Текст книги "Первенец"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Но как ты это сделал, дядя?

– А вот так!

С этими словами он расставил два пальца на правой руке вилкой и ткнул в пустые глазницы, смотревшие на нас с какой-то потусторонней грустью. Но тут же он отдернул руку, как если бы наткнулся на мощный разряд электрического тока. Его лицо исказила гримаса ужаса.

– Там не пустота! – крикнул он. – Там нет глаз, но есть что-то другое!

Между тем внутри черепа раздался громкий и дикий скрежет. Когда он сменился голосом, мы, отпрянувшие в сторону, не уловили, но это был чистый и ясный голос. И мы услышали:

– Ты будешь думать обо мне до конца своих дней, а ты изнасилуешь девочку.

Вне себя от страха мы побежали прочь. Я не чуял под собой ног, а дядя бежал так, что тряслась земля. При этом он скулил, как зверек, коротого травят собаками. Но надо отдать ему должное, он первый опомнился, пришел в разум и вернул себе достоинство, особенно необходимое в столь странных обстоятельствах. Перейдя на мерный, прогулочный шаг, насвистывая и хмыкая себе под нос, он продвигался к дому брата громадной живой горой, которую не сокрушить ни ураганам, ни времени, ни каким-либо непостижимым явлениям. Я старался держаться поближе к нему, ибо мне представлялось, и, видимо, не без оснований, что коль череп заговорил, то он способен и превратиться в коня, который помчится за нами, чтобы отомстить за давнюю дядину жестокость.

– Ты понял? – вдруг спросил дядя Самсон.

– Что? – встрепенулся я.

– Я спрашиваю, ты понял пророчество, которое мы только что услышали?

– Да как же его можно понять?!

– Очень просто. Одна его часть имеет отношение ко мне, другая к тебе.

– А как разделить эти части, если даже не были названы имена?

– Хорошо, поставлю вопрос так... Ты согласен до конца своих дней думать об этом черепе?

– Нет, зачем мне это... – тупо возразил я.

– Значит, это мой удел.

– А мой?

– Изнасиловать девочку.

Я вытаращил на дядю глаза. Ей-богу, порой он говорил такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как земля тут же не заглатывала его.

Дядя же, произнеся роковые слова, напустил на свое лоснящееся от пота лицо чудовищное выражение отвращения ко мне. Он уподобился богу, проклинающему свое творение. Он не хотел иметь дела с человеком, которому на роду написано быть насильником.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дядя Самсон, как его ни уговаривали остаться, в тот же день уехал. Этим он ясно давал мне понять, что огорчен тем, какое поприще для себя я выбрал, и не желает находиться рядом со мной, когда возьмусь за дело и начну насиловать девочек.

У меня после его отъезда остался на душе горький осадок. К тому же я чувствовал себя обманутым. В конце концов я никогда по-настоящему не был склонен к насилию, ни разу не дал дяде повод заподозрить во мне негодяя, высматривающего добычу среди маленьких девчушек. И если принимать всерьез пророчество лошадиного черепа, то почему, собственно, я должен брать на себя наихудшую его часть, а дяде дарить ту, что полегче?

Разве он не решил самовольно, не спросив толком моего мнения, присвоить себе эту гораздо более благополучную часть? Тогда какие же разговоры могут быть о том, что я-де чуть ли не добровольно пускаюсь во все тяжкие? Конечно, дядя Самсон быстрым жульничеством, которое он совершил с пресловутым пророчеством, обеспечил себе спокойную старость. Но он мог, кстати говоря, учесть то обстоятельство, что я молод, а он уже прожил большую половину жизни. И будь он действительно благородным человеком, а не мелким подтасовщиком фактов, он взял бы зло на себя, зная, что ему уже недолго мучиться раскаянием, а не оставлял его мне, которому еще жить да жить.

