Текст книги "Марк Аврелий. Золотые сумерки"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Был Катуальда в добротных римских доспехах – давленный панцирь был украшен резьбой, за плечами воинский плащ, на ногах армейские сапоги–калиги. Войдя в палатку, Катуальда взмахом руки приветствовал находившихся в большом зале Авидия Кассия, оказавшемуся в тот день в лагере, Септимия Севера и префекта претория, снял рогатый шлем, который он ни под каким видом не пожелал заменить на римскую каску, взял его за один рог, так и держал его во время разговора. При этом смотрел строго на повелителя. На сирийца, Септимия Севера и Стация Приска даже не глянул.

Катуальда сообщил, что Ариогез прислал к нему доверенного человека, чтобы заранее и втайне обсудить условия мирного договора.

Император сразу отказался принять посланца в частном порядке. Пусть квады, добавил он, направит полномочных послов, тогда будем разговаривать.

Катуальда пожал плечами.

– Повелитель, мое дело довести до твоего сведения доверенное мне. Решать тебе. Но прежде, чем давать ответ, задумайся вот над чем. Ариогез просил передать, что жизни посла римского народа пока ничто не угрожает, однако, если цезарь решит выдвинуть условие, чтобы квады прогнали Ариогеза и передали власть прежнему царю Фурцию, тот будет не в состоянии обеспечить его безопасность.

– Ах, вот как! – воскликнул Марк. – Ты передал этому хитрюге мое предупреждение насчет жизни посла?

– Да, государь, но если мне будет позволено изложить собственное мнение…

– Да, – перебил его Марк, – но только под запись.

Следом император жестом указал своему секретарю Александру, чтобы тот приготовил письменные принадлежности.

Германский вождь хмыкнул, однако полтора года, проведенные в римской армии, в непосредственной близости от императора, которого всегда называли «чопорным», «лишенным простоты, присущей его приемному отцу Антонину и брату Луцию Веру», «законником и диалогистом», приучили князя, что ведение протокола – странной, не совсем понятной ему церемонии – соблюдалось в ставке неукоснительно. С другой стороны, Катуальда успел убедиться – римский цезарь никогда и ни в чем не поступал поспешно или необдуманно. При нем не брякнешь что‑нибудь грозное или обидное. Крепко подумаешь, прежде чем подать голос, зато при обсуждении самых запутанных вопросов никто не высказывал поспешных мнений и не советовал попусту, не уходил от темы, что часто случалось при подобных застольях в среде его соотечественников.

– Ариогез уже успел доказать, что он хитер, как лиса, – начал Катуальда, – и его угроза насчет жизни посла не так безнадежна и глупа, как может показаться. Этим самым он обращает твое внимание, цезарь, что тебе придется только с ним обсуждать вопросы, связанные с войной и миром. Ни с кем иным, иначе он не остановится перед тем, чтобы погубить посла и тем самым навлечь на квадов твой гнев и силу римского оружия.

Он сделал паузу, отвернулся и глянул в сторону, где стоял рабочий стол императора, книжные шкафы, его кресло, в котором на этот раз лежала кипа свитков. Успел подумать – охота же такому умному человеку заниматься глупой, никому ненужной писаниной. Ведь он доказал, что умеет водить войска, что способен командовать! Зачем передал войско в руки этого грубого, низкорослого Септимия, родом из какой‑то Африки. Где помещается эта чуднáя Африка, Катуальда и вообразить не мог! Говорят, это родина слонов, но что за чудища такие, слоны?

Соотечественники, которым удалось побывать в Риме, утверждали, что это огромные животные с носом длиной по меньшей мере в два человеческих роста, умеющие читать на латинском языке. По крайней мере, на городских празднествах они уверенно выбирали буквы, из которых складывались слова. Вотан с ними, с этими слонами, но в передаче власти над войском другому человеку, как и грамотности африканских чудовищ, тоже таилась какая‑то загадка. Опыт подсказывал Катуальде – стоит какому‑нибудь племенному вождю поручить дружину своему помощнику, вряд ли ему удастся надолго сохранить голову. Ладно, это дело римлян, в любом случае он выскажет то, что думает.

