Текст книги "Первенец"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

У меня закружилась голова, как если бы я стоял над бездной. От запаха, если не от страха, к горлу подкатила тошнота. Я вдруг страшно обессилел, и мне пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Дверь, которую я при этом толкнул, легонько шевельнулась и жалобно скрипнула. Этот звук привел меня в чувство.

С трудом я поднялся на второй этаж и доковылял до своего логова, мечтая об одном – поскорее лечь. Но там у окна стояла моя жена Агата. Когда я вошел, он повернула ко мне лицо и внимательно посмотрела. Не знаю почему, но я опустил голову, как провинившийся школяр.

– Как ты меня нашла? – спросил я, тяжело опускаясь на подстилку.

Она усмехнулась.

– Да я давно тебя выследила. Но все ждала, что ты перестанешь дурить. Как теперь вижу, напрасно...

Глядя на ее свежее красивое лицо, на которое как раз упал лучик заходящего солнца, я проникался верой, что еще в состоянии воскреснуть, отделаться от нелепых страхов и тех отвратительных выдумок, которыми жил в заброшенном доме.

Я разволновался, ощутив прилив новых сил. Мой голос дрожал, когда я воскликнул:

– Ты меня накормишь и согреешь? Я чертовски голоден, даже устал здесь, хотя ничего не делал...

– Пойдем домой, Нестор.

Она решительно шагнула к двери, а поскольку не сомневалась, что я последую за ней, то и шла не оглядываясь. И действительно, я проворно вскочил на ноги и побежал за своей женой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я отправился к дяде Самсону в надежде, что он даст более или менее разумное толкование происходящего со мной. Сколько я себя помню, я всегда относился к этому своему родичу со смешанным чувством почтения, подозрительности и любопытства. Ему было под пятьдесят, но немалая разница в возрасте не мешала нам прекрасно понимать друг друга. Склонный вести беспорядочный образ жизни, что часто болезненно отзывалось на людях, вынужденных в той или иной мере соприкасаться с ним, дядя уже давно лишился расположения всей нашей родни, да и сам никого из них, кроме меня, не жаловал. Обо мне говорили, что я "пошел по стопам вертопраха Самсона".

Вертопрах Самсон любил выдавать себя за ученого, действительно интересовался разными науками, в особенности минералогией, и даже, говорят, собрал в свое время замечательную коллекцию редких камней, которую, однако, весьма быстро спустил на фу-фу, чуть ли даже не пропил. Но его главным увлечением были, я полагаю, всевозможные мистические направления, вроде парапсихологии и даже примитивной ворожбы. Так что когда среди нашей родни заходил разговор о таинственных опытах дяди, то отзывались о них с тем ироническим оттенком, с каким обычно говорят о проделках сумасшедшего.

Был теплый вечер. На пути к автобусной станции стояла маленькая и, если верить молве, весьма древняя церквушка, и, проходя мимо этого святого места, я увидел в церковном дворике странную нищенку. Я всегда любил смотреть на этот дворик с его аккуратными деревцами, клумбами и грядками и с миниатюрной, словно игрушечной церквушкой посреди. Сейчас он был пуст, и только убогая фигурка нищенки, опустившей голову и крепко задумавшейся о чем-то, виднелась на асфальте.

Нищих в нынешнее время развелось слишком много, и я больше никому не подаю. Но тут я, Бог весть почему, ступил за церковную ограду, приблизился к старухе и протянул несколько скомканных бумажек, которые приготовил еще на ходу. Она подняла лицо, как бы глубоко запрятанное под грубым платком, и это старое отталкивающее лицо поразило меня своим злобным выражением. Я отдернул руку, ничего ей не дал и поспешил прочь. Может быть, ее рассердило, что я полез к ней со своим подаянием в минуту, когда она вовсе не была "при деле", а просто стояла посреди церковного дворика, думая свою думку? Если так, то это довольно странно. Мне представляется, любой нищий готов в любую минуту со смирением принять какую угодно милостыню, такая у него работа. А эта сверкнула на меня глазами как взбешенная змея.

