Текст книги "Осквернители (Тени пустыни - 1)"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

"Прежде всего мне важно лечить человека, – утверждал Петр Иванович. А кто он – неважно! Он – больной, я – доктор и обязан его лечить".

Так и сейчас. Петр Иванович и понятия не имел, кого он посадил на свою лошадь...

Странник, придя в себя, все порывался что-то сказать. В глазах его читалось удивление и даже испуг. Но доктор решительно пресек всякие разговоры и принялся насвистывать, когда незнакомец забормотал, пытаясь привлечь его внимание.

Позже, вечером, на привале Петру Ивановичу все же пришлось выслушать странника.

Слабым еще, но решительным голосом, пытливо вглядываясь в глаза Петру Ивановичу, странник заговорил:

– О святой пророк, о Абулфаиз! Да вознаградит рука Али твою руку, чужеземец, которая зажгла снова потухший светильник моей жизни!

И так как доктор молчал и даже не повернул головы, странник продолжал:

– Ты меня спас от смерти. Спас, не ожидая награды и не желая слушать благодарности. Я не нищий, я хочу отблагодарить тебя за великодушие.

– Нет, – сказал холодно доктор, – спрячь свое золото. Советская власть послала меня в Иран лечить людей, а не наживаться на несчастьях бедняков.

Нет, определенно странник вызывал какие-то, смутные воспоминания. Поразительно страстные, удивительно знакомые влажные, горящие внутренним огнем его глаза, какие встречаешь раз в жизни, будили смутные, ни с чем не сообразные воспоминания, тревогу. Возникло настойчивое, неотвязное желание вырвать что-то из самых глубин прошлого. Петр Иванович хотел вспомнить и не мог...

– У вас все такие... в стране русских? – тихо спросил странник.

– Не все, но многие.

Горячий ветер крутил соляную пыль и тихо позвякивал уздечкой коня. Оранжевым апельсином безжалостное солнце иранского нагорья скатывалось к гребням красных, лишенных жизни холмов. Треща ломкой солью, плелся в их сторону, мелко перебирая точеными ножками, осел. Из-за мешков с солью высунулась черная физиономия теймурийца-солекопателя. Сверкнув белками глаз, он скороговоркой тихо сказал страннику:

– Мир вам... Сулеймана проводил обратно... Прощайте. Только помните: я вас не видел, вас не знаю. Вчера, позавчера тут шлялись жандармы... Сегодня тоже ищут. В Сиях Кеду мне сказали, враг шахиншаха пошел через Немексор. Только птица сейчас летит через Немексор. Пучина... Гибель. Я вас не видел. Вы меня не видели... А ну, длинноухий, базар далеко, солнце низко... Пошел!

Теймуриец ушел. Осел проворно перебирал ногами...

От апельсина в тумане на горизонте осталась маленькая долька, а они все сидели и молчали. Кони, закрыв глаза, покачивались на усталых ногах. Странник молчал и смотрел на теймурийца, уходившего со своим ослом в бесконечную даль.

– Что ж, надо двигаться, – проговорил Петр Иванович.

Тщательно стряхнув соляную пыль с сапог, точно он собирался ступить на персидский ковер, он встал. То же сделал и странник, но тут же опустился на соль. Лицо его исказилось от боли.

– Я пойду сам. Иди, добрый человек!

– Без глупостей, – мрачно сказал доктор. – Ты и двадцати шагов не сделаешь.

– Ты слышал... Они ищут. Они рыщут кругом. Тебе плохо будет, добрый человек.

Он лежал на спине, и из горла у него вырывались клокочущие звуки. Он побледнел. Нос его заострился.

"Где я его видел?" – назойливо стучала в голове доктора мысль.

– Послушайте, – сказал он Алаярбеку Даниарбеку.

– Что?

– Устройте больного... Посадите его к себе...

– Ого, – пробормотал маленький самаркандец. – Мы сердимся!

Пока Алаярбек Даниарбек, кряхтя и ругаясь, втягивал, словно мешок, странника на круп хезарейского конька, доктор не спеша забрался в седло и неторопливым шагом поехал в ту сторону, куда направился добытчик соли.

– Вам будет плохо, – бормотал странник. – Я падаль, мне пришел конец.

