Текст книги "Тайная канцелярия при Петре Великом"

Автор книги: Михаил Семевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

11

«Императора Петра I не стало, да страх его остался!»

Селиверст монах, 8 февраля 1725 г.

Дальнейшую судьбу Самуила Выморкова нам не приходится рассказывать подробно; она вполне обща всем тем, которым в те годы доводилось впадать в подобные преступления. Самый ход следствия, суда и осуждения над ним не представляет ничего особенного. Выше, в настоящей книге, нами уже довольно было передано «дел, вершенных в Розыскных дел тайной канцелярии, 1720–1725 гг.», поэтому, избегая всяких подробностей о формальной стороне производства дела и указаний на тогдашний канцелярский порядок, приведем лишь самые существенные данные.

Мы оставили Иерофея Оглоблю читающим письмо Самуила. Из литер он прочел: веди – всероссийский, цы – царь, покой – Петр; не мог догадаться только, что значит буки да иже; но для него было довольно и того, что найденное им письмо, во всяком случае, было «противно». О «бездельных хулах» Самуила, как кажется, Оглобля уже слышал, поэтому он легко догадался, что и новые хулы написаны не кем другим, как тем же Выморковым. Впрочем, тот и не скрывался.

На первый же вопрос иеродиакона:

– Ты оное письмо писал?

Выморков прямо отвечал:

– Я.

– А я за государя своего умру! Для чего, проклятый Самуил, так пишешь? – говорил Оглобля и спешил с доносом к начальству.

– Сам ты проклятый! – кричал ему вслед Выморков.

Архимандрит всполошился, послали за инквизитором, тот немедленно произвел в келье Выморкова обыск. При обыске ничего, кроме известного уже нам начала повести «К пресветлейшей государыне», не было найдено.

Самуил не заперся ни пред инквизитором, ни пред архимандритом; тому и другому объявил, что письмо писано им самим, без всякого совета с чьей бы то ни было стороны и без всякого содействия, но затем в объяснение того, в «какой силе письмо то писано», он не вошел. В тот же день его посадили на «чепь».

На другой день, рано утром, явились за арестантом посланные из канцелярии Синода. Выморков сопротивлялся, не шел, требовал указа, по которому его берут, кричал, что он ее величеству не изменник, затем по улице кричал «бунт» и «караул» и во все время хулил ненавистного ему покойника. По определению канцелярии Синода Самуила расстригли. При исполнении обряда он называл светских управителей Синода слугами антихриста и, увидав в присутствии портрет государя, завешенный (по случаю его смерти), в исступлении закричал: «Вон бесовский образ завешен», – и всякие другие «хуления» на его величество кричал неистово.

Самуил был расстрижен и стал именоваться светским именем своим Степан.

Ночью, в тюрьме, ему приснился сон. «Не бойся! Тебя бить не станут!» – вещал глас какого-то видения, а было то видение в неясном образе, не то ангел, не то кто-либо из святых, посланный к нему Богом, чтобы он не печалился. И не грустил арестант; самого розыска даже не ждал, не пугало его и расстрижение, которое, однако, всегда было в те времена предвестием того, что арестанту, бывшему монаху, не миновать пытки: он думал, что расстригли его за то, что он от живой жены, вопреки указам, поступил в монахи… Притом и видение во сне сильно ободрило Самуила. Он не раскаивался в своем поступке, громко жалел, что не написал Скрытных литер «п. б.» полными словами: «попущением божиим», и гласно, в присутствии караульных солдат, повторил последнее свое письмо, не вдаваясь, впрочем, в его истолкование и тут же наставляя солдат «к крепкому послушанию ея величеству государыне императрице».

11 февраля 1725 года Самуил, допрошенный в Синоде, а потом отосланный в канцелярию Сената (в ней председательствовал граф Андрей Артамонович Матвеев), на допросе в обоих учреждениях коротко рассказал, как было написано им проклятие. Причем смело и твердо объяснил «литеры», в письме написанные: «Были они, – по его заявлению, – в такой силе: в – всероссийского, ц – царства, п – попущением, б – божиим, п – Петр, всескверный – великий, и – император; а бывшие единомудрствующие, – объяснял расстрига, – те, которые в синоде были и померли!»

