гулу и новую охрану. Так что Сарсехима награждать надо, а не наказывать, ведь только благодаря его стараниям послание удалось сохранить в тайне.

На этом следовало стоять твердо. Он с надеждой поглядывал на Ардиса – может, с него начнут? Скиф – человек дикий, приучен к боли. Он изложит все, как приказал Нинурта. Тогда ему останется только подтвердить сказанное скифом.

На том и успокоился, но ненадолго. Ночью, вместе с подступавшим холодом в сердце проникло ощущение цепкого неотвязного страха. Причину его отыскал в полдень, в самый зной, когда поддерживающий связь с Ардисом Набай внезапно, словно из‑под земли, появился возле каравана. Увидев рядом с повозкой всадника в кожаном панцире и шлеме, напоминавшем воронку с загнутым вперед горлышком, охрана из вавилонян буквально оцепенела, подтверждая догадку евнуха, что не только он один страшится капкана, которым может обернуться Дамаск.

Ардис и Набай отъехали в сторонку, там, не обращая внимания на евнуха и пеших воинов, поговорили, затем диковатого вида юнец развернул коня и погнал его на восток, к ассирийской границе. Сарсехим, не в силах тронуться с места, долго глядел ему вслед.

Вот какая мысль незримым горбом висела за плечами, мешала радоваться счастливому избавлению от Нинурты, без конца ерзающей в повозке Шаммурамат и лакомиться припрятанным в обозе сирийским вином. Можно притерпеться к жаре, можно отрицать обвинения в трусости и измене, можно даже пожертвовать пупком – пусть немного поуродуют, но где укрыться от собравшихся в поход ассирийских разбойников, ведь в подлунном мире не было смертного, который бы не знал, что их главная цель – Дамаск!

Ассирийская армия – это жало судьбы! Их объятия – это объятия бога смерти Эрры! Их ручищи – это когтистые лапы самого страшного зверя, которого мир мертвых способен натравить на мир живых. У этого зверя множество лиц, и все они внушали нестерпимый ужас. Ему вспомнился запах протухших человеческих тел, столбы с нанизанными на них несчастными пленниками. Привиделись его родители, с которых живьем содрали кожу. Вспомнился он сам, униженный, страдающий от жуткой боли. Его, восьмилетнего, оскопили и бросили умирать на пороге сгоревшей хижины. Теперь каждую ночь, до самого Дамаска, он то и дело просыпался в холодном поту и все мыслил, мыслил – где спрятаться, в какую нору забиться, как вырваться из проклятой западни, чтобы только – о, боги!! – не оказаться под катком ассирийского нашествия.

Умиляла беспечность Гулы. Он и раньше, присматривая за любимой дочерью Закира, тайком посмеивался над ее пристрастием к собакам, куклам и нарядам, простодушной убежденностью в своем праве жить в праздном достатке и повелевать другими. Дурочка даже не догадывалась, что не долгим будет ее счастье – на следующий год ассирийцы двинутся в поход и только бог судьбы Набу ⁸ может сказать, где она окажется. Трудно назвать счастьем и ее будущее сожительство с Ахирой. Один из мелких писцов, сопровождавших сирийское посольство, признался Сарсехиму, что Ахира – проклятье царского рода. Наследнику всего двенадцать лет от роду, а веса в нем как во взрослом мужчине, и не потому, что он много ест, а потому что беспросветно глуп. Боги с рождения обделили его разумом, он до сих пор пускает слюни и не прочь пососать соску. Других наследников мужского пола у царя Бен–Хадада нет. Мальчики, конечно, рождались, но от наложниц и рабынь, а такого рода отпрыски никак не могли претендовать на царский трон. От Ахиры толку мало, ибо детородный орган у него размером с тутового червячка.