Он объяснил срочность своего отъезда какими-то неотложными делами, однако радушные хозяева, дядя Феофан и тетя Домна, заподозрили, что чем-то не угодили ему, и это надолго отравило им существование. Длинными летними вечерами они сидели рядышком на диване, выпятив объемистые животы, и печально гадали, в чем их промашка. А я замкнулся в себе. Естественно, я не мог рассказать о черепе, поскольку не хотел, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Но я заходил дальше, я вообще отказывался поддерживать разговор о дяде Самсоне, о котором они только и говорили все эти дни. И в их глазах я получился легкомысленным и нагловатым юнцом, становящимся в позу, презирающим тех, кто заботится о нем. А когда наступил между мной и ними такой разлад, я сгоряча поверил, будто пропасть пролегла и вовсе между мной и всем миром. Я очутился вне общества, вне закона, вне действительности.

Чем больше распалялось во мне негодование на подлое обращение со мной дяди Самсона, тем сильнее обуревало меня желание и впрямь совершить нечто из ряда вон выходящее. От беспокойства я не находил себе места. Мне казалось, что Полина попадается мне на глаза чаще обычного, что напрашиваются определенные выводы, что это не случайно и, скорее всего, подстроено. Она стала моим бредом. Я сторонился ее, но выражалось это лишь в том, что я не заговаривал с ней, а если она сама обращалась ко мне, то отвечал односложно и угрюмо. Однако мой взгляд то и дело присасывался к ней, как пьявка. Я мысленно раздевал ее.

Теперь мне представлялось, что до пророчества я по-настоящему не думал о Полине, не любил ее, почти не замечал ее, зато после того, как я услышал, что мне уготовано, вся моя жизнь превратилась в сплошное вожделение, в желание обладать ею. Я не делал больших и четких различий между добром и злом, но все же был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои помыслы преступны. Полина еще ребенок и, кроме того, моя родственница. Как мне вообще пришло в голову, что я мог бы быть с нею!

Однажды меня в лесу настиг дождь, и я бросился бежать к дому. Но на поляне я увидел, что Полина – она была одна, и всю ее одежду составлял простенький купальник – ликующе и неистово танцует под этим теплым дождем. Ее длинные светлые волосы, напитавшись небесной влагой, сделали прелестно гладкой ее головку, прилипли к ее шее и плечам. Я остановился, пораженный красотой этого видения. А она не замечала меня и продолжала лихо отплясывать, подставляя смеющееся лицо тяжело и густо падавшим струям.

Свет той жизненной энергии, которую она излучала, долетая до меня успевал потускнеть и накрывал меня уже как тьма. Я издал звериный рык и бросился к сестре. Полина испуганно вскрикнула. Она привыкла за последнее время, что я молча и немножко надменно всех сторонюсь, а тут я мчался к ней с искаженным от злобы лицом. Я повалил ее в траву. Она сопротивлялась, ругая меня. Но она еще не догадывалась, что я в действительности хочу с ней сделать, и думала, что я только решил за что-то побить ее. Поэтому она просто дралась со мной, защищалась от меня, взбесившегося дурака.

Но когда я разодрал на ней купальник, стал мять ее маленькую грудь, лихорадочно целовать ее в губы и неопытно, трудно устраиваться на ее животе, она сообразила, что мои планы идут гораздо дальше обычной детской драки. И самым интригующим, ужасающим и отталкивающим на свете для нее было именно то, что я собирался сейчас сделать. Судорожно дергаясь подо мной, она запрокинула голову, и из ее разинутого рта вырвался вопль отчаяния и смертельной тоски.

Наверное, я, захваченный собственными переживаниями, не вполне расслышал ее крик. Мне тоже было страшно. Я и сам был напуган своими намерениями, тем более что толком не знал, как должным образом их осуществить. Я протянул руку к ее лону, надеясь проторить пути для своего безумия к райским кущам любви, – и рука погрузилась во что-то вязкое, влажное, бездонное. Мои усилия вытащить ее обратно не имели никакого успеха, она увязала все глубже. Зажатая как в тисках, моя рука опутывалась, между тем, паутиной, которую ловко набрасывал на нее живший внутри моей сестры человек, и безвольно влеклась в теплый внутренний мрак, а за ней влекся и я.

