Текст книги "Отчего бывает радуга"

Автор книги: Михаил Клименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Минуты через две сбоку от меня вспыхнули фары другого автомобиля, о присутствии которого я не подозревал до последнего мгновения.

Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда позади вдруг раздался глухой удар.

Я свернул в сторону.

Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая. Эта, по-моему, или врезалась в дерево, или налетела на пень.

В темноте избавиться от преследователей для меня не представляло никакого труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро стали возвращаться назад, я на весь лес крикнул:

– Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с оружием! С милицией!

Конечно, в ближайшие час-два едва ли я мог рассчитывать на вооруженную помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть головорезов, чтоб они особенно-то не распоясывались перед Вадимом.

Было час и десять минут. Средина ночи.

Я шел и бежал около двадцати минут.

Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и поэтому свернул в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу.

Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил как метку на краю проезжей части.

К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов какого-то грузовика, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался грузовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза.

Грузовик с визгом остановился передо мной.

– Выключи фары! – не открывая глаз, крикнул я.

– Тебе что: жить надоело?! – резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер.

– Куда едешь?

– Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не знаешь, как голосовать? Вот тоже мне пассажир! Как лось, вышел на самую дорогу.

– Некогда тут всю ночь голосовать.

– А что случилось? – шофер выключил фары. – Что это ты: ночью – в темных очках?

– Значит, надо, – оборвал я его. – Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали какие-то бандиты. Нас было двое. Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город.

Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке.

Минут через десять мы были там.

– Милиция?

– Да. Вас слушают.

– Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, кажется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По-моему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто семь. Он там один живет...

– Так, достаточно! – прервал мое нескладное, взволнованное сообщение слушавший. – Ответьте на следующие мои вопросы...

Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был четвертым.

В лесу мы разделились по двое. Лейтенант Горшин с рядовым милиционером поехал в одном направлении, а я с Темкиным – в другом.

Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками хотел совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину – и больше ничего.

Где Вадим? Что с ним сделали?

К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколотили в лесу – не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка.

Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону деревни Игринки: Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух" и Вадиму. Они отобрали у него почти всю его одежду – вплоть до майки. А ему один из них великодушно бросил из багажника рваный, мазутный хлам.

Все это было, конечно, странно, непонятно. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в лесу они бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно, у компании Ниготкова все – а тогда я не мог знать, что именно, – до сих пор шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я вторгся в их жизнь. Одно было несомненно: они за мной охотились, потому что я все мог им испортить.

СВЕТ И ТЕНЬ

В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.

Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой.

На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки.

Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения хозяина. Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков!

Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию известного Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а также некой тотальной слепотой, в которой не могут разобраться даже медицинские светила. Кроме того, насколько ему, Ниготкову, известно, упомянутый Дымкин находится на инвалидности, и если этот психически ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою странную, оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.

Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному? Так что все мои невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.

Я не знал, что мне теперь делать.

А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так – нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот – вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Выходит, он в остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный сам Демид Велимирович Ниготков!

Все ли я верно видел, все ли в моем цветовиденни соответствовало объективным истинам?

Мне надо было немедленно раскусить рациональную суть своего цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного цвета. Так же, как слухом мы схватываем музыкальное содержание, но поди скажи словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть.

Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый.

Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения. Чтоб, видя цвет, оттенок, я мог верно определить, какое чувственное или душевное состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным. Вполне понятно, что я не способен был установить, владеет ли человек японским языком или древнеегипетским, нравится ли ему балет или он предпочитает подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед. Я видел прежде всего эмоционально-нравственный цвет личности, реакцию человека на поведение других людей, а также его оценку своих поступков и намерений и так далее...

Днем я, как правило, разнообразные цвета едва улавливал, так как отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел. Но зато ночью излучаемые живыми телами цвета представали во всем своем блеске и богатстве – как бы взамен неоновому великолепию, которого теперь я не видел.

Что зеленоватая гамма означала спокойную доброжелательность, мне в общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был уверен, что душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, печали, а в розовой – возбуждение, лихорадка.

Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с самыми различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной цвет. И люди, почти все, охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые, и мне приходилось ретироваться. Но и такие "столкновения" давали ценный материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами.

Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в два часа дня. Я вскочил в троллейбус, вижу: стоит у кассы Борис Дилакторский.