Как бы то ни было, я продолжил путь к дяде Самсону, который жил в деревне Лисий Бор, где непонятно зачем купил год назад ветхий домишко. Сойдя с автобуса, я долго месил пыль на ужасной дороге и к месту прибыл уже глубокой ночью.

Дядя был мертв. В общем, дело обстояло так. Я постучал в дверь самсоновой развалюхи, и она ответила мне ворчливым скрипом неожиданно прочных запоров. В окнах не горел свет, дом выглядел в темноте огромным причудливым пугалом. Я заглянул в одно из окон, и мне почудилась в глубине комнаты, на кровати, чья-то весьма широкая тень, дядина, как я тотчас решил, поскольку дядя был именно плотен и грузен. Я забарабанил по стеклу, но снова не добился никакого отклика. Не пропадать же было на улице... Я забрался в дом через окно, мне удалось его открыть. Включив свет, я убедился, что дядя мертв. Он лежал на кровати, умиротворенный, бледный и бездыханный.

Несколько мгновений постояв над ним в остолбенении, я кинулся в деревню за подмогой, совершенно необходимой в столь дурацкой ситуации, в какой я внезапно очутился. Однако деревня спала, и никто мне не открыл. Тут не открывали по ночам разным незнакомцам и странникам. И даже человеку, который кричал, что дядя Самсон, обитатель этой деревни, отдал Богу душу.

Я вернулся в дом, решив ждать до утра. Выключил свет и, не раздеваясь, лег на еще одну кровать, бывшую в дядиной комнате. Но темнота словно приблизила труп, обожгла мне душу ощущением его непосредственной и почти осязаемой близости. А это было невыносимо. Я вновь зажег лампочку, и тогда уже не мог не оторваться от созерцания таинственного дядиного покоя. Я понял, что не усну.

Странные мысли закрались мне в голову. Было странно, что я вдруг поехал к дяде за советом и помощью, преодолел немалое расстояние, и все лишь для того, чтобы остаться один на один с его мертвым телом, в каком-то сомнительном положении. Мне чудился подвох в происходящем. Я оглядел комнату. Если она и говорила что-либо о дяде, то разве о его неряшливости, беспорядочности, о его умении дробить все вокруг себя в мелочь и мусор. Похожа на склеп, подумал я.

Яркий электрический свет меня не устроил. В кухне я нашел огрызок свечи и использовал его. Теперь стало лучше, дядя уже казался чужим, мирно спящим человеком, колеблющиеся тени ласково укрывали его запрокинутое лицо, и я больше словно бы и не думал о нем. Мои мысли перебросились на другое. Чего я жду? Я поднялся на ноги, остановился перед окном и выглянул наружу. Я словно ждал чего-то из мрачной и неподвижной ночи.

Тихий звук заставил меня обернуться. Дядя Самсон пошевелился, вздрогнул. Он открыл глаза, сел на кровати и, снова смежив веки, откинул голову. Пробуждался он тяжело, как после безумной пьянки или как человек, которого всю ночь терзали кошмары. На его широком небритом лице лежала, я бы сказал, печать страданий. А ведь он еще не заметил меня. Я стоял у окна, тупо глядя, как он там воскресает за тоненьким пламенем свечи. Волосы шевелились на моей голове. Я высматривал на дядином лице признаки смерти, не находил ничего, и уже не мог верить, видя перед собой его вполне здоровую физиономию, что он только что пребывал в подземном царстве, во власти дьявола.

– Ты здесь? – воскликнул он, обнаружив мое присутствие.

Я наконец обрел дар речи:

– Послушай, дядя, что все это значит? Ведь ты был минуту назад мертв?

Черты его лица разгладились, то, что казалось мне печатью страдания или, по крайней мере, какого-то глубокого неудовольствия, сменилось добродушной усмешкой. Но ответил он неохотно:

– Глупости... Просто мне что-то приснилось. Всякая мерзость. В общем, Нестор, кое-что дурное, скверное...

– Это не объяснение, – возразил я. – Нет... Когда человеку снятся кошмары, он вовсе не похож при этом на мертвого.

– Похожий на мертвого это не то же самое, что мертвый. А что, ты испугался, бедный малыш? Иди ко мне, я тебя расцелую!

