Текст книги "В сердце России"

Автор книги: Михаил Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

С улицы дом показался нам просторным, но внутри в трех маленьких, полутемных комнатах было тесно и подавляюще мрачно. В них жила семья из шестнадцати человек.

Тот, кто читал горьковскую повесть «Детство», сразу узнал бы сумрачную кухню с двумя оконцами на улицу, иконы с лампадами в углу, русскую печь с широкими палатями, на которые, дрожа от страха, забирался Алеша во время драк; широкую скамью, которую дед по субботам, перед уходом в церковь, ставил посредине кухни и жестоко порол на ней провинившихся за неделю детей. Ребенок покорно ложился на скамью вниз лицом, его привязывали к скамье под мышками и за шею широким полотенцем. После дедовских ударов на спине сразу загоралась, вспыхивала красная полоса. Возле двери, в углу деревянное ведро – лохань с пучком розог из ивовых прутьев. Розги всегда мокли под рукомойником, чтобы были гибче, чтобы били сильнее. Этими розгами дед однажды засек Алешу до потери сознания за то, что внук хотел выкрасить скатерть.

«Когда свой родной бьет, а не чужой, то это не обида, а наука», – говорил дед. Набожность уживалась в нем с жестокостью и алчностью. Жизнь в доме определялась правилами, выработанными дедом, у которого все находились в рабском подчинении.

Парадная – главная комната принадлежала деду, была запретной для остальных жильцов дома, обставлена с претензией на мещанское благополучие. Из нее просматривается Волга, в ней больше света, на окнах кружевные занавески домашней работы. Здесь горка с гостевым фарфором, кованный жестью сундук с замками, диван, бархатная скатерть на столе со счетами и псалтырем, по которому тетка учила Алешу молитвам. Самая маленькая комната – спальня бабушки с большими часами, с пяльцами, коклюшками для плетения кружев, с широкой кроватью, на которой выздоравливал Алеша после дедовского истязания.

Все в доме вытравляло доброе чувство любви, Дружбы, ласки, все озлобляло человека. Вся обстановка жизни в семье Кашириных была удручающе тяжелая. По воспоминаниям А. М. Горького, жизнь в семье деда «безоглядное озорство, издевательство над слабыми, пьяная жестокость». Только одно лицо в этой семье выделялось как светлое явление на общем мрачном фоне жестокого быта. Это бабушка, эпический, незабываемый образ которой Горький дал в своей автобиографической повести «Детство». Внук любил бабушку, охотно слушал ее сказки, стихи, песни. «Я был наполнен стихами бабушки, как улей медом», – вспоминал писатель. Она сроднила внука с истоками народного творчества, его поэтическими образами. Ее бескорыстная любовь к миру обогатила юношу, «насытив крепкой силой для трудной жизни».

В мещанском мире Кашириных Алексей Пешков сохранил чистую душу и огромную любовь к людям. В начальном училище, которое он посещал, учитель отмечал, что ученик Пешков на память мог говорить стихами народные сказания. Мы видим «Похвальный лист» народного училища, датированный 18 июня 1878 года. На этом Пешков и расстался с училищем. «Курса в оном по бедности не окончил». Два класса школы – все его образование. Осенью 1878 года 11-летнего сироту Алешу Пешкова отдают в мальчики владельцу обувного магазина, где он работал домашней прислугой, жил при кухне, за печкой. Когда обварил руки щами, стал работать в семье чертежника – носил дрова, чистил самовар. «Работал много, почти до отупения, в будни и праздники». Жил «в тумане отупляющей тоски». Иногда думал бежать. Куда? Домой, к деду не вернулся.

Весной 1881 года Алеша убежал, жил на набережной Волги, питался у рыбаков, ночуя с ними на пристанях. Устроился потом посудником на пароходе «Добрый». Один из поваров привил ему интерес к литературе. Алеша страстно увлекся чтением книг. Читал на чердаке, в сарае, ночью при свете луны, самодельного светильника. Читал бульварные романы и Флобера, Стендаля и Бальзака, Пушкина и русских прозаиков. Чтение укрепляло в нем уверенность: «я не пропаду, не один на земле».

