Текст книги "Становление литературы"

Автор книги: Михаил Стеблин-Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ПУШКИНСКИЙ ДОМ)
М.И. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ
Мир саги
Становление литературы
Отв. редактор Д.С. ЛИХАЧЕВ
ЛЕНИНГРАД «НАУКА»
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 1984
Рецензенты: А.Н. БОЛДЫРЕВ, А.В. ФЕДОРОВ
c Издательство "Наука", 1984 г.
Становление литературы

Предисловие

«Везде – в биологии, культуре, лингвистике, – как резинка в руках художника, время стирает каждую бледную линию в рисунке жизни. Путем механизма, детали которого в каждом отдельном случае кажутся устранимыми и случайными, но универсальность которого доказывает, что он отражает фундаментальные условия нашего знания, зародыши, черенки, первоначальные фазы роста, каковы бы они ни были, исчезают с наших глаз позади „...“ Поэтому нет ничего удивительного в том, что ретроспективно вещи кажутся нам появившимися в готовом виде».

Пьер Тейяр де Шарден

«При своем появлении всякая научная истина проходит три стадии понимания: сперва говорят – это абсурдно, затем – в этом что-то есть, затем – это давно известно».

Эрнест Резерфорд

Как я натолкнулся на проблему становления литературы?

Сорок лет тому назад я писал кандидатскую диссертацию. Она была посвящена одному языковому явлению в древнеанглийской поэзии. Мне захотелось выяснить, не представлено ли это явление в других древнегерманских литературах. Вот тогда-то и привлекла мое внимание древнеисландская литература. Я изучил древнеисландский язык и стал прилежно читать древнеисландский памятники – песни Эдды, саги, поэзию скальдов.

Вскоре, однако, древнеисландская литература настолько увлекла меня, что я стал читать ее не для того, чтобы найти в ней примеры языкового явления, интересовавшего меня, а ради нее самой. Я тогда еще не читал никаких научных работ о древнеисландской литературе, никаких ее историй или исследований отдельных памятников. А, как я узнал впоследствии, о древнеисландской литературе и ее отдельных памятниках написано огромное множество работ. Но, не будучи литературоведом, я читал древнеисландские памятники, не интересуясь тем, было ли о них написано что-нибудь раньше, и не придумывая, чтом я бы мог написать о них, комбинируя, как это обычно делается, уже написанное раньше другими авторами. Я читал древнеисландскую литературу так, как я привык, не будучи литературоведом* читать современную мне литературу, т. е. просто для своего удовольствия.

Вот тут-то мной и овладели представления, от которых я не освободился и до сих пор. Древнеисландская литература стала для меня каким-то наваждением. Меня поразило в ней прежде всего то, что мне показалось ее глубоким внутренним несходством с той литературой, в которой я был хорошо начитан раньше, т. е. с литературой нашего времени. Памятники древнеисландской литературы, так мне показалось, сочинялись совсем не так, как в наше время сочиняются литературные произведения, и рассчитывались на вкусы и восприятие* совсем непохожие на наши. Не осовремениваем ли мы, так мне казалось, древние памятники, не вчитываем ли мы в них то, что им совершенно чуждо, применяя к ним такие понятия, как "идейное содержание", "художественная форма", "авторский замысел", "оригинальность", "художественность", "реалистичность" и т. п., то есть понятия, которыми мы пользуемся, говоря о литературе нашего времени? Другими словами, мне почудилось, что я натолкнулся на какую-то архаичную стадию развития литературы, что я застигнул литературу в процессе ее становления.

