Текст книги "Погоня за миражом"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ника звонила?

– Утром заезжала. В-Володя, она бе... бе...

– Беременна? – догадался он. Рита кивнула. – Значит, этот старый козел сделал ей ребенка?

У Риты страдальчески дернулись губы.

– Она счастлива с ним, к-как ты это не... Смири себя, не рви нам обеим сердца. И себе т-тоже. Хватит вражды...

– Никогда! – ответил он и отвернулся к стене.

«Афродиту» придумал не Пашкевич, у него на это фантазии не хватило бы, «Афродиту» придумал он, Шевчук. У Андрея с фантазией всегда была напряженка. Трудолюбия, расчетливости, напористости хватало, а вот воображения... Но у Шевчука не было ни денег, ни связей, чтобы выбить кредит и претворить свою задумку в жизнь, а у Пашкевича было и то, и другое. В то время Некрашевич, его ближайший друг, был заместителем управляющего госбанком; Андрей, что называется, открывал его дверь ногой. А кто платит, тот заказывает музыку. Деньги рождают власть. Поэтому Андрей стал первым, а он, Шевчук, вторым, хотя по справедливости все должно было быть наоборот.

Кажется, какая разница? Первый, второй... Рядышком ведь, рядом. Общее дело делают, живут им и дышат, а поди ж ты... За неполных пять лет Пашкевич стал миллионером, а Шевчук... Нет, не бедствует, чего зря... И зарплата приличная, и дивиденды каждый квартал. Набегает... За эти годы матери новый дом построил, корову купил. Обменял с приличной доплатой свою двухкомнатную хрущобу на хорошую большую квартиру, обзавелся мебелью. А сколько Ритина болезнь забрала, санаторий в Саках, куда он без всякой пользы уже дважды возил ее, дорогие лекарства, массажистки, сиделки... Мог бы и машину купить, просто пока смысла нет. Издательский «БМВ», на котором он ездит, – то же самое, что собственный. А вообще то же – да не то. Завтра взбредет Пашкевичу в голову продать машину или передать, например, тому же Боре Ситникову, а Шевчука пересадить на добитый до ручки «москвичок», еще похуже, чем был у Колосенка, – и кто помешает ему это сделать? А никто. После того как Андрей вышвырнул из издательства художника Сашу Трояновского, вздумавшего заявить авторские права на дизайн своих обложек, которые и сделали книги «Афродиты» приманкой для покупателей, а затем Тамару Мельник, на которой лежала вся книжная торговля, люди даже пикнуть боялись. Сейчас Пашкевич жаждал расправиться с ним, и Шевчук знал, что его сдадут так же послушно и безропотно, как тех, ушедших, сдавал он сам.

Они никогда не были близкими друзьями, хотя почти четыре года прожили в общежитии в одной комнате. Так... приятели, однокашники. В университете у Пашкевича друзей вообще не было, и позже, в газете, где он начал работать, – тоже. И все-таки именно Андрей вытащил его и Риту из глухомани и помог с жильем, с пропиской и работой. На какое-то время их сблизила «Афродита», Шевчуку даже показалось, что они и впрямь стали друзьями. Но, как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. Когда Володя понял, что Андрей нагло и беззастенчиво обманывает, грабит их, и воспротивился этому, его судьба была решена.