Так вот почему много лет спустя Полина намекала мне, что меня привязывает к ней совершенное некогда преступление. Я закричал от ужаса. Мой крик, раскрывшись веером над пустыней жизни, отделявшей меня от будущих упреков и претензий сестры, слился с ее поросячим визгом, а чуть поодаль протяжно и жалобно захныкала Фенечка Александровна. Невероятным усилием выдернув руку из засасывавшей ее трясины, я с тонким крысиным попискиванием побежал по комнате, ныряя в углы и едва ли не всюду натыкаясь на испуганно вытаращенные глаза хозяйки.

– Нестор! Нестор! – звала она. – Успокойся, прошу тебя, все позади!

– Но этого не было! – крикнул я. – Не было! Я не делал этого, даже не пытался! Это обман! Я не мог изнасиловать свою сестру! Я мог думать об этом, мог хотеть этого, но сделать...

– Я тебе верю, успокойся, – перебила Фенечка Александровна. – Это был дурацкий опыт, мы совершили ужасную глупость, не нужно было этого и затевать... Но твой дядя, Нестор...

– Это он! Он исказил правду... оклеветал меня... заставил поверить в глупое пророчество... заставил делать то, что я совсем не собирался делать...

– Но где он, Нестор?

Я огляделся. Дяди Самсона в комнате не было. Обескураженная Фенечка Александровна смотрела на меня побитой собачонкой.

– Я потому и прервала сеанс, что он внезапно исчез, – сказала она.

– Исчез?

– Ну да... Как если бы растворился в воздухе...

Понемногу успокаиваясь, я пригладил рукой растрепавшиеся волосы. Расправил плечи, постарался взглянуть орлом.

– Этого следовало ожидать, Феня. Ведь мы имели дело с фантомом, а не настоящим дядей Самсоном. Он завел меня в очередной тупик, а сам увернулся, полагая, что отлично справился со своей задачей. Но не тут-то было! Меня так легко не сломаешь. И на мякине не проведешь. Если я твердо знаю, что не насиловал сестру, не набрасывался на нее под дождем, то кто или что заставит меня думать, что это все же было?

Фенечка Алексадровна, одобрительно и торопливо кивавшая на каждое мое слово, смущенно пробормотала, едва я закончил свою гордую речь:

– Нестор, но еще одно... Ты изменился... Ты стал каким-то другим, Нестор...

– Не понял...

Она взяла меня за руку и подвела к зеркалу. Сначала я не сообразил, что нового закралось в мое отображение, затем кое-какие смутные подозрения зашевелились в моей душе. Фенечка Александровна подтвердила их, выдохнув:

– Ты страшно помолодел...

Вот именно что страшно, я сбросил добрый десяток лет и выглядел просто молодцом. В каком-то смысле это было не так уж плохо. Многие согласились бы поменяться со мной местами. Но то, что внешне выглядело недурно, волшебно и заманчиво, по своему существу было более чем опасно. Если я назвал фантомом своего дядю, который исчез во время гипнотического сна, то разве не было теперь у Фенечки Александровны оснований считать таким же фантомом и меня, странным образом перекочевашего во время того же сна в собственную юность?

Защищая свою подлинность, я враждебно посмотрел на женщину. Она-то ничуть не изменилась, изменился только я. Значит, время отнюдь не обратилось вспять, это я, я один, перекинул мостик в прошлое и перебежал по нему, никого не увлекая за собой. Но я не мог допустить, чтобы у Фенечки Александровны возникли сомнения на мой счет.

– Что же ты теперь будешь делать? – спросила она с тревогой.

– Ничего... Жить... Пойду к жене. Ты вот не веришь, что я тот же, каким вошел в твою квартиру. А она поверит, потому что она любит меня.

– Нет, я тоже верю... Просто я подумала, что это... это преображение... убьет тебя. Сразит наповал, хочу я сказать...

– Почему оно должно сразить меня наповал? Ничуть не бывало! откликнулся я с показной бодростью. – Я чувствую себя превосходно. Мне можно только позавидовать.

Не думаю, что Фенечка Александровна поверила в мой оптимизм и что в ее сердце разгорелась зависть. Однако возиться с ней было некогда, я попрощался и ушел, пообещав в ближайшие дни навестить ее.