– Ну как, цветотонировщик, успехи? – засиял улыбкой Борис. – Кого еще разукрасил?

– Скоро всех разукрашу, – в тон ему, шутливо ответил я.

– Ну и как, оракул, какого я цвета?

– Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона.

– Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? – улыбался Борис.

– Да почему?! Кто какой есть – такой и есть.

– Оно-то, конечно, так... Но ведь ты, Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу.

– Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня только то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..

– А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин, что произошло в лесу... Ударил ты там человека...

– Но на нас ведь напали!

– Все верно! Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Ниготков-то тут при чем? Понимаешь, Костя, вдруг, в конце концов, окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой?

– Что значит "под розой"?

– Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой" – в тайне. Тайна любви, например. Святое дело!

– Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?

– Ниготков аферист? – засмеялся Борис. – Но это, мой друг, сначала надо как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?

– Да, болен – склерозом совести!

– Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или у кого живот болит, так для проницательного взгляда это и без всякого цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя!

– Слушай, Борис, – сказал я, – быстро иди за мной. На переднюю площадку.

– Рад буду, если окажется, что ты прав...

Я давно обратил внимание на одного молодчика лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо берега улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах.

– Вот полюбуйся... – громко сказал я Борису. – Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а?

Мужчина повернулся к нам.

– Ну так как, гражданин, теперь быть?.. – строго спросил я.

– Надо напрямик!.. – решительно сказал Борис и шутливо ребром ладони рассек перед собой воздух. – И все!

– Парни, простите! Первый раз в жизни!.. – взмолился мужчина.

– А может быть, третий? – спросил Борис. – Ну-ка вспомни.

– Да нет! Нет, нет!.. – с выражением непередаваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак. – Дурость попутала. Ошибся, сам не рад... – Он невольно протягивал рюкзак Борису.

– Зачем он мне? – сердито спросил Борис. – Сам доставай!

Мужчина расстегнул на рюкзаке два ремня.

– Парни, не увозите меня...

– Куда? – спросил Борис.

– Ну в милицию...

– Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.

Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже наклонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке. Одни пассажиры выходили и нам мешали, а мы им; другие стали заходить.

Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.

– Что это? – спросил Борис.

– Черный лебедь, – промямлил мужчина. – Лебедь...

– Где ты его убил?

– На водохранилище.

– Зачем?

– Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!..

Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса.

– Вот полюбуйтесь, – возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я, – посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстрела, ясными, застенчивыми глазками видел, как лебедь встрепенулся и склонил гордую шею...

Подняв брови, сморщив лоб, любитель природы заискивающе улыбался.

Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пассажиров...

И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которую я видел уже несколько раз, которая меня очень занимала и которая была неуловимой для меня, словно солнечный блик на волнах. Прямо перед кабиной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус.

– Борис, – кивнув на браконьера, бросил я, – вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания...

Из душного троллейбуса я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только что начала спадать.

Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они тщетно теснились у незакрывающейся двери.

Не обратив на меня ни малейшего внимания – он меня просто-напросто не видел! – Ниготков пробежал мимо троллейбуса и остановился перед дверью автобуса. Он что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась.

Когда я увидел эту девушку так близко, увидел ее улыбку, в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем...

Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком.

Автобус укатил.

Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. Я ненавидел его. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. И с этой улыбкой она обозревала карнизы домов, вершины деревьев, нехотя, односложно отвечала на вопросы. Я видел, что эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стоит на каких-то ужасных весах. Может быть, стоило только на ту чашу весов, где она стояла, упасть кленовому листику, и чаша с ней полетела бы вниз. Хотя я совсем не знал, о чем они говорят, все равно Ниготков раздражал меня, был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверное, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз попадал впросак.

Но произошло другое: не он меня увидел, а она.

Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый цвет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц.

Я стоял и не знал, что мне делать. Вид у меня, наверное, был очень глупый.

Подошел другой автобус, полупустой.

Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко Ниготкову сказала:

– До свидания. Передать привет?..

– Не надо... – промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.

Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок. Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а палящее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какой-то свет, какой-то неизвестный мне цвет. Странный цвет!.. Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей – перед глазами был какой-то тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не знаю, какая сила смогла меня удержать, и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть, из-за этой сливы Ниготкова.

Автобус укатил.

Ниготков лениво, всей ладонью растирал морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий портфель.

Я отвернулся вовремя. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы. Ничего не поделаешь: мне тоже надо было идти в ту сторону, на базар.