"Мне показалось"? "Мне почудилось"? Да, я вынужден так говорить, ибо, когда я углубился в чтение того, что написано о древнеисландской литературе, а написаны о ней, как я уже сказал, целые библиотеки, то выяснилось, что глубокое внутреннее несходство этой литературы с литературой нового времени – иллюзия, мираж! Все, кто занимался или занимается изучением древнеисландской литературы (а она изучается не только во всех скандинавских странах, но и во многих других странах – США, Англии, ФРГ, ГДР, Голландии, Бельгии, Франции, Италии, Чехословакии, Польше и т. д.), явно принимают за аксиому отсутствие такого несходства. Во всяком случае направления, которые до сих пор господствуют в исследовании древнеисландских памятников, т. е. попытки датировать сочинение отдельных памятников, поиски их авторов, попытки отделить оригинальное от заимствованного в памятниках, вскрыть их литературные источники или прообразы, установить их идейное содержание и т. п., – несомненно основаны на убеждении в том, что древнеисландские памятники сочинялись совершенно так же, как в наше время сочиняются литературные произведения, и рассчитывались на вкусы, господствующие и в наше время.

Нельзя ли было, однако, предположить, что мираж – то, что принимается за аксиому огромным большинством исследователей, а не то, что показалось (и продолжает казаться) мне? Да, конечно, такое предположение я и сделал. И я не раз писал о том, что мне представилось и продолжает представляться становлением литературы (особенно в моих книгах "Мир саги", Л., 1971, "Историческая поэтика", Л., 1978, "Древнескандинавская литература", М., 1979). И вот я снова возвращаюсь к этой теме. Беда, однако, заключается в том, что с развитием науки, и, в частности, таких ее областей, как кибернетика, наука все в большей мере становится зависимой от коллективных, а не индивидуальных усилий. Некоторые энтузиасты утверждают даже, что в науке индивидуальное авторство отживает свой век. Поэтому и в гуманитарных науках тот, кто уклоняется от направления, господствующего в науке, все в большей мере рискует оказаться в положении человека, который пытается свить веревку из песка или ложкой вычерпать море. Вместе с тем характерно, что и в гуманитарных науках господствующими становятся направления, располагающие к сведемнию исследования к элементарным процедурам, не требующим индивидуальной инициативы и допускающим массовое применение.

Понятна, в частности, популярность, которую приобрел структурализм в гуманитарных исследованиях. Конечно, вполне можно понять исследователей, которые не могут устоять против соблазна зашифровать описание фактов посредством терминов "структура", "система", "оппозиция", "дифференциальный признак", "код", "знаковая система" и т. п. или посредством математических (или псевдоматематических) формул и матриц. Можно только завидовать тем, кто, поступая так, искренно верит в то, что они открывают нечто новое в объекте своего исследования. Впрочем, я отнюдь не хочу этим сказать, что по моему мнению структурализм – это всего лишь зашифровка очевидных вещей структуралистскими или семиотическими терминами, формулами и матрицами. Напротив, я думаю, что в своих истоках и в своей основе структурализм нечто гораздо более содержательное. Много глубоких мыслей было высказано в структуралистских терминах. И хотя в своих работах я не раз открещивался от структурализма, в глубине души я всегда чувствовал свою зависимость от него. Тем не менее несомненно все же, что широкая популярность структурализма в гуманитарных науках объясняется тем, что его применение легко свести к элементарным процедурам, не требующим никакой индивидуальной инициативы.

В свете сказанного выше о развитии, происходящем в гуманитарных науках, понятно и то, как была воспринята специалистами по древним литературам так называемая теория Пэрри-Лорда. Из высказываний Лорда очевидно, что он считал важным моментом их теории открытие особого типа авторства, совершенно не похожего на то, что обычно называется авторством, а именно авторства, которое подразумевает неотчлененность сочинения от исполнения (в моих работах я называю этот тип авторства "неосознанным"). Характерно, однако, что последователи теории Пэрри-Лорда всегда игнорировали этот момент их теории и воспринимали из нее только то положение, что основное в устной повествовательной поэзии – это ее "формульность". Причина такого восприятия теории Пэрри-Лорда очевидна: исследование формульности допускает применение элементарных процедур, не требующих индивидуальной инициативы (вероятно, выявлять формульность могла бы и машина), а вместе с тем формульность древней поэзии не подразумевает ее внутреннего несходства с поэзией позднейших эпох. Так что, исследуя формульность, можно не отказываться от убеждения, что такого несходства нет. Между тем положения "где устность – там формульность" и "где формульность – там устность" – самое слабое в теории Пэрри-Лорда. Как выяснилось в результате исследования древних литератур, формульность, совершенно аналогичная той, которую Пэрри и Лорд находили в устной повествовательной поэзии, можно обнаружить в литературе, которая несомненно была письменной. Кроме того, становится очевидным, что нет четкой границы между традиционными, хотя и варьируемыми в своих элементах сочетаниями слов и отдельными словами, традиционными для данного жанра. Применяя компьютер, вводя генеративно-трансформационные обоснования и достаточно широко понимая, что такое формульность, можно найти формульность в любом жанре, художественном или научном, в частности, и в работах, посвященных исследованию формульности.