– Молчи! – проворчал Алаярбек Даниарбек.

– Из-за меня пропадет хороший человек.

– Помалкивай! Мой Петр Иванович всегда возится со всякой падалью, какой вообще место в яме.

– А ты не изменился, Алаярбек Даниарбек!

Алаябрек Даниарбек так резко повернулся к страннику, что оба чуть не свалились с коня наземь.

– Эй, что ты сказал?

– Сказал то, что сказал. Не вертись.

– Эй, откуда ты меня знаешь, дьявол?

– Дай мне слезть. Все равно я пропал.

Отъехавший шагов на двадцать Петр Иванович остановился и крикнул:

– Сидите спокойно.

Петр Иванович тоже слышал слова странника. И вдруг его словно озарило. Прошлое всплыло в сознании. И он вспомнил...

Да, время подобно мечу. Оно разрубает тьму воспоминаний.

Старинный город Бальджуан, где-то у самого подножия Памира. На жалком ложе – человек. Мучительная операция без наркоза при свете глиняного светильника. Две пули, вынутые из тела раненого. Стоны. Далекая стрельба за рекой. Ночь.

Да, девять, нет, десять лет прошло. Тогда, в 1921 году, в Восточной Бухаре еще шла воина. Война с преемником авантюриста Энвера-паши турецким генералом Селимом, или Сами-пашой, с басмаческими курбаши. Петр Иванович, молодой военный врач, не слезал с лошади. Как-то после стычки в камышах к нему на перевязку привезли командира таджикского добровольческого отряда. Потрясенный, Петр Иванович в могучем почти бездыханном бородаче узнал легендарного дервиша Горной страны ишана кабадианского Музаффара, который сыграл чуть ли не решающую роль в разгроме и гибели Энвера-паши. Случай и обстоятельства сталкивали доктора с дервишем на караванных тропах и горных перевалах до того уже не раз.

После тяжелой операции, придя в себя, Музаффар рассказал доктору странную, совсем фантастическую историю своей жизни, рассказал, как понял Петр Иванович, потому, что был при смерти, потому, что в своей гордыне не хотел уйти из жизни в безвестности, не оставив по себе памяти, не приоткрыв завесы, скрывавшей его подлинные дела и поступки. Все, что он говорил, походило на бред больной фантазии. Он говорил, что он совсем не дервиш, а великий воин, что он не командир добровольческого отряда, а вождь кочевого племени, что он не ишан, а смертельный враг Англии. Да мало ли что мог наговорить в предсмертном бреду человек с бурной судьбой и горячим воображением. Но Музаффар не умер. Он выздоровел и... исчез.

И вот спустя десятилетие пути их сплелись. Снова на дороге Петра Ивановича встал этот загадочный человек. И где?

Когда уже в кромешной тьме они пробирались среди чуть различимых оград селения Хелендэ к красному огоньку костра и собаки устроили вокруг них ведьмовский шабаш, доктор вдруг наклонился к страннику и спросил:

– Вы живы?

– Лучше бы я умер, добрый человек. Моя рука не удержит и камешка.

– Будьте внимательны. Мы в селении Хелендэ. Здесь жандармский пост. Что бы я ни говорил, кивайте головой, но молчите.

Лошади встали. Они фыркали и крутили головами.

У костра сидели люди, и доктор поздоровался цветисто и длинно.

Позевывая, потягиваясь, вышел к костру жандарм в исподнем, но в форменной фуражке-пехлевийке.

Лишь разглядев, кто приехал, он засуетился:

– О Абулфаиз, какая радость! Вы приехали благополучно. Да пошлет вам пророк Али несметное богатство, о ваше медицинское превосходительство! Как соизволили съездить в Афганистан? А мы тут беспокоились. Этот Керим-хан... Дикарь... Опасная особа... А мы тут волновались.

И хотя доктор отлично понимал, что жандарм нисколько, конечно, не волновался, все же сунул ему в руку нечто блеснувшее при свете костра. Это "нечто" вызвало новый приступ восторгов. Сейчас добрейшего Петра Ивановича господин жандарм равнял уже по меньшей мере с благородными героями "Шахнаме" Феридуном, Афросиабом, Сиявушем. И все же восторги не мешали жандармским глазам зыркать вокруг и обнаружить странника, громоздившегося обвисшим мешком на лошади за спиной далеко не спокойного Алаярбека Даниарбека.