Он беспокойно поерзал там, за свечой, как бы намереваясь раскрыть объятия.

– Не стоит, дядя, – предупредил я, – не двигайся, не подходи ко мне. Я видел тебя покойником.

– А зачем ты разжег тут свечку? Отпевал меня? Ну, голубчик, уморил! Ты меня отпевал? Меня, самого живого из всех твоих дядюшек?

Он смеялся до слез, но мне казалось, что смехом он всего лишь прикрывает собственную растерянность.

Уже светало, и дядя задул свечу. Он подошел к буфету, достал бутылку вина. С улицы донесся вопль нестройного пения. Деревня просыпается рано. Я нехотя сел напротив дяди и выпил стакан теплого вина. Было душно, и вино кипело в бутылке. Это был малоприятный напиток, и я отказался от повторения, предложенного дядей. Он выпил сам, встал и принялся ходить из угла в угол, мелькая хмурым, сосредоточенным лицом волевого человека. Он обливался потом и облизывал языком влажные губы. Затем он велел мне:

– Рассказывай, парень, что с тобой приключилось. Знаю, ты не потащился бы в эту глушь, если бы не нуждался в моей помощи.

Я не утерпел и спросил его, ожившего мертвеца:

– Ты продал душу дьяволу? Или дьявол тебе?

– Перейдем к сути дела, – отпарировал он довольно сурово.

– Логично, – сказал я.

Дядя Самсон отпил глоток вина прямо из горлышка и поднял на меня отчужденно-проницательные серые глаза, приготовившись слушать. И я рассказал ему без утайки обо всем, что произошло со мной в заброшенном доме. Он внимательно слушал. Когда я заговорил о спасительном появлении Агаты, которая и вывела меня из мрака к солнечному свету, дядя Самсон задумчиво произнес:

– Эта баба... как ее?.. эта Фенечка Александровна опоила тебя какой-то гадостью, не так ли? Плюс к этому твоя знаменитая впечатлительность. Ну и начались галлюцинации, своего рода белая горячка. Так я объясняю это происшествие.

Я возразил:

– Однако девочка удушена.

– Не удушена, а задохнулась, если я верно понял твой рассказ. И твоей вины в том, что она погибла, нет. Что же тебя беспокоит, мальчик?

– Если бы это было все, дядя, я бы и не приезжал к тебе. Но дело обстоит гораздо хуже... Дай мне досказать, история-то получила продолжение. Ну, сначала все шло отлично. Агата, возвратив меня домой, была сама нежность, не могла на меня надышаться, и я отвечал ей тем же. Я снова стал пописывать рассказики для журналов, чтобы подзаработать деньжат. Мы, как ты знаешь, на эти мои гонорары и живем. В общем, все вернулось на круги своя. И моя совесть была спокойна, я вполне убедил себя, что не имею никакого отношения к смерти Глории, и старался поскорее выкинуть из головы эту истрию.

Только одно меня смущало: я подозревал, что Агата еще не скоро пришла бы за мной в тот заброшенный дом, если бы у нее не кончились деньги. Но вслух я эту мысль не высказывал, решил сделать вид, будто не понимаю истинных причин ее желания поскорее примириться со мной. А с другой стороны, вполне вероятно, что она по-настоящему любит меня и затосковала, потому и пришла. Если вдуматься, я совсем не знаю, что творится у нее в душе.

Но оставим эти подробности, они вряд ли тебе интересны. Так вот, несколько дней все шло просто великолепно, можно сказать, заведенным порядком, как вдруг произошло нечто такое, о чем, дядя... Вот этого я не могу вспоминать без содрогания. Это действительно страшно, необъяснимо... Можно заявить, что я галлюцинировал, когда стоял на пороге подвала и чувствовал чье-то присутствие в темноте, но потом... или вся моя жизнь уже превратилась в сплошную галлюцинацию?

– Очень даже возможно, – заявил дядя Самсон, солидно и серьезно кивнув. – Но продолжай, ты меня, сказать начистоту, по-настоящему заинтриговал.