«Если бы ты в своей жизни всегда и везде оставлял людям красивые мысли и хорошие воспоминания о себе, как хороша и легка была бы твоя жизнь». Слова А. М. Горького вспоминаешь, когда приходишь в литературный музей его имени. Он близ Откоса, в красивом особняке. Здесь мы видим оригинальные экспонаты, документы, раскрывающие творческие вехи и революционную деятельность великого писателя. Мы узнаем о связях с В. И. Лениным в ходе личных свиданий и частной переписки; узнаем, как личная дружба с Владимиром Ильичей помогала Горькому расти идейно, творчески. В Ленине писатель видел вершину русского национального гения, «строгого учителя и доброго, заботливого друга». В музее узнаем о преследовании Горького властями, о том, как он Отправился в странствие по России. Шел пешком с котомкой за плечами, ехал на подводе, на пароходе, на поезде, устремляясь туда, где движение народной жизни казалось ему особенно характерным. Потом, когда Горький стал известным писателем, на вопрос: «Почему он стал писать?» – отвечал: «По силе давления на меня томительно-бедной жизни и потому, что у меня было так много впечатлений, что не писать не мог».

Девяностые годы для А. М. Горького были временем становления его как художника и мыслителя. Литературным дебютом писателя был рассказ «Макар Чудра», напечатанный в 1892 году в Тифлисе в газете «Кавказ». Находясь в редакции, Алексей Пешков придумал свой псевдоним. Начало творчества Горького совпало с новым – пролетарским этапом освободительного движения в России. Писатель показал страшные условия русской жизни, эксплуатацию людей труда. В 1898 году вышло двухтомное собрание «Очерков и рассказов» Горького, сделавшее его известным всей России, а потом он становится «европейски известным писателем».

А. М. Горький пришел в литературу из народа: из крупных писателей всех стран, пожалуй, никто не знал так близко жизнь «низов» при капитализме. Никто из них не переживал на себе самом столько жестокостей и гнусностей со стороны эксплуататоров, как Горький, у которого все это выковало непримиримость и ненависть к капиталистическому строю. «Подлинную революционность, – писал Алексей Максимович, – я почувствовал именно в большевиках, в статьях Ленина, в речах интеллигентов, которые шли за ним». Луначарский отмечал, что в А. М. Горьком пролетариат впервые осознает себя художественно, как он осознал себя философски и политически в трудах Маркса, Энгельса и Ленина.

В своих произведениях А. М. Горький показал трудового человека, талантливость и величие русского народа и сам стал символом этого величия. С Горьким советская литература приняла новое направление с новым стилем художественного отображения действительности социалистического реализма. Индийский писатель

До конца Жизни Алексей Максимович выступал как страстный поборник ленинской национальной политики в области литературы, он стал признанным руководителем советской литературы. В творчестве Горького вся Россия. Как нельзя себе представить Россию без Волги, так нельзя представить, что в ней нет Горького. Он до глубины души русский человек и, как никто другой из русских писателей, понимал все русское. «Он был полномочным представителем бесконечно талантливого русского народа, – писал К. Г. Паустовский. – Он любил и досконально знал Россию, знал, как говорят геологи, во всех «разрезах» – и в пространстве и во времени. Не было ничего, чем бы он пренебрегал в этой стране и что бы не увидел по-своему, по-горьковски. Это был человек, определяющий эпоху. От таких людей, как Горький, можно начинать летосчисление».

Чувство Родины – главное в творчестве великого писателя. «Русь надо любить, – писал он, – надо будить в ней энергию, сознание ее красоты, силы, чувство собственного достоинства, надо прививать ей ощущение радости бытия».