Метров через двести Ниготков на ближайшем переходе пересек улицу. Чтоб не столкнуться с ним нос к носу, я подождал у витрины, пока он не ушел подальше.

Скоро мы с ним шли по каким-то переулкам и тихим улицам. Он брел туда же, куда нужно было идти и мне; "Или так неуклонно нас сводила судьба, думал я, – или Ниготков своим высоко стриженным затылком видел меня и знал, куда мне нужно идти". Мы с ним свернули еще раза два. Тогда я остановился и пошел в другую сторону, чтоб сделать крюк...

На рынке я был уже минут пятнадцать. Купил бабушке полную сетку всякой зелени и минут пять потолкался, походил вдоль рядов. Среди немногочисленных покупателей, яблочно-зеленых, зеленых, как плющ, фисташковых, изумрудных и других, едва заметных зеленоватых тонов я увидел у цветочного ряда пятно ниготкового цвета...

Это был сам Ниготков.

Он выбирал цветы! Выбор был огромен, и покупатель ярко-фиолетового цвета медлил. Цветы самые разнообразные стояли в ведрах, в больших банках с водой, в кувшинах, лежали в тазах и целыми ворохами прямо на прилавке. Их цветовая гамма от серебристо-голубоватых тонов все больше переходила к темно-пепельному...

Любой цветок (как и всякую былинку, травинку) я видел целиком голубовато-зеленым – и стебель, и листья, и лепестки. Какого бы цвета лепестки цветов ни были, мне они все виделись голубовато-зелеными, хризолитовыми. Конечно, цветы, как и любая трава, любое растение, излучали хризолитовый цвет до тех пор, пока не начинали увядать (ведь я воспринимал свет такого цвета, какой излучало живое тело), а все неживое было белого, черного и серого цветов. Сорванная или скошенная трава часа через два-три перед моими глазами становилась серой.

Ниготков переходил от одной цветочницы к другой, трогал цветы указательным пальцем, разглядывал, торговался. Уж он-то, покупая что-нибудь, не промахнется!.. Наконец он выбрал самую большую, огромную розу, завернул покупку в газету и положил в пустой портфель. Он расплатился с цветочницей и пошел к выходу.

Я отправился домой. Ниготков был мне все более и более непонятен. Не находя в себе сил и не видя никакой возможности постигнуть загадочность этого человека, я приходил в молчаливую ярость – и на него и на себя за свою слабость, неспособность разобраться в сути этой загадки.

Я решил, что на время мне следует Ниготкова выбросить из головы. Пора было отправляться в далекое путешествие, надо было ехать в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук. Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший на следующий день.

В этот же вечер, но значительно позже, уже почти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то выяснить...

В одиннадцать часов, по дороге как бы покрываясь с ног до головы ниготковым лаком, я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...

В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.

Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У гаража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мерцали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.

Я сбоку перед светлым окном тихо поставил стремянку и взобрался наверх, чтоб над занавеской видеть все, что делается в комнатке.

Ниготков сидел за столом.

Одна толстая и широкая, безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он вдоль разрезал мелкими шажками. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом. Похлопав серыми морскими окунями друг о дружку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекал из стеклянной баночки светло-серое содержимое. Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с жадностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском. С удовольствием съел одну рыбину и положил перед собой вторую.

Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку. Вытянувшись, я увидел, что огромная темно-пепельная роза стоит в светлой бутылке из-под молока.

В бутылке, наверное, была вода... Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову. Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние...

Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...

Под деревянный дребезг мне удалось благополучно спрыгнуть в траву. Через несколько секунд я был на улице.

ВСТРЕЧА

На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу: пора было ехать на обследование.

Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Он сказал, что у каких-то гаражей на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу бандиты. Конечно, любому было понятно, что эти маневры с одеждой устроены были для одной-единственной цели – увести в сторону возможное расследование, сбить с толку. Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан – и не такой большой, и не такой маленький. Как раз какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один.

Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разноголосица звуков, однообразных и каких-то неожиданных. Издалека долетали удары – я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, – а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, прощально-протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары...

Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой вдруг где-нибудь увидеть ее, золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани. Я, конечно, понимал, что эту девушку сегодня не встречу: всем ведь хорошо известно, что вероятность случайной встречи по желанию почти всегда равна нулю. И все же...

У дяди Юры я был совсем недолго.

С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы и коробки с сотнями окон, по излучине тянулись вдоль берега.