Характерно также, что в исследованиях древних литератур популярными становились в последнее время только те методы, которые подразумевают игнорирование внутреннего несходства между древними литературами и литературами нового времени. В качестве примера такого метода можно привести так называемую обрядовую (или ритуальную) теорию, т. е. толкование памятника как неосознанного отражения того или иного древнего обряда (и почему-то всего чаще – обряда убиения божественного короля или обряда инициации). Однако обрядовую теорию легко можно применить для толкования любого литературного памятника, в какую бы эпоху он ни был создан. С одной стороны, саги о древнейших норвежских королях легко истолковать как неосознанное отражение обряда умерщвления божественного короля, поскольку большинство из древнейших королей погибает в битве, т. е. умерщвляется. Правда, их смерть в бою – исторический факт, а не художественный вымысел. Но что ж из этого? По мнению наиболее последовательных сторонников обрядовой теории, сама историческая действительность может быть отражением какого-нибудь древнего обряда. С другой стороны, не менее легко "Приключения Гекльберри Финна" Марка Твена истолковать как неосознанное отражение обряда инициации (и такое толкование действительно было предложено). Нетрудно было бы также истолковать роман Льва Толстого "Анна Каренина" как неосознанное отражение обряда казни неверных жен путем бросания их под колеса. Правда, может оказаться, что у этнографов нет сведений о существовании такого обряда. Но опять-таки, что ж из этого? Древний обряд может легко быть реконструирован из литературного произведения или как "архетип" из авторского подсознания (так тоже делалось).

Возвращаясь здесь к проблеме становления литературы, я хочу рассмотреть те аспекты этой проблемы, которые до сих пор ускользали от моего внимания. В главе "Реализм в героической поэзии" я пытаюсь раскрыть сущность архаического реализма путем анализа персонажей героической поэзии. В главе "От саги к истории" рассматриваются приобретения и потери, которые влечет за собой развитие от архаического реализма к истории как науке. В главе "От саги к житию" показывается, как в недрах архаического реализма возникает тенденциозная или чисто дидактическая литература. В главе "От саги к роману" анализируется роль сказочной фантастики в преодолении противоречий архаического реализма и создании предпосылок для реализма нового времени. В главе "К истории лирического "я"" прослеживаются пути становления лирического "я" в ранней личной поэзии. Во всех главах анализ конкретного материала служит базой для теоретических выводов.

Реализм в героической поэзии

«Героический век не умел рядить идеи и мнения в персонажей».

Уильям П. Кэр

«О, женщины! – как сказал Шекспир и был, несомненно, прав».

Неизвестный автор

В прежних моих работах встречается утверждение, что герои эддических песней – фигуры идеальные, что образ героя в них – результат поэтической идеализации конкретного лица. [Стеблин-Каменский М.И. 1) Миф. Л., 1976, с. 75, 2) Историческая поэтика. Л., 1978, с. 154-155, 3) Древнескандинавская литература. М., 1979, с. 54-55.] Я вижу теперь, что это утверждение ошибочно. Его опровержением должен служить нижеследующий анализ основных персонажей героических песней «Эдды».

