Текст книги "Михаил Зощенко"

Автор книги: Михаил Зощенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Annotation

Мегапроект «Антология сатиры и юмора России XX века» – первая попытка собрать воедино творения лучших сатириков и юмористов уходящего столетия.

Свифт, принятый за Аверченко

Автобиография

ВЕСЕЛЫЕ РАССКАЗЫ

От составителя

От автора

1. Рассказ о том, как Семен Семеныч Курочкин

2. Рассказ о том, как у Семен Семеновича Курочкина

3. Рассказ о герое германской кампании

4. Рассказ о том, как Семен Семенович в Лугу ездил

5. Рассказ о том, как Семен Семенович в аристократку влюбился

6. Рассказ о том, как Семен Семенович

7. Рассказ о том, как Семен Семенович Курочкин

8. Рассказ о медике и о медицине

9. Рассказ о том, как Семен Семенович Курочкин

10. Рассказ о том, как Семен Семенович

11. Рассказ о колдуне

12. Рассказ о собаке и о собачьем нюхе

ПАРОДИИ

От составителя

На Виктора Шкловского

На Всеволода Иванова

Нa Корнея Чуковского

На себя

НАД КЕМ СМЕЕТЕСЬ?

От составителя

Нищий

Агитатор

Беда

Жертва революции

Приятная встреча

Жених

Счастье

Любовь

Фома неверный

Пациентка

Исповедь

Богатая жизнь

Случай в провинции

Полетели

Каторга

Обезьяний язык

Ошибочка

Туман

Крестьянский самородок

Пасхальный случай

Пассажир

Неприятность

Стакан

Иностранцы

Землетрясение

Больные

Бочка

Нервные люди

Колпак

Операция

Зубное дело

Медицинский случай

Веселенькая история

Гримаса нэпа

Мещанский уклон

Прелести культуры

Лимонад

Часы

Рабочий костюм

Гости

Монтер

Прискорбный случай

Пушкин

Качество продукции

Бешенство

Закорючка

ТЕАТР

От составителя

Преступление и наказание

УВАЖАЕМЫЕ ГРАЖДАНЕ

От составителя

Западня

Врачевание и психика

Какие у меня были профессии

Грустные глаза

Водяная феерия

Плохая жена

Огни большого города

История болезни

В трамвае

Спи скорей

Опасные связи

Парусиновый портфель

В пушкинские дни

Сердца трех

Шумел камыш

Клинический случай

Людоед

Роза-Мария

Последняя неприятность

Поминки

Научная аномалия

Рогулька

Фотокарточка

Приключения обезьяны

РАССКАЗЫ О ЛЕНИНЕ

От составителя

В парикмахерской

Ленин и часовой

Ленин и печник

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЕ ПОВЕСТИ

От составителя

Предисловие к первому изданию

Предисловие ко второму изданию

Предисловие к третьему изданию

Предисловие к четвертому изданию

Коза

Страшная ночь

ГОЛУБАЯ КНИГА

От составителя

М. Горькому

Предисловие

Деньги

Рассказы о деньгах

Сколько человеку нужно[5]

Рассказ про няню,

Мелкий случай из личной жизни

Таинственная история, кончившаяся для одних печально, для других удовлетворительно

Рассказ про одного спекулянта

Рассказ о том, как жена не разрешила мужу умереть

Рассказ про одну корыстную молочницу

Трагикомический рассказ про человека,

Последний рассказ

Послесловие

Любовь

РАССКАЗЫ О ЛЮБВИ

Рассказ о старом дураке

Женитьба – не напасть,

Рассказ о письме и о неграмотной женщине

Рассказ про даму с цветами

Мелкий случай из личной жизни

Свадебное происшествие

Забавное приключение

Последний рассказ под названием «Коварство и любовь»