– Зачем тебе это нужно, император? Жизнь посла, конечно, священна, но не настолько, чтобы ради нее поддаться ярости и необходимости уничтожить этих грязных квадов всех до единого. Квады – наши давние недруги. Они также во вражде с маркоманами, осами, бурами, но, перейдя реку, оказавшись в наших краях, тебе, цезарь, волей–неволей придется вести себя так, как того требуют наши обычаи. Если ты поставишь своей целью наказать квадов, внушить им уважение и страх к звону римского оружия, никому в голову не придет встать на их защиту. Однако если ты решишь извести квадов, ты не оставишь выбора их соседям. Это будет война не на жизнь, а на смерть. Соседние племена придут на помощь квадам. У них много воинов. Я все сказал.

Марк после некоторого раздумья уточнил.

– Ты имеешь в виду, что, если Ариогез почувствует, что его загнали в угол, он пойдет на такое неслыханное злодеяние как убийство посла? В этом случае вступит в силу закон об оскорблении величия римского народа, и я надолго завязну с войском в землях квадах?

– Боюсь, что «надолго» – это навсегда.

– Что же ты предлагаешь?

– Вступить с ним в переговоры. Условия можно выдвинуть какие угодно, только не надо пытаться сместить Ариогеза с престола. Не следует заводить разговор об этом и с другими знатными из квадов – по крайней мере, пока, – иначе песенка посла будет спета. Также будет расценена любая попытка вызволить Лонга. Император, я отнюдь не собираюсь навязывать тебе свое мнение, просто мне хотелось, чтобы у тебя перед глазами ясная картина.

– Верю, Катуальда. Здесь есть над чем подумать. Менее всего мне хотелось бы превращать жизнь Корнелия Лонга в разменную карту, однако его пребывание в бурге Ариогеза дает нам неплохой шанс добиться успеха. Ты прав, предупреждая, что сражаться с объединенным войском германцев, это безнадежная перспектива. – Он задумался, потом поинтересовался. – По–видимому, смерть Бебия будет ужасна?

– Его принесут в жертву в священной роще. Думаю, Ариогез распнет его. Тебе, цезарь, известно, как мучительна и позорна смерть на кресте, особенно для римского всадника. После нее у тебя не останется выбора, придется уничтожить квадов. Тем самым Ариогез укрепит свою власть.

– Ступай, – ответил император. – Я подумаю.

Как только котин покинул шатер, Марк хлопнул в ладони и обратился к Северу.

– Скажи, легат, как бы ты поступил в таком случае? Рискнул бы отправиться в поход, зная, что твой враг сам угодил в яму, какую рыл другому?

Север поднялся, с откровенным недоумением пожал плечами.

– Не понял, повелитель…

– А ты что можешь сказать, Стаций?

Тот ответил с готовностью.

– Рад выполнить любое твое приказание, император.

– Как думаешь, Авидий?

Кассий усмехнулся, отвел глаза в сторону. На его лице читалось откровенное меланхолическое разочарование.

– Ты, полагаешь, принцепс, что Ариогез понаслышке зная о наших обычаях, спутал два наших закона: о величии римского народа и о его врагах. Если верить Катуальде, у нас появляется возможность убедить знатных квадов, что, если с Бебием Лонгом что‑нибудь случится, то ответственность за смерть посла можно возложить либо на одного Ариогеза, объявив его при этом врагом римского народа, либо на все племя квадов. Каждая из сторон может по–разному решить для себя этот вопрос. Если старейшины и сильные в племени будут против мира с Римом, то в случае смерти посла у нас будет достаточно оснований обвинить всех квадов. Если Ариогез проявит строптивость, можно будет возложить вину на него. Имея Лонга в заложниках, очень просто поиграть с квадами. Пусть квады выдадут Ариогеза, и мы пойдем с ними на мировую или наоборот. Рискованная игра, принцепс, она требует времени.

– Вот именно, – поддакнул император.

Авидий задумчиво покачал головой

– Выходит, в этом году мы не отважимся перейти реку?

– Будем думать, – ответил Марк. – Будем соображать. Однако одного Бебия Лонга маловато для подобной партии в кости, пусть даже у нас одна из костяшек на всех сторонах имеет цифру «шесть», когда ее бросаем мы, и цифру «один», когда ее выкидывает Ариогез. Чтобы лишить квадов воли к сопротивлению, вбить в их ряды клин, требуется что‑то более существенное, чем жизнь посла. Что‑то общественно–полезное… Что, если я прикажу освободить пленных германцев и предложу им поселиться на разоренных войной землях обеих Панноний?

– То есть, как освободить? – встрепенулся Приск. – Бóльшая их часть уже продана…

– На каком основании? – Марк холодно глянул на префекта претория. – Кто разрешил распоряжаться добычей, принадлежащей государству. Всех вернуть, объявить, что желающие из пленных могут селиться на правом берегу. Рим поможет им вытребовать свои семьи из‑за реки.

– Будет исполнено, государь.

На том и расстались.

* * *

Конфликт с Авидием удалось уладить без особых трудностей. На заседании претория тот было позволил себе повысить голос, услышав, что осень и зиму следует посвятить подготовке похода за реку, весной подтянуть войска и обрушиться на квадов следующим летом. Однако, когда император сообщил, что на время пребывания в Риме оставляет его за себя, тот сразу успокоился. Марк дал согласие, при этом с некоторой даже торжественностью добавил.

– Я с верой в успех поручаю тебе, Авидий, пограничные легионы. Надеюсь, ты сможешь подготовить их к походу на север.

То‑то удивился Марк, когда перед самым отъездом ему сообщили о внезапно распространившимся по всей армии поветрию. Многие из нижних чинов призывали однополчан–легионеров собраться и сообща идти спасать Иеронима и принадлежащий ему свиток с некоей благой вестью, хранившейся у отщепенца.

Как совладать с натиском дрянных страстей, научился; как не поддаться душевным хворям, освоил; но каждый раз встречаясь с людской глупостью, с фанатичным, бездоказательным вызовом разуму, испытывал нечто, подобное раздражению. Как без разочарования и гнева можно было отнестись к участившимся наскокам на центурионов, то и дело появлявшимся надписям на стенах домов, на палатках – не дадим, мол, в обиду мученика! Братцы, постоим за Спасителя! С нами Бог и дева Мария! Как воспринять нараставшие, как будто исходившие от неразумных детей, требования к легатам вести их против «поганых». Что за жажда пролить кровь за человека, поддавшегося чуждому суеверию, или за некую нелепую «благую весть», которой, оказывается, распоряжается не мудрый Зенон, не много претерпевший Эпиктет, но сын плотника, погонщик мулов, друг рабов!

Первым делом Марк осадил вмиг закусившего удила Стация Приска. Тот уже готов был начать расследование, уже и плаху на форум притащил рубить головы, ноги, руки. Даже посмел похвалиться перед принцепсом. Спрошу голубчика – если ты такой смелый, чтобы плевать на отчих богов, на волю принцепса, ну‑ка, перекрестись. Только крест наложит, сразу ему кисть тяп!

– Как же он будет искалеченной рукой меч держать? – усомнился в полезности такой меры император.

– Зачем ему после наказания меч. Вон такого из армии.

– Много их таких, которых следует вон? – поинтересовался Марк.

– Горстка, не более.

– А ты не поленись, расследуй тщательней. Только без угроз, по душам.

Через несколько дней префект явился в Карнунт к императору. Вид у него был явно ошарашенный.

– Ну как, расследовал? – спросил Марк.

– Так точно, цезарь.

– Каковы результаты

– Этих самых христиан немного, всего несколько сотен, может тысяча…

– Сколько?!

Марк Аврелий даже со стула поднялся, прошелся по залу.

– Считай, половина Вспомогательного легиона, который ты, цезарь, привел из Рима два года назад, чтобы изгнать маркоманов.

Это была четырехлетней давности история, когда полчища германцев, поддержанные сарматами, дошли Аквилеи. В трудный момент Марк объявил в Италии набор в армию, куда был открыт доступ также рабам и гладиаторам. Новобранцы были сведены в два новых легиона, названных Вторым и Третьим Италийскими. После двух лет войны эти легионы были расформированы, а легионеры из рабов и гладиаторов, получившие свободу, оказались разбросаны по другим частям. Большинство этих когорт были включены в состав Двенадцатого Молниеносного легиона. Теперь стало понятно, почему именно в этих легионах оказалась такая большая прослойка приверженцев распятого галилеянина.

– Хочешь последовать примеру Авидия? С кем тогда будем воевать. К тому же они рвутся в бой, а не в тыл.

Волнения удалось прекратить после того, как император выпустил особый эдикт, подтверждающий полномочия посла римского народа Бебия Корнелия Лонга. В указе было выражено предупреждение тем, кто готов был посягнуть на жизнь посла, а также выказана благодарность воинам за храбрость и рвение. При этом отмечалось, что всякие самовольные действия по освобождению Бебия, непослушание начальникам и организация сборищ будут преследоваться по законам военного времени.

В начале августа император Цезарь Марк Аврелий Антонин Август в сопровождении преторианской когорты выступил из Карнунта и скорым шагом направился в Рим. За день до отъезда он приказал Септимию Северу прислать к нему молодого Бебия Корнелия Лонга и Квинта Эмилия Лета. Пусть послужат при мне – так император объяснил свое решение.

Часть II
Вечный город

Вино не по вкусу? Переменю! Или покажите, что оно хорошее. Слава богам, оно не покупное. Теперь все скусное у меня в одной в одной усадьбе родится, где я еще не бывал ни разу… Не–е, серебро я больше уважаю. Кубки есть такие – с ведро. У меня тысяча кубков…Куплю дешевле, продам дороже, а другие, как хотят, так пусть и живут.

Петроний Сатирикон

С малого начал, тридцать миллионов оставил. Философии не обучался.

Петроний Сатирикон

Из надгробной надписи Тримальхиона

Мы не можем жаловаться на жизнь, потому что она никого не удерживает против воли… Если бы ты хотел пронзить свое сердце, для этого вовсе не обязательно наносить себе глубокую рану; путь к свободе тебе откроет ланцет, и безмятежность может быть куплена одним булавочным уколом.

Куда бы ты ни посмотрел, везде найдется способ положить конец заботам.

Ты видишь этот обрыв? – это спуск к свободе. Видишь эту реку, этот водоем, это море? – свобода покоится в их глубинах… Но я что‑то слишком разговорился. Как может положить конец своей жизни человек, не способный закончить письмо. Что касается меня, дорогой Луцилий, я достаточно пожил.

Я насытился жизнью.

Я жду смерти. Прощай.

Сенека Письма к Луцилию, О гневе

Глава 1

Новоиспеченный трибун Бебий Корнелий Лонг долго отыскивал среди пленных человека, хотя бы что‑нибудь знавшего об отце. Помогал ему Сегестий, получивший за храбрость двадцать тысяч сестерциев. Пленные отмалчивались, один из квадов, раненый в руку, успел плюнуть в лицо гвардейцу, когда тот обратился к нему на родном языке.

Преторианец едва сдержался, однако сразу после объявления указа императора о поселении варваров на разоренных и пустующих землях пограничных провинций, пленные всполошились. Указ предписывал добровольный выбор – либо отправляться в Рим, либо селиться здесь. Более того, римский император брал на себя обязательство доставить к пленным их семьи. Распоряжение о праве выбора оставляло не у дел торговцев живым товаром и прежде других набежавших на добычу хозяев гладиаторских школ. После объявления императорского распоряжения они наперебой бросились предлагать пленным германцам, особенно тем, кто отличался храбростью, мастерством во владении оружием, на кого указывали легионеры, добровольно продать себя для выступлений на арене.