По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.

И вдруг!..

Вот вам и нуль! На другой стороне улицы, в тени большого дома я увидел золотисто-зеленый силуэт. Я глубоко, тревожно вздохнул.

Очертания этого пламени – как бы колебания в порывах ветра, неочевидная устремленность к облакам, жесты – не вызывали у меня ни малейших сомнений. Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт – мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озноба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожиданным образом исчезнет.

Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время, страшно волнуясь, шел следом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла невидимая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица.

Девушка шла. Шел я.

Вокруг нас были люди, дома, деревья. Проплывали мимо метры, пролетали секунды – тире и точки... Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плывем по какой-то реке среди светлого, солнечного тумана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего перекатывается из будущего в прошлое. Я не переставал удивляться легкомыслию прохожих: имея возможность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо!

Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд.

– Девушка... – пролепетал я.

Она глубоко вздохнула и сказала:

– Ну начинается!.. Что?

Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.

– Вы необыкновенного цвета! – слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я. – Среди всех вы словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..

– Фу! – презрительно фыркнула она. – Неостроумно!

– Это не остроумие... – сказал я. – Это правда!

– Все? – строго спросила она.

– Да, – пролепетал я.

– Ну тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?.. – Она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что шли. – Отвечайте! Ну что вы молчите?

– Да, – кивнул я.

– А мне во-он туда. – Вытянув руку, показала она на далекие огромные деревья в конце улицы. – Так что ж вы стоите? Идите в ту сторону, раз это правда! Или, может быть, я мешаю вам?

– Все это вы просто так говорите... – уныло сказал я. – А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!..

– Ну а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая!

Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.

– Прощайте! – сердито и громко сказала она. – И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!..

Я ее не понимал. Она была немного странная. Но и какой-то приятной была эта ее странность: насмешливо крикнула "прощайте" и тут же эти слова "Я вас очень прошу!.." – чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди людей, которых почти не видел. Через минуту оглянулся.

Она по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем. Минуя прохожих, неторопливо уходила по тротуару к далеким, большим деревьям.

Мало что соображая, я побежал к ней. Мне было ясно: все должно разрешиться или сегодня, или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно – безразлично! – уходила.

– Знаете что!.. – сказал я, догнав ее.

– А, это опять вы! – удивилась она и высокомерно подняла брови. – Я же вас просила... Ну хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Вы какой-то совсем странный!

– Это неправда... Я должен был сказать, что мне идти... Что я...

– Значит, так: я вам нравлюсь, потому что я красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно.

Своей прямотой, манерой говорить – будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книжки – она меня сбивала с толку.

– Неправда, что мне идти в другую сторону, – сказал я.

– Так вы, оказывается, лжец?!

– Мне идти в ту сторону, куда и вам!.. – решительно проговорил я.

– Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? – с удивлением подняла она брови и округлила глаза. – У вас что, туман в голове?

– Я сегодня уезжаю в Москву, – уныло сказал я.

– Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам.

– Он еще пустой, – сказал я. – Пока пустой.

– Правда? Очень жаль, что еще пустой!

– И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего... – говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю я эти банальности, такие пустые, никчемные слова. – Вы как ребенок, а думаете, что все считают вас взрослой. Вы в каком классе учитесь?

– Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастливого пути!

Мы шли молча. Минуты через три я сказал:

– Только не думайте, что я иду следом.

– Вы пешком идете в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны!

Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много, и умолкла.

Ах, как она была красива! Как она мне нравилась!

Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтобы ее увидели люди. Но я не переставал удивляться этому странному безразличию прохожих. Лишь кое-кто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще даже, чем на меня! Нет, я не возмущался прохожими, в глубине души я смеялся над их слепотой: равнодушно пройти мимо!.. "Эх ты, парень!" готов был я оглянуться и крикнуть вослед пижонистому фигляру, горделиво прошествовавшему мимо нас, который даже не посмотрел на нее, а лишь меня смерил высокомерным взглядом. Безразличие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придется ее оберегать от других. А такие пижоны – вон как тот! – пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.

Она была так стройна! Белые туфельки на ее ногах выглядели очень мило. Правда, носки их были изрядно побиты, хотя они были и новые. Ничего, ничего... Конечно, это мини-платье в цветочках, хотя она пока что и была школьницей, можно было бы сменить на более длинное.

Мы шли, молчали около минуты.

Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее: