Текст книги "Слово и дело!"

Автор книги: Михаил Семевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

6

С отъездом верного сопутника и друга Самуил вдруг изменяется в образе мыслей своих об антихристе. Причиною тому было то, что новый знакомый его, иконник Афанасьев, первый взял на себя труд разъяснить молодому монаху его заблуждение.

Задумался Самуил, взял Пролог, стал читать с обычным вниманием. «Сумнительство» его стало мало-помалу рассеиваться. «Буди так, – думал монах, – все то это хорошо, только противно мне брадобритие и что все то творят не против старопечатных книг…»

Тем не менее на Самуила произвели сильное впечатление объяснения иконника; повел он с ним разговоры многие, а все-то те разговоры были, как он сам потом рассказывал, про его императорское величество. Афанасьев развивал доказательства тому, что Петр никак не может быть антихристом. К сожалению, беседы эти не дошли до нас. Как бы то ни было, но толкования Афанасьева произвели на необыкновенно восприимчивую натуру Самуила самое сильное впечатление; достал он вскоре после того Соборник, прочитал в нем со вниманием некую повесть и обрадовался, и как сам впоследствии времени рассказывал, «прежнюю хулу свою на государя и вполовине страшился принять, и о прежних хулах искренно соболезновал».

Разбитый в доводах своих об антихристе, Самуил встретил зато в той же казачьей станице единомыслие по вопросу о крестном знамении. Один казак на толки Самуила по сему предмету заметил: «Был я в полону у турок и ушел от них на Кубань, и на Кубани есть два монастыря, и там мне один начальной (человек) о кресте казал книгу, и против той книги по перстам мне рассказывал: в трех перстах замыкается сатана; не крестись так, живи у нас, мы – благодарим Бога – живем хорошо… Я остаться не согласился. И как придешь домой, приказывал мне тот же начальной, к попу не ходи, насадит (он) тебе тридевять бесов, ты и в год не отмолишь…»

Но знакомый уже нам иконник Афанасьев, казак вполне православный, совершенно чуждый раскольничьих мнений, услыша от Самуила «сумнительство его о крестном знамении», стал спорить с ним по этому пункту; он повел речь про Никона патриарха да про воронежского архиерея Митрофана… «А того Митрофана, – говорил Афанасьев, – государь сам погребал, и они крестились первыми тремя персты, уж-то и Богу приятно, потому ныне и мощи их нетленны…» И много, и долго говорил еще казак-иконник, и Самуил поверил его доводам, «замерзелое свое сомнение все отложил и стал крест полагать во образ пресвятыя Троицы первыми тремя персты…»

С «отверстыми очами» на все свои заблуждения шел Самуил из Тепикинской станицы в Островскую. Здесь жил родной брат его, у которого он и остановился. К брату хаживал поп станицы, отец Григорий; познакомился он с Самуилом и разговорились.

«Заезжал ко мне, – сообщил отец Григорий, – недавно в гости поп из Царицына, или из Карамышенки; заезжал он с игуменом Спасскаго монастыря, что на Усть-Медведице, и сказывал мне: прислан-де указ из синода, чтобы служить на опресноке. Бог знает, – добавил отец Григорий, – как тут быть? Отложить, што ли, (дожидаться?) покамест что будет?… А мне и во сне виделось: пришел ко мне в церковь некакой господин, будто со опресноком, и будто ж прилучился тут к служению Спасский игумен, да распопинский поп Павел, и я, да приноситель тот, кому-то молвили: „Сотвори волю цареву!“ И они будто на том опресноке и служили, и причащались, но я не причащался, и то вылил…»

Фантастический рассказ отца Григорья «не соблазнил», однако, на этот раз молодого монаха; в книге «Увет духовный», которая попалась ему в Островской станице под руку, Выморков нашел много «примеров» против раскольничьих заблуждений, и той книге поверил, и укрепился.

Прошло три месяца с тех пор, как Самуил стал искать «спасения души» в бродяжничестве по казацким станицам. Теперь, когда голова его прояснилась, он, весь отдаваясь новым идеям, стал подумывать о возвращении в среду монастырской братии; но, страшась наказания за самовольную отлучку, Самуил отправился сначала в Мигулинский монастырь, где в келье дяди своего родного, инквизитора Никодима, провел почти четыре месяца, по конец января 1724 года, занимаясь чтением тех книг, какие разыскал в дядином чулане. Особенно благотворно на него воздействовало внимательное чтение «Соборнаго деяния бывшаго в Киеве, на еретика монаха армянина Мартина». Все прежние сомнения молодого подвижника о крестном знамении рассеялись; в других книгах, в Соборнике и проч. он нашел подтверждение доводов иконника Афанасьева, и конец концов всего этого было то, чо Самуил, отдавшись, с обычным ему увлечением, новому направлению своих мыслей, с великою ревностью и желанием стал ходить в церковь, каялся о мимошедшем неведении, о том, что в церковь не хаживал и хулы испущал мерзкие на императора словом, умом и помышлением…

20 января 1724 года Самуил оставил Мигулинский монастырь; в Спасской обители он провел затем три дня и прочитал здесь «Пращицу» против раскольников, соч. епископа Питирима Нижегородского. Эта книга еще более рассеяла туман, наполнявший голову молодого человека. Первый порыв его был разыскать друга своего Степана, некогда введенного им в заблуждение, и отвратить его от прежних мнений. С этой целью Самуил стал расспрашивать монаха Спасского монастыря Иоиля: не слыхал ли он про того «трудника», у которого живет Степан? Оказалось, что Иоиль знает урочище, где спасается «трудник», потому к нему много ходит народу, и Самуил стал умолять Иоиля, чтоб он передал от него Степану просьбу: «Все сумнение свое отложить, послушаться его и возвратиться в свой монастырь».

Последний поступок как нельзя лучше обрисовывает пред нами Самуила. Это – весь увлечение, очень часто ошибочное, но всегда искреннее… Всякой идее, охватившей его голову, всякой идее, выработанной в его голове чтением ли, беседой ли с людьми, которым он почему-либо доверял, он предается со всей страстью, спешит ее передать другим, осуществляет ее на деле, жертвует для нее всеми благами своей жизни, смело идет навстречу всяким лишениям и бедствиям и так же круто, горячо, искренно оставляет свои заблуждения, когда разумное слово или дельная книга указывает ему их…

Так и теперь: знает он очень хорошо, что с возвращением его в Трегуляевский монастырь он неминуемо подвергнется по меньшей мере нещадному наказанию «шелепами» и аресту на цепи, что для него гораздо было бы безопаснее ходить по казачьим станицам либо пробраться дальше, в горы, – но он убедился, что душевное спасение вполне возможно получить и в стенах того монастыря, откуда он бежал, что царствие антихриста еще не настало, что безбоязненно может ходить в церковь и с брадобритыми, что, наконец, в трех первых перстах, складываемых для крестного знамения, вовсе не сидит сатана, – а потому и спешит возвратиться в свою обитель.

На обратном пути в Тамбов (Самуил возвращался казачьими городками) наш молодой подвижник везде и всем старается, «елико сила его постигла», всех от «сумнительств» отговорить и «сумнительства» исправить.

В марте 1724 года Самуил вернулся в Трегуляевский монастырь и первое, что поспешил сделать, – это разубедить тех монахов, которые, слыша иногда его хулы на Петра I, втайне, как казалось ему, уверовали в справедливость его учения об антихристе.

7

Блудную овцу побил игумен «шелепами» и определил в монастырь по-прежнему. Иосаф не лишил молодца и прежней своей благосклонности: в поездку свою в Раненбург, на ярмарку, он взял его с собою и отсюда послал его в Сокольский уезд для сыску беглого монаха Павла. Самуил, как все впавшие в раскол и потом искренно оставившие его, рад был просветить очи заблуждавшимся вместе с ним; он с полною готовностию отправился разыскивать Павла, с целью убедить его возвратиться в монастырь. Нашел он Павла в лесу, поселился он там в вырытой им самим пещере, жил «во трудех», спасая душу свою с боярским сыном, Захарием Макаровичем Лежневым, и тремя товарищами, простыми мужиками. «Премногими разговорами» стал приводить Самуил своего бывшего сотоварища Павла «ко истинной вере», но тот и слушать не стал – убежал от него; тогда проповедник отправился в пещеру к Лежневу и «многими мерами разговаривал с ним и его сожителями, отводя их от суеверия и обращая к истине». Увещание и тут не увенчалось успехом: Захар твердо стоял на том, что в лице Петра I воцарился антихрист. Тщетно Самуил показывал ему книгу Стефана Яворского, «выговаривал от оной, а также и от других книг довольно», что антихрист – не Петр, но никого своими доводами «от книг» к истине не превратил, с тем и вернулся проповедник наш к своему игумену. Только спустя некоторое время Павла с товарищами разыскали другие люди и привели под караулом в Тамбов. Здесь Самуил раскрыл другу своему его заблуждения и написал за него «обратительное доношение», которое и представил в духовный приказ. Быть может, благодаря «раскаянному письму» власти удовольствовались относительно Павла только тем, что зауряд с его лесными товарищами сделали им всем внушение батогами и водворили на прежние места жительства. Самуил продолжал усердно опровергать те ложные толкования, которые делали некоторые из его сотоварищей при чтении священных книг. Таким борцом против рассуждений, «к поношению чести превысоких особ клонящихся», явился он, между прочим, и в следующем случае: в поездке его из Раненбурга в лес, для сыску заблудшего монаха Павла, сопровождал его сын игумена Трегуляевского монастыря поп села Избердей – Антип Иванов. По возвращении поп Антип с Самуилом стали читать известную книгу Стефана Яворского об антихристе и дошли до места, где приведена выписка из Апокалипсиса: «Сидит жена любодейца на седьми холмах, в руце держит чашу пияна кровьми святых» и проч. Антип стал изъяснять ту речь по-своему: «Это – государыня, Екатерина Алексеевна, сидит на седьми холмах – на седьми смертных грехах!»