В тот же день Выморкова вздернули на дыбу, дали ему сорок ударов кнутом и жестоко жгли его спину вениками.

Истязуемый, говоря его же словами, «по надмению… мужественно терпел пытку, яко за правду».

На другой день подсудимый, крайне немощный от пытки, приведен был пред канцелярию Сената. Граф Матвеев объявил ему, что за его преступление он неминуемо будет казнен смертиею. Объявление это столь поразило Степана Выморкова, что он, в ожидании скорого смертного часа, тут же решился поведать суду «всю сущую правду, не точию что кому говорил и делал, или о чем от кого на свои слова слыхал, но что и в мысли какое хуленье к персоне государя имел». Решение свое Самуил исполнил свято. Суд услышал длинную исповедь, исполненную такой неподдельной искренности и правды, такой в то же время обстоятельности в передаче самых мельчайших подробностей, слов, сокровеннейших желаний и мыслей, указаний на лица, места и случаи, за два, за три года тому назад совершившиеся, цитаты, нередко довольно длинные из книг духовных, каковые цитаты расстрига Степан приводил на память, словом – верно то, что пример подобной исповеди едва ли могли представить даже летописи Тайной канцелярии, в которой в то время с таким поразительным искусством выпытывал всю подноготную Андрей Иванович Ушаков.

В своем рассказе, изложенном своеручно на бумаге, Выморков, из страха предстать пред судом божиим с совестью, не освобожденною от прегрешений, с самым искренним покаянием передал наиподробнейший рассказ о всей своей жизни с 1722 года по самый день, в который его подвергли пытке. Неизвестно при этом, взял ли на себя кто-нибудь труд разъяснить несчастному всю нелепость его мнения об императоре Петре и его слугах, но он в показаниях своих считал уже свои мнения дьяволом на него навожденными, «и ныне, – писал он, – по истинной своей чистой совести, твердо и несомненно, как о святейшем синоде, так и правительствующем сенате, и о прочих властвующих и верно служащих, о всех, которые по отшествии в вечное блаженство его императорскаго величества, при ея величестве государыне императрице в российском государстве обретаются, остаюсь я без всякаго нареканья… И ныне ни в чем не сомневаюсь…» Как бы то ни было, но только в своем длинном рассказе он ни на кого не указал лживо, ни одного факта не исказил и все его показания, по тщательном, шестимесячном исследовании, вполне подтвердились свидетельством и очными ставками множества лиц, привлеченных по этому делу к суду.

Исповедь Выморкова послужила главнейшим материалом вышеизложенных подробностей нашего рассказа; здесь поэтому излишне и приводить ее…

В то время, когда крайне немощный от жестокой пытки Выморков писал в тюрьме повинную «о том, как прежде того был в расколе и других к тому призывал и научал, також и про покойного государя непотребные хулы, будучи во многих разных местах: в городе Тамбове и в Тамбовском уезде, на Воронеже, и на Дону, в казацких станицах кому другим сказывал, и где рассеевал, и от других кого такие ж непотребства слыхал, и чего ради ныне в Москве вышепоказанную хулу испущал», в то время, когда обо всем этом только лишь оканчивалась им повинная, по распоряжению канцелярии Сената, арестованы были, по поводу его дела, несколько лиц; аресты были произведены в Москве, за некоторыми же из оговоренных лиц поскакали курьеры в Тамбов.

Таким образом свезены были в тюрьмы по делу Степана Выморкова: поп из села Избердей, Тамбовского уезда, Антон Иванов; отец его, игумен Трегуляевского Тамбовского монастыря Иосаф; иеродиакон из Тамбовского же Казанского монастыря Изосима; Дмитрий Васильев, поп Успенской церкви в городе Тамбове, и, наконец, Осип, столяр из села Спасского, того же Тамбовского уезда; впрочем, следователи и судьи были сравнительно с петровским временем гораздо снисходительнее. В царствование покойного неминуемо свезены были бы в застенки все те попы, попадьи, дьячки, монахи, монахини, келейники, казаки, посадские люди и жены посадских людей – словом, все, с которыми только имел «противные чести его величества разговоры» бывший монах Самуил, словом, все лица, которых он почел священным долгом назвать поименно в своей «предсмертной исповеди». Названо же им было до семидесяти лиц, и из них собственно из Тамбовского уезда и города Тамбова арестовано было всего только пять человек. Затем, разумеется, допрошен был почти весь личный состав Богоявленского Московского монастыря, что за ветошным рядом; все жившие в нем, начиная с архимандрита Иоакинфа до последнего сторожа, всего до пятидесяти человек, подвергаемы были по сему делу допросу.

Главная цель допросов была узнать: в какой силе писаны и говорены были Выморковым хулы на (покойного) государя? По чьему совету? При чьем содействии? Не было ли у него соумышленников? И почему слышавшие «поносительныя словеса» не доносили о них тотчас же властям предержащим? Соумышленников, советчиков и всяких помощников пропаганде расстриги Степана, по ответам допрашиваемых лиц, в стенах Богоявленской обители, разумеется, не оказалось; а на вопрос, почему не было своевременно доносимо о хулениях Выморкова, каждый из братии ссылался то на «шумство», в каковом положении был-де допрашиваемый, когда говорил расстрига то-то и то; другие ссылались на «простоту, недоразумение и на боязнь, чтоб говоривший в словах своих не заперся»; третьи говорили, что «собирались, мол, донести, да не успели либо не могли, заболели-де зубною болью»; наконец, один честной инок объявил, что потому и не донес на Выморкова, что «косноязычен от рожденья». В то же время каждый почти старался ослабить или даже и вовсе опустить выражения из речей Выморкова, наиболее «противнаго свойства», но на многочисленных очных ставках дело само собой разъяснялось и «сумасбродныя словеса» бывшего монаха Самуила выходили в том почти виде, как они были им сказаны. Сам он, в своей исповеди и в нескольких дополнительных письменных и словесных показаниях, редко те речи свои «противныя» смягчал или опускал. Честной его натуре подобный обман судей казался преступлением, и нередко, приведя толки свои с разными лицами, в каких-нибудь казацких станицах, о которых, без его собственных показаний, никто бы никогда и не узнал, он вместе с тем с удивительною искренностью и как бы с сожалением говорит, что «памятно о других многих разговорах сказать я не могу».

Выслушав длинную повинную от Выморкова, произведя аресты нескольких лиц и допросив их, Московская канцелярия Сената послала в С.-Петербург, в Правительствующий Сенат, ведение, спрашивая: производить ли дальнейшие аресты и вообще где тому делу быть следоваему? Сенат приказал: расстригу Степана и прочих, которые его делу приличны, вместе с подлинным делом прислать за крепким караулом в Тайную розыскную канцелярию в Петербург, «а которые он, разстрига, показывает старые дела, – сказано было в сенатском ведении, – те ныне оставить, и как на Дон, так и в другия места посылок не чинить».

Согласно сему определению Сената, граф Матвеев и генерал-майор Дмитриев-Мамонов 9 апреля 1725 года под крепким караулом отправили из Москвы в Петербург Степана Выморкова и важнейших, по их мнению, «приличных» к его делу четырнадцать лиц.

Следствие продолжалось в Петербурге три с половиною месяца. Наконец из всего дела в Тайной канцелярии составлен был коротенький, в несколько строк, экстракт.

30 июля 1725 года изволила слушать тот экстракт императрица Екатерина Алексеевна и затем, по ее указу, Тайная канцелярия, подведя соответствующие выписки статей из Уложения и указов, определила следующее:

«1) Дворовому князя М. М. Голицына человеку Ивану Иванову Чевакинскому за то, что слыша от разстриги Степана непристойныя слова про ея императорское величество, а не донес простотою – учинить наказание вместо кнута батогами, нещадно, и свободить с пашпортом в Москву.

2) Церкви великомученицы Екатерины, что в Москве, во дворце, вверху, попа Леонтия Балановскаго, за то, что, слышав от помянутаго же Степана про ея императорское величество непотребныя слова, не донес потому, что был болен зубною болью, и

3) города Тамбова Успенской церкви, что в полковой слободе, Панская тож, попа Дмитрия Васильева, который так же, и от того же Выморкова, слышал непотребныя про ея императорское величество слова, не доносил от простоты своей и боясь, чтобы он, Степан, не заперся – и за то им, попам, учинить наказание шелепами при синоде, и освобождены к прежним церквам теми ж чинами.

4) Трегуляевскаго монастыря, бывшаго игумена Иосафа,

5) Тамбовскаго уезда архиерейской вотчины села Спасскаго, Таленское тож, столяру Осипу Куликову,

6) Богоявленскаго монастыря, что в Москве, иеродиакону Иову,

7) иеродиакону Савватию, разстриге Симону Павлову,

8) иеромонаху Иосифу Дробницкому,

9) канархистру-монаху Дионисию и

10) казначею-монаху Селиверсту, за недонесение о слышан― ных ими от Выморкова хульных слов, подлежали бы они наказа― нию, однако же то им оставляется для поминовения блаженныя и вечно-достойныя памяти его императорскаго величества».

Все эти лица были отправлены на места жительства, причем те из них, которые при допросах были расстрижены, вновь получили от Синода постриг.

«11) Разстригам: Федору Степанову и

12) Петру Васильеву ожидать окончания вновь показаннаго от них дела о словах, бывших от иеромонаха Варнавы на архимандрита Иоакинфа.

13) Казанскаго монастыря, что в Тамбове, бывшаго иеродиакона Изосиму, разстригу Захария Игнатьева, что он от Степана Выморкова про его императорское величество слышал непристойныя слова, и о том не токмо донести, но и сам на его слова говорил, и за то учинить ему, Захарию, вместо натуральной смерти, политическую: бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, послать в Рогервик, в каторжную вечную работу.

14) Сокольскаго уезда села Избердей, бывшаго попа-распопу Антипа Щеглова, который говорил про ея императорское величество важныя непристойныя слова, и с розыску в том винился, и за то, вместо натуральной смерти, учинить ему, Антипу, политическую: бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, послать в Рогервик, в каторжную вечную работу.

15) Наконец, города Тамбова, Предтечева Трегуляевскаго монастыря, бывшему монаху Самуилу, разстриге Степану Выморкову за его важныя вины, учинить ему, Выморкову, смертную казнь: отсечь голову в С.-Петербурге, с объявлением ему той его вины, и по экзекуции тое его голову, положа в спирт, отправить с нарочным гвардии сержантом в Тамбов, велеть там в городе сделать каменный столб, где пристойно поставить тое голову на железной спице; а туловище его, Выморкова, зарыть здесь в землю, и о том, куды надлежит писать, а посланному дать инструкцию, и о винах Выморкова сочинить лист, и послать с помянутым сержантом, велеть оный прибить к столбу, где Выморкова голова будет».

3 августа 1725 года канцелярист в присутствии караульного гвардии сержанта прочел Степану Выморкову смертный приговор.

4 августа осужденный был исповедуем и, только спустя неделю, удостоен причастия святых тайн; в тот же день, когда Тайная канцелярия разрешила причастить Выморкова, она озабочивалась нарядом сержанта с добрым солдатом для отвоза головы неказненного еще расстриги Степана Осипова сына Выморкова.