У Пашкевича был талант выживать людей. Бесконечными мелочными придирками и унизительными, вскользь оброненными репликами, штрафами и жестокими разносами он доводил тех, кто чем-то не угодил ему, до того, что они сами приносили заявления об увольнении. Сопротивляться, качать права смешно: не государственное предприятие, хозяин – барин. Учредители вообще сидели как мыши под веником: каждый в случае, если его выживут, рассчитывал получить хоть кусочек от роскошного пирога, выпеченного «Афродитой». Но Пашкевич подумал и об этом. С подсказки адвоката Тарлецкого он внес в устав общества с ограниченной ответственностью «Афродита» пункт, по которому расчет с уволившимся или уволенным соучредителем производился в течение трех лет, начиная с будущего финансового года. Они, как бараны, проголосовали за этот устав, даже не задумавшись над тем, какую удавку накинули на собственные шеи. Никто никуда не собирался уходить, ни один дурак не режет курицу, несущую золотые яйца. Они даже представить не могли, что однажды их начнут выгонять; пример Саши Трояновского и Тамары Мельник заставил оставшихся, и в первую очередь Шевчука, задуматься над своей судьбой. И получалось, что за три с лишним года инфляция оставляла от огромных денег, которые вроде бы полагались каждому из соучредителей в соответствии с его долей в имуществе и активах «Афродиты», рожки да ножки. Шевчук прикинул: того, что он может получить, не хватит, чтобы основать новое издательство и выпустить даже одну-единственную книгу. Иначе говоря, выгони его Пашкевич, он останется практически таким же нищим, каким был, пока не уговорил Андрея создать «Афродиту».

Одна книга, выпущенная массовым тиражом... Шевчук знал, что для начала этого вполне достаточно. Важно только, чтобы она пошла. У него дома уже была такая книга. Набранная, сверстанная, переснятая на пленку, прекрасно оформленная – сдавай в типографию и печатай. Не осточертевшие всем кровавые триллеры и слезливый дамские романчики – нечто новенькое, притягательное, необычное. «Как стать миллионером. Книга начинающего бизнесмена». Кто в этой стране не мечтает стать миллионером не при помощи горба и мозолей, изобретательности и готовности рисковать, а прочитав десяток-другой толковых советов! Люди будут стоять в очереди за этой книгой, как в далекие семидесятые – за подпиской на Джека Лондона или Чехова. Шевчук думал открыть ею в «Афродите» новую серию: «Ты и бизнес», но поняв, что Пашкевич выживает его, решил не суетиться. Подготовил и припрятал, а расходы разбросал на другие книги.

Это тоже было, конечно, воровство, но оно и в сравнение не шло с тем, что позволял себе Андрей. Шевчук знал: подготовленное отступление – совсем не то что паническое бегство. Если бы у него была хоть слабая надежда, что Пашкевич рассчитается с ним по-человечески... Что ж, не сработались – бывает, надо уходить. Открывать свое дело, вступать в конкуренцию. Он сколотил бы отличную команду: Саша, Тамара, Гриша Злотник... На первых порах больше не надо. С такой командой можно горы своротить. Только жить надо честно, делиться, а не хапать. Но Шевчук не сомневался – никаких исключений для него Андрей делать не станет. А через три года о своем издательстве думать поздно, рынок и так уже перенасыщен, щелочки не найдешь. Книга, на которую он рассчитывал, не будет стоить ломаного гроша – дорога ложка к обеду.

«Что ж, – подумал Шевчук, – ты мне за это заплатишь. А дальше... Чему быть, того не миновать!»

Глава 6.

Метель, посвистывавшая за окном всю ночь, кончилась, утром даже на часок выглянуло солнце. Блеклое, вымороженное, на него можно было смотреть не щурясь. Толстая снежная подушка на подоконнике заискрилась в невидимых лучах, словно засахаренная. На нее спикировали откуда-то сверху два сизых голубя. Они уминали рыхлый снег красными озябшими лапками и ворковали. Шевчук открыл форточку и сыпанул им хлебных крошек. Голуби жадно набросились на угощение. К ним тут же присоединился воробышек. Голуби отгоняли его, сердито ворча, но воробышек отчаянно хватал крошки у них из-под клювов.

Сквозь щели в окне остро тянуло холодом. Шевчук поежился и снова забрался в теплую постель. У него уже побывала участковая врачиха, выписала бюллетень на три дня, кучу рецептов, велела лежать. Раньше любое недомогание он переносил на ногах, если крепко поджимало, отлеживался в выходные. Глупо. Пашкевич не из тех, кто способен оценить преданность работе, он ценит только личную преданность.