«Я сам преж сего был в сумнении, – отвечал Самуил, – и бегал, и бесился, и мыслил, что та жена нынешняя царица, императрица Екатерина Алексеевна; но теперь вижу, что все то, конечно, неправда, и все свое сумнение в том отложил…»

«С отложенными сумнениями» прожил бы Самуил в своей обители спокойно до маститой старости и не возмутили бы его толки и бредни невежественных монахов, попов и всяких баб. Но судьба предназначила ему другую долю в жизни: она вызвала его из мирного монастыря и вдруг, нежданно-негаданно, перенесла в Москву, поставила лицом к лицу с плодами петровских реформ, представила ему все общество, всю среду, непосредственно вынесшую на себе удары преобразовательного резца и потому сильно изменившуюся в быте и обычаях своих против заветной старины… Судьба та была не что иное, на этот раз, как один из указов государя, присланный из московской духовной декастерии, которым в сентябре 1724 года призывались молодые, грамотные и способные монахи из всех монастырей в школы. Инквизиторы поспешили сделать на местах распоряжения о немедленном исполнении указа сурового монарха, и в том же сентябре месяце 1724 года из Трегуляевского монастыря наряжено в Москву четверо монахов, в том числе был и Выморков.

– Прощай, – говорил Самуил, придя в Тамбов проститься с женой, – не столь из сожаления к тебе, сколь подтверждая закон Божий, молю тя, замуж не ходи! Потому, если б ты «письма распускного» не дала, то нет ничего, а коли дала ты письмо, да посягнешь замуж, и в том сотворишь ты прелюбодейство!..

– Я б постриглась, – говорила молодая женщина, – да не велят…

Едут молодые грамотники уму-разуму набираться в московскую школу: не чинятся, ведут речи о разных разностях.

– Сказывают, – толкует иеродиакон Корнилий своим спутникам, – сказывают, когда был патриарх, и на вербной неделе важивали у них, патриархов, лошадей государи, и как здравствовал государь царь Иоанн Алексеевич, в такое время приказывал брату своему, Петру Алексеевичу: «Ступай со мной, веди у патриарха лошадь!» И брать-то Петр не повел, а Иоанн Алексеевич и ударил его за то: «Сие уставили святые отцы, – сказал старшой-то брать меньшому, – а ты того не хочешь делать». «Дай только мне сроку, – ответствовал на то Петр, – я это переведу!» Да вот и точно, по-своему, и перевел… Опять тож слышно, – продолжал калякать Корнилий, – что велят молодым монахам расстригаться: напрасно он так делает, не бережет он душ христианских! А надлежало б так поступать: ежели б кто хотел расстригаться, и тех бы надобно в костре жечь…

Фанатические толки Корнилия не баламутили, однако, теперь Самуила: в нем еще свежи были вычитанные им доводы из разных «правоверных» книг против подобных заблуждений, и он спешил отвечать Корнилию далеко не так, как тот, быть может, надеялся.

– Напрасно ты так говоришь, – повторял Самуил, – что-де надо желающих выйти из монашества жечь в кострах. Я сам видел в уставе напечатано: «Буде кто не хочет быть монахом, велено монашество снимать и игумену с монахи».