Едва я оказался на улице, между темными, погруженными в сон домами, страхи и сомнения вспыхнули в моем мозгу как фейерверк. Вдруг Агата не пожелает признать и принять меня в качестве какого-то там местного Дориана Грея, прогонит меня? И этот поступок не был бы совершенно необоснованным.

С другой стороны, мной владела молодость, мою грудную клетку распирала молодеческая сила. Я больше не хотел сопротивляться монстру лишь пассивно или вести с ним какую-то рассчетливую войну. Я хотел выступить открыто, опрокинуть его и растоптать. Юный человек борется не за свою шкуру, как тот, кого уже потрепала жизнь, кто в глубине души даже и не против свести счеты с последней, но в страхе перед небытием цепляется за свое жалкое существование. Юность жаждет самоутверждения, она гордо и, если надо, грубо утверждает себя, и ее не напугает, а возмутит, если по странному стечению обстоятельств на том месте, на которое она претендует, вдруг окажется какое-то инфернальное создание.

Выяснив для себя свое новое положение и мировосприятие, я повернул назад к Фенечке Александровне. Она открыла дверь на мой стук, а из-за ее спины тут же вывернулась и ядовито посмотрела на меня Роза. Она была в одних трусиках, белая и тощая, с отвратительно мелкими и острыми чертами заспанного лица.

– Уйди, Роза, – крикнул я раздраженно, – или я за себя не ручаюсь! Я не из тех, кто балует детишек!

Фенечка Александровна, может быть только из соображений безопасности, взяла мою сторону.

– Да, Роза, в самом деле, отвали, – грубо сказала она дочери. – Иди спать. Сейчас не до тебя.

Бормоча себе под нос какие-то детские ругательства, Роза удалилась. Я прошел мимо Фенечки Александровны в кухню, а когда она шмыгнула туда следом за мной, без обиняков потребовал у нее все необходимое для изготовления факела.

– Зачем тебе факел? – спросила она.

– Я пойду в заброшенный дом и покончу с этой тварью.

– Ты думаешь, тебе это удастся? Думаешь, ее легко найти? Легко одолеть? Думаешь, можно одолеть то, что способно изменять человека до неузнаваемости и заставлять его делать то, что он не собирался делать или даже никогда в действительности не делал?

– Я уверен, – одним махом ответил я на все множество ее тревожных вопросов.

Фенечка Александровна с восхищением посмотрела на меня.

– Ты герой, Нестор, ты настоящий герой! – воскликнула она. – Не знаю, поступаешь ли ты правильно и мудро, но в том, что это смелый поступок, я ни минуты не сомневаюсь...

– Погоди! – Я поднял руку, пресекая поток ее красноречия. – Сделай мне факел, а восторгаться мной будешь потом. Пока я еще не совершил ничего героического.

Фенечка Александровна взялась за дело с просветленным лицом наконец-то она встретила настоящего мужчину. Она не понимала, что мое геройство и рыцарство коренилось не в истинном мужестве, а всего лишь в возвращенном мне юношеском самодурстве, которое вполне могло толкнуть не только на схватку с чудовищем и мировым злом, но и на разные дикие выходки и даже на насилия по отношению к маленьким беззащитным девочкам.

– А что мне делать, если ты не вернешься? – спросила Фенечка Александровна, когда факел был готов.

– Ничего не делать. Жить, как жила до сих пор.

Я внимательно осмотрел факел и остался доволен ее работой.

– Я пойду к твоей жене. Все ей расскажу... Расскажу, как все это началось и чем закончилось... Она поймет. Поймет, что ты погиб, как подобает настоящему мужчине. Что ты жил как истинный герой и достойно принял смерть... – лепетала Фенечка Александровна.

Я лишь усмехался на ее слова. То, что она внезапно словно потеряла чувство меры и ударилась в театральность самого низкого пошиба, могло навести меня на мысль, что и она внезапно преобразилась и я имею дело уже не с живым человеком, а его карикатурой или даже натуральным призраком. Но я, преисполненный решимости покончить со всем этим бредом и кошмаром, уже не думал о подобных вещах.