Доктор заметил взгляд жандарма и равнодушно бросил:

– Санитар. Мой новый санитар...

Все еще не стирая с лица подобострастной улыбки, жандарм пробормотал всепрощающе:

– Было два? Вы, ваше медицинское превосходительство, и господин Алаярбек Даниарбек... Теперь, извините меня, горбан, стало три!

– Три, господин жандарм.

– Но... ваше медицинское превосходительство!

– Было два, стало три.

– Но, ваше высокое достоинство, мы обязаны проявлять бдительность, о светило медицины! Повеление шаха!..

Бесцеремонно взяв жандарма за локоть, доктор отвел его к костру на яркий свет, вытащил три серебряных крана и, побренчав ими, положил на ладонь два из них:

– Два хорошо?

Жандарм с интересом смотрел на монеты и вопросительно поднял брови.

Доктор положил на ладонь третью монету

– Было два... Стало три. Еще лучше, а?

– Четыре совсем хорошо, – быстро добавил жандарм.

– А пять великолепно! Три человека, две лошади, а?

Жандарм захохотал басом в восторге от остроумия доктора. Обстоятельно уложив монеты в матерчатый кошелек, он подошел к сидевшему у костра страннику и сказал:

– Ты... э-э... санитар?

Пряча ненависть за опущенными веками, странник только мотнул утвердительно головой.

– Конечно, санитар... – успокоительно заметил жандарм и пожал плечами. – Конечно, санитар совсем не похож на дервиша... безухого дервиша... Ничуть не похож! Эй, вы! Кто лишний, разойдись!

Возглас был адресован к любопытным, лица которых выглядывали из-за костра и выражали самое напряженное внимание.

– Сейчас же накормите... э... санитаров и лошадей, а вас, ваше медицинское превосходительство, господин Авиценна, прошу пожаловать ко мне.

От прохлады ночи, крепкого кофе странник почувствовал себя лучше.

– Чего хотят от тебя жандармы? – спросил его Алаярбек Даниарбек.

В глазах странника мелькнуло сожаление: "Есть еще наивные люди!"

– Кто сказал, что мертвец не воняет? – проворчал он.

– ...Конечно, жандарм мертвяк, – подхватил с удовольствием Алаярбек Даниарбек. – Ха-ха! Жандармы все и всегда смердят. Я знал одного жандарма в Самарканде. Тоже был вонючка. Ха-ха!

Странник поглядел на дверь, за которой скрылись Петр Иванович с жандармом, и покачал головой:

– К сожалению, твой господин скуп.

– Это Петр Иванович-то? Пах-пах, ты неблагодарная скотина!

– Серебряный ключ закрывает дверь тюрьмы, золотой – открывает.

– Однако высоко ты себя ценишь.

– Если у доктора нет золотого ключа, взял бы у меня.

– Золото? Видели! У тебя в кошеле. Петр Иванович дал вонючке жандарму пять серебряных кран, и тот перестал источать аромат... А если бы Петр Иванович дал золотой туман... О, жандарм вскочил бы на коня, поскакал бы сломя голову в комендатуру и доложил бы своему вшивому начальнику: "Там опасные, там подозрительные! Они дают золото за молчание. Они большие преступники, опасные преступники. Вор не откупается золотом. Дело пахнет виселицей. Заберите их золотой. Не надо мне опасного золота". Да, вот что он сказал бы. А серебро? Что серебро? Вонючка жандарм бренчит кранами в своем кармане. Душа его спокойна... И ты, странник, спокойно отдыхай! Теперь ты сотрудник Советской эпиде... пе... ме... тьфу!.. ми... о... логической... ох-хо... трудно... экспедиции. Советской! Понял? Дипломатическая неприкосновенность! Понял?

Да, странник понял, и очень хорошо. Наверно, потому утром он исчез.

А доктору приснился змей, обыкновенный Змей Горыныч из детской русской сказки. Змей Горыныч? Непонятно. Как Змей Горыныч попал в Персию? Но Змей Горыныч душил, и доктор судорожно пытался стянуть его с шеи.

– Яд змеи тебе в рот! – вопил кто-то на дворе. – В чем дело? Разбудите доктора!

Освободив шею от сбившегося в жгут комариного полога, Петр Иванович поднялся с жесткого ложа. Жмурясь и позевывая, он вышел. Сплетенные из камыша, кое-как обмазанного глиной, лачужки теснились по краям дышавшей зловонием площади. Похожие на мумий женщины, оборванные поселяне, тощие мальчишки с вздувшимися от голода голыми животами сгрудились у мазанки с тростниковой крышей и что-то бубнили. Под ногами кружились голодные облезлые собаки.

Всклокоченный, в засаленной чухе и фуражке-пехлевийке старик все воздевал руки кверху и ругался.

К доктору подошел Алаярбек Даниарбек:

– Мальчишка там... Совсем отощал! Совсем плохой! Вот староста и кричит. Старик-крикун староста. Теперь его жандармы обдерут, без штанов останется.

– Мальчишка? Больной?

– Да нет, кажется... от голода... того...

Доктор раздвинул толпу.

На глинобитном возвышении лежал мальчик лет десяти, кожа да кости. Рои мух вились над его измазанной в глине головой.

– На мою голову проклятый вздумал умирать здесь, в нашей мечети! завопил староста. – Эй, урус-дохтур, дай мне лекарства. Пусть встанет и убирается. Пусть подыхает у себя дома.

Доктор склонился над мальчиком. В лицо пахнул сладковатый запах тления.

– Лекарства не помогут, – сказал тихо Петр Иванович. – Похороните его.

– Проклятый! Подох-таки! Горе мне! Пропали мы. Съедят нас полицейские! Эй, кто тут есть, помогите убрать падаль!

И вдруг оказалось, что на площади нет никого, кроме мальчишек с раздутыми голыми животами да шелудивых собак, ковыляющих на перебитых лапах.

– Эй! – завопил снова староста. Но селение будто вымерло.

Из-за угла вышел, прихрамывая, старичок в европейском костюме. Он шел, торопливо озираясь. Увидев доктора, он приложил ладонь к старенькому пробковому шлему, словно отдавая честь.

– Пардон! Разрешите представиться, – зашамкал он и щелкнул каблуками.

Он представлялся совсем как в старину в светском обществе. И выглядело это на серой, захламленной площади среди серых глиняных мазанок совсем нелепо.

– Честь имею... – сказал старичок. – Разрешите представиться? Князь Орбелиани, Николай Луарсабович, капитан Мингрельского шестнадцатого гренадерского, его императорского высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка, князь Орбелиани, ныне телеграфист хелендинской конторы индо-европейского телеграфа... Петр Иванович, если не ошибаюсь... Приятно встретиться в нашей дыре с русским интеллигентом... Наслышаны-с, наслышаны-с. Весь Хорасан только о вашей экспедиции и говорит. А вы при исполнении, так сказать, своего долга... – Он кивнул в сторону тела мальчика. – Мрут, как мухи мрут. Невежество, нищета, голод...

Он не дал доктору говорить и потащил его в сторону.

– Прошу-с, пройдемте... Нет-нет, лучше ко мне. Рад помочь... изгладить, так сказать, тяжелое впечатление. Но вы, медики, привыкли и не к таким пейзажам... заживо гниют-с... пардон... отвратительно и печально... Азия... дикость. Тут не такое увидите. Хотите посмотреть виселицу... всенародная казнь... Именем аллаха полагается держать стадо в страхе аллаховом...

Они прошли в глинобитную, но очень чистенькую комнату.

– Прошу, вот наши аппартаменты. Увы, нищета! В сундуках шахиншаха ржавеют мертвые миллионы, а мы, русские аристократы, в грязи, блохах, песке...

Захлопнув входную дверь, князь-телеграфист мгновенно сменил тон.

– Пока кто не явился... Я, как русский интеллигент, как русскому интеллигенту скажу... Я патриот, отсюда все поймете.

Он запер дверь на задвижку.

– Так-то лучше. Глаза и уши шахиншаха всюду. Еще хуже господа англосаксы. Доверяют мне вроде: белогвардеец как-никак... А черт их разберет! Так вот я хотел...