Послесловие

Коварство

РАССКАЗЫ О КОВАРСТВЕ

Интересная кража в кооперативе

Рассказ о том, как чемодан украли

Поимка вора оригинальным способом

Мелкий случай из личной жизни

Рассказ о подлеце

Интересный случай в гостях

Забавное происшествие с кассиршей

Хитрость, допущенная в одном общежитии

Рассказ о том, как девочке сапожки покупали

История с переодеванием

Послесловие

Неудачи

РАССКАЗЫ О НЕУДАЧАХ

Происшествие на Волге

Рассказ о банях и их посетителях

Страдания молодого Вертера

Рассказ об имениннице

Мелкий случай из личной жизни

Интересное происшествие в канцелярии

Романтическая история

Рассказ о человеке,

Рассказ о беспокойном старике

Рассказ о зажиточном человеке

Послесловие

Удивительные события

Послесловие

Приложение к пятому отделу

Бедная Лиза

Рассказ о студенте и водолазе

Происшествие

Мелкий случай из личной жизни

Последний рассказ

Послесловие ко всей книге

ЗОЩЕНКО О СЕБЕ

От составителя

[Автобиография]

О себе

О себе, об идеологии и еще кое о чем

О себе, о критиках и о своей работе

М. М. Зощенко – А. М. Горькому

М. М. Зощенко – Л. В. Никулину

И. В. Сталину

В. К. Кетлинской

Генеральному секретарю ССП,

М. М. Зощенко – Н. П. Акимову

М. М. Зощенко – К. А. Федину

М. М. Зощенко – В. А. Лифшицу

М. М. Зощенко – К. А. Федину

М. М. Зощенко – В. Е. Ардову

М. М. Зощенко – К. И. Чуковскому

М. М. Зощенко – К. А. Федину

КИРИЛА КОСЦИНСКИЙ

В секретариат ЛО ССП

М. М. Зощенко – К. И. Чуковскому

ПИСЬМА, ДОКУМЕНТЫ,

От составителя

Вера Зощенко

Вера Зощенко

Корней Чуковский

Сильва Гитович

Из докладной записки

Докладная записка секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) по пропаганде и агитации А. Маханова секретарю ЦК ВКП(б) А. Жданову

Справка МГБ СССР на писателя

Всеволод Вишневский

Сильва Гитович

Константин Симонов

Сильва Гитович

Из записки Ленинградского обкома КПСС в отдел науки и культуры ЦК КПСС о встрече ленинградских писателей с делегацией английских студентов

Сильва Гитович

Б. Сарнов. Перестаньте удивляться

Выписка из стенограммы заседания президиума ССП от 23/VI 1953 г. о приеме в Союз

В. В. Зощенко – Л. Н. Тыняновой

Корней Чуковский

Л. К. Чуковская – К. И. Чуковскому

К. И. Чуковский – М. М. Зощенко

Лидия Чуковская

Константин Федин

Из дневника

Л. Пантелеев – Л. К. Чуковской

Л. Пантелеев – Л. К. Чуковской

Валерия Герасимова

Дон-Аминадо

Примечания

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

МИХАИА ЗОЩЕНКО

*

АНТОЛОГИЯ САТИРЫ И ЮМОРА РОССИИ XX ВЕКА

Михаил Зощенко

Серия основана в 2000 году

С июня 2003 г. за создание «Антологии Сатиры и Юмора России XX века» издательство «Эксмо» – лауреат премии международного фестиваля «Золотой Остап»

*

Редколлегия:

Аркадий Арканов, [Никита Богословский], Владимир Войнович,

Игорь Иртеньев, проф., доктор филолог, наук Владимир Новиков,

Лев Новоженов, Бенедикт Сарнов, Александр Ткаченко,

академик Вилен Федоров, Леонид Шкурович

Составление тома, предисловие и комментарии Б. М. Сарнов

Редколлегия и издательство «Эксмо» благодарят издательство «Лимбус Пресс» за предоставленные права на издание тома М. М. Зощенко

Главный редактор, автор проекта Ю. Кушак

Дизайн обложки А. Мусин

В оформлении переплета использован шарж

художника Б. Б. Малаховского (1935 г.)