Этих откровений хватило, чтобы до остальных несчастий, преследующих семью Бен–Хадада, евнух додумался сам. Такого рода наказание, которому боги подвергли правителя Сирии, не могло быть случайным, и соседи Дамаска, зорко следившие за главой союза, противостоящего ассирийскому зверью, невольно задавались вопросом – не в дырявый ли сосуд они льют воду? Если Ахира годится в наследники также, как шакал в писцы, какой смысл впрягаться в одну арбу с Бен–Хададом? Возможно, еще не поздно договориться с Салманасаром о признании его превосходства и, уплатив дань, избежать погрома. Останавливало единственное, но, к сожалению, перевешивающее все противоположные доводы, соображение – дань, которую потребует ассириец, будет неподъемной. Раздень подданных до нижних туник, все равно может не хватить. Так что и добро потеряешь, и от нашествия не избавишься.

Весь дневной переход до предгорий Антиливана, где караван встретила почетная стража, присланная Бен–Хададом, скромная и по численности, и по знатности возглавлявшего ее вельможи, Сарсехим с нескрываемым презрением и злорадством поглядывал не беззаботную невесту. То‑то в радость будет ей, когда пускающий слюни увалень навалится на нее, ухоженную, миленькую, отличавшуюся приятными на вид и обильными на ощупь телесами!

От мрачных размышлений евнуха отвлек Дамаск. Мельком отметив, что город оказался куда краше, чем о том рассказывали купцы и странники, он первым делом принялся изучать крепостные сооружения. Вид толстенных стен, в два кольца, обнимавших город, пробудил надежду. Человек, пусть и неопытный в военном деле, но сообразительный, он сразу отметил дальновидный расчет, которым руководствовались строители. Бастионы были возведены таким образом, что те немногие пологие места, куда можно было подтащить тараны, с трех сторон охватывались могучими башнями. Город секла полноводная Барада, которую ни перегородить, ни осушить, ни отвести не удастся, так что воды всегда будет достаточно. Даже беглого осмотра хватило, чтобы понять – Дамаск окажется крепким орешком даже для таких поднаторевших в штурме крепостей бандитов, какими считались ассирийцы.

Испытав заметное облегчение, Сарсехим уже с бóльшим вниманием приглядывался к городским строениям, храмам, дворцовой цитадели, до которой нападавшим тоже было непросто добраться.

Счастливо раскинувшись в прелестном, обильном зеленью оазисе, Дамаск благоухал бессчетными садами. Земля, подготовленная к севу, благодатно дышала, обещая обильные плоды. Люди оказались приветливы и простодушны. Прием во дворце развеял самые худшие ожидания.

Во внутреннем дворе, у входа, выводящего в дворцовый сад, их встретил сам Бен–Хадад. Он вышел к процессии с немногочисленной свитой. Дурачка Ахиры среди них не было – сопровождавший караван вельможа, оказавшийся каким‑то мелким чего‑то–смотрителем, рассказал, что после свадьбы молодых сразу отправят на север. Местность для кормления там скудная, зато крепость в горах неприступна. Эта подробность очень заинтересовала Сарсехима. Он полюбопытствовал насчет людей, сопровождавших принцессу. Сириец ответил – поговаривают, что вавилонян щедро наградят и скоро отпустят домой.

Так в кромешной тьме обнаружился проблеск. Может, укрыться в горной крепости? С другой стороны, Вавилон северные разбойники штурмовать не будут. Мардук–Закир–шуми им и так пятки лижет, а на прежнем месте, среди своих, он уж как‑нибудь вывернется. Утерю таблички свалит на Ардиса или на Шаммурамат. Может случиться, что «старшая в доме», Амти–бабá попытается излить на него злобу, но и с ней он сумеет договориться. Прежде она была без Сарсехима как без рук – никто не умел так ловко напакостить другим женщинам, как старший евнух, но главное, это беспрестанно хвалить Гулу, предрекать ей великое будущее. Надо постараться убедить мамашу, что Дамаск был потрясен ее приездом.

Понятно, с каким настроем он ждал появления на царском дворе доставленной им толстухи. Готовый для будущего восторженного отчета приписать Гуле самые невероятные достоинства, Сарсехим едва язык не проглотил, когда вавилонская царевна, ослепительно–нарядная, словно восставшая из пепла птица–феникс, выскользнула из грязной, с дранным пологом повозки и замерла в потоке солнечного света, пробивавшемся сквозь обильную листву, которой славился дворцовый сад правителей Дамаска.