Снова князь-телеграфист прислушался и, сделав таинственные глаза, прошептал:

– Где ваш дервиш?

Усмешка пошевелила усы доктора. Он покачал головой.

– Понимаю... Тайна! Ловкий ход. Хотите наставить нос господам британцам. Понимаю... Но, слово русского офицера, я с вами. России служил верой и правдой. Помощник командира полка. Замечательный полк. Мингрельский... Следите за мыслью?.. Овеян славой... Георгиевское знамя за взятие турецкой крепости Ахал Калача. Аристократы считали за честь у нас служить. Почти гвардия. А здесь до тошноты все надоело, до рвоты! Персидские сатрапы, британские сэры... больно видеть... Терзают нас, россиян, сволочи, прохвосты. И телеграф... линию Мешхед – Турбет – Хаф Сеистан в девятьсот втором – четвертом мы, русские, на средства русского правительства строили... А кто пользуется? Англичане да персюки. А я, русский офицер, у них в холуях. Морщитесь? Ради бога, не говорите только. Не обижайте. Но я жажду насолить этому ряженому, чертовой знаменитости, мерзавцу Джаббару в арабском бурнусе... Воображале... Вы молчите? Пренебрегаете...

– Я слушаю. И, извините, я совсем не морщусь. Я вас слушаю внимательно и... не все понимаю.

– Мотайте на ус. Мотайте. Человек, которого вы притащили из соляного болота, – фигура. За ним бегает вся шахиншахская полиция... жандармерия... Тахминат! Это их охранка, так сказать. Бегают... мечутся... ха-ха! Суетятся. По всем линиям из Хафа на все посты даны депеши: хватать и не пущать. Сам их телеграммки отстукивал на "морзе"... Догадываетесь? Хватать!

– Кого? – Доктор не спускал глаз с князя, но ничем не выдавал своего беспокойства. А оснований для беспокойства было предостаточно.

– Дервиша! Через границу из Афганистана перешел дервиш. Он не дервиш. Он агент, шпион большевиков.

– Не знаю никакого дервиша.

– А человек, которого видели на соляном озере?

– Санитар экспедиции.

– Те-те-те, голубчик. Все знают, и жандарм здешний знает: у вас такого санитара не было, и вдруг... Вы едете мимо чертовой трясины Немексор, по южному берегу, и у вас вдруг оказывается новый санитар. Из трясины. А на северном берегу из-под носа жандармов улизнул опасный дервиш. Здорово, а? В болоте черти, а? Водятся? В чертовой трясине черти?

– Но товарищ... господин... Какой же он дервиш? Ничего похожего.

– Давайте не будем кружить точно два пса друг возле друга. Правильно, он не дервиш. Он даже не азиат. Он – русский! И притом – русский офицер.

– Час от часу не легче!

– Подозревай. Так сказать, догадки.

Выражение настороженности не сходило с лица доктора.