В обществе, в котором возникали сказания, представленные в героических песнях "Эдды", еще не сложилось государство с его карательными институтами. Поэтому долг мести навязывал себя людям как категорический нравственный принцип, а выполнение этого долга казалось важнейшим из всего, что происходило в этом обществе. Поэтому же основная пружина действия в героических песнях "Эдды" – выполнение долга мести, а главные персонажи в них – мстители и мстительницы, т. е. герои и героини, выполняющие этот долг.

В образах героинь "Эдды" бросается в глаза прежде всего то, что они как бы двоятся: с одной стороны, такой образ – женщина в трагической, но вполне реальной ситуации; с другой стороны, такой образ (параллельно, на не одновременно!) – существо сверхъестественное по своей природе, способное совершать то, что не под силу людям, и обладающее знаниями и мудростью, большими, чем те, которые доступны людям.

В песнях о Хельги такие двоящиеся женские образы – Сигрун и Свава. Сигрун – девушка, которую конунг Хёгни, ее отец, хотел выдать за Хёдбродда, "конунга злого, отродье кошачье", как говорит о нем Сигрун ("Первая песнь о Хельги Убийце Хундинга", 18, 7-8). [Героические песни "Эдды" цитируются в переводе А.И. Корсуна, опубликованном в книгах: 1) Старшая Эдда, древнеисландские песни о богах и героях. Сер. "Литературные памятники". М.; Л., 1963; 2) Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о Нибелунгах. Сер. "Библиотека всемирной литературы". М., 1975, с. 183-356; 3) Западноевропейский эпос. Л., 1977, с. 152-239. Первая цифра после названия обозначает строфу, вторая – строку. Оригинал цитируется по изданию: Edda, die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmдlern, herausgegeben von Gustav Neckel, I. Text, vierte, umgearbeitete Auflage von Hans. Kuhn. Heidelberg, 1962.] По просьбе Сигрун Хельги заступился за нее и убил Хёдбродда. Как сообщается в прозе после строфы 24 "Второй песни о Хельги Убийце Хундинга", "Хельги женился на Сигрун, h у них были сыновья". Но Даг, брат Сигрун, убил Хельги, мстя за своего отца. Когда Сигрун узнает, что произошло, она сначала обрушивает гневное проклятье на Дага: "Пускай тебя / покарают те клятвы, / которые дал ты / когда-то Хельги, / клялся ты светлой / влагой Лейфтра / и камнем Унн / в холодной росс! / Пусть не плывет / отныне корабль твой, / как бы ни дул / ветер попутный! / Пусть не бежит / конь твой послушно, / когда от врагов / спасенья ты ищешь! / Пусть не разит / меч твой в битве, / разве что сам ты / сражен им будешь! / Было бы местью / за гибель Хельги, / если б ты волком / скитался в чаще, / нищим и сирым, / вечно голодным, / разве что трупы / тебя б насыщали!" ("Вторая песнь о Хельги Убийце Хундинга", 31-33). Но характерно, что Сигрун ничего не предпринимает, чтобы отомстить брату. Мстить брату было бы нарушением сестринского долга! Другое дело – месть за брата: такая месть – сестринский долг.

Затем Сигрун изливает свое безысходное горе и прославляет Хельги: "Как ни богато, / живу я в Севафьёлль, / жизни не рада / ни утром ни ночью, / жду, не блеснет ли / войско князя, / Вигблер под князем / сюда не примчится ли, / как бы тогда я / конунга встретила! / Так убегали / в страхе безмерном / перед Хельги враги / и родичи их, / как козы бегут / по горным склонам, / страхом гонимы, / спасаясь от волка. / Так возвышался / Хельги меж конунгов, / как ясень гордый / в зарослях терна / или олень, / росой обрызганный, / он из зверей / самый высокий, / рога его блещут / у самого неба!" (там же, 36-38). Придя в могильный курган к Хельги, она обращается к нему: "Так радуюсь я / встрече с тобою, / как рады взалкавшие / Одина соколы, / что убитых почуяли / теплое мясо / или видят рассвет, / росою омытые. / Сперва поцелую / конунга мертвого, / а ты сними / доспех окровавленный; / иней покрыл / волосы Хельги, / смерти роса / на теле конунга, / руки как лед / у зятя Хёгни; / как мне, конунг, / тебя исцелить? /"..."/ Здесь тебе, Хельги, / ложе готово, – / радости ложе, / Ильвингов родич; / в объятьях твоих / уснуть бы хотела, / как с конунгом я / живым уснула б!" (там же, 43-44, 47). Но Хельги говорит, что он должен уехать до утренней зари, и, как сообщается в прозе после строфы 48, "Хельги и его воины ускакали, а Сигрун со служанкой вернулась домой. На следующий вечер Сигрун велела служанке стоять на страже у кургана". Но Хельги не приехал, и "Сигрун вскоре умерла от скорби и печали", как сообщается в прозе после строфы 51.