Бен–Хадад удовлетворенно хмыкнул, и сопровождавшие его надменные сирийские вельможи сочли за лучшее поклониться такой изысканной красавице.

Гула, приветствуя царя, подняла руки до уровня груди и склонила голову.

Пришедший в себя Сарсехим отметил для отчета, что Бен–Хадад несомненно испытал потрясение при виде неземной красоты будущей невестки (нельзя же писать, что правитель хмыкнул). Мелкими шажками (будто по воздуху) принцесса приблизилась к царю. (Восхищенный) Бен–Хадад подал ей руку и повел во дворец.

Сказка складывалась самая увлекательная – ему было не в новинку описывать чудеса, которые то и дело случались с царственными особами. В Вавилоне зачитывались его писульками, в которых он отражал тот или иной праздник, церемонию или охоту, на которую выезжал непобедимый Мардук–Закир–шуми. В будущем отчете будет много о богатствах Дамаска, о благоприятных знамениях, сопровождавших свадебный обряд, о храбрости сирийских мужчин и миловидности женщин, которым, однако, было далеко до царственной вавилонянки, чья прелестное личико и необычная прическа вызвала стоны у местных модниц. Молодежь Дамаска, глядя на округлые формы чужестранки, которые очень подчеркивала чуть затянутая в поясе парадная туника, страстно целовали собранные в горсть пальцы и при этом восхищенно причмокивали. В свою очередь местные богатеи качали головами и поджимали губы при виде крупных изумрудов, вставленных в золотую диадему, сверкавшую в волосах невесты. Примечая характерные детали, Сарсехим не удержался от вздоха – знал бы, какие сокровища везла с собой толстуха, он, возможно, выбрал бы другую дорогу, ведущую подальше от назревающей войны. Упрекнул себя за простоту – не рассчитал, доверился Шаммурамат, которую куда как скудно собирали в путь. Видно, Амти–баба заставила папашу расщедриться.

Впрочем, теперь, после того как он доставил невесту и передал тайное послание доверенному человеку Бен–Хадада, его дело сторона. Когда процессия, покинувшая главный храм Дамаска, посвященный Баалу–Хададу, возвратилась в цитадель, он, допущенный в первые ряды встречавших, в последний раз глянул на доверенную его попечению царевну и, припомнив тутовый червячок, болтавшийся между ног Ахиры, едва сдержал смех. Тут же кто‑то из богов кроваво резанул по сердцу – у тебя, несчастный, и такого оборвыша нет! Евнух загрустил, повесил голову и направился в казармы, где разместили гостей из Вавилона.

Пора собираться в дорогу

* * *

«Не забывай, ты – дочь Вавилона. Держись с достоинством, но без надменности, и боги не оставят тебя», – эти мамины слова Гула запомнила накрепко.

Весь путь от родного Вавилона, где ее спешно собрали, затем сунули в паланкин, подвешенный между двумя скакунами, – она повторяла их. На прощание с матерью ей дали не более двух часов – старая женщина вымолила эти недолгие минуты у молодого, чернобрового, с ухоженной бородой ассирийца, распоряжавшегося царем великого города, как своим посыльным. Этого времени хватило и для укладки нарядов и драгоценностей, и для краткого сурового наставления, и для того, чтобы Гула на всю жизнь запомнила, по чьей милости в ее жизни произошел такой крутой поворот. Мать объяснила, что этот нахальный ассирийский красавец и есть тот самый племянник наместника Ашшура, за которого Амти–баба мечтала выдать свою «птичку», если, конечно, сорвалась бы сделка с царем Элама, который также требовал для своего наследника вавилонскую царевну. Мама не скрыла, что ее нежданный жених – малолетка и полный идиот, и что пойти на этот шаг отец был вынужден, спасая свою голову, и что от всех несчастий можно уберечься, только сохраняя достоинство и здравый смысл.

– Ты у меня неглупая девушка. Поклонись Иштар, – посоветовала мать, потом после короткого раздумья, отвергла эту мысль. – Нет, оставим Иштар скифянке. Тебя назвали в честь великой богини–целительницы Гулы, под чьим присмотром находится сама смерть. К сожалению, власть Гулы невелика, ведь люди, несмотря на все ее искусство, мрут как мухи, но она в родстве с царицей мертвых Эрешкигаль, чьего гнева страшится даже царь богов Мардук. Поклонись Эрешкигаль. Если она полюбит тебя, станет легче.

Гула разрыдалась.

– Мама, я брошусь в ноги отцу! Я оближу пятки этому ассирийцу, только позвольте мне остаться дома.

Мать погладила дочь по голове.

– Что решено – решено, не будем об этом.

Амти–баба при расставании даже не заплакала, пошучивала с Нинуртой–тукульти–Ашшуром. Тот лично сопровождал царевну до Евфрата, где вернул злосчастную табличку Сарсехиму, передал необходимые инструкции ему и Ардису, а также Ушезубу – пусть его молодцы держатся подальше от каравана и не мозолят глаза сирийским соглядатаям.

У несчастной невесты было время поразмыслить над мамиными словами и укрепиться духом. Может, поэтому в первую брачную ночь с сирийским недоноском она была готова вести себя с достоинством. На прощание поцеловала куклу, разделась донага, легла на брачное ложе, накинула покрывало, мысленно приказала себе приветливо встретить мужа, быть покорной и ласковой. Когда же в освещаемую единственным тусклым светильником комнату вошел кто‑то грузный – абрис вошедшего размывался тьмой, – и начал топтаться у порога, она оцепенела. Сердце забилось так отчаянно, так безнадежно, что была бы ее воля, она метнулась бы к стрельчатому окну и бросилась вниз головой, даже не пытаясь вспомнить, сообразуется ли такой поступок с царским достоинством.

Наконец жених скинул темное и, оставшись в светлом, приблизился к ложу, присел в ногах. Гулу поразило дыханье жениха, никак не походившее на дыханье Ахиры. Тот сопел как бык на пастбище, при этом похрапывал и чавкал, – этот же едва слышно вкушал воздух. Его дыханье было чистым и ароматным.

Незнакомец подсел ближе. Девушка негромко вскрикнула, судорожно поджала ноги, натянула покрывало на обнаженную грудь. Мужчина оказался немолод, седобород, у него был орлиный профиль. Когда же он заговорил, сердце Гулы просто остановилось, чтобы потом, когда проклюнулась догадка, забиться с такой исступленной силой, что она не выдержала и зарыдала.

Плакала недолго, всего несколько всхлипов, потом справилась со слезами и в упор глянула на мужчину. Тот, видимо, понимая, какой ужас он внушает невесте, положил свою руку поверх ее руки, лежавшей на покрывале, и тихим, волнительно–проникновенным баском произнес.

– Я мог бы приказать тебе смириться, но мне не хотелось бы обижать твоих ламассуи шимтуи лишать тебя права выбора.

Гула, попытавшаяся ответить, обнаружила, что не в силах справиться с голосом.

– Мне бы хотелось, – продолжил мужчина, – чтобы твое согласие было добровольным, ибо без него мне придется прибегнуть к насилию. Мне жаль тебя, но так решили боги, и я обязан исполнить свой долг.

Наконец Гула обрела способность говорить.

– Царь, о каком долге ты говоришь? Я не могу противостоять насилию, но как ты осмелился бросить вызов богам, соединившим нас с твоим сыном узами брака?

Бен–Хадад упрямо возразил.

– Жизнь мира требует, чтобы у меня был наследник. Богатырь! Все гадания, знамения и ответы на вопрошания жрецов истолковываются однозначно – таково повеление Баала, а он знает, что говорит, ведь он сам был рожден Ашерту от ее отца Илу.

– Господин, моя жизнь принадлежит тебе, но мое лоно?! Что скажут иноземные послы, присутствовавшие на свадьбе, что скажут твои поданные? Злые языки испортят жизнь твоему сыну, и всякий конюх, а то и раб…

Бен–Хадад усмехнулся.