– Слово благородного человека, – петушился князь-телеграфист, никакой он не дервиш. Вздумал бы русский офицер, грузинский князь, потомок царей, интересоваться всякими персюками. Очень надо мне ишачить. Этот странник, этот дервиш... Впрочем, расскажу-ка одну историю. Дело было году в десятом. Сижу я в Сеистане. В Носретабаде. Есть такая дыра несусветная на юге Персии. Пейзаж неважнецкий, вроде здешней Соляной пустыни. Скука, тоска. Только и связь с Россией-матушкой – телеграфные столбы с белыми фарфоровыми чашечками. Сам их ставил через всю чертову персидскую пустыню. Кормил блох и в Буньябаде, и Каине, и Шусте... всюду. И вот скука, но работа хитрая. Иначе зачем бы держать в такой дыре телеграфным чиновником князя, гренадерского поручика, – тогда я в чине поручика ходил. Но поручика необыкновенного, с курсом Академии Генштаба за спиной, со знанием языков – персидского, курдского... Из полка... бац в Персию... в разведчики, так сказать... Сижу, работаю, выстукиваю азбукой Морзе телеграммки, перехватываю депеши друзей-англичан. Ведь от Сеистана до Мешхеда русская линия... Мы строили... Англичанам деться некуда... Из Индии в Лондон все телеграммы по нашим проводам, а уж от Мешхеда до Тегерана их... Ну, а я оседлал те провода... да-с... ловко... У нас по часам все – с девяти до десяти по-русски, а с десяти до двенадцати английские шифровки. Индус-телеграфист стукает, а ему невдомек, у меня вторые провода... ни одного слова не пропускаю. Колоссаль! Посылаю шифровки в Санкт-Петербург. Сами понимаете – нахожусь в гуще событий. Через наш Носретабад дороги во все концы. На восток – осиное гнездо Белуджистан, омываемый Аравийским заливом, Южным морем, вожделенной целью Российской империи... Дороги к портам Сонмиан и Гвадару... От меня эти пункты были в двух шагах. Под боком – Захедан, конечная станция железной дороги в Индию. Стратегический пуп британской политики на Среднем Востоке. На северо-востоке афганцы. Эдакая зона английского влияния по соглашению еще семьдесят второго года, когда Россия признала границей Аму-Дарью. Только зона горячая, слишком горячая, по признанию господ лордов, битых не раз. На север – Хорасан, аппетитный кусочек персидского пирога... До русской границы – верст девятьсот. На юг – клубок змей – кочевые племена, а за ними нефтяные берега Абадана, британские канонерки, Бахрейн. Ну, а на запад вся Персия с "шахсей-вахсеем", скорпионами, бомбами, бахтиярами, очковыми змеями, взятками, жандармами, москитами, виселицами, прокаженными, с Демавендом и его препохабнейшим величеством шахом. Посредине, в самом центре, сидит русский аристократический телеграфный чиновник и обливается потом, кормит своей кровью бараньих клещей и, как слуга двух господ, то расшаркивается перед "Индо-Европейской телеграфной компанией", то стоит навытяжку перед российским военным министерством. А по медным проводам – бог ты мой! – поток: Лондон разговаривает с Дели, Тегеран с Бомбеем, Кабул с Багдадом. Сижу, тружусь на пользу царя и отечества. Это теперь они понатыкали радиостанции в Ширазе, Кермане, Мохаммере, Бендере. Да и то телеграф надежнее... Ну, а тогда телеграф единственная была связь. Клещей кормлю, подслушиваю. Только скука зеленая, скотски отвратительно. Коньяк да милашки из... особого квартала в соседнем городе. Ничего персючки, сильные... сочные, но не с кем опрокинуть даже по маленькой. Совсем бы спятил князь Орбелиани, да нет, вдруг райское видение... Она явилась и зажгла! Моя невеста Инна Николаевна, урожденная Ордынцева, не захотела, видите ли, ждать, когда я прибуду в Санкт-Петербург. Подала на имя его величества Николашки Второго всеподданнейшее прошение. Последовало всемилостивейшее разрешение, и... вот князь-телеграфист везет уже через степи и пустыни Сеистана очаровательнейшую супругу, аристократку, ангела. Не путешествие, а эпопея Марко Поло. Можете представить, беккеровский рояль из Ашхабада перли на импровизированных санях посуху, аки по снегу... До сих пор от одного воспоминания мороз по коже. Ничего не поделаешь, Инна Николаевна музыкантша, еще в институте благородных девиц обнаружила разные таланты. Рояль довезли, звуки Бетховена распугали шакальи концерты, но тут началось... В Буджнурде, рукой подать, сидел сеистанский консул Кенион. Я-то знал, что он майор, да и он знал, конечно, кто я. Кенион – ловкач. Он на солнышке не жарился, а все больше в эмирском саду Шоукетабад квартировал в палатках. Масса винограду, цветы, пруд! Умел устраиваться, собака! С ним еще жил постоянный английский агент Ховсенс с женой... Да еще какие-то англичане. Все в горах тигров искали... Охотнички! Пронюхали что-то господа англичане или просто решили избавиться от русского агента, не знаю. В один прекрасный, впрочем не слишком прекрасный, день степь сотрясается от топота копыт. На нашу телеграфную станцию налет. То ли бахтиары, то ли луры. Усы, винтовки, зверские морды, вопли, стрельба. Врываются в дом. У меня револьверишко... хлопушка для мух. Мне руки скрутили за спину. Инночку в одном неглиже волокут куда-то. Ужас! Хотите, верьте, хотите, нет – слезает он с коня и ко мне...