Современников поражала в Горьком его энциклопедическая образованность и неутомимая жажда знаний. Он очень рано понял значение книг для формирования мировоззрения и таланта. «Для меня книга – чудо». Всю жизнь Горький беспрерывно учился, проходя свои необычные «университеты», и стал одним из образованнейших людей нашего времени. М. М. Пришвин говорил: «Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу». Эти слова как нельзя лучше подходят к А. М. Горькому. Общение с природой было для него так же необходимо, как и общение с человеком. Сам он свидетельствовал: «Именно величественная природа страны и романтическая мягкость ее народа – именно эти две силы дали мне толчок, который сделал из бродяги – литератора». Писатель говорил, что волнения и переживания, испытываемые им от людских глупостей и подлостей, он умерял лишь общением с природой. «Она была лучше всего, что только я узнал за всю мою жизнь».

Русская природа у писателя выступает не только фоном, на котором развертывается действие героев его произведений, но и создает настроение. Мрачной деревенской жизни, показанной им в «Моих университетах», противостоят дивные пейзажи с глубоко затаенной в них любовью к родной земле. Особой задушевностью, теплотой отличаются картины Волги. Горький любил Волгу, и она не раз занимала в его книгах достойное место. В каждом произведении писателя она отображена по-своему, являясь символом свободы, символом могучей творческой силы русского народа. В «Моих университетах» Волга – одно из главных действующих лиц и выполняет идейно-структурную функцию. На Волге юноша Пешков познал радость, поэзию, чудотворную силу человеческого труда.

Вот картина русской весны, полная радостных красок и звуков, показанная писателем в селе Красновидове, где герой Пешков видел скучную, серую жизнь крестьян. «Яблони цветут… Сотни цветущих деревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными рядами уходят от села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно пели соловьи, а днем задорно дразнились скворцы и невидимые жаворонки разливали на землю непрерывный нежный звон свой».

Обозревая музейную экспозицию, невольно вспоминаю великого писателя живым, таким, каким я видел его в Москве. Высокий, строгий, с нависшими усами, с ровным ежиком волос, серо-голубыми глазами, подвижной мимикой, сдержанными жестами и легкой уверенной походкой. Я вспоминаю его голос, говорок с акцентом на «о», весь его облик… Годы не отдалили от нас великого писателя.

Из музея мы направились на площадь Горького. Когда-то здесь на мощенном булыжником месте был базар, стояли ряды лавок с навесами. Сейчас тут в окружении больших современных зданий, среди берез и лиственниц, лип и рябин, над клумбами цветов высится памятник великому писателю. Известный скульптор В. И. Мухина показала писателя молодым, таким, каким он был у себя на родине, – сильным, смелым. Он высится на большом камне в косоворотке, в сапогах, стоит, заложив руки за спину. Он будто прощается на время с родным городом, уходя в дальние странствия

А. М. Горький страстно любил родной город. Любовь эту великий писатель выразил словами одного из своих персонажей: «А мне нравится наш старый славный город!.. Какой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то. В нем хочется жить полной жизнью, хочется работать много и серьезно».

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Удивительная вещь – память! Молчит до поры до времени. И вдруг обнажится какая-нибудь деталь, и одна за другой предстанут картины.

В тот день, когда я шагал по улицам Горького, у дома, выходящего фасадом на площадь Минина, мне вспомнилась война. Представилось июльское утро сорок первого года, когда наша четвертая Куйбышевская дивизия ополченцев отбыла из столицы на Западный фронт. Перед взором встал мрачный октябрьский день того же года, когда в бою за Москву осколок вражеской мины поразил мне левую руку. Вспомнил., как в поезде раненых везли меня в Горький. Вспомнил ту тревожную ночь, когда фашистские самолеты обстреливали наш эшелон. Я лежал на верхней полке. Казалось, вот-вот пробьют крышу вагона – и конец жизни. Обидно, что не в бою…

Все переворошила услужливая память. Сколько лет прошло уже с тех пор, а не забыть ту душевную теплоту, с которой нас, раненых, приняли вот в этом доме, где находился эвакуационный госпиталь. Не забыть его номер – 2817.