С факелом в руках я направился к двери.

– Я пойду с тобой, Нестор! – слабым голосом выкрикнула Фенечка Александровна.

– Ни в коем случае, – отрезал я. – Меньше всего эта история касается тебя. Это мое дело. И я пойду один.

– Но разреши мне хотя бы немного проводить тебя, – взмолилась она.

Я разрешил, в конце концов было даже приятно, что она так печется обо мне, это льстило моему самолюбию, поднимало мой престиж в моих собственных глазах. Я уже как-то свыкся с мыслью, что становлюсь героем, человеком, достойным неподдельного восхищения. И оттого, что это так, мне хотелось быть лучше, чем я был или чем вообще мог быть.

Когда мы вышли на улицу и быстро зашагали в темноту, Фенечка Александровна, сознательно, хотя и робко прижимаясь ко мне, проговорила:

– Если бы ты знал, Нестор, как тяжело терять человека, к которому успел привязаться!

– Рано ты меня хоронишь, Феня, – усмехнулся я, – откуда у тебя такая уверенность, что я не вернусь?

– Да ведь ты покидаешь меня! – воскликнула она с чувством.

– У меня вовсе нет ощущения, будто я иду на верную смерть. Может быть, это не очень-то и сложное дело. Может быть, это совсем простая работа, которую я обязан выполнить как можно скорее и лучше, и тогда...

Я замялся и ускорил шаг, чтобы скрыть смущение.

– А что тогда? – тут же подхватила она.

Похоже, у нее сложилась иллюзия, что сюжет, начавшийся в заброшенном доме, настолько запутал нас, что наши отношения волей-неволей зашли дальше просто дружеских и, если мне сужденно вернуться, я вернусь именно к ней. Не мог же я, разрушая эту отрадную для нее иллюзию, прямо сказать, что вернуться предпочту все же к жене. Мне не хотелось обижать Фенечку Александровну, тем более в такую драматическую и торжественную минуту. И я молчал.

– Ах, если бы не было всего этого! – продолжала она взволнованно. – Ни заброшенного дома, ни этого неизвестного существа, которого я боюсь, как ничего другого на свете, ни этой ночи, ни необходимости расставаться...

– Не было бы... А что же было бы? Что должно быть, Феня?

– Я хочу, чтобы был ясный день, светило солнышко и были поля и луга, и лес на горизонте, и травка чтоб зеленела... И чтобы мы, взявшись за руки, шли по полю, а смерти, такой, как у моей бедной Глории, смерти чтоб не было!

Впереди затемнела громада дома, в который мне предстояло войти, возможно, без всякого шанса затем благополучно выбраться из него. Мечты моей спутницы отчасти захватили меня. Я бы и сам не протестовал, когда б вместо ночи с таящимися в ней опасностями торжествовал ясный, солнечный день.

Я остановился и, схватив Фенечку Александровну за плечи, с силой повернул ее к себе. В этот мемент из-за туч выглянула луна, и в ее свете я увидел, что по бледным щекам женщины катятся слезы. Эта слабая и чувствительная душа любила меня. Пораженный открытием, я в замешательстве произнес:

– Все будет как ты хочешь, Феня. И я вернусь, вот увидишь. Ты напрасно волнуешься. И я прошу тебя об одном: иди домой. Иди домой и жди меня там. Я вернусь... Не стой здесь и не ходи за мной. Пообещай мне, Феня, что ты сразу же уйдешь.

Извиняющаяся улыбка сделала ее лицо маленькой точкой, тускло мерцавшей среди падавших отовсюду теней.

– Да как только ты отойдешь от меня на шаг, я побегу отсюда не чуя ног, – сказала она. – Я такая трусиха.

– Хорошо, – одобрил я. И собрался идти, но Фенечка Александровна, протянув руку, остановила меня.

– Можно я тебя поцелую на прощанье? – робко попросила она.

– Можно... только быстро... – пробормотал я.

