Текст книги "Осквернители (Тени пустыни - 1)"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Вы знаете, кто сказал это? Нет? – спросил доктор. И сам ответил: Старик Саади сказал, величайший из великих, царь поэтов сказал это.

Но странник даже не шевельнулся.

Они лежали на тощем пыльном паласе в камышовой, кое-как обмазанной синей глиной мазанке, и круг луны бросал свет через дыру в кровле на пол, на палас, на кудрявую бороду странника.

– Вот мы снова с вами в азиатской лачуге... – продолжал Петр Иванович. – И снова кругом дикость и степь. И от цивилизации только персидский порошок. Слава богу, взял с собой. Иначе бы нас персидский клещ съел. Тут его легионы. А клещ разносит неприятную болезнь – персидский возвратный тиф и кое-что похуже.

– Да буду я твоей жертвой, – пробормотал на своем жестком ложе странник.

– Вас после Бухары раны не беспокоили?

– Говорят: сотвори добро и брось в реку Тигр.

– Дело не в благодарности. Мне интересно с чисто медицинской точки зрения. Признаться, я не верил, что вы выкарабкаетесь. Пули превратили вас в решето. Крови вы потеряли уйму. А кругом была грязь, никакой асептики...

Странник приподнялся на локтях.

– Благородно ли ударять упавшего ногой? Если ты подал руку упавшему ты муж!

– Рука моя для друзей. Зачем вы играете в прятки. Я вас узнал, и вы меня узнали... Вы...

– Прошу! Не произносите моего имени. Не говорите, что меня знаете, даже вашему... Даниарбеку.

– Ну уж он-то узнал вас раньше меня.

– И все же не надо. Черные гончие скачут по степи.

– Блохи?

– Вы правильно разгадали загадку. Только блохи – шахиншахские жандармы.

– Скажите, почему вы здесь? Я думал... мне говорили, что вы в Красной Армии... С тех пор...

– Не спрашивайте.

– Вы же тогда помогали нам. Все помнят ваш удар по Энверу. Потом, говорят... Ваши неоценимые услуги... Орден...

– Доктор, прошу вас... Я бы все сказал, но... вот уже столько тысяч дней, столько тысяч ночей я не знаю покоя. И если все рассказать... Извлекли они мечи и согрели поле битвы кровью храбрых, и войско исчезло в пламени мечей расправы. И после Бальджуана и Восточной Бухары разве нашел я спокойное местечко! С тех пор я прошел длинный путь. Каждый шаг пути вызывал у меня больше молитв и проклятий, чем любая дорога в мире... Наши пути пересеклись в третий раз. Но вы идете направо, а я налево.

– Как волка ни корми, он все в лес смотрит.

– Кто знает... Одно я знаю: лучше быть стальным наконечником стрелы, чем самой стрелой... так, кажется, сказал француз Мерен.

– Значит, вы снова... взялись за свое.

– Прошу вас, не говорите. Одно скажу – совесть моя чиста.

Сколько ни задавал вопросов Петр Иванович, странник молчал. Кажется, он заснул.

Утром его не оказалось. Он ушел.

– Ишан взбесился, – сделал вывод Алаярбек Даниарбек. – Палка две головы имеет. Выгода была – ишаном был, молитвы к престолу аллаха возносил. Прижали ему хвост – к Советам с подносом побежал, красным стал. Побренчали золотом инглизы – Музаффар поспешил подоткнуть полы халата за пояс и готов, собака, уж им служить. Плохой человек. Зачем тебе, Петр Иванович, надо было его лечить тогда, в Бальджуане? Помирал он от ран, ну и волею аллаха помер бы. Жизненный путь его кончился бы, и не пришлось бы тебе сажать его на свою лошадь, а самому идти по соли пешком. Разве посеявший семя зла соберет урожай добра? Посмотрел бы ты, Петр Иванович, на его лицо, когда я заговорил с ним: почернело оно, словно у могильного трупа. Проклятый нищий! Он сказал мне: "Да умножатся твои добродетели, но не суй нос не в свои дела, Алаярбек Даниарбек! Здесь не Самарканд и не советская власть. Ты уже поседел, а суетлив, как воробей. Ум не в годах, а в голове. А в Персии голову отрезают, даже кашлянуть не дадут..." Какое он имеет право угрожать мне, советскому человеку!

Алаярбек Даниарбек вышел, и долго еще со двора доносилась его воркотня, похожая на гудение огромного шмеля.