Вхожу в комнату, тогда она была палатой, теперь рабочее помещение одного из отделов горисполкома. В палате было четырнадцать коек и столько же раненых. Война разлучила нас с родными и близкими, разбросала по воинским частям. И вот мы оказались тут на излечении.

Помню госпитальные дни. Не походили они один на другой. Настроение у нас под стать погоде– переменчивое. Когда на улице солнечно, в палату лился мягкий свет, раненые становились жизнерадостными. Из коридора слышался говор, смех. Одни выходили, другие занимали подоконник и говорили о чем-то веселом. В ненастное время в палате больше сидели при свете, размышляли о своих болях, обострившихся и подавлявших бодрость. Разговоры вялые, скучные. Иногда сон смаривал одного за другим. И такие дни казались бесконечно долгими.

Вот уже три месяца я в палате. Много наслушался за это время, о всех раненых узнал. Разные были разговоры, но один особенно запомнился. Записал я его в фронтовой блокнот, который бережно храню.

В то январское утро сорок второго года тучи не спеша плыли над городом. Пришли они с северо-запада и все сгущались. Солнца не было. Редко выглянет бледный его диск и сейчас же скроется опять, словно стыдясь самого себя. Было за десять часов. Хозяина четырнадцатой кровати десантника Егорова рано утром накрыли простыней и унесли на носилках. Двоих детей сиротами оставил, жена будет вдовствовать. Вот что значит война… Десантник был с нами несколько суток. Сначала все шептал, никто не мог понять, что с ним, а перед самой смертью сказал, задыхаясь: «Счастье, счастье мое, счастье». И словно надеясь понять его последнюю просьбу, мы все разом крикнули: «Сестра! Сестра!..»

Теперь четырнадцатая койка пустовала, и мы старались не смотреть на нее, голубую, с чернеющими пружинами, и не думать о последнем ее владельце, но мысли возвращались к десантнику.

– Вот она война какая, – сказал старшина, которого мы звали Иваном Никитичем. – Бедняга, на этом свете, чай, не довелось ему изведать счастья.

– А в чем оно, это счастье? Растолкуй, пожалуйста, – сказал мой сосед солдат Сверчков.

Иван Никитич немного помолчал, погладил усы, потом тихо, словно с самим собой разговаривая, ответил:

– Хоть все прошло, минуло, а жили лучше не надо. Дом, какой ни есть, свой сад, огород, корова. Ешь, что хошь, все свое. И жена рядом.

– Это и есть твое счастье? – с усмешкой заметил Сверчков и, притянув к себе костыли, тяжело поднялся с койки. – Дом, огород, жена…

– Горячая твоя голова, – повысив голос, обиженно промолвил Иван Никитич и отвернулся к стене.

– Сейчас заведется, – подумал я, глядя на поджавшего губы Сверчкова. Он, когда расстроен, уходил в коридор, поспешно ходил там на костылях из конца в конец, пока не успокоится. Потом возвратится в палату, положит на кровать забинтованную ногу, натянет на голову одеяло и лежит так долго. Но Сверчков не ушел. Он стоял, опершись на костыли, у окна, затянутого пожелтевшей марлевой занавеской.

– А в чем оно, счастье? – спросил бойко танкист

Смирнов, бережно, как младенца, держа раненую руку.

Не в домашнем уюте и не в еде только, – процедил сквозь зубы Сверчков, укладываясь на кровать.

Оно, конечно, так, – согласился Смирнов. – однако и голодать ведь никто не хочет… Вот дали бы мне отпуск после госпиталя – махнул бы домой. Сынок зa руки уцепится– папка приехал!

– Только не смейтесь, ладно? – сказал Абрамцев из Смоленска. Приподнявшись на локте, он продолжал разговор. – В институте училась со мной Тоня Липатова. Мы дружили. Когда привезли меня сюда, написал ей: «Тоня, люблю тебя…» Может быть, она об этом никогда не узнала бы. И ответ получил телеграммой: «Жди, скоро приеду…»

– Наверное, не приедет. Далеко ведь. Мать не пустит…

– И не сомневайся, – с затаенной завистью заметил Сверчков. – Приедет, это уж точно.

С койки в правом углу палаты громкий голос подал всегда веселый Скворцов из Рязани.

– Братцы, с детства мечтал стать героем, но не получилось. – Он застенчиво улыбнулся, приподняв забинтованную голову с подушки. – Надо же было случиться– по дороге на фронт наш поезд обстрелял фашистский самолет. Третий месяц лежу здесь. А как хорошо вернуться домой с орденами! Вот это было бы настоящее счастье.

– Что ждет нас – родной дом или награда? – заговорил Иван Никитич и тут же осекся.

Вот и поговорили о счастье. Каждый по-своему понимает его. Лев Толстой говорил: «Счастье – это быть с природой, говорить с ней наедине». Фронтовик, не задумываясь, сказал бы: «Счастье – это когда ротный командует: «Привал», – а старшина выдает продукты».

Если спросить человека, связанного с землей, он, наверное, ответил бы: «Счастье – это вырастить хлеб. Чтобы засуха не спалила, дождь не сгноил…» А ведь верим, чувствуем, что должно быть счастье одно, большое для всех.

Солнце растопило тучи на востоке и показалось над городом яркое, веселое. И сразу лучи его как будто оживили раненых. Улыбающаяся медсестра с пачкой писем приоткрыла дверь палаты. Ветер мгновенно распахнул окно, и вместе с солнечным лучом хлынул уличный шум, исполненный оживления и радости. А когда солнечные лучи пронизали светло-желтой яркостью фасады домов, вспыхнули огнями на стеклах окон, на улице, казалось, все ожило, наполнилось радостью. У кого-то из раненых вырвалось из уст: «Вот оно, счастье».

Да, наверное, это и есть одно для всех счастье – жить на родной земле и чувствовать себя на ней нужным, полезным.

ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОД

Нельзя жить в Горьком и не побывать в Зеленом городе, не посетить излюбленное место отдыха горожан. «Непростительно», – скажут старожилы. Туристы, читая путеводитель по Горькому, узнают, что этот лесной массив находится в двадцати километрах от города, вниз по Волге, и занимает площадь 360 гектаров. Путеводитель сообщает еще, что зеленый массив украшает река Кудьма, протекающая в южной его части, и что в 35 здравницах здесь ежегодно отдыхают триста тысяч горьковчан.

Жаркий полдень. Воздух напоен острым запахом сосен и тонким ароматом земляники, принесенным легким ветерком с лесной опушки. В бору тенисто и прохладно. Отдельные оранжевые пятна солнечных лучей рябят на свежо зеленеющих мхах, высвечивают из дальних потемок какой-нибудь румяный ствол, золотят песчаную дорожку. Стояла глубокая, покойная тишина, только вверху чуть шумел ветерок, да изредка тянул со скрипом и перестуком свою однообразную песню дятел. Сосны, ровные и прямые, как свечи, высоко возносили свои зеленые купола. Под соснами чисто, землю покрывает толстый ковер из опавших сухих иголок-хвоинок. Он пружинит под ногами.

Приятно ходить по бору. Когда налетит ветерок и сосны зашумят, возникает особенно радостное и светлое чувство. Казалось бы, ничего не случилось – обыкновенный ветерок, и не к тебе явился, а просто так по своей воле погулять над лесом, порыскать в сосновых ветках прилетел, и нет ему до тебя никакого дела, а радует тебя его появление, как будто ты друга встречаешь, и уже не один. И чем сильнее шум, тем веселее. Особенно в ясный солнечный день.