Женщина выдвинулась из темноты, удалившей ее было от меня, ее лицо снова стало большим и достаточно ярким, она, следуя моему наказу, быстро обняла меня и поцеловала в лоб.

– Теперь иди!

Я повернулся и пошел. Я остался один на один с заброшенным домом. Мне уже было не до забот о Фенечке Александровне, но игра в эту заботу все же еще связывала меня с привычным миром, и я, не сомневаясь, что она стоит на прежнем месте и провожает меня взглядом, обернулся, чтобы погрозить ей кулаком. Фенечка Александровна во весь дух неслась прочь. Ну да, она трусиха, что поделаешь. Но обида занозой вошла в мое сердце. Пережевывая эту обиду, я приблизился к дому.

Он не подавал признаков жизни, тьма, исходящая от него, была гуще ночи. Он вовсе не прятал в темноте свои тайны, а сам был мраком, и я не без страха подумал о том, с какой легкостью может этот мрак накрыть меня. И мысль, что я нужен чудовищу живым, а не мертвым, показалась мне утешительной.

Искать на этажах было лишено какого-либо смысла. Я решил сразу спускаться в подвал. Вскоре я стоял перед дверью, дальше порога которой в прошлый раз идти так и не решился. Сердце как взбесившееся колотилось в груди. Я постоял какое-то время на месте, надеясь унять его неистовство. Одновременно я прислушивался, радуясь своей чуткости как некой баснословной удаче, посланной мне судьбой. Из-за двери не доносилось ни звука. И так всегда: я не вижу и не слышу его, а он видит и слышит меня. Он чует меня.

Наконец я счел, что можно двигаться дальше, что там, внутри, все спокойно, а беспокойство сердца уже более или менее улеглось и больше не мешает мне действовать. Я поднес крошечное пламя зажигалки к тряпичному кокону, увенчивавшему один из концов врученной мне Фенечной Александровной палки. Факел вспыхнул, огонь восторжествовал и пустился в пляс, танцуя ровно и изящно. Подвижный свет озарил мое местонахождение. Дверь и ступени. Все выглядело очень мрачно. Я толкнул дверь, переступил порог и стал спускаться вниз.

Возможно, ко мне вернулась зрелость, я больше не чувствовал себя небывалым молодцом, героем и богатырем. Правда, то, что я сейчас делал, никоим образом не связывало меня с миром, где имеют значение возраст человека и нормы поведения, где жили Агата и Фенечка Александровна и где каждый вынужден подчиняться одним и тем же физическим законам. Не только не связывало, но и отторгало меня от этого мира, и я не знаю, откуда и как возникла такая моя отрешенность и абстрактность. Может быть, причиной тут было то, что делал я все это исключительно для себя одного, ведь никто не посылал меня на этот подвиг и никто не искал спасения от монстра, как приходилось искать мне. А может быть, мое делание было лишь видимостью, прикрывавшей совсем другие дела, совершаемые мной или от моего имени, и только неодолимая внутренняя слепота мешала мне разглядеть правду.

Так или иначе, я внезапно осознал себя человеком без возраста, без имени, человеком, растерявшим все связи, какие когда-либо имел, и утратившим всякое представление о том, как живут в мире, который я покинул. Следовательно, и цели никакой у меня не было. Но я продолжал идти вперед. Можно сказать, что упорство двигало мной. Но так ли это? Несомненно, что мной двигала воля. Но была эта воля моей? Или она внедрялась в меня извне? Может быть, я понадобился теперь здесь, как некогда оказывался нужен в разных вымышленных деревнях призракам, надевавшим маски моих родичей, моих друзей и врагов?

Миновав глухую серую стену, я свернул за угол и увидел перед собой длинный, теряющийся в темноте коридор, разделенный на небольшие отсеки. Я прошел его, освещая факелом, и не нашел ничего подозрительного.

Я находился словно в безвоздушном пространстве. Наконец именно это показалось мне подозрительным. Ведь в прошлый раз я явственно чувствовал запах, и этот запах выдавал чье-то присутствие, и он отпугнул меня. А нынче я продвигался словно среди образцовой стерильности, в славном местечке, где ничто не наводит на тревожные размышления, не заставляет насторожиться ни шорохом, ни шелестом каким-нибудь невидимым в темноте, ни похожим на дуновение прикосновением к затылку.