Когда все, таким образом, предварительные распоряжения были окончены, 14 августа 1725 года, за кронверком (на Петербургской стороне), у столба, в присутствии небольшой команды гвардейских солдат, неизменного свидетеля казней – секретаря Тайной канцелярии Ивана Топильского и толпы народа, совершена экзекуция: по прочтении приговоров, бывший иеродиакон Изосим (расстрига Захар Игнатьев) и распоп Антипа Щеглов высечены кнутом, дано им по тридцати ударов каждому, и ноздри у них вырезаны.

Затем, у того же столба, по прочтении приговора, казнен был бывший монах Самуил (расстрига Степан Осипович) Выморков.

Голова его была отсечена, положена в спирт, и гвардии сержант, в сопровождении «добраго солдата», повез ее в Тамбов «для публики». «Публика» совершена была таким образом: полковник, тамбовской провинции воевода Петр Иванович Щербачев, «обще» с прибывшим сержантом распорядились на площади, где бывает колодникам экзекуция, сделать каменный столб, и на нем утвердили железную спицу. Затем, 8 октября 1725 года, в пятницу, в торговый день, в присутствии властей и при многих людях, голова Выморкова «с публикою», с барабанным боем на спицу воткнута, и лист о винах Выморкова при той оказии прочтен и прибит крепко к тому столбу, впредь для всенародного ведения, и поставлены у того столба для караулу солдаты.

Иеродиакону Богоявленского, что в Москве, монастыря, Иерофею Оглобле, «за его усердное показание», по определению графа Петра Андреевича Толстого и Андрея Ивановича Ушакова, «и согласно с указом 28 апреля 1722 года, выдано в награждение ея Императорскаго величества жалованья 50 рублев».

III. Камер-фрейлина Мария Даниловна Гамильтон, казненная 14 марта 1719 года

«Страсть любовная, до Петра I почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло. А сие самое учинило, что жены, до того нечувствующия своей красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшении. О, коль желание быть приятной действует над чувствиями жен!»

КН. М. М. ЩЕРБАТОВ. «О поврежд. нравов в Росии», «Русская старина» 1870 г., изд. 3-е, том II, стр. 16.

1

Гемильтон, или Гамильтон (Hamilton), принадлежит к числу древнейших и именитейших родов датских и шотландских, разделяющихся на множество отраслей. Мы не станем перечислять знаменитых представителей и представительниц этой фамилии, но заметим, что хроники Гемильтонов богаты самыми романтическими происшествиями, самыми разнообразными деяниями на поприщах политическом, литературном, придворном, в областях искусства, живописи, музыки; наконец, имя одной из Гемильтон, леди Эммы Гемильтон (родилась в 1760 году, умерла в 1815 году), занимает видное место в хрониках английского и неаполитанского дворов. Знаменитая красавица была любовницею многих достопочтенных лордов, любовницею нескольких героев, игравших в свое время важные роли в ученом или военном мире, была сама героинею, публичною женщиною, была натурщицею, за деньги представляла статую богини Здравия (Hydiea), являлась публике обнаженною и прикрытою прозрачным покрывалом, была законною супругою лорда-посланника, управляла неаполитанским двором… словом, список ее деяний бесконечен.

Некоторые из членов этой фамилии в настоящее время (1860 год) принадлежат к числу ближайших родственников Луи-Наполеона III.

Вслед за таким громким генеалогическим вступлением можно подумать, что фрейлина Гамильтон, героиня настоящего рассказа, есть лицо в высшей степени замечательное, что жизнь ее полна деяниями романтическими, что она – хоть бледный первообраз леди Эммы Гемильтон? Нет, «девка Марья Гаментова», как названа Гамильтон в современных ей застеночных документах и в пыточных допросах, личность интересная, но в другом роде, в других нравах. Кратковременная жизнь ее небогата событиями разнообразными; но эти немногие события характеризуют время Великого Петра, некоторых из лиц, его окружавших, знакомят с тогдашним состоянием одной из важнейших частей уголовного законодательства, наконец, дают нам повод, хоть в кратком очерке, представить внутреннюю жизнь петровского двора.