Несколько лет перед «Афродитой» Шевчук работал в БелТА – белорусском телеграфном агентстве. Именно там в конце восьмидесятых – с опозданием на целую эпоху – появились первые компьютеры, струйные и лазерные принтеры, сканеры – техника, которой предстояло совершить подлинную революцию в издательском деле. На первых порах компьютеры использовались как удобные пишущие машинки, их настоящих возможностей никто не знал.

Шевчук первым сообразил, какое огромное будущее у этих «машинок». Он легко добился, что его назначили заведующим компьютерской – на эту должность никто не рвался. После краткосрочных курсов в Москве засел за книги, уговорил начальство выделить денег на закупку программного обеспечения.

Когда в стране стали возникать первые коммерческие издательства, Шевчук понял, что пора действовать. Своими мыслями он поделился с Пашкевичем. Тот как раз метался в поисках подходящего дела. Пьесы, очень даже неплохо кормившие его добрый десяток лет, одна за другой сходили со сцен театров, новыми никто не интересовался. Все рушилось на глазах. Надо было успеть ухватить свой кусок. Книжный рынок был пуст, как Сахара, по доходности издание художественной литературы уступало разве лишь производству водки. Собрали команду. Грише Злотнику предстояло отобрать и составить несколько первых книг; Шевчуку – набрать и сверстать их, подготовить оригинал-макеты, Саше Трояновскому – сделать обложки и оформление, Пашкевичу – достать денег и договориться с типографией, Тарлецкому – разработать необходимые документы. Когда Андрей получил миллионный кредит и дело стало принимать реальные очертания, Злотник тут же подобрал в своей библиотеке парочку давно не переиздававшихся детективных повестей американских авторов. Чтобы придать книге видимость новинки, выудил в польском журнале еще одну, более свежую, и перевел на русский. На титульном листе написали: перевод с английского, поди проверь.

В шесть вечера компьютерскую сдавали под охрану – включалась сигнализация. До самого утра, до прихода своей заместительницы Селезневой, отключавшей сигнализацию, Шевчук оставался в тюрьме, не менее надежной, чем Бутырка. Что бы с ним ни случилось, выйти из компьютерской он не мог – тут же нагрянула бы милиция. Самое большое, что он мог себе позволить, чтобы размять немеющее тело – походить вдоль столов с машинами.

Две недели Шевчук работал, как одержимый. Кофе уже не помогал, он засыпал за письменным столом. Запали воспаленные от недосыпания глаза, втянулись щеки. Сотрудницы встревожились – не заболел ли? Но уже через две недели он отдал Грише на вычитку рукопись. Затем быстро выправил ошибки и опечатки, сверстал весь том и распечатал оригинал-макет. В сущности, это была уже готовая книга, только в одном экземпляре. Саша Трояновский украсил ее броским переплетом: полуобнаженная красотка с пистолетом в руке склонилась над трупом мужчины с красным пятном крови на груди.

Купить бумагу, картон, пленку и все остальное, чтобы превратить единственный экземпляр «Обнаженной с пистолетом» в триста тысяч экземпляров, было практически невозможно. Уже никто ничего не продавал. Признавался только бартер: товар – товар, обесценивающиеся деньги никого не интересовали. Использовав старые связи, Борис Ситников всучил кому надо солидную взятку и добыл несколько десятков холодильников и морозильников, загрузил их в железнодорожные контейнеры и отправился в Карелию, на бумажный комбинат. Вскоре он пригнал в Минск три вагона бумаги и обложечного картона. И по популярному выражению того времени «процесс пошел».

В государственных издательствах книгу делали год, а то и полтора. Они выпустили свой первый бестселлер за пять недель. Позже, когда Шевчук создал собственную компьютерскую, где книги набирались и верстались в три смены и в типографию сдавались уже не оригинал-макеты, а готовые пленки, они стали выпускать до десяти томов в месяц.