Над головой отчетливо послышался шорох. Не поворачивая головы, я глянул на верх сосны. Шустрая черноголовая белка короткими, настороженными прыжками, роняя кусочки коры, спускалась по стволу. На высоте двух метров над землей белка остановилась, острая ее мордочка вытянулась, подвижная верхняя губа быстро зашевелилась. Занятный зверек спрыгнул с сосны на ветку куста и принялся рассматривать меня то одним, то другим глазом. Потом мигом Рыгнул на плечо. Смешно вытягивая шею, белка нюхала меня, осмелела и показала свою забавную, смышленую мордочку. Щеки пухлые, нижняя губка вздернута капризно. И какая же она пышная! С усиками. Идут ей усики. Сама – светло-коричневая, хвост пушистый, красновато-рыжий. Напустила белка на себя любопытство и стала опять меня рассматривать агатовыми бусинками глаз, выражая какое-то недовольство. Она всем своим видом как будто говорила: «Ну что ты мне принес? Разве ты не видишь, что я кушать хочу?» Ручная белочка! В бору отдыхающие заводят с ней дружбу. То и дело слышится: «Белка! Белка!» Зверек не заставляет себя долго ждать, быстро спускается по стволу вниз и вскоре уже сидит на плечах. И снова на дерево, чтобы в спокойной обстановке кушать подношения. Я не имел подарка, и мне понятна обида зверька.

Припекало полуденное солнце, гладка, спокойна поверхность реки, словно она дремала, только со дна били невидимые родники, и, расталкивая упругими струями сонную воду, блестели серебряными кольцами водовороты. Уже в первую мою встречу с Кудьмой река произвела впечатление. Малая река, правый приток Волги, она узка – берега рядышком, а заглянешь в омут, невольно проникаешься уважением к ней. Прозрачные изумрудно-зеленые воды текут не спеша, в тени будто хмурятся, а на солнце неожиданно вспыхивают огоньками. Кудьма – река подлинно нижегородская: от истока до устья, на протяжении 142 километров она не покидает центральную часть Горьковской области. В том месте, где она поворачивает на восток, разместился лесной массив Зеленого города.

Кудьма не течет прямо, все виляет, крутит. Ей будто тесно, она мечется из стороны в сторону, как змея, извивается петлями, причудливыми зигзагами. О ней П. И. Мельников-Печерский в романе «На горах» писал: «…совсем к Оке подошла, только бы влиться в нее, так нет, вильнула в сторону да верст за сотню оттуда в Волгу и ушла. Не захотела сестрицей ей быть, а дочерью Волгиной».

Время от времени на реке становится тихо. Кудьма словно приостанавливала течение, погружалась в глубокий сон. Солнце отражалось в ее глади. Только на самой середине быстрое течение разбивало его лучи на множество бликов. Сквозь прозрачную воду у берега видны порывистые движения стайки мальков: они резвились, сверкая бронзой в воде, а в глубине реки опрокинутое отражение берега, покрытого молодыми соснами.

Небо было ясное, но откуда-то сверху и издалека прогромыхало, словно с кручи телега сорвалась и пошла по камням, разлетаясь и разламываясь, гремя колесами. Взявшаяся неведомо откуда темно-лиловая тучка без заметного ветра двигалась к нам. Солнце, еще не скрытое, освещало ее мрачную фигуру и серые полосы, которые от нее шли до самого горизонта. Вдали появились еле заметные, поднимающиеся от земли, колеблющиеся струйки воздуха, напоминающие слабый дымок от костра. Воздух, казалось, вот-вот прорвется громом и молнией, но гроза уходила в сторону. От тучи вдруг начали лететь мелкие, янтарные в лучах солнца капли дождя. Сперва поодиночке, легкие, как пыль, они отвесно падали, мягко и мирно. Были они теплые, словно брызги парного молока, белыми пузырями вспухали на образовавшихся лужицах. Свежестью повеяло от их серебряного, сияющего полета, острее запахла трава.

Ленивый, почти неслышимый дождь словно бы о чем-то шептал. О чем шептал дождь? Как ни прислушивался, не мог понять. Временами он сменялся солнечным сиянием. Так тих и мирен был этот дождь, что даже цветы не склоняли своих головок. Светило солнце, шел дождь – тихий, мелкий, легкий, как осыпающиеся лепестки цветов. Вдали из-за туч неожиданно упали золотисто-белые столбы света, ясные, могучие. Там, куда упали эти столбы, видно, дождем и не пахло.