Я рассказал ему следующее:

– Вчера вечером я прилег на диван отдохнуть. Я был дома один, Агата ушла к подруге. Уже наступили сумерки. Помнишь, это зеркало в нашей комнате, зеркало, встроенное в шкаф? Агата вечно перед ним вертится... Шкаф находится сбоку от дивана, я смотрел не на него, а в окно, которое расположено напротив. Но что-то заставило меня повернуть голову и посмотреть на тот шкаф. Я увидел зеркало, а в нем свое отражение... Но так ли? Отражение, дядя? Как бы это могло быть моим отражением, если я лежал на диване, то есть пребывал в горизонтальном положении, а тот, в зеркале, он стоял в полный рост? Ты можешь назвать это моим отражением, дядя? Отражение ли это вообще или что-то другое?

– Это очень серьезно, – сказал дядя Самсон. – Но ты... узнал себя?

– До малейшей черточки. Я хорошо рассмотрел. Даже одежда на нем была моей. Подняться и убежать – этого я не мог, не получалось, не было сил пошевелиться, а лежать и смотреть – это пожалуйста, сколько угодно. Я чуть не умер от страха, дядя, но все-таки рассмотрел хорошо. Это был я, как живой, разве что куда более пасмурный, мрачный, чем я бываю в действительности. Я таким мрачным, кажется, не бываю. А может, он просто очень злой, тот, в зеркале, как ты думаешь? Может, это и есть зло в чистом виде?

– Ну, не торопись с выводами. – Дядя пожал плечами. – Тут надо анализировать, разбираться, а не давать поспешные оценки.

– Ты сам сказал, что это очень серьезно.

– И не отказываюсь от своих слов. Но скажи, как долго это продолжалось?

– Он стоял неподвижно, – ответил я, – стоял и больше ничего. Смотрел...

– На тебя? – живо перебил дядя Самсон.

– На меня... Но без особого интереса. Просто смотрел... А потом стукнула дверь. Это вернулась Агата. И он исчез... Рассеялся, как не бывало.

Дядя долго молчал. Я не мешал ему обдумывать услышанное. Таким серьезным я еще никогда не видел его.

– Перед твоим приходом мне снились кошмары, – сказал он после паузы и многозначительно посмотрел на меня.

– Перед моим приходом? Значит, ты связываешь свои кошмары с моим появлением?

– Я не исключаю, что тут существует связь... Но скоропалительных выводов, в отличие от тебя, не делаю. Мне снилось, что ко мне приближается что-то ужасное, опасное, что-то такое, что хочет убить меня, что само по себе несет смерть...

– И потому ты был мертвым?

Дядя Самсон строго поправил:

– Показался тебе мертвым. Но не будем разводить турусы. Я думаю, чем скорее мы во всем этом разберемся, тем будет лучше для всех нас.

Он заявил, что мы сейчас же отправимся в город и побываем в заброшенном доме. Так мы и поступили. Но до города мы добрались только к вечеру.

Я снова увидел дом, который после моего недолгого, но запоминающегося проживания в нем предпочитал обходить стороной. Все те же обезображенные стены, окна без рам и стекол, зияющие провалы входов. Его так и не снесли. Более того, над одним из входов возникла новенькая табличка с надписью: "Акционерное общество "Удел". Я был немало удивлен, когда увидел ее, а дядя, хмыкая, покачал головой, как если бы эта табличка подтвердила какие-то его догадки. Он явно вошел в роль сыщика.

Мы очутились в сумрачном длинном коридоре на нижнем этаже. Отовсюду там несло сыростью и разложением. Я с некоторой усталостью, неизвестно отчего вдруг навалившейся на меня, прислонился к прохладной стене, ожидая, пока для дяди выяснится, куда нам двигаться дальше. Он принюхивался, вертел головой и напоминал собой жутко озабоченную гончую, которая на минутку сбилась со следа. Наконец он удовлетворенно крякнул и бодро зашагал в дальний конец коридора. Я поспешил за ним.

В том конце, куда привел меня дядя Самсон, дверь была, с такой же табличкой, как на парадном входе. Дядя без колебаний и без стука вошел внутрь. Мы увидели довольно грязное просторное помещение с массивным письменным столом в углу, за которым с важным видом восседал на вертящемся стульчике странный человечек в пестром жилете и с дымящейся сигаретой в зубах. Он стремительно загасил сигарету в пепельнице и выбежал из-за стола, чтобы поприветствовать нас, он с воодушевлением пожал нам руки. Видимо, акционерное общество "Удел" не страдало от чрезмерного притока посетителей. Я невольно поморщился, убедившись, что перед нами сущий карлик. Это было не очень-то приятно, если принять во внимание могучие габариты дяди Самсона и мой солидный вес в литературном мире. Карлик уже юркнул обратно за стол.

– А вам туда, – крикнул он, указывая на небольшой узкий топчан в противоположном углу, – это у нас как раз место для посетителей.

Мы сели на покрывало сомнительной чистоты, и дядя спросил:

– Чем занимается ваше общество?

– А вы разве пришли без конкретной цели? – удивился карлик.

– Отчего же, цель у нас есть, – возразил дядя спокойно. – Но прежде позвольте поинтересоваться... с кем имеем честь?

Карлик ответил с достоинством:

– Я вице-президент акционерного общества "Удел".

Тут словно что-то толкнуло меня в бок, и я пробормотал вопрос:

– А почему вы находитесь в заброшенном доме?

– Мы арендуем здесь площадь, – сказал вице-президент, – временно.

Он уже принимал нас за праздношатающихся, уже не торопился обласкать нас и даже поглядывал нам прямо в глаза с нагловатой усмешкой. Раздраженный этим, я решил показать ему, на что способен, и заговорил с ним громко и строго. Я сказал:

– Может быть, не лишним было бы, когда б вы потрудились объяснить, какой смысл вложен в название вашего общества.

Карлик не остался в долгу. Он напустил на себя ужасно вальяжный вид и в то же время усмехнулся в мою сторону совершенно нагло.

– О, смысл, пожалуй, двоякий, – возвестил он. – С одной стороны, удел как участь, которая может быть и счастливой, когда фортуна поворачивается к вам лицом, а вы не разеваете варежку... С другой стороны, я поступлю правильно, если обращу ваше внимание на небезызвестный глагол "уделать", и тем более правильно поступите вы, если подольше задержите внимание на этом глаголе и всесторонне обмозгуете его содержание...

Это было уже слишком! Я хотел вскочить и не мешкая выйти вон. Пора ребром поставить в печати вопрос о неразборчивости лиц, сдающие в аренду площади, хотя бы и заброшенные, разным подозрительным типам. Но дядя и не думал покидать поле брани. Он решил брать быка за рога.

– А скажите, – начал он, – в этом доме, от одного вида которого мурашки бегут по телу, не посещают ли вас всякие необъяснимые явления, не происходят ли с вами какие-нибудь странные вещи?

Дядя Самсон пристально смотрел в глаза карлику. И я смотрел пристально. Вопрос явно не застал того врасплох. Я готов поклясться, что в глубине его глаз мелькнула тень улыбки.

– Отчего же, – сказал он, – посещают и происходят.

Итак, дядя не ошибся, мы напали на верный след. Я чуть было не стал потирать руки в полном удовольствии, предвкушая расправу над этим наглецом. Между тем карлик умолк. И я крикнул:

– Давай, выкладывай, парень, не тяни резину! Приведи примеры!

Не исключено, дядя предпочел бы более гибкую тактику и даже не ожидал от меня такого грубого выпада. Он знал меня деликатным, выдержанным, по-своему утонченным молодым человеком, а вот теперь я в каком-то глухом углу, в покинутой добрыми людьми, обшарпанной комнатенке не своим голосом вопил на беднягу карлика, как вопят на шавку, напустившую лужу на дорогой ковер.

– Примеры? – как ни в чем не бывало откликнулся вице-президент и отвратительно ухмыльнулся. – Пожалуйста, вот вам пример!

С этими словами он откинулся на спинку мягкого кожаного кресла, в котором почти утонул, и на наших глаза стал медленно, но неотвратимо преображаться. Легко представить мой ужас, когда я увидел, что в его уродливом облике проступают черты не кого-нибудь, а задохнувшейся девочки Глории. Но это была едва ли не пухленькая и розовощекая Глория, маленькая развязная бабенка. Она развалилась в кресле и нахально посверкивала на нас живыми смеющимися глазками. Крик ужаса и отчаяния застрял в моей глотке. Дядя тоже обалдел, он, конечно, не мог знать, в кого именно превратился карлик, но сам факт превращения и его вывел из равновесия.

Тем временем карлик, ставший покойной дочерью Фенечки Александровны, с прежней отвратительной ухмылкой протянул руку к вившемуся по стене у него над головой шнуру, дернул за него, и... мы, я и дядя, вместе с топчаном полетели в разверзшуюся вдруг у нас под ногами яму. Удивляюсь только, как это мы не переломали себе кости. В акционерном обществе "Удел" был весьма тонко и точно обдуман прием посетителей. Вероятно, не всех сбрасывали в яму, но мы, по меркам этого общества, принадлежали именно к тем, от кого следовало избавляться любыми методами. Створки люка сомкнулись над нашими головами, мы погрузились в кромешную тьму и не имели возможности выбраться из нее.

Дядя, падая, больно придавил мне руку. Карлик сверху, посмеиваясь, спрашивал, удобно ли нам, и сулил скорую, верную и мучительную смерть, его, этого подлеца, издевавшегося над нами, было отлично слышно. Я достал из кармана брюк зажигалку и выдавил крошечный желтый огонек. Мы находились в настоящей западне, тесной и смрадной, воняло там нестерпимо, и я не увидел, чтобы оттуда можно было как-нибудь вырваться. В первое мгновение меня больше всего поразил страшный, какой-то древний и как бы изможденный вид каменной кладки, перед которой мы сидели, приходя в себя после падения. Мы были замурованы заживо.

Затрудняюсь сказать, сколько времени мы провели в той яме. Дядя Самсон поставил у стены уцелевший топчан, и мы сели на него. Карлик больше не апеллировал к нам, словно забыл о нашем существовании. Я подумал, что если так пойдет дальше, то нас ждет мучительная, но отнюдь не скорая, как он обещал, смерть.

Над нашими головами раздавались шаги, голоса. Порой затевался какой-то спор, и тогда слышался переходивший на визг голос вице-президента. Затем долго и монотонно звучали глухие удары, можно было подумать, что там, наверху, крушат мебель. И после этого наступила зловещая тишина.

Дядя Самсон первый сообразил, что ждать больше нечего. Он сказал:

– Ты станешь мне на плечи и попробуешь дотянуться до люка.

– Хорошо, – ответил я.

В темноте я взобрался на широкие плечи дяди, а дотянуться до люка не составило большого труда. Я толкнул его, и он на удивление легко поддался. Я осторожно, бдительно остерегаясь внезапного нападения, выставил голову наружу. Уже пришла ночь, но огни соседних домов отбрасывали сюда некоторый свет, и в нем я увидел, что акционерного общества "Удел" как будто и не существовало никогда. На всем лежала печать запустения. Письменный стол, правда, стоял на прежнем месте, но с него сорвали сукно, а чтобы привести его в окончательную негодность, нанесли ему парочку крепких ударов не то топором, не то ломом. Кресло унесли, занавески изодрали в клочья. Пол покрывал толстый слой пыли.

Я выбрался в бывший кабинет карлика и помог выбраться дяде Самсону. Делать здесь было больше нечего, и мы отправились ко мне домой, а по дороге я спросил своего спутника:

– Ну и что, дядя, ты по поводу всего этого думаешь?

– Думаю, что место здесь нечистое, – ответил он задумчиво.

– Сам дом?

– Сам дом винить не в чем. В чем может быть виновен дом? Но что в нем нашли пристанище... темные силы, назовем так... это факт.

И эти силы действуют не только в доме, подумал я, вспомнив о существе в зеркале.

Что и говорить, в унынии брели мы. Особенно смущало и угнетало меня то обстоятельство, что проклятый карлик преобразился именно в Глорию. У меня не было, разумеется, оснований думать, что девочка воскресла в нем, но сам факт преображения, представлял ли он собой ловкий фокус гипнотизера или же что-то гораздо более материальное, служил напоминанием, почти обвинением и произвел на меня убийственное впечатление.

Агата ночевала у родителей, но в комнате висел ее большой портрет, написанный одним нашим приятелем, и дядя Самсон с видимым удовольствием остановился перед ним. Агата, и в самом деле очень хорошенькая, на мастерски сработанном портрете выглядела совсем как живая и казалась воистину писаной красавицей. Поэтому у дяди Самсона были причины залюбоваться изображением моей супруги.

– Ну и красотка твоя жена! – воскликнул он с восхищением. – Да, будь я помоложе...

Он умолк, заметив, что я слушаю его похвалы в адрес Агаты без особого энтузиазма.

– Ладно, ладно, – сказал он примирительным тоном, – не буду, а то ты еще не на шутку заревнуешь.

Итак, он решил, что ему удалось возбудить во мне ревность. Но мое смущение объяснялось другим. Мне показалось, что краски на портрете сегодня смотрятся особенно ярко и живо. Но, наверное, и впрямь только показалось. Просто так падал на картину свет, что возникала иллюзия полноценной живости, да и следует участь состояние моего духа после нашего удивительного и непостижимого приключения в заброшенном доме.

Мы прошли на кухню, и я достал из холодильника закуски, открыл бутылку водки. Опрокинув рюмочку, дядя Самсон необычайно оживился.

– Да, – сказал он, заглатывая шпроты, – жена у тебя, Нестор, конфетка! Мне бы такую. Я же одинок, всю жизнь бобылем... Ты что, сердишься? Или в самом деле ревнуешь? Это ты брось, не дури! Я тебе никогда никакого зла не сделаю. А твою жену восхвалять не устану. Она у тебя и красавица, и умница, и добрая душа, и хозяйка отменная...

– Откуда ты знаешь, какая она? – взорвался я. Мне были неприятны его пустые и бессмысленные славословия.

– По тебе вижу. Вижу, какой ты ухоженный, холеный...

– Это я ухоженный?

– А то нет! Посмотри на меня и сравни с собой. Я же по сравнению с тобой все равно что трухлявый пень...

– Слушай, дядя, – перебил я с досадой, – нам лучше поговорить о другом. Согласись, есть у нас с тобой и более важные темы, чем обсуждать достоинства моей жены.

– Это ты о доме, о карлике и прочем? – Дядя Самсон снисходительно усмехнулся. – А что об этом говорить? Это приходит и уходит, а красивая, умная и добрая жена, она остается, она как само солнце и без нее нельзя...

Мы с Агатой жили в маленькой квартире. И злополучное зеркало, и портрет, вызвавший у меня нынче какое-то смутное беспокойство, и наше супружеское ложе – все это находилось в одной тесной комнате. Дядя Самсон, желая показать свою скромность, требовал, чтобы я постелил ему в кухне, но я, воспользовавшись отсутствием Агаты, уложил его на нашу постель, а сам лег на пол, подложив себе тонкий надувной матрас.

Могучий организм и несгибаемый дух моего дяди не признавали такого, чтобы тревоги и страхи могли как-то помешать здоровому сну. Он захрапел, едва его голова коснулась подушки, а я ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Причин для беспокойства было уже слишком много, чтобы я понимал, какая именно не дает мне спать этой ночью, но я и не стремился выявить эту причину, понимая, что устранить ее и обрести покой мне все равно не удастся. Я только чувствовал, что меня и пугает и раздражает все на свете, а это мало что недостойное мужчины чувство, оно к тому же и терзает душу, как ничто другое на свете.

В особенности меня раздражал все усиливающийся храп дяди Самсона. Сказать начистоту, он в некотором смысле даже и пугал меня, поскольку в нем заключалось нечто нечеловеческое. Вернее, заключалось это нечеловеческое не в том, как храпел дядя, остававшийся безусловно человеком, а в моем отношении к его храпу, странным и удивительным образом помещавшимся внутри происходящего с ним. Иными словами, я сам – поскольку мое отношение было частью меня самого – помещался в дядиной жизнедеятельности, которая в настоящую минуту и выражалась ярче всего в бешеном храпе. Постичь это трудно, но это так.