Но выпустить книгу – даже не полдела, а четверть; ее еще нужно было продать. Книготорг требовал за реализацию двадцать пять процентов стоимости тиража; это были безумные деньги, жертвовать которыми при огромном неутоленном спросе на литературу Пашкевич не собирался. Он переманил в «Афродиту» Тамару Мельник – ведущего товароведа книготорга, и она организовала в издательстве торговый отдел. Тамара обзвонила знакомых директоров книжных магазинов, написала сотню писем, поместили несколько рекламных объявлений в газетах, и к моменту, когда «Обнаженная с пистолетом» увидела свет, весь тираж был фактически распродан. Люди приезжали на машинах, привозили деньги чемоданами, забирали книги по доверенностям прямо с типографского склада, отправляли контейнерами.

Денежный поток был таким мощным, что все оторопели – «Обнаженная с пистолетом» принесла несколько миллионов рублей чистой прибыли.

Шевчук вздохнул. Это было золотое время. Он и Злотник неделями не вылезали из московских и ленинградских библиотек, рылись в журналах, искали и ксерокопировали книги. В каждую, как приманку для покупателя, следовало включать хоть одну новинку, остальное составляло старье, в котором меняли названия. Все, что он с Григорием привозил, тут же рвалось на куски по десять-пятнадцать страниц и относилось в институт иностранных языков. Переводчиков, не считая Ларисы, не было, немногие профессионалы и преподаватели английского, готовые взяться за эту работу, требовали времени: кто три месяца, а кто и полгода. Такого времени ни у кого не было – куй железо, пока горячо. Куски текста отдавали студентам-старшекурсникам, платили им гроши, но и переводили они, как Бог на душу положит. Гриша и Таиса Хадкевич – к тому времени им пришлось обзавестись корректором и стиль-редактором, по пять раз перечитывали тексты, чтобы как-то свести эти куски воедино, чтобы хоть географические названия и имена основных героев писались одинаково. И все равно в первых книгах случалось, что на пятой странице героя именовали Пол, на двадцать третьей – Поль, а на сто семьдесят второй – Пауль.

Об авторских правах никто не думал. Рукописи бесцеремонно сокращались, кромсались – читателя следовало огорошить уже на первой странице, придумывались сногсшибательные заголовки, зачастую не имевшие никакого отношения к тексту. У Шевчука открылся настоящий талант к подобным переименованиям. Это он стал «крестным отцом» «Кровавого узла», «Ночного маньяка», «Ангела смерти» и других бестселлеров «Афродиты».

Начали они с детективов. Но воистину золотой жилой для издательства стали эротические романы Эммануэли, Ксавьеры Холландер, Сильвии Бурдон, Роджерс и других сексуально озабоченных дамочек, а также произведения маркиза де Сада, Мазоха – то, что вообще раньше никогда не издавалось в стране. Казалось, с отменой цензуры отменили нравственность: все дозволено, деньги не пахнут.

Именно тогда, в угаре всеобщего беззакония в разрушающейся стране, Пашкевич заложил основу своего состояния. Все это делалось руками Шевчука и Злотника, но им доставались только объедки.

Несколько книжных магазинов, которые Пашкевич и Тамара Мельник открыли в Минске, Москве, Калининграде и Ростове, а так же два десятка киосков, разбросанных по всей Белоруссии, давали издательству огромные наличные деньги, проконтролировать которые было невозможно. Тихоня конвертировала их, часть оседала в «Омеге» Некрашевича, часть по липовым контрактам перегонялась в офшорный банк на Багамах на счета Пашкевича и его жены. Но основной доход приносили параллельные издания. В редакции одновременно готовились четыре-пять комплектов одной и той же книги, но с разными переплетами и названиями. Один издавался под грифом «Афродиты», с тиража платились налоги и прочие отчисления, для других в крупных городах России, Украины, Молдавии, Казахстана, где имелась своя полиграфическая база, Аксючиц регистрировал на подставных людей, иногда с ворованными паспортами, фирмы-однодневки. Денег на взятки чиновникам, выдававшим лицензии, и руководителям типографий не жалели: овчинка стоила выделки. Заказы большей частью оплачивали за счет все того же «черного нала». На титульных листах проставлялись названия новых фирм, выходные данные, и книги быстренько выходили в свет. С такой же скоростью их продавали крупным оптовикам на местах, и фирма тут же прекращала свое существование, растворяясь «на просторах родины чудесной».