Известна своими горячими ветрами Хафская богом забытая степь Даке Дулинар-хор... Когда к вечеру в селение прискакали фарраши, вихри уже смели с соляной поверхности следы дервиша.

Перепуганные хелендинцы забились в свои камышовые хижины и с дрожью прислушивались к раздирающим крикам старосты, с которого спускали три шкуры. Он даже не понял, за что его бьют: за умершего от голода мальчика или за какого-то неизвестного дервиша. Больше всех неистовствовал явившийся с жандармами араб. Распоряжался и приказывал он. По его настоянию всех почтенных людей Хелендэ пригнали на площадь.

– Знаете и молчите, – говорил араб. – Посидели бы на раскаленной плите – развязали бы языки!

– Благословенный эмир бухарский приказывал в подобных обстоятельствах осторожненько сдирать с заподозренных кожу. Очень это у всех развязывает язык, а?

Слова эти заставили араба резко повернуться. Мертвенно-серые губы его вытянулись в ниточку, просушенные ветром кирпично-красные щеки задергались. Глаза его вперились в дерзко улыбающуюся физиономию замешавшегося в толпу зевак Алаярбека Даниарбека. Он стоял впереди, засунув, по обыкновению, ладони за поясной платок, и с видимым интересом разглядывал араба.

– Нет... Сто тысяч свидетелей! Нет! – проговорил задумчиво маленький самаркандец.

Теряя самообладание, араб воскликнул:

– Что нет? Что ты хочешь сказать своим "нет", ты, персидский пес!

– Нет, – усмехнулся Алаярбек Даниарбек, – он не араб. Я так и знал. Он не араб!

Конечно, стоявший перед ним человек, несмотря даже на шелковый бурнус с черно-белым, в шахматную клеточку шнурком "агал", перехватывающим капюшон на лбу, ничуть не походил на араба, да и вообще на восточного человека. Всякий увидевший его сказал бы: "Этот рыжий из рыжих ференг рядится в араба. Что он там клянется именем аллаха? Посмотрите на его усы и бороду!" Впрочем, определение "рыжий" едва ли подходило. Цвет волос и усов "араба" можно было скорее назвать русым. Во всяком случае, лицом и внешностью он смахивал на европейца, да еще северного, нордического типа, и никакой арабский бурнус, никакой маскарад не мог сделать его арабом.

Кровь волной прихлынула к щекам араба, но он сдержался и сдавленным голосом приказал:

– Возьмите его и выколотите из него пыль. Большевистским духом от него тянет.

Запахнув с шуршанием свой шелковый бурнус, араб вошел в помещение. Теменем он задел притолоку и выругался. Низкорослый Алаярбек Даниарбек привстал на цыпочки и потрогал косяк, как бы проверяя, цело ли дерево.

Как ни озабочены были фарраши, они не удержались от улыбки.

– Но-но, – проворчал начальник фаррашей, непомерно грузный жандармский капитан, – не очень-то хорохорься... Снимай-ка халат да штаны. Покормим тебя палками досыта.

– А вот и нет!

– А вот и да!

– А вот и не посмеете! Вы знаете, кто я?

Но капитан устал. Он рыскал всю ночь по пустыне в поисках таинственного дервиша. У него ныла поясница. Его преогромный живот, раздувшийся от гороховой похлебки – "пити" и кебаба, жаждал мягких одеял. От бесконечной тряски в седле разыгрался застарелый геморрой. И почтенный начальник меньше всего хотел пререкаться с этим широкоскулым ничтожным тюрком, педвернувшимся не в добрый час ему под руку. Многозначительно подмигнув Алаярбеку Даниарбеку, он почти нежно сказал ему:

– О ваше высочество господин ширванский принц, не обессудьте, ваша милость, в Хафской провинции нашего пехлевийского благоденствующего государства военное положение. По ту сторону границы, в Туркмении, восстание против большевиков. Господин Джаббар ибн-Салман облечен властью и полномочиями. Он приказал, ваше высочество, выколотить из вашей благородной спины пыль и...

– Так эта рыжая скотина и есть Джаббар ибн-Салман? Ну... Да если он сунется в арабский аул в арабском бурнусе, его арабские мальчишки камнями забросают...

– Хватит болтать. Раздевайтесь, ваше высочество. Лапы моих молодцов железные. Еще порвут ваш золототканый камзол. А ну!

Но Алаярбек Даниарбек не спешил. Он неторопливо шарил у себя за пазухой. Терпение капитана истощилось. Он сделал знак глазами, и два жандарма двинулись к Алаярбеку Даниарбеку, сжимая в руках тонкие длинные палки, универсальное орудие азиатской администрации в деле управления простым народом – стадом рабов господа бога.