© Ю. Н. Кушак, составление, 2005

© ООО «Издателство «Лимбус Пресс»;

М. Зощенко, наследники, 2005

© ООО «Издательство «Эксмо», 2005

Свифт, принятый за Аверченко

Лет сорок тому назад три критика – Лазарь Лазарев, Станислав Рассадин и автор этих строк – сочинили пьесу, предназначавшуюся для Московского театра сатиры. Художественный руководитель этого театра Валентин Плучек очень хотел поставить Зощенко. Ничего удивительного в этом его желании не было: Зощенко в те годы, несмотря на все выпавшие на его долю гонения, почитался классиком советской сатиры, и, как говорится, сам бог велел ставить его на сцене театра, именуемого Театром сатиры.

Проще всего, конечно, было бы взять для постановки какую-нибудь его пьесу. Но пьесы этого писателя не шли ни в какое сравнение с его прозой. И Плучек решился на смелый эксперимент: предложил инсценировать прозу Зощенко не профессиональному драматургу (скажем, Григорию Горину), а трем литературным критикам, о которых ему только и было известно, что они – пламенные поклонники таланта Михаила Зощенко и более или менее прилично знают все им написанное. Мы вдохновились заманчивым предложением театра, и пьеса была сочинена.

В финальной сцене, помню, мы использовали рассказ про старичка, который заснул летаргическим сном, а все думали, что он умер. Возникла большая суматоха, старичка никак не могли похоронить: то не могли найти катафалка, то не было лошадей. Когда же наконец и катафалк и лошади нашлись, старичок «воскрес». Но в его «воскресение» никто не поверил, и приехавшие похоронщики, а также соседи по коммуналке, где все это происходило, потребовали, чтобы старичок подал голос. Не отличаясь, как пишет Зощенко, большой фантазией, старичок сказал:

– Хо-хо!

Когда мы прочли нашу пьесу на труппе и артистам предложено было высказаться, наступило долгое молчание. Мы похолодели, решив, что это – провал. Но длинная томительная пауза была наконец прервана репликой молоденькой хорошенькой актрисы, сидевшей в первом ряду. Она сказала:

– Хо-хо!

Напряжение было снято. Все рассмеялись, и пьесу в один голос стали хвалить.

Реплика актрисы оказалась, однако, пророческой.

Пьеса была одобрена, принята к постановке, вот-вот уже должны были начаться репетиции. Но тут вдруг разразилась непредвиденная катастрофа.

Как раз в это время молодой Марк Захаров поставил на сцене Театра сатиры спектакль «Доходное место». Спектакль этот оказался до такой степени злободневным, все происходившее на сцене так крепко и точно «рифмовалось» с нашей тогдашней жизнью, что старая пьеса А. Н. Островского наделала шуму куда больше, чем столетие назад, когда она впервые была представлена на сцене Александрийского театра. Пьеса игралась чуть ли не в современных костюмах. Во всяком случае, в костюмах, не слишком отличающихся от современных. И Аристарх Владимирович Вышневский в исполнении Георгия Павловича Менглета куда больше походил на какого-нибудь номенклатурного работника ЦК КПСС, нежели на русского чиновника середины прошлого века.

Скандал разразился грандиозный. Екатерина Фурцева, бывшая тогда министром культуры, просто билась в истерике. Кажется, именно тогда и стало мелькать это знаменитое слово, надолго определившее мрачную атмосферу нашей художественной жизни: «аллюзии». Было даже, если не ошибаюсь, специальное постановление, предусматривавшее, как именно следует интерпретировать творения классиков, дабы не возникало у зрителя вот этих самых «аллюзий».

О том, чтобы после такого скандала ставить на сцене того же театра нашу пьесу, само собой, уже не могло быть и речи: она вся, от начала и до конца, была – сплошная аллюзия.

Речь (в лучшем случае) могла идти только о том, чтобы заплатить ни в чем не повинным авторам причитающийся им скромный гонорар.

Но и это тоже оказалось совсем не просто.

– Понимаете, – сказал нам Плучек, – договор у вас с театром. Но деньги платит министерство. Мы вам заплатить не можем. Поэтому вы подайте на нас – то есть на театр – в суд. Театр этот судебный процесс, разумеется, проиграет, и тогда вы получите свои деньги.