– Бог знает, чему ныне верить…

– Я и в старопечатных книгах о том же видал именно… – подтверждал Самуил. – Так расстричься-то, коли не желаешь быть монахом, – все не грех, а вот грех… Чего он царицу-то постриг, а иную взял? – это – точно грех. Потому, читал это я в Минее-Четье житие Феодора Студита, и там именно повествуется, как-де в бытность его Феодорову царь (а какой по имени – не упомню)… так царь-от такожде – как ноне наш государь – постриг жену свою, а иную взял… И Феодор Студит его в том грехе изобличал не мало, за что по ревности своей претерпел изгнанье и заточение… Ну да, – продолжал Самуил, – вось (авось) уже та (первая жена Петра) и умерла, а мы станем о здравии и о спасении его императорского величества Бога молить…

Последнее «сумнение» Самуила в грехе Петра было не весьма велико и вскоре, когда довелось ему прочесть судное печатное дело царевича Алексея и инокини Елены (Авдотьи Лопухиной), то и приведенное «сумнение» вовсе рассеялось; он согласился с тем, что государь имел вполне право развестись со своей первой женой.

Таким образом, чистый, неповинный уже ни в каких предосудительных, «к хуле их величеств» клонящихся мнениях, явился монах Самуил в первопрестольную столицу.

Явились все четверо в духовную декастерию; там на них начальство посмотрело и велело ехать назад в свой монастырь до нового указа.

Трое из прибывших трегуляевских монахов, как кажется, с радостию выслушали то приказание и поспешили отправиться восвояси, но Самуил не разделял их радости. Напротив того, влекомый сильным желанием учиться, он подал в декастерию письменное доношение, чтоб его поместили в школу. Просьба была исполнена, и монах Самуил определен в школьное учение в Спасский монастырь; жить же и иметь пропитанье молодой сподвижник школьного ученья должен был в одном из чуланов Богоявленского монастыря, за ветошным рядом; в одной келье, разделенной деревянными перегородками на чуланы, Самуил водворен был с другими обучавшимися тоже в школе молодыми людьми: иеродиаконом Савватием и иеромонахом Петром. Знаменитый Богоявленский монастырь вообще был довольно велик, и монахов разных степеней было в нем более тридцати да служителей более десятка.

8

Самуил явился в Москву, как мы видели, с душою пылкою, умом, алкавшим пищи духовной, разумной, человеком глубоко религиозным и вообще с нравственно-чистою натурою. Нет сомнения, что он думал в Москве найти многое, если не все, хорошее, пред которым бы он мог удивляться, чему мог подражать и учиться… Москву он считал святынею; она свята была в его глазах и древними, благочестно жившими здесь государями, и святою подвижническою жизнью многих мужей, и, наконец, благочестием всего народа; мы уже видели, с какою жадностью он расспрашивал в бытность свою еще в Тамбове у приезжего из Москвы о жизни ревнителей православия… То ли же нашел молодой человек, что ждал, в первопрестольной Москве? К несчастью его, далеко не то, и первое, что не могло не поразить его, – это грубость, дикость, невежественность той среды, в которую введен он был распоряжением духовной декастерии. Быт монахов Богоявленской обители в глазах его являлся грубее и гораздо порочнее быта сотоварищей его по Трегуляевскому монастырю. В монастыре шло разливное море «пьянства и всякаго развратил, как-то: мясоядения, срамословия, блуда». Однокелейники Самуила – иеродиакон Савватий и иеромонах Петр, зачастую бывали шумны, то есть прихватывали хмельное, к тому же далеко не были и грамотеями; так они, будучи малороссами по происхождению, (великорусской) скорописи не знали. Итак, товарищество выдалось Выморкову незавидное. Что касается начальства, то архимандрит монастыря Иоакинф не пользовался уважением братии: в монастыре по нескольку лет проживали бродяги, пришлые Бог весть отколь монахи; те и другие из братии нередко уклонялись церковной службы – Иоакинф сажал таковых на «чепь», а те во всеуслышание поносили его соромскою, неудобосказываемою бранью… Иоакинф, в свою очередь, не прочь был выругаться и однажды даже резко выразил свое мнение о Петре I, назвав его ни больше ни меньше – как «чертом».

В самом городе, в среде духовенства как светского, так и черного (а с тем и другим монаху Самуилу довелось беспрестанно бывать в сношениях с первого же часа своего приезда в столицу), стояла большая рознь во мнениях относительно преобразований Петра I вообще и в особенности относительно мер его, касавшихся быта духовенства, монашества, а также устройства церкви. Большая часть духовного сословия, к немалому, без сомнения, изумлению Самуила, питала непримиримую ненависть не столько к самому государю, сколько к деятельным сподвижникам его в преобразованиях по делам русской церкви: Феодосию Яновскому, архиепископу Новгородскому, и Феофану Прокоповичу, архиепископу Псковскому… На них смотрело большинство тогдашнего духовенства как на главных виновников тех бедствий, которые будто бы претерпевала тогда православная вера и о которых несколько лет спустя так вопиял один из «подвижников православия»:

«Феофан – ученьем, а Феодосий – смелостью и дерзновением великим начали явно всю святую церковь бороть и все ее догматы и предания разрушать и превращать, и безбожное лютерство и прочее еретичество вводить и вкоренять, и тогда весьма от них было в народе плачевное время. Учали быть везде противу благочестия безопасные беседы, и кто каковое хотел, на церковь поношение говорил, и всякое развратное и слабое житие имети учили смело, и так тогда поносима и воничтожаема святая церковь со всеми догматами своими, и уставами, и преданиями была, что всякое благочестивое христианское доброе дело единым словом – суеверием называемо было, и кто в них, в еретиках, был пущей пьяница, и нахал, и сквернослов, и шут, тот зван и вменяем в простосердечного и благочестивого человека… кто же хотя мало постник, или воздержник и богомольный человек, то у них зван был раскольщиком, и лицемером, и ханжею, и безбожным, и весьма недобрым человеком… и чуть не весь монашенский чин превратили (Феодосий и Феофан) в самое бесстрашие и слабость таковую, что многие… пьянствуют и мясо сплошь едят, и вместо книг в кельях и церквах табакерки в руках держат, и непрестанно порошек нюхают. Да его ж, Феофана, и товарищей его… еретическим тщанием в новосозданных печатных книгах (между прочим, в „Регламенте духовном“) на святую церковь нестерпимые хулы, и многие ереси обретаются… и кои превеликие досады, и гонения те еретики и озлобления церкви святой чинили, весь российский благочестивый народ плачущима очима с болезнию сердца видел и о всем еретическом злодействии довольно ведает. Во всем бо государстве часовни разорили, иконы святые из них бесчестно вывесть велели, а где часовенные каменные стены остались, тамо, вместо молитв и псалмопения, и канонов, табаком и порошком торговать и бороды брить попустили! Чудотворные иконы, отовсюду забрав, на гнойных телегах, под скверными рогожами… явно во весь народ, увозили… всецелые монастыри разорять, из них монахов в другие монастыри жить переводить, а церковные всякие другие вещи и монастырскую казну забрав, по себе, на свои роскоши, на дорогие напитки, на музыки с танцы и на карты с товарищи, употребляли; молодым монахам жениться и молодым монахиням замуж посягать благословляли… и иное злодейство от сонмища их еретического!!»

Такие или почти такие изобличения всех современных «еретичеств» неминуемо должен был слышать наш молодой монах, вращаясь среди нагнанных отовсюду в школы подвижников, еще больше от бродяг, нередко мнимых монахов и всяких «спасенников», слонявшихся (вопреки всем запретам) по Москве и находивших радушный прием не только у жителей, но и в монастырских оградах.

И вот, мало-помалу, вновь смущается дух Самуила, более и более раздувается потухшая искра ненависти, которую он носил в сердце своем против главного, по его мнению, источника «всех еретичеств» – Петра I. Но неужели наука не взяла свое, не вытеснила из пылкой головы диких заблуждений, не ослабила фанатизм монаха Самуила? Нет, та наука, которую предложила ему Спасская школа, не напитала его душу, не воздействовала на него. Напротив, мертвая схоластика, бывшая тогда в полном цвету, скоро оттолкнула от себя молодого человека; он решительно не в силах был под сухим и уродливым тогдашним преподаванием отыскать для своего ума сколько-нибудь здоровую пищу… Все было безжизненно, скучно, да и для его возраста слишком уже трудно было заучивать различные грамматические тонкости, и вот, мало-помалу, Выморков стал отставать от школьного учения, к которому так еще недавно пламенно стремился. Не стал он ходить в школу, и над спиной его взвилась плеть префекта: стала та плеть, по всем правилам тогдашней педагогии, «по часту» бороздить спину трегуляевского школьника, и чаще и чаще стал он избегать школы. А между тем, привыкши во всем дурном видеть дух и волю Петра I, он и в лице префекта «зачал видеть императора», плетью всекавшего науку, и пуще загорелась в Самуиле «от того боя» ненависть к «антихристу». Наконец, в товарищеском кружку, от своих однокелейников он только и слышал, что разные намеки, а иногда и прямое осуждение тех или других мер Петра I. Все эти обстоятельства вновь вскипятили у Самуила злобу на государя, до того, что он жаждал случая смело выразить ее в келье, в церкви, на стогнах [15]15
  т. е. площади, улицы


[Закрыть]Москвы, устно и письменно…