– А за то, ваша милость, господин принц, что заставили меня, ничтожного, потратить столько драгоценного времени на беседу с вами, разрешите добавить сверх нормы еще штук двадцать плетей, – добавил, сладенько улыбаясь, капитан. – Да не волнуйтесь, ваша светлость, у нас, в прогрессивном государстве, порядочек! Вас уложим поудобнее. Вот нате шелковое одеяло... – Он ногой швырнул кусок изъеденной молью кошмы.

– Уберите лапы! – закричал Алаярбек Даниарбек. – "Зимой пшеница созрела – летом бык замерз". Все у тебя, господин жандарм, в тухлых твоих мозгах перемешалось... На кого ты смеешь замахиваться своей прогрессивной нагайкой! На, смотри! Как бы тебе самому не пришлось примочки на задницу ставить!

– Что это? – Капитан еще топорщил надменно свои жесткие, точно проволока, усищи, но глаза его забегали.

Неторопливо Алаярбек Даниарбек вытащил из-за пазухи сверточек в чистой тряпице, развязал тугой узелок и развернул. На ладони самаркандца алела книжица, при виде которой жандармы издали нечто вроде "ох-хо" и мгновенно выпустили из своих рук Алаярбека Даниарбека.

– На, читай!

– Творец всевышний! Советский паспорт! Я ваш слуга! – залебезил капитан, пугливо отстраняя паспорт. – Вы русский? Что же вы раньше не сказали?

– Я – узбек. Пойми – я гражданин Советского государства. И ты, слепая курица, со своим ряженным в арабский бурнус дергунчиком из кукольного театра ответите еще за оскорбления, нанесенные мне, Алаярбеку Даниарбеку, советскому гражданину, облеченному дипло... дипло... тической неприкосновенностью... да ты знаешь, что тебе и твоему другу, этому шуту в арабском балахоне, будет?!

Надо было посмотреть на Алаярбека Даниарбека в его поистине благородном негодовании.

Выпятив грудь, не вынимая ладоней из-за пояса, он наскакивал на толстого, огромного жандарма. Со стороны казалось, что маленький черный петушок клюет разжиревшего, перепуганного кота, а кот только жмурится от ужаса, боясь пустить в ход свои когти.

Долго бы еще сварливый самаркандец читал господину жандармскому капитану нотацию, как полагается вести себя административному лицу с "персоной грата", если бы не вмешательство вышедшего из конторы Петра Ивановича.

– Я не раз уже вас предупреждал, товарищ Алаярбек Даниарбек. Паспорт у вас не для того, чтобы козырять им по поводу и без повода...

– Тебе хорошо, Петр Иванович, а мне чуть спину не измололи.

– Слышал, слышал. Вы тут такой базар устроили. За версту крик слышен. Не суйтесь не в свое дело.

– Этому жандарму – "было два, стало три" – я предпочитаю собаку.

– Тише вы! Не дружите с глупостью – в своей крови захлебнетесь, отвел в сторону Алаярбека Даниарбека доктор. – Вы забыли, где мы... Сегодня вы легко отделались, а завтра... При первой возможности придется отправить вас домой... в Самарканд.

– Э, и поговорить с усатым нельзя. Что я, боязливый? Это трус бежит, бросив на дороге голову. Говоришь, в Самарканд ехать? Очень рад. Растолстею, что хум с вином. Все уважают толстых.

Петр Иванович не мог сердиться. Маленький самаркандец напряженно сопел. Волосы, росшие у него прямо из ноздрей, забавно шевелились. Завернув с необыкновенной тщательностью паспорт в тряпицу, Алаярбек Даниарбек вздохнул:

– Такая маленькая книжечка, а необыкновенную силу имеет.

Он ушел в лачугу. Сев на тощий тюфячок, он плотно прислонился к отполированной многими спинами стене. По лицу его бродила злая улыбка. Вдруг у него вырвалось:

– Вон ты какой!.. Да... Отомстивший врагу проживет тысячу лет!

Туманен был смысл этих слов, но Алаярбек Даниарбек, видимо, хорошо знал, что хотел сказать.

Он думал, думал и все улыбался. Наконец он вздохнул и проговорил вслух:

– А даже если и так... Поберегись, красноголовый индюк!

Глаза его, и без того черные, еще более потемнели.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Цветник, вызывающий восхищение

чувств!

Но что за цветы цвели в нем?