– Простите. Он, вы говорите?

– Ну конечно, он. Ваш странник из соляного болота, ваш подопечный пациент, дервиш, что ли, которым так интересуется шахский тахминат и всякая жандармская стерва.

– А вы уверены?

– Уверен. Пфа! Стал бы я вам рассказывать... Подходит он. Эдаким рыцарским жестом освобождает из грязных лап мою перепуганную Инну Николаевну. "Пардон, мадам, извините их. Они увидели прелестную белую кожу, ну и обалдели. Ваша красота для них извинение. Будьте покойны. Никто и коснуться пальцем вас не посмеет". И все на чистом французском. Вот вам и атаман дикарской шайки. Потом поворачивается ко мне, смотрит... Глаза у него щурятся. Я таращусь на него. Поверьте, обалдел... Бывают казусы. Я узнаю в нем... Впрочем, по порядку. Пихнул он меня в угол и свистит на ухо по-змеиному: "Пикнешь, князь, голову долой!" Ну, как в мелодраме. Вы все еще не понимаете? Так ведь мы с ним, с вашим дервишем, в Петербурге встречались. Только тогда на наших мундирах бренчали всякие гвардейские побрякушки. Ошалеть можно. Стоит передо мной азиат. Борода в кольцах, ассиро-вавилонская. На голове тридцать аршин кисеи накручено, за поясом арсенал из пистолетов, а ведь он... Я же вижу – он. Только поговорить нам не дали. Вкатываются наши носретабадские англичане из резидентов и к нему эдак со всей персидской вежливостью: "Ваша милость!" А он сурово: "Хороши джентльмены! На ваших глазах оскорбляют даму, а вы в кусты. Эй, всыпать им по пятьдесят палок!" Ну чем не "Тысяча и одна ночь"? Инна Николаевна тем временем приоделась, попудрилась. Выходит поблагодарить. Он ей: "Мадам, лучшей благодарностью будет, если сыграете... – И показывает на беккеровское изделие. – Да, кстати, музыкой заглушите противные вопли". На дворе тем временем кочевники производили экзекуцию над британцами, и не за страх, а за совесть: не любят их в Персии, терпеть не могут. Пока они там вопили, мы послушали концерт. Особенно вождь просил повторить русские и хохлацкие напевы. Очень благодарил, попил чайку и был таков. Больше я его не встречал до вчерашнего дня. Конечно, в те времена я не пикнул. Ужасно любопытствую, как он попал из петербургских салонов в вожди персидских кочевников. Наводил осторожно справки, но ничегошеньки не выяснил. И вот сейчас. Он... в обличье перса или афганца. Может быть, он теперь расскажет?

– Ничего он не расскажет, – сердито заметил доктор. – Ушел он, и не осталось от него ни слуху ни духу... Джин из бутылки. Фантастика и экзотика...

– Ну нет, доктор, неспроста меня, князя-академика, держали в проклятой дыре... У великой России были великие планы. Дюранд, этот зубр британского империализма, лет сорок назад квакал: "Заварись война с Россией – не было бы никакой возможности помешать любому русскому офицеру с тысячью казаков перейти Гиндукуш и за десять дней достигнуть Астора, а спустя четыре дня поить коней в озере Вулар у Сринагара... Все войска наши были бы рассеяны, как мякина ветром... Русских бы в Индии радостно приветствовали. Это было бы для Британии громовым ударом". Да, князь-телеграфист, князь Орбелиани жарился в пустыне и отстукивал на ключе Морзе не зря. Большие перспективы имел. Преогромные. И ваши большевики тоже себе на уме. И шейх этот ваш появился снова неспроста. Честное слово офицера, неспроста.

В ответ на излияния князя-телеграфиста Петр Иванович пожал лишь плечами. Но настроение у него не улучшилось.