Выручка от продажи «левых» книг на счета «Афродиты» не возвращалась. Наличные увозили в чемоданах, безналичные, попутешествовав из банка в банк, из республики в республику, словно растворялись в воздухе. Тихоня была гениальным дирижером, она так ловко запутывала денежные потоки, что их не удалось бы распутать самому хитроумному налоговому инспектору, – гигантские расстояния, появляющиеся границы и несовершенство законов стали для Пашкевича и Лидии Николаевны воистину золотым рудником.

Оплачивая выпуск этих книг, «Афродита» терпела серьезные убытки, они сказывались на дивидендах и Шевчука, и Злотника, и других учредителей. Но когда Володя заикнулся, что не мешало бы хоть часть выручки от параллельных изданий возвращать в «Афродиту», Пашкевич, ставший к тому времени с их общего согласия именоваться генеральным директором, резко посоветовал ему не вмешиваться.

– Твое дело – искать и готовить книги, с финансами мы как-нибудь разберемся. Или тебе мало того, что ты получаешь?

Так между ними пролегла первая трещина. Но до разрыва еще было далеко.

Глава 7.

Рита возилась на кухне, готовила обед. Сквозь приоткрытую дверь доносился вкусный запах жареных котлет. Шевчук сглотнул слюну, ему захотелось есть, Это был верный знак, что приступ прошел. Потом там что-то с грохотом упало на пол – то ли кастрюлька, то ли сковорода, и Рита жалобно вскрикнула. Хоть бы не ошпарилась, такое с ней уже случалось.

После возвращения Риты из больницы прошло два года. Врачи обещали улучшение, но оно так и не наступило. Еще молодая, совсем недавно полная сил и энергии женщина на глазах превращалась в развалину, жалкую и беспомощную, и видеть это было невыносимо. У нее отнималась правая часть тела, пальцы на руке и ноге еще шевелились, но теряли чувствительность. Речь оставалась замедленной, слова плохо связывались в предложения, иногда Шевчук скорее догадывался, чем понимал, о чем она говорит. Она располнела нездоровой рыхлой полнотой, обрюзгла, перестала следить за собой. Дни напролет лежала в постели или слонялась по квартире, постукивая костылем, в грязном мятом халате, из-под которого виднелся подол ночной сорочки; нечесаная и немытая, с погасшими глазами, погруженная, как в колодец, в свою болезнь и свое отчаяние.

После того как Вероника ушла из дому, Шевчук не раз предлагал Рите подыскать домработницу, хорошо бы приходящую, хоть на несколько часов в день. В магазин сходить, на кухне помочь, квартиру убрать...

– Зачем тебе надрываться? – уговаривал он.—Мы же можем себе это позволить. Да и веселее, будет с кем словом перекинуться. Целые дни одна...

Рита отрицательно качала головой.

– С-спасибо за заботу, но я... Зачем тогда я? Я ведь уже д-давно тебе не жена. Возьмешь д-дом... —она махнула рукой, – а мне куда? На к-кладбище? По-потерпи уж, помру – тогда...

– Не говори глупости, – злился он – Не смей сдаваться. Мы еще повоюем.

– Я уже отвоевалась, В-Володенька, – сдержанно отвечала Рита, и такая безнадежная горечь звучала в ее голосе, что Шевчук угрюмо замолкал.

Постепенно он все больше отдалялся от жены. Ему уже не хотелось, как когда-то, ласкать и целовать ее, носить на руках по комнате, нашептывая всякие глупые слова, от которых у Риты вспыхивали щеки и становилось прерывистым дыхание. Больная женщина, тяжело и неизлечимо больная. Еще вроде бы своя, родная, близкая, знакомая до каждой морщинки в уголках губ, но уже и чужая, посторонняя, ненужная. Поскорей бы она умерла, – все чаще закрадывалась в голову крамольная мысль и уже не пугала своей жестокостью, – сколько же можно мучиться и ей, и нам?! И мысль эта казалась тем более отвратительной и несправедливой, потому что он чувствовал себя виновным в ее болезни. Себя и Веронику.