Х а ф и з

Свет ударил в глаза. Невообразимый шум вырвал Петра Ивановича из глубин сна. Щурясь, он разглядывал прыгающие в красном дыму чадящих факелов, кривляющиеся, неправдоподобные в своей уродливости маски лиц.

Одно было приятно. Козлиная скачка автомобиля, швыряние, теснота, оглушающая трескотня фордовского мотора – все удовольствия двухсотверстного пути миновали.

– Пожалуйста, профессор! – широко разевая рот и присунувшись вплотную, кричала бородатая физиономия с блестящими глазами-сливами, удивительно суетливыми, уклончивыми, не позволяющими заглянуть в душу человека. Доктор сразу мысленно отметил: "Ему палец в рот не клади".

А пока он раздумывал, какие только глаза не встречаются на свете, обладатель суетливых глаз почтительно высаживал его из пропыленного, пышущего горячим железом автомобиля и, громко шлепая пестрыми туфлями с изогнутыми носами, повел среди кричащих, прыгающих, жестикулирующих факельщиков и вертящихся чертями оборванцев. Топая с силой по твердой земле, чтобы хоть немного размять затекшие в автомобиле ноги, Петр Иванович недовольно спросил:

– Где мы?

– Где мы? – сердито вторил ему голос семенившего сзади Алаярбека Даниарбека.

Сжав доктору пальцами локоть, суетноглазый скороговоркой ответил:

– Вы, профессор, среди восхитительных цветников Сада Садов, именуемого на сладостном фарси Баге Багу. Вы в тенистом пристанище соловьев и роз: "Пылая нежной страстью к розе, соловей..."

– Где Джаббар? – невежливо перебил доктор.

– Кто?

И хоть в возгласе суетноглазого звучало наигранное недоумение, а вернее всего именно потому, Петр Иванович окончательно рассердился:

– Джаббар ибн-Салман. Тот самый араб, который заставил нас трястись двадцать четыре часа по ухабам и колдобинам хорасанских дорог. Тот самый араб Джаббар, который от имени персидского правительства просил меня спешно, срочно, немедленно, моментально, мигом... ехать на холерную эпидемию в Мешхед.

– Где Мешхед? – подхватил Алаярбек Даниарбек. – Где Джаббар, затащивший Петра Ивановича вместо Мешхеда к каким-то соловьям и розам? Что за неуместные шутки? Да вы знаете, что всем будет за такие шутки?

Петр Иванович высвободил локоть из цепких пальцев суетноглазого и круто повернулся к нему:

– Где он? Куда он провалился?

– Извините нас... Вы имеете... ах, тьфу-тьфу!.. в виду горбана Джаббара?

– Да, да... Джаббара... Именно его!

Но тут в дверях, из которых лился холодный электрический свет, выросла фигура в бурнусе.

– Доктор... профессор, поспешите, ваша помощь необходима. Не медлите ни секунды!

Точно во сне промелькнула ярко освещенная в радуге ковров и сияющая медью и серебром посуды восточная гостиная из "Тысяча и одной ночи". Но сейчас же они оказались в полумраке, дышащем сырой глиной и дымом. Доктора уже тянули за руки вверх по скрипучим, дрожавшим под ногами ступенькам.

– Куда вы? – со злостью в голосе спросил доктор. – Что за черт?

– Вы можете называть меня просто Джаббар, если хотите, – говорил ему араб, – или полностью Джаббар ибн-Салман. Но здесь меня знают как Джаббара... Входите, пожалуйста.

Он почти вытолкнул доктора через узкое отверстие в потолке в плохо освещенную каморку.

– Здесь, – запыхавшись, проговорил Джаббар ибн-Салман. – Наконец-то вы здесь. Вчера... Шальная пуля... Счастье, что вы здесь!

И, обращаясь к мечущемуся на одеялах, стонущему в бреду седому, с давно не бритой щетиной на щеках туркмену, воскликнул:

– Вот вам – профессор медицины! Вы хотели профессора, господин Курбан Мухаммед Сардар. Я нашел вам профессора.

Слабый стон прозвучал под низким потолком каморки:

– О... я хочу только умереть... Пуля нашла меня, пуля жжет меня.

Надо сказать, имя, произнесенное Джаббаром, нисколько не насторожило Петра Ивановича. Он просто пропустил его мимо ушей. Когда он понял, зачем его привезли сюда, и увидел тяжелораненого, он отбросил всякую досаду: в его помощи нуждались, и срочно притом. Больной еле дышал.

– Позвать Алаярбека Даниарбека! Пусть несет инструменты.

Петр Иванович потребовал света. Как можно больше света.

Кряхтя и сопя, влез в каморку Алаярбек Даниарбек.

Он сразу же накинулся на араба и на суетноглазого перса, оказавшегося хозяином дома:

– Безобразие! В доме ковры, электричество, а здесь, в этой конуре, и керосиновой лампы нет!

– Да, держать раненого в такой конуре! – возмутился доктор. – Грязь, обшарпанные стены, щели, паутина. Смотрите, раненый весь в черных укусах клещей. Духотища, запахи... брр... Безобразие!

– Я ваш слуга, профессор, – усмехнулся влажными гранатовыми губами хозяин дома, – но здесь наша собственная спальня... Ах, тьфу-тьфу!..

– Немедленно отсюда больного убрать.

– Вы понимаете, граница близко.

– Ну и что?

– Беспокойно. Э, профессор, вы не понимаете. Разве я могу спать внизу? А здесь, в башне... Вы видите, – он показал на круглое отверстие в полу, через которое они только что поднялись в комнату, – я могу на ночь поднять лестницу, опустить крышку. Как в крепости. Покой голове и нервам. А если наши крестьяне вздумают... О, они народ неблагодарный... ах, тьфу-тьфу!.. Особенно после семнадцатого года. А восстание этого крестьянского вождя Бовенда... Какой ужас... Резня! Кровь! Палок на них не хватает. Клянусь!

Только теперь доктор заметил бойницы в грубо обмазанных глиной и саманом стенах спальни помещика, магазинные винтовки, прислоненные в углах, обоймы с патронами, навалом лежащие в ящиках.

Но когда суетноглазый принялся многословно рассказывать, что спальня помещается в третьем этаже башни, что башня уцелела от замка предков, что башня выдержала бесчисленные осады, то Петр Иванович просто прогнал его, чтобы он не мешал. Он только спросил:

– Где угораздило вашего приятеля?

– А вам, доктор, обязательно... Ах, тьфу-тьфу!.. знать это?

– Представьте, обязательно.

Глаза помещика засуетились, но араб твердо сказал:

– На охоте... охотились на джейранов...

– Кто же?

– Один неловкий... Скакал сзади, задел спуск винтовки...

– А пуля полетела, сделала крюк и встретила спереди. Любопытная пуля... И потом вы мне говорили, что ваш, как вы его назвали, Курбан... Сардар ранен вчера. А я вам точно скажу, что пуля попала ему в плечо шесть-семь дней назад, не меньше. И неужели у вас врача нет? В Мешхеде же есть врачи...

– Врач внизу. Стыдится вас. Он практик... не доучился... диплом есть, но такой...

– Рана безобразно запущена. И впрямь счастье вашего приятеля, что вы меня нашли.

– О, так опасно?

– Вот-вот гангрена начнется... тогда пиши пропало...

Даже при неверном свете было заметно, как под медно-красным загаром араба расползается бледность.

Все время, пока извлекалась пуля из плеча, раненый кричал.

– Все они так, – шипел Алаярбек Даниарбек, – храбры до ошаления. Самонадеянны, наглы, на все наплевать, а даже легкой боли не терпят, верещат по-бабьи...

Наложив повязку, Петр Иванович поискал под одеялом здоровую руку раненого пощупать пульс.

– Что такое? – Он выпростал руку раненого из-под одеяла. Пальцы ее судорожно сжимали длинный нож. С таким ножом из булатной стали туркмен не расстается ни в юрте, ни в походе.

Больной шевельнулся.

– Завтра я сяду в седло! – чуть слышно пробормотал он.

– Собирался помирать, а чуть полегче... подавай коня!

– Если не сяду, нож мой напьется твоей крови, урус.

– И в седло не сядешь и ножа не увидишь. – Петр Иванович отнял нож. До того ты дик, что и на человека не похож... э... Курбан Мухаммед Сардар. Ты похож на зайца, стукнувшегося о дерево.

Потом, значительно позже, Петр Иванович рассказывал: "Только назвав это имя, я сообразил, кого мне довелось оперировать. Курбана Мухаммеда Сардара все больные знали как Джунаид-хана, а имя "Джунаид" уже давно сделалось синонимом войны, пожарищ, ран, покрытых запекшейся кровью, обезображенных разлагающихся тел, бесстыдного разгула и насилия... Но я думал не о неприятностях, связанных со столь беспокойным пациентом, а о том, куда опять занесла меня моя беспокойная судьба и что из себя представляет Сад Садов – Баге Багу?"

Как ни был занят доктор своей экспедицией и своими делами, он не мог не видеть, что Хорасан весь напряжен, как тетива лука, что что-то готовится, что строят дороги, и строят их англичане, что повсюду говорят о вооруженных отрядах.

Удовлетворить свое законное любопытство в тот вечер доктор не смог. Обильный ужин с ним разделили, если не считать Алаярбека Даниарбека, Джаббар и хозяин дома, который представился только после операции, назвавшись скромно Али Алескеровым из Баку. Толстый, пухлый, он поглощал пищу в огромных количествах и с жадностью удивительной, но не забывал неизменно потчевать и гостей. Говорил он необычайно громко, часто вскакивал, бегал по комнате и плевался. Гостеприимство его граничило с назойливостью. Вообще доктора и Алаярбека Даниарбека уговаривать не приходилось. Они изрядно проголодались. И Петр Иванович от души жалел, что волчий голод не позволяет ему насладиться в полной мере изысканными ароматами и вкусовыми тонкостями "пити" – горохового супа из баранины, курицей с шафраном, кебабом из рыбы, жарким из кулана – дикого осла – и пилавом из степной куропатки – венцом хорасанской кухни.

– Увы, господин профессор, – объявил в начале ужина гостеприимный помещик, – нам, последователям пророка, тьфу-тьфу!.. – и он остановился взглядом на Джаббаре и Алаярбеке Даниарбеке, – не подобает употреблять пьянящие напитки, тьфу-тьфу!.. В нашем доме вы не увидите ни одной запретной бутылки. Потому, увы, придется возбуждать аппетит ароматным чаем.

Он принялся самолично разливать в изящные китайские пиалушки чай из красно-желтых фарфоровых чайников. Доктор только улыбнулся, обнаружив в пиале вместо чая крепчайший и грубый бренди. Что касается араба и маленького самаркандца, ни тот, ни другой ничем не проявили своего удивления и даже не поперхнулись.

Алаярбек Даниарбек продекламировал нараспев:

Помилуй бог, чтобы я бросил вино в пору цветения роз.

Я, слава аллаху, не глуп. Разве я так поступлю?

Никто его не прервал. Лишь Джаббар удивленно пробормотал:

– Гм, он знает Хафиза...

"Чай" быстро развязал языки. Замкнутый, чем-то ожесточенный Джаббар вылез из обычной своей скорлупы и внезапно перешел с доктором на "ты".

– Скажи, эскулап, то есть профессор, – спросил он чуть заплетающимся языком, – сколько ему, – он многозначительно посмотрел в потолок, придется проваляться в постели?

– По меньшей мере месяца полтора.

– Что-о?

Он так расстроился, что перестал есть.

– Не нравится мне его рана, – сказал доктор. – Да и сердце у него стариковское. Потрепанное...

– Из-за глупой бравады нарваться на пулю. Нет. Мы не можем ждать...

– Придется, – сказал равнодушно Петр Иванович, хотя он меньше всего тогда знал, почему араб Джаббар не может ждать выздоровления Джунаида.

– Все из-за идиотского аламана – вульгарного разбойничьего набега. Видите ли, понадобилась ему какая-то длиннокосая девчонка... Дескать, новая кошма и молодая жена лучше. В его-то годы пойти из-за любви под пули советских пограничников... Весь наш план к чертям... Извольте ждать. Ну нет! Господин Али, куда запропастился Анко? Найдите мне наконец Анко!

Так впервые Петр Иванович услышал имя человека, который доставил ему впоследствии немало досадных переживаний.

Видимо, бренди расслабляюще подействовал на араба. Что-то он разболтался при посторонних. Плохо соображал и Али Алескер. Осоловелыми глазами он уперся в лицо араба и неразборчиво лепетал:

– Мистер... м-м-м... Анко... Эх, тьфу-тьфу!.. Хамбер охотится... м-м-м... недалеко охотится... на горе Табаткан охотится на муфлонов... и этих... дроф-красоток...

– Мистер?.. Тсс! Да-да, охотится. – Голос Джаббара вдруг сделался тверже. Быстро глянув на доктора, он схватил пиалу, налил в нее ключевой воды и выпил залпом, не отрываясь. – Фу-фу-у, легче так, – точно извиняясь, проговорил он. – Вы знаете, дорогой брат мой, я не пью, вообще не пью, и не из каких-нибудь там соображений здоровья, ислама, а так, из принципа.

– М-м-м... – бормотал помещик. – Хафиз сказал: м-м-м... тьфу-тьфу!.. "Пейте кровь лозы... вино..."

Доктор усмехнулся:

– Но знаменитый Абу Али ибн-Сина говорил:

Если ты пьешь вино с рассудком,

Клянусь богом, ты воссоединишься с истиной.

– О всевышний! И вы, доктор, цитируете классиков! – удивился Джаббар.

Хозяин совсем осоловел от бренди, и скоро по знаку араба слуги-курды увели его под руки из комнаты.

Джаббар приказал потушить люстры и полулежа курил сигарету. Доктор сидел молча и разглядывал развешанные по стенам бесценные "келемкары" исфаганский набивной ситец, изображающий охотничьи сцены сасанидских времен. Несмотря на все растущее беспокойство, он не мог не восторгаться ослепительными их красками и тонкостью работы. Обширный зал, в котором они ужинали, вообще поражал богатством убранства. Казалось, хозяин поместья собрал сюда со всей Персии ковры, гобелены, чеканную старинную посуду, бронзу, слоновую кость, бирюзу, яшму. Повсюду стояли, лежали безделушки, подносы, вазы, кумганы, являя такой же беспорядок, какой царил в голове почтеннейшего Али Алескера.

– Он болван... в полном смысле слова болван, – вдруг сказал доктор.

Джаббар встрепенулся.

– Вы его друг... – продолжал доктор. – Вы разве не видите? Наш хозяин, кажется, умен. Хитер, во всяком случае. А о себе не думает. Правая рука связана в движениях. Нога волочится... Это его "тьфу-тьфу" нарушение функции слюнной железы... А глушит бренди чайными стаканами...

Джаббар с интересом смотрел на доктора.

– Вы давно... оттуда?..

Петр Иванович понял, что он говорит об СССР, и покачал головой.

– Хаос? – спросил Джаббар.

– Что?

– Большевистский хаос? Все вверх дном?

– Не понимаю. У нас... – Доктор пытался подобрать слова порезче, позлее, но, так и не найдя, выпалил: – У нас стройка. Большая стройка. Строят социализм.

– А вы? – На губах Джаббара появилась ироническая усмешка.

– Я гражданин своей Родины. Вы... – глазами доктор показал на одежду собеседника, – ваша родина – прекрасная страна. На Востоке всюду... гм... прекрасно.

– Да, Восток, – Джаббар кивнул головой на "келемкары", – нега, красота.

– Да, роскошь здесь, а за стенами... в степи – провалившиеся носы, тучи мух, стертые, изъеденные червями лошадиные спины, лохмотья, развалины, блохи, клещи, нищие... нищие... Господи, сколько нищих! И бессилие помочь. Мы в центре какого-то глуповского царства, тупой беспечности, невежественного чванства, самодовольного, полного косности, суеверий, праздности. Всех чиновников от спеси пучит. Эпидемии, инфекции.

– Да, медицина, – протянул Джаббар, – но зачем она здесь? Кому она нужна, когда тысячи мрут от голода? А вы ученый. Ваше открытие... Мировое имя, а работаете на большевиков.

– Именно благодаря большевикам я сделал открытие.

– Не верю.

Не торопясь, едва сдерживаясь, Петр Иванович поднялся:

– Доброй ночи, господин... араб.

Уже у двери он услышал за спиной:

– И все же я прав. Во имя чего вы рискуете? Какая-нибудь случайность... инфекция, как вы говорите, или... На ваших же глазах погиб Джеффри Уормс. Здесь же Азия.

Доктор повернулся и медленно, раздельно проговорил:

– Несчастный, вздумал заниматься политикой. Врач должен быть и оставаться врачом.

– Это вы так думаете. Азиаты думают иначе. Они – мусульмане. А знаете, они не любят, когда мусульманские женщины выходят замуж за христиан...

Доктор помрачнел:

– Какое вам до этого дело?

– Почему же? Мудрое предостережение. А персы очень щепетильны в женском вопросе, дорогой брат. Плохо, если с вами, знаменитым ученым, случится нехорошее.

– А... очень не ново.

Петр Иванович вышел.

Доктор очень устал и этим объяснил, почему он никак не может заснуть...

Да тут еще с темного двора проскользнул Алаярбек Даниарбек и принялся шептать прямо в ухо:

– Ой, плохо. Баге Багу – муравьиная куча, а кто муравьи? Калтаманы. Так и ползут, как грязь между пальцев босых ног. Я все узнал. По двору ходит Дурды Клыч. Он из Туркмении сто хозяйств увел, десять тысяч баранов. И Караджа Тентек, известный басмач, тоже здесь. И знаешь, Петр Иванович, они оба в Мешхед ездили, похваляются, что в английском консульстве им какой-то начальник, Хамбер, что ли, обещал и винтовки, и патроны... Тут чего-то затевают. Я знаю. Плохое против советской власти затевают. По зернышку риса сразу определишь, готов ли плов.

"Шелковые одеяла! – думал доктор. – Разумеется, не заснешь... целая груда... Шуршат..." Доктор отвык спать на мягком. Он постелил на ковер одно одеяло и растянулся на нем. Но сон и теперь не шел к нему. Экий этот "дорогой брат" араб скользкий. Как толковать его слова? Шантаж? Похоже. И калтаманы. И снова это имя – Хамбер, таинственный Хамбер.

При мысли о таинственном Петр-Иванович сладко зевнул и... заснул.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пшеница колючкой не сделается.

Х о р е з м с к а я  п о с л о в и ц а

У господина Али Алескера суетные, жадные карие глаза и малиновые, всегда влажные губы. Али Алескер видит в жизни все приятное, Али Алескер плюется, но с наслаждением. Он жизнелюб. При упоминании о еде ноздри его крючковатого носа похотливо шевелятся, а глаза-сливы бегают. Гранатовые губы подергиваются влагой и делаются совсем пунцовыми... Даже мимолетные желания отражаются на добродушной личине Али Алескера словно в зеркале.

"Эх, тьфу-тьфу!" – плюется Али Алескер и бегает по комнате мимо сидящего на ковре Зуфара. Лицо штурмана в синяках и ссадинах. Взгляд глаз мрачен.

За спиной Зуфара сидит темнолицый толстогубый человек и не спускает с него глаз.

От запаха кебаба, вдруг проникающего откуда-то из глубины двора, Али Алескер впадает в экзальтацию.

– Мой кебаб-джур заставит кого угодно забыть путь паломничества к священной Каабе, – шлепает он своими гранатовыми губами и сочно сглатывает слюну. – Беру мягкие части курочки, вымачиваю в шафрановом соке и миндальном молоке, вздеваю на шампур и... о... блаженство!..

Али Алескер вздымает глаза к люстре. Он не в состоянии цветами красноречия передать божественный вкус кебаба-джур и выбегает из комнаты, забыв обо всем.

Когда Али-Алескер дома, в своем имении Баге Багу, он двадцать раз в день заглянет на кухню да еще притащит туда свою старшую жену, белокожую, голубоглазую княжну Орбелиани, и до тошноты надоест ей просьбами попробовать то, съесть кусочек этого.

Вот и сейчас у пышущего жаром мангала княжна медлительно и равнодушно жует кусочек кебаба-джур и сонно улыбается. Потный, распаренный повар почтительно держит перед господами блюдо из исфаганского драгоценного фаянса. Али Алескер хватает с блюда куски, жадно глотает их и в возмущении машет ручками-коротышками на жену и плюется. Что она понимает? Эх, тьфу-тьфу!

Зрачки у Али Алескера расширяются, толстый живот колышется, губы чавкают, когда он вспоминает шашлык в Хазараспе. Он даже заставил Тюлегена Поэта написать на бумажке рецепты некоторых хорезмских кушаний и сберег ту бумажку в далеком и трудном путешествии через Каракумы. Больше всего он боялся, чтобы красные пограничники на контрольно-пропускном пункте не отобрали драгоценный рецепт вместе с золотыми червонцами, которые он вез в своем хурджуне. Али Алескер – персидский подданный. И ясное дело, его отпустили с миром. Он добровольно сдал контрабандное золото, но умильно попросил оказать любезность: вернуть ему шелковый кошелек-мешочек. И командир пограничников, пораженный честностью перса, любезность оказал, мешочек отдал, заглянув, впрочем, внутрь. Прочитав оказавшиеся в нем рецепты, он улыбнулся и вернул кошелек и бумажку. Будь командир поопытнее, он, несомненно, обнаружил бы на внутренней стороне шелка кое-какие письмена, а в письменах кое-какие имена и цифры. Но незамысловатые рецепты кушаний отвлекли внимание командира, и Али Алескер теперь пожинал плоды своего хитрого ума: жарил шашлык по рецепту Тюлегена Поэта и вершил кое-какие делишки по рецептам, изложенным в более туманной форме китайской тушью на красном шелке. Впоследствии командир признался, что письмена он видел, но, поскольку они были арабские, он решил, что это молитвы, а молитвы в списках контрабандных товаров не значатся.