Таким образом, Сигрун – женщина в трагической, но вполне реальной жизненной ситуации.

Вместе с тем, однако, Сигрун – валькирия, существо сверхъестественное, священное, божественное. Она слетает к Хельги в сопровождении других валькирий: "Вдруг лучи / блеснули у Логафьёлль, / прянули молнии, / ярко сверкавшие: / девы в шлемах / с просторов небесных / мчались в кольчугах, / обрызганных кровью, / свет излучали / копья валькирий" ("Первая песнь о Хельги Убийце Хундинга", 15). Она вдохновляет Хельги на бой: "С коня наклонясь, / Сигрун валькирия / конунгу молвила..." (там же, 17, 1-3). Она помогает ему в битве: "Сигрун дружину / оберегала, / валькирия смелая" (там же, 30, 13) и "Ринулись с неба / валькирии в шлемах / князю на помощь, / бой разгорался" (там же, 51, 1-5).

Казалось бы, что Сигрун – жена Хельги и Сигрун – валькирия – два совершенно различных персонажа. Однако в песнях они носят одно и то же имя, никогда не выступают одновременно и тем самым каким-то странным образом отождествляются.

В "Песни о Хельги сыне Хьёрварда" совершенно аналогичную двойную роль играет Свава. С одной стороны, Свава – дочь конунга Эйлими, девушка, с которой Хельги обменялся клятвами верности, но потом, предчувствуя свою скорую смерть и узнав, что по воле злой колдуньи его брат Хедин дал обет жениться на Сваве, уступает брату. С другой стороны, однако, Свава – валькирия, которая дала Хельги имя и в придачу меч, и в прозе после строфы 9, в которой описывается этот чудесный меч, прямо говорится: "Одного конунга звали Эйлими. У него была дочь Свава. Она была валькирией и носилась по небу и по морю".

Брюнхильд – центральный образ не только в "Поездке Брюнхильд в Хель", но также в "Отрывке песни о Сигурде" и в "Краткой песни о Сигурде" (половина этой песни, одной из самых длинных в "Эдде", – ее монологи). Она упоминается и в ряде других песней. Брюнхильд – женщина, которая, оказавшись замужем не за тем, кого она любит, не примиряется со своей судьбой. Однако она ищет выхода из своего положения не ценой нарушения долга, а ценой героических жертв – ценой жизни любимого ею, но обманувшего ее человека и своей собственной жизни. В совершенно аналогичной жизненной ситуации Гудрун дочь Освивра из "Саги о людях из Лососьей Долины" и Гедда Габлер из одноименной пьесы Ибсена ограничиваются только одной из этих жертв: Гудрун дочь Освивра, женщина эпохи, когда кровавая месть как долг еще была живым институтом, ограничивается тем, что добивается убийства Кьяртана – любимого ею, но обманувшего ее человека, а Гедда Габлер, женщина эпохи, когда кровавая месть как долг уже давно была изжита, – тем, что кончает с собой.