Выходит, я отчасти как бы и храпел – я, который глубоко страдал именно оттого, что не мог уснуть. Это доводило меня до неистовства. В комнате, погруженной в ночную темноту, начиналось что-то нехорошее, бесовское, какая-то жутковатая свистопляска зла и ненависти. Тем человеческим, что еще оставалось во мне и сопротивлялось входящему в меня злу, я понимал, что лучше, пока не поздно, разбудить дядю Самсона, которому мне вовсе не хотелось причинять боль и который всего лишь перемежал громоподобные раскаты храпа выделыванием тоненького свиста и каких-то хрустальных вскриков.

Я поднялся с пола, как лунатик. И первым делом мой взгляд упал на портрет Агаты. Она стояла в непринужденной позе и она улыбалась – такой изобразил ее художник, по всей видимости, влюбленный в мою жену. Но в том-то и дело, что я слишком ясно для ночной поры увидел ее. Правда, с улицы просачивался скудный свет фонарей, луны и звезд, но сомневаюсь, чтобы в нормальных условиях этого было достаточно для той пронзительной остроты, с какой внезапно явилось мне изображение.

А условия явно были ненормальные, и она, Агата, была как живая. Я не просто читал запечатленную кистью художника улыбку, я видел улыбку настоящую, исполненную лукавства, тайного смысла и затаенного зла. И это моя жена? Я в оторопи стоял перед портретом, забыв, что собирался разбудить дядю, пока он своим храпом не довел меня до греха. Я, как последний дурак, стоял в длинных до колен цветных трусах перед портретом своей жены, которая сверху вниз смотрела на меня с презрением и холодным, как бы шипевшим в змеиной усмешке ожиданием. И я сознавал себя беспомощным, маленьким и ничтожным.

Вдруг она быстро подмигнула мне, а затем легко выступила из пределов картины и очутилась рядом со мной. Да, я ощущал ее, я сознавал ее присутствие, не мог сомневаться в нем. Признавать или не признавать это существо своей женой тотчас стало проблемой, которой мне не было дано сейчас заниматься. Теперь я знал, что должен делать, а вот правильно ли и справедливо ли я собираюсь поступить, это уже было для меня из области вопросов, не поддающихся решению.

Агата (а у меня нет выбора, я вынужден называть ее так) взяла со стола тяжелую фарфоровую вазу и направилась к кровати, где продолжал беспечно храпеть дядя Самсон. Мне из основательных предметов подвернулся только дурацкий белый слоник, которого моя теща непременно хотела видеть у нас, да еще на самом видном месте. Сейчас он пригодился.

Удары вазой и слоником посыпались на бедного толстяка. Он прежде всего издал недоуменный выкрик, который резко оборвался, а затем несколько раз взвизгнул полузарезанной свиньей и после умолк.

Агата же не проронила ни звука. Но я отлично понимал ее. Может быть, ее мысли и приказы передавались мне особым телепатическим способом, а может, то, что нам оставалось сделать еще вместе этой ночью, было настолько просто, что и не заслуживало слов.

Я отыскал вместительный мешок и упаковал в него труп дяди, ужасно разбитое, обезображенное тело. Эту скорбную ношу я с помощью веревок закрепил на тележке для ручной клади, – трудно поверить, но мне удалось поместить крупного дядю на этом более чем компактном транспорте. Мы стащили ставшую громоздкой тележку со второго этажа вниз и спокойно, не очень-то торопясь побрели по улице. Я нес в свободной руке лопату.

Волоча за собой тележку мимо спящих домов и с какой-то мечтательностью высматривая лишь кое-где горевшие окна, я порой забывал о присутствии существа, которое мне приходилось называть Агатой. И тогда странные вопросы закрадывались в мою голову. Не о дяде, нет, я только и думал, как бы поскорее закопать его в землю. Я спрашивал себя: если те темные силы, о которых вечером говорил дядя Самсон, расположены к убийству, насилию, почему же они не действуют самостоятельно? для чего им привлекать к своей деятельности меня? Зачем им действовать через столь ненадежного человека, как я? И прав ли я, думая, что через меня действуют какие-то силы? Не одно ли это воображение?