В последнее время (1860 год) судьба фрейлины Гамильтон заинтересовала многих из тех, которые следят за текущею русскою литературою. По поводу имени Гамильтон (Гаментова тож), случайно попавшего в устряловские списки оговоренных и пытанных лиц в 1718 году (История Петра I. Т. VI), в одной из газет в 1860 году появилась интересная статейка: «Фрейлина Гамильтон».

«В истории России первой половины XVIII века, – так начинает автор, – есть много лиц, которых трагическая судьба должна бы спасти от забвения. Эти бледные, окровавленные тени, участь которых мало трогала жесткие, недоступные состраданию сердца людей, живших в то ужасное время, встают теперь, одна за другой, из могил и являются перед судом потомства, требуя очищения памяти их от неправедного осуждения и произнесения нового, успокоительного для них приговора».

В этих словах выражается взгляд составителя статьи на фрейлину Гамильтон, о которой он приводит немногие, но любопытные подробности из нескольких печатных сочинений. Не станем распространяться о том, верно или неверно суждение неизвестного автора о трагической судьбе Гамильтон; но заметим, что судьба эта заинтересовала многих, и вслед за указанной статейкой в газетах появилось несколько дополнительных статей, замечаний, объяснений и поправок о фрейлине Гамильтон.

«Мы покорнейше просим, – заключает автор одной из этих статей, – занимающихся историческими исследованиями эпохи Петра Великаго, в особенности М. И. Семевского, поискать еще каких-либо сведений о Гамильтон; может быть, и подлинное дело о ней где-нибудь сыщется».

Имея пред собой это дело, мы очень рады, что можем удовлетворить любопытству занимающихся отечественной историей.

«Семейство Гамильтон, – пишет А. Языков,[62]62
  Ныне покойный директор училища правоведения в С.-Петербурге. (Прим. автора.)


[Закрыть] основываясь на подлинном родословии этой фамилии, – прибыло в Россию при царе Иване Васильевиче Грозном, между 1533 и 1583 годами.

Родоначальником этой фамилии был Фернард, родом датчанин, родственник герцога Нормандского, за малолетством герцога правивший Нормандией в 912 году».

«От Фернарда до Якова Гамильтона, современника Петра Великаго, изображено на пергаментном родословном свитке 24 нисходящих линий родства с боковыми отраслями этого рода».

Ближний боярин царя Алексея Михайловича, знаменитый Артамон Сергеевич Матвеев, был женат на Гамильтон; впрочем, в биографиях Матвеева фамилия жены его или вовсе не названа, или просто сказано, что она была происхождением шотландка, именем Евдокия. На каменной гробнице ее, в фамильном склепе Матвеевых (в Москве, близ Покровки), высечена следующая надпись: «Гроб супруги блаженнаго боярина Артемона Сергеевича Матвеева – боярыни Евдокии Григорьевны; а преставление ея во 180 (1672) году августа 24-го, на память пренесения честных мощей иже во святых отца нашего Петра, митрополита киевскаго и всея России чудотворца».

Если надпись на гробнице Евдокии Григорьевны умалчивает о ее прежней фамилии, зато мы узнаем ее из подписи над подлинным родословием Гамильтонов. Она помещена на пергаментном свитке (длиною 3 аршина 12 вершков, шириною 1 аршин 2 вершка): «Генеалогия знаменитой фамилии Гамильтон, вышедшей из Шотландии, составлена для употребления знаменитому мужу Андрею Артамоновичу Матвееву, экстраординарному генеральному консулу Бельгии и союзных государств, котораго знаменитая родительница произошла из фамилии Гамильтон».

Генеалогия эта, составленная по подлинным историческим актам Шотландии и Англии, написана, разрисована и украшена Ф. Брандтом Эмигером, придворным художником Анны Британской.