Шевчук обожал Веронику. Это была не любовь, а именно обожание, слепое и эгоистичное. Если бы это зависело от него, Ника всегда оставалась бы маленькой проказливой девчушкой, капризной и взбалмошенной, и безраздельно принадлежащей ему, отцу. Только он никогда не обижал ее, беспрекословно исполнял все ее желания, терпеливо возился с ней, не спал ночами, сходя с ума от страха, если ей случалось заболеть, – больше никто не был на это способен.

До девятого класса Ника ничем не отличалась от соседских девчушек: обычный длинноногий кузнечик с тонкой шейкой и косой челочкой. Разница заключалась, может быть, лишь в том, что занималась она не в обычной школе, а в хореографическом училище и уже танцевала в нескольких балетных и оперных спектаклях. Когда Шевчук видел ее среди других детей в «Баядерке» или в «Дон Кихоте», у него от счастья и гордости обмирало сердце.

В девятом классе кузнечик-попрыгунчик вдруг превратился в очаровательную девушку с осиной талией, стройной фигуркой и большими, как у матери, искусно подведенными васильковыми глазами. Облегающий свитер дерзко подчеркивал маленькую грудь, а юбочки Ника носила такие коротенькие, что они приводили Шевчука в ужас. Его робкие попытки вмешаться и заставить дочь одеваться поприличнее, закончились полным провалом. Даже Рита его не поддержала: все они теперь такие, ты же не хочешь, чтобы она выглядела огородным пугалом!

Вскоре он понял, что стало причиной этого стремительного расцвета. Однажды, вернувшись, как обычно, домой поздно вечером, Шевчук застал Риту в истерике. Она лежала на кровати, обвязав голову полотенцем и уткнувшись лицом в подушку, и ее плечи вздрагивали от рыдания. В комнате явственно пахло валерьянкой.

Шевчук долго успокаивал жену, пока смог добиться от нее внятного ответа, и этот ответ потряс его:

– Вероника в положении.

– В каком положении? – не понял он. – Что за глупая шутка?

– Это не шутка, Володя. Она беременна.

У него потемнело в глазах. В груди что-то взорвалось и острыми иголками побежало по телу.

– Как это – беременна? Она же еще совсем ребенок!

– Это для нас с тобой она ребенок, – всхлипнула Рита. – А она уже женщина, Володя, понимаешь? Женщина... И она в положении. Восемь недель. Еще чуть-чуть, и уже нельзя будет сделать аборт.

– Но ей же еще нет шестнадцати! – Шевчук схватился за голову, все еще не в силах поверить в услышанное.– Может, это какая-то идиотская ошибка?

– Если бы ошибка... – Рита вытерла заплаканные опухшие глаза. – Если бы это была ошибка... Я утром водила ее к гинекологу, все подтвердилось.

Ломая спички, Шевчук закурил. Дым ожег легкие, сухой кашель перехватил дыхание. Он побагровел, на глазах выступили слезы. Хотелось повалиться на пол и завыть от смертельной тоски. Кто, кто этот подонок, эта мразь... кто сотворил такое с маленькой и глупенькой девочкой?! Найти, схватить за горло и сжимать, сжимать пальцы, пока у него глаза не вылезут из орбит и не вывалится изо рта язык.

Он сел на край кровати и в три затяжки докурил сигарету до фильтра. Вот и случилось! Всю жизнь боялся даже думать об этом, при одной мысли холодел. При мысли о том, что все будет по-людски: замужество, свадьба, цветы, приличный парень из приличной семьи... Конечно, в конце концов он смирился бы с этим, так устроен мир, и не ему, Шевчуку, его переделывать. Но чтобы вот так... по-собачьи... в неполных шестнадцать... Соплячка, в которой он не чаял души, которая была для него воплощением чистоты и невинности... Нет, это было выше его сил.

Из комнаты Вероники доносилось завывание магнитофона. Шевчук рванул ручку. Задвижка с треском отлетела. Вероника сидела перед зеркалом, подкрашивала длинные ресницы. Шевчук выключил орущий магнитофон. Она встала, включила снова.