Их уговоры находили живой отклик, особенно среди знатных. Теперь стоило какому‑нибудь гордому кваду, вандалу, лангобарду услышать от любого римского солдата родственную речь, он тут же окликал земляка, просил разъяснить, что на этот раз выдумал «большой конунг» и стоит ли соглашаться на его предложение. А может, благороднее поддаться к жирным торговцам, эти сладкоречивые мошенники предлагали хорошие деньги.

Сегестий отвечал откровенно – и так не мед, и так. Рассказывал о гладиаторских школах, о царившей там зверской дисциплине, описывал нравы римских зрителей, старался ободрить упавших духом. Так они набрели на пожилого длинноусого квада, встречавшего римского посла в деревянной крепости, выстроенной Ариогезом на берегу Мура. Держали Бебия в темнице, однако обращались хорошо, кормили сытно, сначала даже разрешали совершать прогулки в селище. Он сам, объяснил длинноусый, угрюмый воин, по приказу Ариогеза сопровождал Иеронима в поселения.

Там римлянин лечил попавших в плен соотечественников, беседовал с ними, объяснял, что их страдания – залог вечной и счастливой жизни. Блаженство не за горами, есть свидетельства, знамения, пророчества. Призывал обратиться к Христу, его молить о прощении, ему каяться. При этом, оставаясь в кругу приверженцев, рассказывал о жизни Иисуса. Варвар запамятовал, то ли по памяти вещал римлянин, то ли заглядывая в некий свиток, где со слов очевидцев была записаны рассказы о земной жизни Сына Божьего, его изречения, чудеса, им сотворенные. Странное дело, всего нескольким верным послушникам сообщил Иероним, что хранит на теле свиток с благой вестью, но скоро о таинственной рукописи стало известно по всем окрестностям, по соседним поселениям, мелким деревенькам, где тоже хватало пленников с той стороны. Местные жрецы подступали к Ариогезу с требованием посвятить нечестивца покровителю германцев Вотану. Тот в ответ спускал на седовласых мужей собак, грозил мечом, кричал – крови хотите? Погодите, вот придут римляне, упьетесь!..

Случалось, Иерониму, прославившемуся своими знахарскими способностями, приходилось пользовать и урожденных квадов. Он и им предрекал скорый Страшный суд. Чем, спрашивал римлянин, отмоетесь, чем спасете души, что скажете в свое оправдание, как объясните, зачем грешили, зачем, услышав слова Господа, не обратились к нему, не поклонились ему? Не скрывая любви к собеседникам, смело и откровенно пугал их адскими муками.

Об этих пророчествах доносили Ариогезу. Доброхоты предупреждали царя – римлянин вещает, будто скоро в землях квадов объявится некий кудесник или жрец, когда‑то распятый на кресте в далеком краю, называемом Палестиной, и назвавший себя сыном божьим. Спустя три дня этот чародей ожил и облекся в золотистый свет. Теперь кудесник бродит по дальним землям, скоро заглянет сюда, в Богемию, и устроит страшный суд над всеми племенами, живущими на полночь от Данувия. Никто не сможет избежать приговора. Чтобы спастись от наказания, необходимо покаяться – так утверждает римлянин!

Ариогез спрашивал – что значит покаяться? Доброхоты втолковывали, что следует обратиться лицом к небу, и нести дары его владыке, ублажить его послушанием. Вызванный для объяснений Бебий Лонг схватился за голову, начал зычно упрекать доносчиков в невежестве, в поклонении «кумирам повапленным». Те – в кулаки, едва разняли, заставили сражаться на словах. Ариогез мало что понял из этих криков. Наконец заставил всех замолчать и спросил посла – как быть?

Каяться или не каяться?

– Покайся, государь, – подтвердил Бебий. – Скажи так: «Pater noster… да святится имя твое, да исполнится воля твоя…»

Выслушав заговор, царь криво усмехнулся – не верилось, что, обратившись к римскому цезарю с подобным признанием, назвав его отцом, он сохранит жизнь.