Как и любовь других героинь героических песней, любовь Брюнхильд к Сигурду – это не романическая любовь, не любовь женщины к тому, кто ей, пусть даже в нарушение долга, полюбился, но любовь, которая в то же время – выполнение долга. Брюнхильд дала обет выйти за того, кто не знает страха. Тем самым тот, кто не знает страха, объект ее любви. Сватаясь к ней, Гуннар не может проскакать через огненный вал, окружающий ее жилище, т. е. не может проявить себя как не знающий страха. Тогда Сигурд, побратим Гуннара, меняется с ним обличьем, проезжает через огненный вал, проводит у Брюнхильд три ночи, в продолжении которых между ними лежит обнаженный меч, и получает от нее обручальное кольцо, благодаря которому Гуннар, после того как он и Сигурд снова меняются обличьями, женится на ней. Между тем Сигурд женится на Гудрун, сестре Гуннара. Таким образом, когда обман раскрывается и Брюнхильд узнает, что не Гуннар, ее муж, проскакал через огненный вал, а Сигурд, оказывается, что она нарушила свой обет (вышла замуж не за того, кто не знает страха) и в то же время, что она любит не своего мужа, Гуннара, а чужого мужа (ведь в силу ее обета Сигурд – объект ее любви). Мена обличьями, которая происходит во время сватовства к Брюнхильд, – яркое образное выражение того, что объект ее любви не тот, кто полюбился ей как конкретная личность, а тот, кто мог бы, став ее мужем, обеспечить ей выполнение ее обета, т. е. долга.

Выход из создавшегося положения, трагического для Брюнхильд, ценой нарушения супружеского долга для нее невозможен. Как рассказывается в гл. 29 "Саги о Вёльсунгах" (и, возможно, что это пересказ несохранившейся песни), в ответ на слова Сигурда "я бы хотел, чтобы мы легли в одну постель и ты бы была моей женой" Брюнхильд отвечает: "Об этом не может быть речи, я не намерена иметь двух конунгов под одной кровлей и скорее расстанусь с жизнью, чем изменю Гуннару конунгу".

Добиваясь убийства Сигурда, Брюнхильд мстит в сущности не столько Сигурду за то, что тот обманул ее, поменявшись обличьем с Гуннаром, сколько жене Сигурда Гудрун за то, что та стала женой Сигурда, тогда как его женой должна была стать она, Брюнхильд. Ведь самая эффективная месть, как представляли себе люди общества, в котором месть была долгом, – убийство не самого обидчика, а того, чья смерть – наиболее чувствительный удар по обидчику.

Впрочем, Брюнхильд добивается смерти Сигурда, которого она любит, а не его жены Гудрун, которую она ненавидит, еще и потому, конечно, что Гудрун – женщина, я объектом кровавой мести, согласно представлениям того времени, мог быть только мужчина, но не женщина.

Добиваясь убийства Сигурда, Брюнхильд наносит тем самым удар и по себе самой. Но и это вполне соответствует представлениям людей древнего общества о долге мести. Тот, кто осуществлял месть, не должен был останавливаться ни перед какими жертвами, и чем больше были эти жертвы, тем героичнее было выполнение долга мести. Героизм Брюнхильд в том и заключается, что она добивается убийства того, кого она любит. Правда, как можно понять просьбу Брюнхильд быть сожженной рядом с Сигурдом на одном ложе ("И пусть лежит / меч между нами, / острый клинок, / как в ночи былые, / когда мы с Сигурдом / вместе лежали / и назывались / женой и мужем" – "Краткая песнь о Сигурде", 68) и ее слова, которые она произносит по дороге в Хель ("С Сигурдом я / теперь не расстанусь!" – "Поездка Брюнхильд в Хель", 14, 5-6), она надеется соединиться с Сигурдом после смерти. Но такая надежда не делает судьбу Брюнхильд менее трагической, а ее поведение – менее героическим.