– Привет, па! Тебе не нравятся «Роллинг Стоунз»?

– К черту «Роллинг Стоунз»! – рявкнул Шевчук. – Это правда? То, что мне рассказала мама?! – Слова «беременна», «беременность» применительно к Нике он просто не мог произнести, они костью застряли у него в горле.

– О чем ты? А-а, понимаю.– Ника лениво потянулась, Шевчуку показалось, что свитер вот-вот лопнет на ее груди. – Па, знаешь, как это называется? С ней пошутили, а она надулась. Смешно, правда? – Вероника погладила свой плоский живот. – Но я ведь еще не надулась? Пока ничего не заметно, правда?

– Сядь! – приказал Шевчук, и было, наверное, в его голосе что-то такое, что Вероника перестала крутиться перед зеркалом и села на краешек кресла. Рожица у нее была невинная, как у младенца, в васильковых глазах сквозили недоумение и обида – сроду на нее отец не кричал, какая муха его укусила?! Но Шевчука больше не могли провести эти невинные лживые глаза, он с трудом сдерживался, чтобы не влепить ей пощечину. – Вот так. А теперь рассказывай.

–О чем рассказывать, па? – улыбнулась Вероника и взмахнула ресницами. – Ты что – уже забыл, как это делается?

Шевчук смешался. Так дерзко она еще никогда с ним не говорила. Наверное, правильно было бы стереть эту наглую, вызывающую улыбку с ее лица кулаком, но он никогда даже не шлепнул ее. Алешу, случалось, награждал затрещиной, а Нику —никогда. Поднять руку на девочку, на женщину – сама мысль об этом ему казалась отвратительной. А ее не бить – ее убить следовало, стерву!

– Не дерзи, хуже будет.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

– А что – побьешь? Только попробуй! Я из дому уйду, больше вы меня не увидите. И не рассказывай мне о девичьей чести и прочей бодяге, надоело. Это несчастный случай, понимаешь? Как автомобильная авария. Едешь себе, едешь, а потом раз – и ты в кювете.

– Нельзя ли поконкретней?

– Можно. Если хочешь знать, я стала жертвой отечественной промышленности. – У Шевчука от изумления отвисла челюсть. – Да, да, это вы создали такую идиотскую промышленность, что они ничего толком не умеют сделать – ни приличного магнитофона, ни телевизора, ни даже презервативов. Представляешь, этот тип... он экономил на презервативах. Импортные стоят дороже, ну и... Ну я и залетела.

Потрясенный до глубины души, Шевчук онемел. Его дочь, которая и сейчас еще иногда играла с куклами – вон их сколько на полках, произнесла слово «презервативы» таким же равнодушным тоном, как слова «хлеб», «мама», «молоко»... Он даже представить себе не мог, что скоро оно зазвучит с экранов телевизоров, с газетных полос и рекламных щитов, что его начнут произносить на уроках в начальных классах. Для него оно было запретным, как матерная брань, слышать это слово от девочки было невыносимо. Он схватил Веронику за хрупкие плечи, увидел, как она побледнела и зажмурилась от страха, и разжал руки.

– Кто этот негодяй?

– А вот этого я тебе не скажу. – Вероника одернула рукава свитера. – Хоть на куски режь... Для меня он – никто. Я с ним порвала. Навсегда.

Шевчук бессильно опустился в кресло.

– Что ты думаешь делать? Рожать?

– Па, не дури. Я что – чокнутая? Мама обещала все устроить. Правда, я поздновато спохватилась, мне эта фигня и в голову не приходила, но за деньги можно все сделать. Не бойся, никто ничего не узнает.

– Разве я об этом? – с горечью произнес Шевчук. – Узнают – не узнают... Аборт – это не так просто, как тебе кажется. А вдруг у тебя потом, когда ты вырастешь и выйдешь замуж, больше не будет детей? Об этом ты подумала?