Иероним объяснил, что под отцом он имеет в виду не августа, но Отца небесного. Можно обратиться и к его Сыну, принявшего муку за всех нас, живущих на земле, открывшего нам путь к спасению. А отмщение не во власти римского цезаря. Отмщение Создателю, он воздаст.

Ариогез ничего не ответил, начал расспрашивать, как провернуть дельце, чтобы небесная сила оказалась на его стороне, помогла бы сохранить власть, имущество, сплотить дружину. Никому под страхом смерти царь не признался бы, что после сражения под Карнунтом в душе он перестал доверять Вотану, Донару и прочим отеческим богам. Глядишь, Бог, о котором вещал Иероним, подсобит?

Иероним всплеснул руками, заявил – не о том веду речь! Ариогез прервал его и велел посадить в подполье

Как‑то ночью царь квадов приказал привести говорливого римлянина к себе. Бебия разбудили, поволокли в горницу. Ариогез спросил, на какие все‑таки милости он может рассчитывать, если уверует в Создателя и Сына его? Где их капище, сколько золота следует собрать и доставить к подножию их трона, чтобы наверняка рассчитывать на спасение? Но не в той посмертной жизни, а в этой, грубой и жестокой. Какие жертвы необходимо принести? Иероним расплакался, попытался объяснить, что нет смысла собирать сокровища земные, ибо верблюду легче пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай. О душе следует подумать, о сокровищах небесных, а рукотворные, добытые кровью и пóтом раздать бедствующим. На кой ляд они, сокровища, нужны! Спасение в праведной жизни, в вере в Иисуса Христа!

Ариогез, красивый, черноусый мужчина с пугливыми глазами, с длинными, завязанными в пучок на затылке волосами, разгневался – думай, что говоришь! На кой ляд мне нужно такое спасение, если я лишусь власти, сокровищ, скота, угодий? Он прогнал глупца и, вспоминая о той встрече, негодовал – каких только сказок не напридумают римляне! Чем только не пугают! Разве бог может допустить, чтобы какие‑то смертные людишки посмели распять его единородного сына? Что же это за создатель и повелитель? Кому нужен такой бог? Почему он не заступился и не поразил молнией дерзких, поднявших руку на его первенца?

После той беседы Ариогез, следуя разуму и побарывая страх перед Марком, по–видимому, решившему смутить квадов речами этого свихнувшего посланца, разрешил тем, кому интересны эти бредни, собираться в бурге. Решил, так за ними легче присмотреть и проследить, чтобы уверовавшие в распятого не замыслили ничего противозаконного.

* * *

Новость о переводе молодого Лонга в когорту преторианцев обрадовала скорее его боевых друзей, особенно уже полгода ходившего в трибунах Квинта Эмилия Лета, чем самого Бебия младшего. Удачно начавшаяся военная карьера омрачалась мыслями об оставленном на том берегу отце. Удручала оттяжка похода на вражеский берег, о котором только и толковали после удачного сражения. День от дня таяла надежда на императора, обещавшего приложить все силы к спасению Бебия Корнелия Лонга, с достоинством выполнившего свой долг перед римским народом.

Лет успокаивал его – похода не миновать, с твоим отцом ничего не случится. Самому распоследнему варвару известно, что его ждет, если сенат объявит его «врагом римского народа». Он цыкнул, сплюнул и на простецкой городской латыни заявил:

– Небось, даже в этих дебрях слыхали о Ганнибале, о его позорной смерти.

Бебий пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли сомневаясь в исторической грамотности германского народа. Меньше всего его в ту пору занимало состояние духовной жизни варварских племен.

Другое томило.