На верху родословного дерева, как описывает его Языков, с правой стороны помещены гербы: Артамона Сергеевича Матвеева и жены его, Евдокии Григорьевны. Над гербом первого подписано: «Артамон Сергеевич Матвеев, первый сенатор, министр и канцлер московскаго государства, презус иностранных дел, ближний боярин, наместник серпуховский». Фамильный герб жены его представляет: щит пурпурового цвета, в котором между тремя серебряными розами изображено золотое сердце, окруженное золотыми чертами. Под гербом подпись: «Княгиня Евдокия Григорьевна из дома или семейства Фомы Гамильтона г. Дарнгаберскаго, втораго брата Якова Гамильтона, каковой дом начал процветать в московском государстве при Иване Васильевиче».

Некоторые члены этой фамилии скоро вступили в русскую службу, обрусели и, вследствие употребляемой тогда славянской азбуки и всегдашней способности русских коверкать иностранные фамилии, стали вписываться в акты: Гамелтонами, Гаментонами, Гаментовыми, Хомутовыми.

Гамильтоны, при воцарении Петра, вследствие брака Евдокии Григорьевны с А. С. Матвеевым, принадлежали к аристократическим фамилиям и чрез Матвеевых имели большие связи; кто же из них был отцом фрейлины Марьи Гамильтон?

В русских документах отца ее называют Данилом; в последней линии родословия Гамильтон двоюродным братом по матери Андрею Артамоновичу Матвееву поставлен Guilemus – Вилим; зная свойство тогдашней, да и нынешней русской речи – весьма основательно предположить, что Даниловна переиначена из Вилимовны.

Таким образом, Марья Даниловна, или Вилимовна, знатная фрейлина петровского двора, была племянница Андрея Артамоновича Матвеева.

Впрочем, положительных указаний о том, кем был отец Марии в ряду московских сановников, мы не нашли; известно только, что в начале царствования Петра один из вновь образованных полков был вверен начальству Гамонтова (Гамильтон) и, по имени своего начальника, назывался Гамонтовым полком. Как он переименован впоследствии и куда делся командир полка – неизвестно; мы нашли только одно указание в списках 1706 года: «Полк, бывший Ивана Бернера – ныне Гамильтонов, расположен в Петербурге». Не этот ли Гамильтон (Вилим?) был отцом фрейлины Марии?

В то время, когда в рядах русского войска в звании полкового начальника служил иноземец Гамильтон, другой Гамильтон предводил одним из отрядов шведской армии. Он взят был в плен в день Полтавского сражений, в числе четырех других генералов.

Как видно, он принадлежал к числу именитейших пленников, ибо довольный Петр во многих письмах, разосланных к разным лицам, с гордостью называет Гамильтона, искажая его имя на все лады – общий удел всех тогдашних иноземных фамилий.

Большой чин Гамильтона не спас его от судьбы, постигшей всех шведских пленных. В 1714 году он был послан с тремя товарищами в Кириллов монастырь. После пятилетнего заточения, при начале переговоров о мире, он был освобожден, бывал у многих из вельмож, принимал участие в пирах, благодарил Петра за милостивое обхождение – это было в 1719 году, то есть тогда, когда его однофамилица, по воле сурового монарха, страдальчески окончила свою жизнь… В 1722 году генерал-майор Гамильтон получил разрешение возвратиться в отечество. Он оставил Россию, наделенный подарками от герцога Голштинского.

В каком году начинается служба его прекрасной однофамилицы при дворе Петра и Екатерины – неизвестно. На основании некоторых соображений, мы думаем, что Гамильтон, в качестве ближней прислужницы Екатерины, явилась не ранее 1713 года. В 1715 году она уже сама имела двух горничных и пользовалась расположением царя и царицы.

Штат Екатерины был далеко незатейлив; он состоял из немок, чухонок, карлов и немногих русских. Как видно, для звания прислужницы, по старому выражению, «девушки с верьху»,[63]63
  «В верьху», т. е. во дворце. «Ступай на верх, зовет тебя барин» – в этом выражении нынешней прислуги (I860 г.) сохраняется значение слова: верьх. В старину были: верховые боярыни и боярышни, равнявшиеся нынешним статс-дамам и фрейлинам. (Прим. автора.)