Узнав о смерти Сигурда, Брюнхильд разражается смехом ("Брюнхильд тогда / от души рассмеялась, / так что жилье / все загудело" – "Отрывок песни о Сигурде", 10, 1-4). Этот смех не значит, что смерть Сигурда ее обрадовала. Характерно, что о смехе Брюнхильд в той же песне говорится так: "Это услышав, / все замолчали, – / понять не могли, / что с женщиной сталось, – / отчего она, плача, / о том говорит, / о чем со смехом / просила героев" (там же, 15). Смех Брюнхильд – ото тог самый героический смех, которым рассмеялся Хёгни, когда ему вырезали из груди сердце ("Вождь рассмеялся – / страха не ведал он, – / когда грудь рассекли / дробящего шлема" ("Гренландская песнь об Атли", 24, 1-4), или Ёрмунрекк, когда стража сообщила ему, что нагрянули те, кто должны его убить ("Ёрмунрекк смелый / в ответ усмехнулся" – "Речи Хамдира", 20, 1-2), или Гудрун, когда ее сыновья согласились отправиться в поход, в котором они должны погибнуть ("Гудрун, смеясь, / в кладовую пошла, / выбрала шлемы, / что были в ларях / и кольчуги стальные, / снесла сыновьям" – "Подстрекательство Гудрун", 7, 1-6). Героический смех выражает торжество над смертью или тем, что, как непоправимая потеря, равносильно смерти.

Таким образом, и Брюнхильд – женщина в трагической, но вполне реальной жизненной ситуации.

Вместе с тем, однако, как следует из "Поездки Брюнхильд в Хель", Брюнхильд – та самая валькирия, которая называется Сигрдривой в "Речах Сигрдривы". В этой песни (в прозе после строфы 4) валькирия Сигрдрива рассказывает, как в отместку за то, что она погубила старого Хьяльм-Гуннара, которому Один обещал победу, а отдала победу Агиару, брату Ауды, Один погрузил ее в сон и сказал, что она никогда больше не победит в битве и будет выдана замуж, на что она ответила, что "дала обет не выходить замуж ни за кого, кто знает страх". Разбуженная Сигурдом, Сигрдрива поучает его разной рунической мудрости и дает ему ряд мудрых советов. Впрочем, из самой этой песни никак не следует, что Брюнхильд и Сигрдрива – одно лицо. Однако в "Поездке Брюнхильд в Хель" (8-9) Брюнхильд говорит: "В готском краю / я тогда отправила / в сторону Хель / Хьяльм Гуннара старого, / победу отдав / Ауды брату: / очень был этим / Один разгневан. / Воздвиг для меня / из щитов ограду, / белых и красных, / края их смыкались; / судил он тому / сон мой нарушить, / кто ничего / не страшится в жизни". В гл. 22 "Саги о Вёльсунгах", где, вероятно, пересказывается какая-то несохранившаяся песнь, Брюнхильд тоже отождествляется с валькирией, чьи слова приводятся в "Речах Сигрдривы", и в этой главе оказывается, что Сигурд уже тогда обручился с Брюнхильд. Однако из других песней – из "Пророчества Грипира" и "Речей Фафнира" – ясно, что валькирия, разбуженная Сигурдом, и Брюнхильд – два разных лица.

Эти противоречия обычно толкуются так, что первоначально сказание о валькирии, разбуженной Сигурдом, и оказание о Брюнхильд были совершенно самостоятельными и что поэтому отожествление валькирии с Брюнхильд должно быть характерно для "поздних" песней. При этом, однако, приходится как-то закрывать глаза на то, что в "Пророчестве Грипира", песни, которую принято считать "самой поздней", нет никакого следа отождествления валькирии с Брюнхильд. Более правдоподобным представляется поэтому, что песни с отожествлением Брюнхильд с валькирией и без такого отожествления сосуществовали и что это было проявлением общей тенденции к раздвоению образа героини, на человеческое и сверхчеловеческое, священное, божественное.