Судиться с театром нам, понятное дело, не хотелось. Но Плучек убедил нас, что все это – чистейшей воды формальность. И мы согласились.

Оказалось, однако, что суд вовсе не склонен был превращаться в простую формальность. Адвокат, представлявший интересы театра, отнесся к своей миссии весьма ревностно. Он тщательно изучил не только злополучное постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой и не только знаменитый доклад Жданова. но и всю критическую литературу тех незабвенных лет, когда Зощенко именовали подонком, злопыхателем, очернителем, клеветником и другими словечками того же смыслового и стилистического ряда.

Но эти словечки мелькали только на первом этапе – когда дело слушалось в народном суде. Убедившись, что весь этот джентльменский набор в новой исторической ситуации уже не очень действует, и потерпев в связи с этим сокрушительное поражение. к следующему акту драмы – слушанию дела в городском суде – адвокат решил изменить тактику. Теперь он уже говорил о Зощенко как о замечательном советском писателе, не скупился на комплименты не только в его, но даже и в наш адрес. Да, говорил он, Зощенко – классик советской литературы, выдающийся наш сатирик. И авторы пьесы добросовестно и даже талантливо инсценировали его рассказы. Но их постигла творческая неудача, потому что сегодняшняя наша жизнь не имеет решительно ничего общего с той, которую изображал в своих произведениях этот писатель.

– Ведь мы теперь живем совсем иначе! – то и дело повторял он. Это был как бы постоянный рефрен, пронизывающий всю сложную систему его аргументов.

Что рисовал Зощенко в своих сатирических рассказах? Какие картины он изображал? Он изображал узкий мещанский мирок, темных, невежественных и диких людей. Он был правдивым бытописателем эпохи нэпа. Но сегодня, сейчас мы живем совсем в другой действительности. И жизнь наша ничуть не похожа на ту, которую описывал Зощенко.

– Разве духовный мир современного советского человека так жалок и убог? – патетически восклицал он. – И разве наши люди говорят сегодня таким корявым, уродливым, безграмотным языком?

Зощенко был замечательным писателем, – сказал он в заключение. – Но произведения его не выдержали испытания временем. Сегодня они имеют для нас лишь историческую ценность как отражение быта и нравов давно минувшей эпохи. Что же касается сегодняшнего, духовно и интеллектуально выросшего советского зрителя, то для него Зощенко безнадежно устарел.

Речь адвоката несколько затянулась, и судья, извинившись перед нами, объявил, что слушание нашего дела будет продолжено несколько позже, а пока он просит нас подождать: суду предстоит заслушать другое дело, не такое сложное, как наше. Мы же, если хотим, можем не покидать зал судебного заседания.

Посовещавшись, мы сперва хотели было выйти погулять, но как-то замешкались – и остались в зале.

* * *

Вся эта история – то, что театр хочет заплатить нам деньги, но не может, предложение руководителя театра, чтобы авторы, которым он симпатизирует, подали на него в суд, – все это уже само по себе представляло довольно яркую сцену в том театре абсурда, создателем которого был Михаил Зощенко. Но та сцена, свидетелями которой мы стали после этого объявления судьи, была уже до такой степени зощенковской, что невольно приходила в голову мысль: а не подстроил ли, не спланировал ли все это судья нарочно?

Суть разбираемого нового дела была такова.

Истец и ответчик жили в одном доме. Кажется, даже в одном подъезде. Но истец, в отличие от ответчика, был обладателем «Москвича», который за неимением гаража оставлял прямо у подъезда, как раз под окнами ответчика. Ответчика это возмущало. Как выяснилось по ходу дела, возмущало его даже не столько то обстоятельство, что автомобиль соседа ему мешал, как то, что он занял место, где ответчик мог бы ставить свой собственный автомобиль – в том случае, если бы он у него был.

– Но ведь у вас. насколько я понимаю, автомобиля нет? – спрашивал его судья.

– Пока нет. Но я стою в очереди на «Фиат», – отвечал тот. (Вошедшие позже в наш повседневный быт слова «жигуль», «Лада». «шестерка» и т. п. тогда еще не были в ходу.)

Итак, ответчик был до глубины души возмущен тем, что истец своим стареньким «Москвичом» занял то место, которое он мысленно уже запланировал для своего будущего новенького «Фиата». Возмущение это разрешилось тем, что он облил машину истца чернилами. Между соседями произошла по этому поводу небольшая перепалка. Но истец не внял этому предостережению: его «Москвич» по-прежнему стоял под окнами ответчика, всем своим гнусным непрезентабельным видом отравляя ему жизнь.

И тогда ответчик решился на крайнюю меру. Под покровом ночной темноты он старательно обмазал машину истца фекалиями. (Именно это деликатное выражение употреблял судья. Истец пользовался другим, более употребительным и общепонятным выражением, что время от времени вынуждало судью призывать его к порядку.)

Поступок ответчика был, конечно, из ряда вон выходящим. Но тут надобно принять в расчет, что совершен он был, как выражался в таких случаях писатель Зощенко, в минуту сильного душевного волнения.

Короче говоря, перед нами разыгралась драма в совершенно зощенковском духе. С той, правда, разницей, что в речи ее действующих лиц то и дело мелькали слова и понятия, зощенковским героям незнакомые:

– Я тогда как раз сдавал кандидатский минимум, – объяснял свои сложные жизненные обстоятельства истец.

– Я стою в очереди на «Фиат», – отстаивал свои позиции ответчик.

Безусловно, это был он – бессмертный зощенковский герой. Но как, однако, он вырос! Какой приобрел лоск! Как изменились его потребности и весь образ его жизни! Какие, наконец, слова он научился произносить!

* * *

Сегодня этот наш старый знакомец вновь изменил свое обличье. И одевается иначе, не так, как сорок лет тому назад. И слова произносит другие, прежде в его устах совсем немыслимые: «ваучер», «акция», «приватизация», «презентация», «референдум». Наблатыкался – будь здоров! Может загнуть даже что-нибудь и похлеще: «саммит», «консенсус», «парадигма». Кандидатский минимум, «Фиат» – это все детские игрушки, из которых он давно вырос. Нынче он – член-корреспондент, а то и полный академик. Или – бери выше! – бизнесмен, депутат, «сенатор», «спикер». Но суть его осталась неизменной. Изменился только фон, на котором разворачивается панорама сегодняшнего его бытия. Ну и соответственно его представления о ценности окружающих его предметов материального мира.

В те времена, когда этот бессмертный зощенковский герой только еще выходил на историческую арену, наивысшей ценностью, предметом самых страстных, самых жгучих его вожделений были дрова. Один зощенковский рассказ, повествующий об этом вожделенном предмете, так прямо и называется: «Дрова» И предпослан ему соответствующий эпиграф:

И не раз и не два

Вспоминаю святые слова —

Дрова.

(А. Блок)

А история с героем этого рассказа приключилась такая.

Он подарил своей золовке Лизавете Игнатьевне в день ее рождения вязанку дров. За что слегка поплатился:

«Петр Семеныч, супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце вечера ударил меня, сукин сын, поленом по голове.

– Это, – говорит, – не девятнадцатый год, чтобы дрова преподнесть».

Но дальнейшее развитие событий подтвердило, что Петр Семеныч был не прав. Хотя дело происходило не в девятнадцатом году, а несколько позже, дрова все еще продолжали оставаться огромной ценностью. И, как всякая крупная материальная ценность, постоянно подвергались опасности быть украденными:

«Вор на дрова идет специальный. Карманник против него – мелкая социальная плотва. Дровяной вор – человек отчаянный. И зраз его никогда на учет не возьмешь».

Короче говоря, постоянно пропадали у героя рассказа и у его соседей дрова. Каждый день – три-четыре полена недочет. Они уже по ночам и караул выставляли, по очереди, ничего не помогало. Исчезали дрова – и все тут.

«И проходит месяц, и заявляется ко мне племянник мой Мишка Бочков.

– Я, – говорит, – дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы, – говорит, – заложите патрон в полено и ждите. Мы, – говорит, – петрозаводские, у себя в доме завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство, – говорит. – богатое. Берите.

– Неси, – говорю. – курицын сын. Сегодня заложим.

Приносит.

Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полеплю на дрова. И жду, что будет.

Вечером произошел в доме взрыв.

Народ смертельно испугался – думает, наводнение, а я-то знаю, и племянник Мишка Бочков знает, в чем туг запятая. А запятая – патрон взорвал в четвертом номере, в печке у Сереги Пестрякова.

Жертва была одна. Серегин жилец – инвалид Гусев – помер с испугу. Его кирпичом по балде звездануло.

А сам Серега Пестряков и его преподобная мамаша и сейчас живут на развалинах».

Ситуация вполне актуальная, не правда ли? Только в наши дни «патроны» закладывают уже не в поленницу, а в более серьезные объекты. Взрывают «Мерседесы», магазины, рынки, жилые дома.

Нет. ей-богу. не так уж изменились зощенковские Мишка Бочков и Серега Пестряков. Изменились их возможности. Ну и соответственно аппетиты.

Но это Зощенко отчасти предвидел. «Я, – говорил он, – пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. Конечно, такого писателя не может существовать, по крайней мере, сейчас. А когда будет существовать, то его общественность, его среда значительно повысятся во всех отношениях».

Вот они и повысились. Во всех отношениях.

* * *

«Человек – животное довольно странное. Нет, навряд ли оно произошло от обезьяны. Старик Дарвин, пожалуй что, в этом вопросе слегка заврался. Очень уж у человека поступки – совершенно, как бы сказать, чисто человеческие. Никакого, знаете, сходства с животным миром».

Это рассуждение, которым начинается один из коротких зощенковских рассказов, могло бы предварять буквально каждую рассказанную им историю, каждую воспроизведенную им беседу, каждую изображенную им сцену. Потому что во всех своих рассказах Зощенко изображает не «управдома», «монтера», «молочницу», «продавщицу», «зубного техника», не отдельных особей пестрого человеческого «зверинца», а – человека вообще. Его интересуют не отдельные виды и подвиды разнообразных человеческих типов, профессий, занятий, социальных категорий, а именно человек – это «довольно странное животное», которое всем своим поведением так разительно отличается от других представителей животного мира, что «навряд ли оно произошло от обезьяны».

Вот как изъясняется типичный зощенковский персонаж, постоянно изображаемый им обыватель, жилец коммунальной квартиры, учинивший драку с соседями из-за «ежика», забытого ныне приспособления для чистки примуса:

«– Я, – говорит, – ну ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, – говорит, – покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, – говорит, – на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться» («Нервные люди»).

А вот как рассуждает у него императрица Екатерина Великая о своей сопернице княжне Таракановой:

«– Она выдает себя, между прочим, за дочку Елизаветы Петровны. Или, может быть, это действительно ее дочка. Только она метит на престол. А я этого не хочу. Я еще сама интересуюсь царствовать» («Голубая книга»).

Рассмотрев в своей «Голубой книге» всю многовековую историю человечества, Зощенко пришел к грустному выводу, что за тысячелетия своего исторического существования человек, в сущности, не изменился. Остался таким же, каким был десять, двадцать, тридцать, сорок веков тому назад.

«Может быть, единственно научились шибче ездить по дорогам. И сами бреются. И радио понимать умеют. И стали летать под самые небеса. И вообще – техника».

Неприглядность мировой истории для Зощенко состоит не в том, что вся она до краев наполнена кровью, грязью, преступлениями. Во всяком случае, не только в этом.

Все дело в чудовищной примитивности и столь же чудовищном постоянстве тех пружин, которые двигали и двигают людьми на протяжении всего их исторического существования. Куда бы ни направлял зощенковский рассказчик свой взгляд, всюду ему видится лишь один, единственный стимул человеческого поведения: желание ухватить, а ухватив, не отдать другому какой-нибудь лакомый кусок. Кусок может быть побольше или поменьше. Это может быть «ежик» для чистки примуса. А может быть – огромная империя, простершаяся «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Суть дела от этого не меняется.

* * *

Зощенко был признанным главой сатирического цеха советской литературы. Все признавали, что он на голову выше своих собратьев по цеху – Виктора Ардова, Леонида Ленча, Ефима Зозули… Некоторые его поклонники шли гораздо дальше, уверяя, что Зощенко превзошел самого «короля смеха», неподражаемого и непревзойденного Аркадия Аверченко. Но никому – даже из самых близких его друзей – не приходило тогда в голову, что Михаила Зощенко следует сравнивать не с Ардовым и Ленчем, талантливо «продергивающими» в своих фельетонах хулиганов и пьяниц, и даже не с Аверченко, а – с Гоголем, с Достоевским…

Случилось мне как-то заговорить на эту тему с одним литератором старшего поколения, сверстником Михаила Михайловича. Ничего такого уж особенного он мне не сообщил. Беседа текла вяло, и я слушал своего собеседника, как говорится, вполуха. Но вдруг одна его фраза заставила меня встрепенуться.

Впрочем, это сказано слишком слабо. Впечатление, которое эта фраза на меня произвела, можно сравнить только с молнией, вдруг осветившей непроглядную тьму.

Фраза была такая:

– Зощенко – это Свифт, которого приняли за Аверченко.

Мой собеседник, произнесший эту реплику, ни в коей мере не пытался выдать ее за свою. Он, по-моему, даже не придавал ей особого значения. На мои попытки установить, кто же автор этого блистательного афоризма, он так и не мог дать внятного ответа.

Позже кто-то мне сказал, что формула эта принадлежит Матвею Бронштейну, талантливому физику, арестованному в 1937 году и погибшему в сталинских застенках.

Если это действительно так, если это – поразительное по глубине и точности – определение действительно принадлежит не писателю, не критику, не литературоведу, а физику, – нам, литераторам, остается только сгореть со стыда.

Бенедикт САРНОВ

Автобиография

Я начал писать рассказы, когда мне было девять лет.

До 25 лет я писал изредка. Иной раз не писал годами. Но стремление к литературной работе было почти всегда.

Стало быть, я имел за плечами пятнадцатилетний опыт, когда после революции начал работать как профессионал.

Я сразу столкнулся с труднейшей задачей – писать для новой страны, для новых, еще неизвестных читателей.

Судя по письмам, которые я получал, многие думали, что я пишу с необычайной легкостью, просто так, как поет птица. Как Маяковский говорил: «Разжал уста и вот – пожалуйста».

Это, конечно, было далеко не так.

Обычно, правда, я писал рассказы легко. Но по временам, когда я искал новую форму или новый жанр, – я сталкивался с необычайными трудностями. Такие, например, трудности мне пришлось одолеть в начале моей работы.

Первые мои литературные шаги после революции были ошибочны. Я начал писать большие рассказы в старой форме и старым, полустертым языком, на котором, правда, и посейчас еще иной раз дописывается большая литература.

Только через год, пожалуй, я понял ошибку и стал перестраиваться по всему фронту. Эта ошибка была естественна. Я родился в интеллигентной семье. Я не был, в сущности, новым человеком и новым писателем. И некоторая моя новизна в литературе была целиком моим изобретением.

Мне много пришлось поработать над языком. Весь синтаксис надо было круто менять, чтобы сделать литературную вещь простой и доступной новым читателям. Доказательством того, что я не ошибся, были очень высокие тиражи моих книг. Стало быть, язык, который я взял и который на первых порах казался критике смешным и нарочно исковерканным, был, в сущности, чрезвычайно простым и естественным.

Возможно, конечно, что в этом деле я несколько преувеличивал. Но искусство всегда преувеличение. Иначе получается фотография.

Работу над языком я продолжаю. Кое-что в дальнейшем уберу, кое-что приглажу. В общем, это будет одна из основных задач моей будущей работы.

О будущей своей работе говорить сейчас несколько затруднительно. У меня были большие сомнения, что именно сейчас нужно.

Я был отчасти сбит с толку кучей статей и статеек, которые чего только не требовали от писателя. Одни требовали, чтоб писатель писал главным образом о производстве, другие желали видеть писателя фельетонистом стенной газеты. Третьи говорили, что все «проклятые вопросы» уже решены или решаются руководящими органами и писатель должен истолковывать распоряжения правительства. Это, конечно, не так.

Роль писателя в социалистической стране именно такая же, какая она была и всегда. Писателю, в силу профессионального уменья думать и разбираться во всех вопросах, дана исключительная способность видеть многие вещи, которые могут ускользнуть от обычного взгляда.

Итак, будущую свою работу я мыслю, конечно, в прежнем плане – сатира, сатира, осмеивающая человеческие недостатки. Ведь сколько я мог заметить, все недочеты и неудачи, которые бывают в наши дни, упираются главным образом в недочеты человеческой натуры – в глупость, халатность, леность, эгоизм, корысть и преступность.

Сатирику хватит еще работы надолго.

Теперь несколько слов о моей личной жизни. Родился в Ленинграде (Петербурге) в 1895 году. В семье художника. Окончил гимназию. Учился два года в университете на юридическом факультете.

В 14-м году пошел добровольцем на фронт. (Скорей из любопытства, чем из патриотических чувств.)

Был ранен и отравлен газами.

До 17-го года был на фронте. С 17-го по 19-й год был секретарем суда, комендантом почт и телеграфа в Ленинграде, инструктором по кролиководству и куроводству в Смоленской губернии, телефонистом пограничной охраны в Стрельне и Кронштадте. В 19-м году пошел добровольцем на фронт, хотя и был освобожден от воинской повинности по болезни сердца.

Пробыл в Красной Армии на Нарвском фронте шесть месяцев.

С 20-го по 22-й год переменил много профессий. Был агентом уголовного розыска, служил в милиции, был конторщиком, делопроизводителем и т. д. Изучил несколько ремесел – столярное, сапожное и пр.

С 20-го года начал писать. С 22-го работаю исключительно в литературе. Последние два года имел много общественной работы, по каковой причине и писал редко.

ВЕСЕЛЫЕ РАССКАЗЫ

От составителя

В полном объеме этот цикл публиковался только однажды (в сборнике «Веселая жизнь». Л., Госиздат, 1924). Во всех последующих изданиях Зощенко его разрушил, а лучшие и самые известные рассказы, первоначально входившие в этот цикл («Аристократка», «Собачий нюх», «Барон Некс» и др.), всегда печатал отдельно.

Наверняка у него для этого были достаточно веские основания.

И тем не менее я решил представить здесь этот цикл в том виде, в каком он сложился у автора первоначально.

Дополнительным оправданием этого решения послужило еще и такое соображение. Книги Зощенко 20-х и даже 30-х годов давно уже стали библиографической редкостью. Сейчас они стремительно исчезают: даже в главной библиотеке страны в отделе редких книг сохранились не все тома первого – шеститомного – собрания сочинений Зощенко 1929–1932 гг.

Но главным для меня тут было не это.

Согласно существующим правилам, при выборе окончательного (так называемого – канонического) текста публикуемого писателя решающую роль должна играть последняя воля автора, выраженная в последнем прижизненном издании.

Принцип этот всегда казался мне сомнительным, во всяком случае, неприменимым «в условиях нашего климата». Ну а уж по отношению к Зощенко применение этого текстологического принципа было бы просто убийственным. И дело тут даже не в том, что последние его прижизненные издания подвергались особенно зверской политической цензуре после печально знаменитого постановления ЦК. Никак не меньший урон был нанесен зощенковским текстам цензурой эстетической.

Из всех художественных красок, которыми щедро пользовался в своей, работе писатель Михаил Зощенко, более всего пострадала именно та, которая всегда была для него главной, определяющей: язык. Едва ли не каждый редактор норовил выправить ту или иную зощенковскую фразу, чтобы она звучала более литературно, более «прилично», более грамотно. В результате едва ли не каждое последующее прижизненное издание Зощенко в текстологическом отношении оказывалось хуже предыдущего.