– Что еще, кроме того, что случилось, может испортить жизнь Ахиры. В этом есть и доля моей вины, потому что я ослушался богов… Впрочем, это давняя история. Что касается тебя, клянусь, никто, не то, что раб или конюх, даже человек царского рода, не посмеет ткнуть в тебя перстом. Ты еще плохо знаешь мой народ. Если воля богов исполнится, никому ни в городе, ни в стране в голову не придет помыслить о паскудном. И дело даже не в чести царской семьи или моего сына. Просто у нас иначе относятся к повелениям богов, чем у вас. Беда в другом…

Он неожиданно примолк, потом уже более страстно и взволновано продолжил.

– Беда в тебе. И во мне! Как только я увидел тебя, ты стала несказанно дорога мне. Ты затмила солнечный свет, ты украсила мой сад. Поверь, я никак не ожидал, что ты будешь так хороша собой, так царственна, так беззаботна, ведь твоему отцу было известно, что ждет тебя в Дамаске. Он не поскупился, он отдал самое лучшее, что у него было, невзирая на то, что всех нас ждет жестокая битва. Я благодарен Мардуку–Закиру–шуми, и не хотел бы выглядеть менее щедрым, чем мой вавилонский друг. Подумай о моем народе, о том, что случится с благоуханным Дамаском, если со мной произойдет беда.

Пауза.

– Поверь, я не молод и знал женщин, успел насладиться ими и обмануться в них. Может, потому что порой бывал нетерпелив. Если ты полагаешь, что в жизни меня всегда ждала удача, и боги всегда были милостивы ко мне, ты ошибаешься. Я пролил много крови в борьбе за трон, и наказанием послужил Ахира, сын моего младшего брата, жену которого я взял в супруги, когда Рамаил получил по заслугам за козни, которые он строил против меня. Я взял ее не зная, что она беременна, и Ахира…

Невеста ослабила хватку, с которой держалась за покрывало – единственную преграду между нею и царем.

– Он твой племянник?

Бен–Хадад кивнул.

– Я был вынужден объявить его своим сыном. Боги прокляли его, и тень проклятья упала на меня. На всех, кто подвластен мне. Конечно, боги не оставили меня. Баал даровал мне победу под Каркаром. Мне удалось разгромить самого Салманасара и его свору…

– Я слышала, – робко вставила Гула, – царь Ассирии объявил, что это он одержал великую победу? Разве нет?..

Бен–Хадад хмыкнул.

– Если бы Салманасар одержал верх, сидел бы я рядом с тобой! Скажем так… мы разошлись с ним вничью, но и это неслыханный успех, ведь я первый, кто сумел усмирить ассирийских разбойников. Вот почему Салманасар не знает покоя. Новая война будет куда страшнее. Мне донесли, что ассирийцы собирают огромное войско.

Затем он продолжил веско, с отбивающей охоту возражать интонацией.

– Что касается формальностей… О том, что произойдет сегодня, знают всего несколько человек. Сегодня утром из твой спальни выйдет Ахира, все с ликованием встретят его. В положенный срок ты родишь ему сына, а мне наследника. Прорицатели указали – боги требуют, чтобы я спас государство. У меня нет выбора, только так я могу заставить окружающих меня иноземных прихвостней принять участие в войне. Нашествие не за горами, так что не позже месяца шабату (январь–февраль) ты должна подарить Дамаску наследника.

Утром, услышав негромкий стук в дверь, царь рявкнул.

– Что надо?!

Из‑за двери раздался тоненький голосок.

– Государь, скоро рассвет. Мы привели Ахиру.

Гула вздрогнула, крепко прижала к себе Бен–Хадада, умоляюще глянула на него.

Тот шумно выдохнул, освободился из объятий, поднялся с ложа и, приблизившись к двери, приказал.

– Уведите его обратно, дайте сладкого. Держите под надзором, никому не показывайте. Меня больше не беспокойте.

Затем вернулся на ложе, аккуратно взгромоздился на женщину, овладел ею и прерывающимся голосом выговорил.

– Твоя сладость не знает пределов. Твоя красота целительна, твое лоно отзывчиво. Я останусь с тобой, пока ты не попросишь об отдыхе.

– Никогда не попрошу, о, любимый. Я рожу тебе сына. Я рожу тебе много сыновей.