Обычно считается, что сюжет "Плача Оддрун" – "позднее присочинение", "придуман для данной песни" и т. п., то есть нечто, принципиально отличное от героического сказания. Тем самым делается допущение, что сказание (т. е. сюжет песни) – нечто, фиксированное и существующее независимо от песни. Между тем гораздо более вероятно, что в процессе бытования песней в устной традиции происходило не только изменение старых сюжетов, но и возникновение новых на базе старых и что эти новые сюжеты и видоизмененные старые сосуществовали. В самом деле, ведь сюжет "Плача Оддрун" – это в сущности вариация на сюжеты, представленные в песнях о других героинях: Оддрун – женщина, не вышедшая замуж за того, за кого она должна была выйти (как Брюнхильд) и в то же время женщина, которая скорбит по герою (как Гудрун). В песни представлен ряд персонажей из других героических песней "Эдды" – Гуннар, Хёгни, Гримхильд, Атли, Брюнхильд – и ряд связанных с ними мотивов. Как и в "Песни об Атли" и "Речах Атли", Гуннар по велению Атли брошен в змеиный ров, где он играет на арфе, но только в "Плаче Оддрун" он брошен туда в отместку за то, что он соблазнил Оддрун, сестру Атли, и на арфе он играет, чтобы призвать Оддрун к себе на помощь. Как и образы других героинь эддических песней, образ Оддрун двоится: с одной стороны, она – женщина, жених которой (Гуннар) женился на другой женщине, а потом соблазнил героиню и за это был предан смерти ее братом, т. е. женщина в рядовой жизненной ситуации; но, с другой стороны, она женщина, давшая обет "всем помогать, кто помощи ищет" ("Плач Оддрун", 10, 9-10), в частности, помогающая другим женщинам разрешиться от бремени и знающая благие заклятья, т. е. существо, наделенное сверхчеловеческими качествами.

Гудрун – центральный образ целого ряда песней. В первой и второй "Песни о Гудрун" – это образ женщины, скорбящей по своему мужу; в "Третьей песни Гудрун" – женщины, обвиненной в измене мужу и доказавшей, что она оклеветана; в "Песни об Атли" и "Речах Атли" – женщины, мстящей за своих братьев; а в "Подстрекательстве Гудрун" и "Речах Хамдира" – женщины, побуждающей своих сыновей к мести за дочь от любимого мужа.

Скорбь Гудрун по Сигурду превосходит скорбь, испытываемую женщинами в ее положении: "Так было – смерти / желала Гудрун, / над Сигурдом мертвым / горестно сидя; / не голосила, / руки ломая, / не причитала, / как жены другие" ("Первая песнь о Гудрун", 1); "...не голосила, / руки ломая, / не причитала, / как жены другие, / как мертвая сидя, / над телом Сигурда" ("Вторая песнь о Гудрун", 11, 5-10). Как рассказывается в "Первой песни о Гудрун", она не могла плакать, потому что окаменела от горя. Попытки рассеять ее скорбь рассказами об еще горших потерях, испытанных другими женщинами, оказываются безуспешными. Только когда одна из женщин сдергивает с трупа саван и говорит: "Вот он! Прильни / губами к устам, – / ведь так ты его / живого встречала!" ("Первая песнь о Гудрун", 13, 5-2), Гудрун бросается к трупу, разражается рыданиями, прославляет Сигурда ("Сигурд рядом / с сынами Гьюки / как стебель лука, / из трав встающий, / как в ожерелье / камень сверкающий, / самый ценный / среди каменьев!" – там же, 18) и жалуется на свою горькую долю: "Как ивы листва / стала я жалкой, / смерть повелителя / сделала это" (там же, 19, 5-8). Тогда Брюнхильд проклинает женщину, которая помогла Гудрун разрешиться слезами. ("Пусть потеряет / детей и мужа / та, что нынче / слезы пролить / тебе помогла / и речь вернула!" (там же, 23, 5-8).

Характерно, что нигде в песнях не говорится, что Гудрун вышла замуж за того, кого полюбила. Напротив, из слов "Сигурду дали / казну и невесту – / юную Гудрун, / Гьюки дочь" ("Краткая песнь о Сигурде", 2, 1-4) очевидно, что выдаче ее замуж не предшествовало ничего романического. Так что ее любовь к Сигурду – любовь к тому, кого она должна любить, поскольку он ее муж.