Слепой дождь! Так называют дождь при солнце. Почему слепой этот самый светлый, самый чистый, умывающий лик солнца дождь? Капли и струи его налиты светом и каким-то счастливым сиянием. Будто и самому дождю радостно оттого, что пришел без рокота грома, ослепительных молний, и такой легкий, тихий, веселый. Это дождь изобилия, он радует всех. Может быть, он ослеплен своей дивной красотой? Или его видят даже слепые? Я люблю слепой дождь, люблю слушать, как сеет он мелко и робко. Люблю стоять под ним в забытьи, погруженный в свои мечты.

Мелодия слепого дождя, кажется, самая успокаивающая музыка. Такой дождь к грибам – вот и зовут его еще грибным.

Солнечный дождь шел недолго. Дымчатые облака подались кверху. Сквозь разрыв, словно из глубокого колодца, проглянуло пронзительное синее небо. И этого небольшого слепящего солнца было достаточно, чтобы все вокруг озарить удивительно чистым светом.

На другом берегу, на краю поляны, вдруг, как и ваяние, застыло громадное серо-бурое животное. Вот б но само. Лось? Нет, лосиха. Стоит, подняв голову. Из-за куста к ней придвинулся запоздалого рождения. Он чуть рыжее матери, лопоухий, поразил меня несообразностью пропорций своего тела: огромная голова, длинные ноги и очень короткое туловище. Но было в лосенке что-то трогательное, нежное. То ли маленький хохолок рыжеватых волос на спине, то ли чуть влажные губы, то ли тонкие, как тростинки, ножки. Одно ухо у него приподнято, темные большие глаза доверчиво и пристально разглядывали лес. Малыш вслушивался в лесные звуки, он то и дело терся о бок лосихи, точно убеждался: здесь она, мать, никуда не делась. Чтобы не напугать их, я отошел дальше, встал за дерево. Наблюдаю.

Лосиха стала, словно на посту. Ноздри ее чуть вздрагивали. Враг, будь то волк или человек, не мог приблизиться незамеченным. Она не отрывала неподвижного настороженного взгляда от дерева, за которым я стоял. Потом вскинула голову, тревожно толкнула ногой теленка. Лосенок быстро вскочил и вместе с матерью скрылся в лесной чаще.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ОКОЙ

Мы были у самого устья Оки – у Стрелки, когда медленно опускался на город августовский вечер. Яркое багровое солнце огромным кругом клонилось к закату. Одним своим краем оно коснулось вершин отдаленных лесов, заслонявших горизонт синеватыми, причудливыми массами. Западный небосклон как бы пылал; пламя огня дрожало и переливалось всеми оттенками красных цветов, точно там, за зубчатой линией горизонта, колыхалась сплошная волна расплавленного металла. Небо уже не такое голубое, оно линяло, тускнело, опускалось ближе к земле. По небу бродили обрывки облаков странных очертаний и красок– то пепельные, как клубы дыма, то сизые и голубые, то белые, как обломки ледников. Они, казалось, не плыли, а уходили в самую глубь небес, то сливаясь, то обгоняя друг друга, то поглощая самих себя и вновь возникая в новых очертаниях. Последние лучи заходящего солнца залили небосклон медно-красным румянцем, нежный отблеск их заиграл переливами на глади Оки. Солнечные лучи золотили стены домов, золотили небольшое облачко, повисшее над закатом. На матовом перистом облачке пошли чистые розовые отсветы – как розовые мазки на яблоках.

К. Г. Паустовский как-то заметил: «Последний луч солнца, падая на землю, показывает ее совсем в ином виде, чем под прямыми солнечными лучами. Все становится более выпуклым и весомым. Краски приобретают чистоту, приближают к нам первые планы ландшафта, но вместе с тем удлиняют дальние и уводят их в бесконечную прозрачность. Она тускнеет медленно, по мере того, как солнце покидает небосвод». Так было и у Стрелки.