Встреча с отцом, с легендой, которую он сочинил после его ухода из дома, ее неожиданно подтвержденная, ошеломляющая достоверность, внезапно обрушившееся благоволение императора, о котором в Риме ходила стойкая молва, что наконец‑то Юпитер Победитель смилостивился и прислал в столицу своего сына, – вся эта мешанина неожиданностей, радостей, событий, награда, наконец, закончилась внезапным, на полуслове, расставанием, угрозой жуткой смерти, нависшей над самым дорогим в миру человеком, которому он обязался помочь и не сумел этого сделать. Ощущение невыполненного долга перед родителем, который, когда‑то взяв его, младенца, на руки, наградил не только жизнью, но и римским гражданством, терзало больно, неотступно. Великая честь от рождения принадлежать к народу, повелевающему ойкуменой, пусть даже теперь, приняв участие в битве, Бебий ощутил эту принадлежность как нелегкое, порой неподъемное бремя. Ему, мужчине из славного рода Корнелиев, невозможно было и помыслить о том, чтобы скинуть его, забыть о нем.

Таких забывчивых в Риме в ту пору было множество, особенно среди заполонивших столицу иноземцев и вольноотпущенников, которые охотно били челом, клялись именами обожествленных императоров и при этом не жалели денег, лезли из кожи вон, чтобы доказать свое происхождение от легендарных предков или вывести родословные от самых благородных фамилий. За годы принципата, во время правления Тиберия, извергов Нерона, Калигулы и самого жестокого из них Домициана, два главных римских сословия – сенаторы и всадники – потерпели невосполнимый ущерб. Тщеславие, которому подвержены люди самых низких состояний, в эту пору не сдерживалось ничем. Канули в Лету Цецилии, Манлии, Ливии, Сульпиции. Сохранились лишь Корнелии и осколки Эмилиев. Улицы Рима теперь заполняли пришлые, явившиеся в Рим из Азии, Африки, Испании, Иллирии, Далмации, Фракии, Галлии, Германии и, конечно, из Греции.

В сенате в подавляющем большинстве заседали чужаки, свезенные в столицу из провинций божественным Веспасианом. Сами Антонины, правящая ныне династия, вышли из Испании, правда, из среды италийских переселенцев. При этом, не считая небольшой кучки отщепенцев–христиан, не было в Риме человека, который в открытую желал бы ниспровергнуть устои государства, отрицал бы веру в отеческих богов, а также открыто проявлял неуважение к верховному в семье родителю. По древнему закону отец обладал всей полнотой власти над членами семьи. Правда, теперь, пришлая чернь хитроумно извратила древнее понимание отеческой власти и перенесла ее силу на принцепса, объявляя его «отцом народа», что имело несколько иной смысл для исконных римлян. О том свидетельствовали и храмы, посвященные императорам, коллегии жрецов, и статуи, в избытке наполнявшие Рим и Италию, города провинции. Все эти знаки поклонения «отцам» воочию демонстрировали приверженность жителей империи к римским ценностям, позволившим их предкам покорить мир. Этих предков – Ромула, Нуму Помпилия, Сервия Тулий, Камилла, Попликолу, Фабия Максима, Сципионов, их племянников Гракхов, Суллу и Гая Мария, Помпея и Красса, Марка Антония и Лукулла, Агриколу и, конечно, Юлия Цезаря и Октавиана Августа, – греки, сирийцы, египтяне, евреи, нумидийцы, арабы, парфяне, каппадакийцы, армяне, фригийцы, «татуированные дикари» из Британии, чернокожие нубийцы и эфиопы, проживавшие в Риме, теперь считали своими.

Все они, пришлые и местные, спекшись, испытывали почтение и благоговение перед отцами–основателями, с помощью богов взгромоздивших Рим над всеми остальными народами и языками. Эта объединяющая, одухотворяющая сила официально персонифицировалась с императорами, а также с древними родами, составившими славу города. К одному из таких родов – древним и славным Корнелиям – принадлежали и ветвь Лонгов. В этих семьях каждый младенец мужского пола рассматривался как будущий герой, а женского – мужественной и добродетельной матроной. Подвигом в подобных семьях считалось, прежде всего, безупречное, не щадя жизни, исполнение долга перед родиной или римским народом, перед отцом и фамилией. Обязанностью считалось преумножение имущества и жажда добиться высших должностей в государстве, невзирая на то, что нынешние повелители Рима, его теперешние «отцы» резко остудили пыл юных, ищущих славу героев.