[Закрыть] вовсе не требовалось ни знатного происхождения, ни ума; в этом случае отличали только красоту и молодость.

Такой выбор объясняется как вкусом и характером Петра, так и происхождением самой Екатерины.

Самые разнообразные рассказы о первом и весьма темном периоде ее жизни носят характер легендарный; вот одна из этих довольно сбивчивых легенд, записанная уже сто лет спустя после рождения Екатерины I Гельбигом: отец Марты (Екатерины) был литовский крестьянин Самуил (Скавронский); кроме сына Карла он имел трех дочерей: Марту, Христину и Анну. Вся семья была католической веры. По смерти Самуила семейство переехало в рижский округ, в деревню lennewaiden, на речке Rumbe. Марта родилась, как уверяли иноземцы, 16 апреля 1686 года, и лишь только подросла, отдана была матерью, не имевшей средств содержать большую семью, в услужение к пастору Daut, в том же округе, в Роопский приход. Марта из католички преобразилась в лютеранку и скоро ушла в Мариенбург, Венденского округа, в услужение к пастору Gluck. К этому времени относится брак ее, по любви, с шведским драгуном Johann. История этого брака рассказывается иноземными писателями с различными вариантами, всевозможными романтическими приключениями – очевидно, произведениями фантазии сочинителей; другие же писатели не только подробности, но и самый брак опровергают. Для разъяснения этого вопроса недостаточно немногих, но весьма важных документов, обнародованных К. И. Арсеньевым, С. Соловьевым и др. о семействе Екатерины: подождем еще материалов, а пока, вслед за Гельбигом, повторим легенду, что брак Марты (Екатерины) с драгуном был непродолжителен. Драгуна потребовали в полк. Это было незадолго до взятия Мариенбурга. В числе пленных была миловидная Марта. Шереметев взял ее к себе, но скоро уступил Меншикову в качестве служанки. Меншиков долго скрывал пленницу от вельмож и Петра, но в веселый час прихвастнул красавицей… Она взята во двор государев в конце 1703 года или в начале 1704 года; в 1705 году имела уже от царя Петра двоих детей, что видно из письма, ее именем так подписанного, 6 октября 1705 года: Катерина сама третья. Именовалась она сначала Катерина Василевская (до 1708 года), потом Михайловою (до 1711 года), перешла в Москве (около 1708 года) в лоно православия. Полагают, что крестного матерью была Екатерина Алексеевна, сестра государя; верно же то, что крестным отцом был царевич Алексей Петрович, по имени которого она и получила свое отчество и стала писаться Екатерина Алексеевна.

Несколько лет новая любимица считалась во дворе государя; с марта месяца 1711 года к ней уже обращаются как к царице, и она сопровождает государя в походах… Петр обвенчался с ней, по рассказам некоторых писателей, в 1711 году.

В народе, по поводу этого брака, ходили разные толки и слухи…

«Не подобает монаху, не подобает и ей (Катерине) на царстве быть, – так говорили солдаты, говорили и в народе, – ведь она не природная и не русская; и ведаем мы, как она в полон взята: приведена под знамя в одной рубахе и отдана была под караул; караульный, наш же офицер, надел на нее кафтан… Она (Катерина) с князем Меншиковым его царское величество кореньем обвела».

Так говорили в толпе; писали же и печатали как тогда, так и гораздо позже, несколько в другом тоне. «Великий монарх, – восклицает один из восторженных дееписателей царя Петра I, – никогда не оказал быть себя от плотскаго сластолюбия преодоленна. По разводе с царицею Евдокиею, пробыл безбрачно более 12 лет, не имея ни в мысли того, чтоб ему когда с вожделением на женский пол воззреть, пока не уловлен был от дарований, усмотренных им на лице или в сердце Екатерины, которую кой час только увидел, то всю свою любовь к ней возимел с продолжением оной до кончины своей жизни, безо всякия отмены! Толь сильное и здравое тело имел великий Петр!»