Когда солнце спокойно и плавно опустилось за горизонт, огненным потоком свободно разлилась по горизонту заря. Красива она в это время! Восхищает разнообразием своих красок, их постепенным угасанием. Сегодня в них преобладали спокойные розовые чистые тона, и ветер спадал – почти верный признак того, что завтра будет хорошая погода. Как говорят, «красный вечер – ясный день».

В этот вечер закончилось мое путешествие по Оке. Остались позади почти полторы тысячи километров. Нет, наверное, больше. После этого пути я стал богаче. И Ока теперь для меня еще роднее и ближе.

Спокойно и неторопливо катила река свои воды, блестя серебряной чешуей. Я смотрел на стекленевшую воду, морщинившуюся кругами от всплеска рыб. Размышлял, вспоминал, оценивал время встречи с Окой, не зная, буду ли еще на ее берегах. Мне хотелось говорить с ней, как с другом. Родная Ока! Ты вечно живая свидетельница всей жизни русского народа. Меняются времена и события, сменяются поколения людей, а ты плывешь и плывешь и будешь плыть, и нет конца и края этой твоей великой жизни. Низко склоняю голову перед твоей вечностью.

Я уходил. Ока постепенно исчезала, и в этом медленном прощании с ней я ощущал легкую грусть, какую вызывает расставание с близким другом, и надежду опять встретиться с ней.

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Наступил сентябрь – месяц разлуки с летом. Началась осень. На календаре появился листок с цифрой «1» и надписью «сентябрь». Но у людей свое восприятие начала осени. Одни заметят ее, когда пойдут дожди и на землю начнут слетать первые лимонные листья. Другие почувствуют неотвратимое ее наступление сентябрьским утром, когда вдруг ощутят на лице дыхание ветра, уже не летнего.

Древнерусское название сентября «хмурень» связано с тем, что в этом месяце, когда все ниже над горизонтом поднимается солнце, дни становятся короче и прохладнее, часто бывает пасмурно. По ночам больше высыпает звезд; они теперь как бы ближе к нам, ярче во тьме их мерцание, заметнее извивы сияющей дороги Млечного Пути. Все быстрее и быстрее увядают деревья, понуро сохнет, пламенеет зелень.

Осенью все прощальное: листья, травы, цветы. Все чаще в небе слышатся голоса улетающих птиц. Лес, обнажаясь, теряет свою таинственность. Отцветает вода в реках. Ясна и прозрачна она. Сентябрь – месяц, изобильный плодами земли. В садах как бы впитали в себя краски лета розовые и краснобокие яблоки. В сентябре начинается свадебная пора у лесных копытных животных. В тиши леса можно услышать рев быков, вызывающих соперников на бой. В далекие времена осенние звуки ревущих животных были отмечены даже в названии этого месяца – «ревун».

Я люблю раннюю осень не меньше весны. Как весной радуешься расцвету земли, так осенью радуешься щедрому разливу красок. Мне всегда жаль каждый пропущенный для работы осенний день; почему-то именно в пору, тревожную своей красотой увядания, хорошо работается.

Осень горделиво несет свои цветные одежды, перед тем как покориться зиме, но покориться царственно, с пышным листопадом. Листья опадают, воздух становится прозрачнее и чище, предметы обрисовываются всюду четче, и видишь в эту пору далеко-далеко.

СЕНТЯБРЬСКИЕ ЭСКИЗЫ

День казался сумеречным, серого цвета, от которого можно было ожидать и дождя и солнца. Дымчатая сетка затянула горизонт. Кругом все застлалось, и очертания отдельных предметов слились в смутные большие пятна. Густые, низко нависшие тучи, закрывая солнце и синеву неба, громоздились друг на друга бесформенными пластами. Отяжелевшие, они, казалось, спускались все ниже и ниже, вдали их серые лохмотья точно касались земной поверхности, и там, где они соприкасались с землей, вставала до небес непроницаемая стена облаков. Небо и горизонт были одного и того же цвета, напоминавшего мутную воду.