– А на кой они нужны, па? Это вы со мной и Алешкой возитесь, как курица с яйцом, а я ... Мою жизнь за меня не проживет никто, ни ты, ни мама, я хочу жить для себя. Много ты видел балерин с детишками? У Галины Улановой они были? Или у Майи Плисецкой? У них вся жизнь – сцена, работа, и у меня будет так. У танцовщиц век короткий: тридцать пять, тридцать семь, и все – аут. Мне еще до этого, конечно, далеко, но все равно... Так что внуков вы с мамой от меня не дождетесь, даже если все пройдет благополучно. И больше со мной такого не случится, обещаю.

– Глупая ты, – вздохнул Шевчук, – и слова твои глупые. Поговорила бы ты сейчас, если бы мы с мамой так думали. Без детей жизнь пуста, как ржище осенью. Ты еще сама не понимаешь, как ты доверчива и беззащитна; любая скотина обидеть может...

Вероника подошла, осторожно провела пальцами по его бородке.

– Плохо ты меня знаешь, папка.

Тогда за большие деньги ей сделали аборт. А уже через три дня Вероника надела дубленку, меховой берет и длинные, выше колен, сапоги, взяла сумку с книгами и тетрадками, с балетными туфельками и спортивным трико, и пошла в свое училище. Милая, длинноногая, с колдовскими васильковыми глазами, ярко накрашенными губами и золотистой челочкой. Такая же, как все ее подружки.

Начался последний учебный год. Уроки, репетиции – Вероника приходила домой к полуночи. Сначала Рита не придавала этому значения: класс выпускной, работы много. Но однажды, уже в октябре ей позвонила Гаевская, репетитор и классный руководитель, и сказала, что Вероника бросила училище.

Рита пришла в ужас. Дочь жила балетом, мечтала о сцене, связывала с нею все свои планы и надежды. Что случилось?

На все расспросы Вероника угрюмо отмалчивалась Струхнула лишь когда Рита пригрозила, что расскажет отцу. Оказывается, она поступила в шоу-балет. Группу организовал ночной клуб ресторана «Вулкан», в ней десять девочек, шестеро из их училища. Конкурс был огромный, отобрали самых лучших. С каждой заключили контракт – зарплата, охрана, транспорт. Как с настоящими артистами.

– Ника, милая, все это хорошо, – выдавила из себя Рита. —Но как же сцена? Неужели нельзя обождать всего один год? Окончить училище, получить диплом, а уже потом решать...

– А зачем он мне – на стенку повесить? А сцена... Видишь ли, мне один человек сказал... Очень важный человек, без него в театре... Он мне прямо сказал: или к нему в постель, или всю жизнь в кордебалете ногами дрыгать. А в постель я не хочу. Старый он, противный... Но его слово – закон. Я уже думала после училища уехать. В Москву, в Питер, в Новосибирск, наконец. Но там таких, как я, пруд пруди. Мамочка, к сожалению, я не Уланова и не Плисецкая, я это давно поняла. Обычная девочка, может, чуть лучше других. Но в искусстве «чуть» – не считается. Я не хочу всю жизнь ждать, пока вы с папой новое платье мне купите или сапоги. Мне сказали про шоу-балет, во втором и третьем турах я даже не участвовала, сразу зачислили.

Вероника замолчала, в глазах у нее стояли злые слезы.

– Не огорчайся, это хорошая работа. Ничего не изменилось. Сейчас в ресторанах больше людей, чем в театрах, и платят куда больше. Если вам с отцом неприятно, я уйду на квартиру. Две наши девочки из-за этого с предками расплевались и ушли на частную, снимают в складчину. И я к ним присоединюсь.

Рита потерла виски, у нее разболелась голова.

– Не знаю, как отец это перенесет. Страшно мне за него. И за тебя страшно.

– А ты не бойся. Я взрослый человек, мама, и могу за себя постоять Я не хочу ни от кого зависеть, даже от вас с папой. Мне представился хороший шанс, и я его не упущу. А еще мне предлагают стать фотомоделью, так, между делом. Там такие бабки платят – с ума сойдешь.