Начинается!.. В жизнь спокойного, уравновешенного доктора снова лезет нечто такое, что не укладывается в рамки обычного. А Петру Ивановичу меньше всего хотелось, чтобы это начиналось. Он, врач, простой, спокойный человек, меньше всего желал приключений. Он стоял на пороге, как ему казалось, крупного научного открытия. Многие годы работы в Азии, лечение самых невероятных болезней, исследование возбудителей инфекции позволили накопить большой материал, сделать разительные выводы. Петр Иванович не спешил. Он проверял. Он не гнался за славой. Он не печатал статей, не выпускал в свет трудов, не давал интервью. Раз только он позволил себе выступить публично. Хотел поделиться с медиками найденным им методом распознавания опасной болезни и лечения ее. Да, и лечения. "Я не хочу, чтобы людей калечили допотопными лекарствами. Я нашел препарат". Некоторые усомнились, пытались даже высмеять (уж слишком просто ларчик открывался). Петр Иванович рассердился. Оказалось, что он проверил найденный препарат на себе. Самопожертвования не было. Он был совершенно уверен в лекарстве. Подвиг? Нет, никакого подвига. После тысячи опытов следовало доказать, что препарат не вызывает побочных вредных явлений. Тропическая медицина получила новое могущественное целебное средство. Петр Иванович скромно умолчал, что его поразительный опыт открывает пути к новым, еще более поразительным открытиям в лечении тропических болезней. Представителям газеты он не счел возможным ничего сказать больше. А явившимся к нему домой жучкам из уцелевших еще нэпманов, наобещавших ему "златые горы" от имени некоей иностранной фармацевтической фирмы, он заявил: "Придете еще раз – я вас просто убью". Слова об убийстве звучали б шуткой, если бы не ледяное равнодушие, с каким говорил Петр Иванович. Сделалось известным лишь еще нечто. И это нечто вызвало в зарубежной печати и восторженное изумление, и припадок клеветнических выпадов. Коллегой доктора в испытаниях нового препарата на своем организме оказалась его жена, молодой врач. Мало того, что она делала инъекции мужу, она потребовала, чтобы он испытал препарат и на ней. А когда все прогнозы Петра Ивановича подтвердились с блеском, молодая женщина бесстрашно сделала прививки сыновьям. Не было бравады, научного фанатизма, как о том шумела желтая пресса. Просто тропическая болезнь поражала прежде всего детей. У них заболевание протекало тяжело, почти всегда со смертельным исходом. Следовало доказать, что именно для детей вновь открытый препарат не только целебен, но и безвреден. Шум капиталистическая пресса подняла неимоверный. Писали уже не столько о лекарственном препарате и открытии, сколько о прелестной докторше, явно восточного происхождения, о ее миндалевидных глазах, о ее молодости, так контрастирующей с солидным возрастом ее супруга, о том, что доктор купил свою жену где-то на вершинах Памира, о том, что жена доктора мусульманка, а он христианин и что поэтому исламское духовенство должно выступить с протестом. Да мало ли о чем еще вопили буржуазные писаки всех мастей и толков. Но в одном они сходились: доктор поступил благородно, отдав бесплатно Советскому государству и всему человечеству свое новое, чудодейственное лекарство. А что касается юной докторши, то даже злопыхатели вынуждены были признать, что у нее заботливый муж.

Шумиха, поднятая вокруг его имени, вызвала только брезгливое чувство в докторе. И он ничуть не поколебался, когда правительства тех самых восточных стран, в печати которых он подвергся особенным нападкам, пригласили его на борьбу с эпидемией. Нет, доктор ничуть не обиделся на клевету. Его меньше всего задевали измышления всяких там стамбульских и тегеранских мастеров желтой прессы. Получив визы, он расцеловал нежно жену, сыновей и снова пустился в странствования по азиатским степям и пустыням. Прощаясь с женой, он для утешения ее продекламировал двустишие Бедиля:

Как ни мала пылинка, – и она

Всегда куда-нибудь устремлена,

чем извлек слезы из миндалевидных глаз любимой.

А прошедшей ночью он повторил это двустишие Бедиля, вызывая дервиша Музаффара на откровенность.

Петру Ивановичу самому пришлось начать разговор, хоть он и знал, что это повлечет за собой волнения и неожиданности, целую серию неожиданностей, которые нанизываются бесконечной цепочкой, но

Если бы не подстегивание желудка,

Ни одна птица не попалась бы в сети,

Да и охотник не расставлял бы сети.

Петр Иванович начал разговор в ночной тиши, когда жандарм завалился спать у себя и никто не мог помешать. Сжавшись в комок, странник молчал. Он не отозвался.