С другой стороны, со времен божественного Юлия не было императора (не считая свихнувшихся Калигулы, объявившего себя богом, ступившего на тот же путь Нерона, захлебнувшихся в крови Тиберия и Домициана), который бы ежедневно, ежеминутно, не утверждал, что принцепс всего лишь «первый среди равных» в процветающей Римской республике. Принцепс не тиран, но исключительно исполнитель властных полномочий, которые, правда, сам возложил на себя. И это была правда – божественные цезари были убеждены, что их власть ограничена только пожизненными обязанностями консула, цензора и народного трибуна, так что с точки зрения логики и формы никакого ущерба древним установлениям нанесено не было. Древние добродетели – pietas, gravitas, simplicitas* (сноска: Pietas – почтение к старшим, а также взаимная привязанность детей и родителей; gravitas – суровое достоинство и трезвое чувство ответственности; simplicitas – простота, чуждость расточительности и позерству) – всегда были в цене и искренне почитались в семье всадника Бебия Корнелия Лонга, пусть даже таких семей оставалось немного.

Другое дело, что с приходом единовластия изменилось само понимание долга. Как жить, тому учили философы, но зачем жить? Чтобы в итоге превратиться в атомы, вернуться в кругооборот первостихий? Невелика награда, она по заслугам тем, кто смирился, повесил голову или занялся философствованием.

Где поприще, на котором имеет смысл приложить силы.

Отдать себя службе?

Как служить, в Риме знали и умели, но кому служить?

Кто мог ответить на этот вопрос?

Отеческие боги? Над ними уже смеялись дети. И что осталось в них от грозных небожителей, которым поклонялись отцы–основатели? Теперь все они были вперемежку – Зевсы–Юпитеры–Сераписы, Юноны–Геры, Минервы–Афины. Давным–давно боги превратились в символы порядка и власти, а душа искала откровения, устремлялась за чудом.

Уход Бебия старшего не вызвал особого интереса в обществе, разве что недоумение – его посчитали одним из «чудаков». В пору повального увлечения философией подобных странников на дорогах империи хватало. Были среди них и представители всаднического и сенатского сословий, как, впрочем, среди той же благородной знати можно было встретить тех, кто добровольно записывался в гладиаторы. Редко, кто мог провести четкую грань между хламидой странствующего ритора и отрепьем поверившего в Христа неофита. Бывший консул Рутеллиан, посчитавший за счастье взять в жены дочь Александра из Абинотиха, рожденной ему, как утверждал этот проходимец, богиней Луны, был далеко не одинок в подобных безумствах. Особенно много поклонников было у Гермеса Трисмегиста, а также у явившейся из Египта в обнимку со своим братом Осирисом Изиды. Доставало тех, кто уверовал в Магна Матер, вступил в войско света, возглавлявшегося Солнцем–Митрой. Состоятельные горожане не жалели средств на дары Асклепию–Серапису.

Беда в том, что поступок Бебия поставил фамилию на грань потери состояния. После ухода господина на Матидию сразу накинулись кредиторы, валом повалили жадные до чужих денег советчики, консультанты, арендаторы. Все они попытались скрутить женщину, овладеть достоянием семьи. Пришлось Матидии самой с помощью своих вольноотпущенников браться за коммерцию. С большими трудностями, не без негласной помощи Марка Аврелия, Матидии удалось сохранить недвижимое имущество семьи, а также паевые доли в различных торговых предприятиях, в которых издавна участвовал род Лонгов. Император, считавший себя до некоторой‑то степени виновным в том, что Бебий подхватил эту заразу, несколько раз из‑за спины своих доверенных лиц осадил навязчивых заимодавцев, приструнил должников и ясно продемонстрировал, что не бросит семью Корнелия Лонга на произвол судьбы.