Я остановился, прислушиваясь. И тотчас мне в нос шибанула вонь – такая бывает на морском берегу от выброшенной на песок прибоем или рыбаками, гниющей рыбы. Этот запах настигает того, кто устает жить возле моря или вдруг некстати перестает сознавать его близость. Он обрушивается плотной волной, одурманивает голову, пронизывает до костей, а потом преследует в краях, где о море знают лишь понаслышке и оно представляется разве что доисторической разнузданной стихией, откуда вышла страшная жизнь первых обитателей Земли.

Теперь я не был один в неизвестности. Возник и шелест, как если бы его вызвала к жизни тоска моего одиночества. Волна наехала на песок и отъехала, балуя кудряшками пены. Замок, выстроенный на берегу из песка детскими руками, рассыпался с едва уловимым шорохом. Я ткнул факелом в одну сторону и в другую. Во все стороны света. Мой испуг был детским, как и предшествующее ему возведение замка, и я прятался за факелом, как за самым надежным из возможных щитов. Я находился в довольно просторном помещении. Нигде в этом подвале не было ничего, напоминающего о деятельности человека, кроме, разумеется, самого подвала.

Я крикнул: эй! Зачем я провел этот звуковой эксперимент? Непонятно. Хотел привлечь внимание друзей и врагов, противников и союзников? Эхо моего выкрика долго, с жесткой и страстной силой носилось по пустым помещениям. Я повторил опыт, и снова никто, кроме эха, не откликнулся. Я поворачивал свой сияющий щит в разные стороны. Плясали языки пламени, и высокие сырые стены окружали меня.

Наконец я увидел то, что искал. Где-то капнула вода. Существо устремилось на этот звук. Оно вышло из воды и пришло ко мне, не обремененному памятью о ленности морской глади и ужасе океанских бурь, а теперь торопилось исчезнуть в пучине, дарующей половину невесомости.

Свет факела выхватил из темноты движущееся тело. Оно было похоже на ленту с одинаково острыми концами и утолщением посередине. Встав на один из концов, лента легко и плавно скользила, диагональю наклоняясь вперед. Все это тело, исполненное влажной блестящей черноты, пронизывала странная, возможно лишь кажущаяся прозрачность, – так же прозрачна и вместе с тем непроглядна ночь. Тело переливалось, изгибалось, виляло, не делая при этом ни одного лишнего движения.

Не исключено, что оно скользило на голове, хотя с равным успехом головой могло быть и то, что оказалось сверху. Трудно сказать, где у этого гада помещался разум, но он демонстрировал его уже тем, что улепетывал от меня. Он поступал весьма благоразумно, ибо я впал в ярость и не видел в нем ничего, что могло бы этой ярости достойно противостоять. Монстр, даже когда он вытягивался во всю длину, не превосходил меня ни ростом, ни общими габаритами. Я полагал, что мне не составит большого труда справиться с ним. Он умел напускать чары, но вряд ли располагал необходимой для физического сопротивления силой.

Уверовав в близкую победу, я бросился за ним, размахивая факелом. Он проскользнул в какой-то узкий проход, и я последовал за ним. Мы очутились в тесной каморке с низким потолком. На полу лежала квадратная решетка, а под ней плескалась и блестела вода. Мой вертлявый незнакомец замешкался, протискиваясь между прутьями. На миг он раскрылся, как бы повернувшись ко мне другой плоскостью, и оказался гораздо шире, чем я предполагал. В том месте, где его туловище утолщалось, вспыхнул и установился ровным мерцанием продолговатой формы глаз с едва очерченным зрачком.

Он смотрел пристально и ярко, но без силы, которая могла бы меня парализовать. Я ткнул факелом в этот глаз. Раздалось шипение угасающего в водянистой массе огня, которому вторил тоненький писк ошалевшего от боли существа. Мы погрузились в темноту. Вдруг на мои плечи шлепнулось что-то мокрое и липкое.

Я попытался вырваться из этих отвратительных объятий, но они еще крепче стеснили меня, оторвали от пола, повлекли вперед, втягивая и заворачивая во что-то мягкое, плавное и холодное. Происходила борьба, но я в ней уже не участвовал. До меня внезапно дошло, что мы протискиваемся между прутьями решетки. Но как это могло происходить со мной, обладателем твердых костей, вовсе не приспособленных для проникновения в столь узкие щели?

Среди черной прозрачности я каким-то образом увидел мелкую рябь воды. Она приближалась. Мы упали в нее, и ей, казалось, не будет конца. Я уже не улавливал никаких запахов, перестал различать тепло и холод. Мягкая и неподатливая чернота все теснее и гуще обнимала меня, сжимала, растекалась по мне, подчиняясь формам моего тела и одновременно уничтожая всякую форму. Свет, излучаемый не иначе как жаждой жизни, померк в моих глазах.

***

Не сомневаюсь, что продолжительное время находился в обмороке, который правильнее было бы назвать отсутствием существования. Когда сознание вернулось ко мне, я обнаружил себя в темноте, в мягкой и теплой безысходности. Это значит, что оттуда не было выхода. Вернувшееся ко мне сознание не имело ни разума, ни памяти. Я просто лежал в теплой темноте, не чувствуя собственного тела. И у меня не было никаких забот.

Но вскоре я сообразил, что если это место не позволяло мне двигаться, то само оно каким-то наружным образом все же передвигается. Так человек неподвижно лежит в могиле, но в то же время продолжает вместе с землей вращаться вокруг солнца. Однако я лежал вовсе не в могиле. Моим местом стало чрево моей жены Агаты. Это открытие несказанно удивило меня, и удивление наладило усиленную работу сознания, пробудило разум и память. Судя по всему, я стал расти не по дням, а по часам.

Открытия следовали одно за другим, и иные из них были настолько поразительны, что я, давая волю своим чувствам, исступленно сучил руками и ногами. Например, я узнал, что мои бренные останки все же преданы земле. Объяснить это обстоятельство, явно вступавшее в противоречие с тем, что я продолжал жить, было мне не под силу.

Я все больше постигал действительность, которую мог неизвестным мне способом наблюдать прямо из своего укрытия, но в которую по-прежнему не имел доступа. Мне стало ясно, что Фенечка Александровна пришла, как и обещала, к Агате и рассказала о случившемся в роковую ночь. Женщины подружились и вместе оплакивали мою гибель. Они ходили на кладбище ухаживать за моей могилой. Дядя Самсон и дядя Феофан, опечаленные моей безвременной кончиной, выложили кругленькую сумму на памятник, а женщины, которым не давала покоя жуткая непостижимость моей гибели, придумали эпитафию, сентиментальные славословия которой завершались внушительными словами "победитель зла".

Агата пришла в кладбищенскую контору договориться о возведении памятника. Выслушав пожелания заказчицы, начальник поднял на нее удивленный взгляд.

– Вы уверены, что хотите именно такую надпись на памятнике? – спросил он.

– Да, – уверенно ответила Агата. – Тело моего мужа нашли в подвале заброшенного дома... с явными следами отчаянной борьбы... оно было ужасно обезображено...

– И это дает вам основания думать, что ваш муж победил зло?

Да, моя жена, подстегиваемая неистребимым энтузиазмом Фенечки Александровны, именно так думала. И несокрушимо стояла на своем.

Памятник установили. Не скрою, это меня порадовало. Когда женщины и мои дядья приходили на кладбище и, сгрудившись вокруг весьма величественного монумента, каждый раз заново вникали в громкий, едва ли не оглушительный смысл слов "победитель зла", я радостно посмеивался в животе Агаты и мысленно потирал руки от удовольствия. Человек умирает, и порой случается так, что к нему приходит посмертная слава. Ну, собственно говоря, не к нему, он-то покоится в земле и земное ему уже без надобности. А вот я скоро снова выйду на белый свет, и тогда слава, которую я снискал своими прошлыми деяниями, мне вполне пригодится.