Текст книги "Австро-прусская война. 1866 год"

Автор книги: Михаил Драгомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Сказанное о мнимом уменьшении значения штыка применяется вполне и к видимому уменьшению значения кавалерии на полях сражений, или, как выражаются некоторые, к тому, что теперь тактика кавалерии будто бы «на воздухе».

Только забвение боевых условий могло внушить подобную мысль. Говорят, что теперь кавалерия не может врубиться в пехоту. Условимся относительно того, в какую пехоту? Если во вполне устроенную, сохранившую хладнокровие и недоступную чувству страха, наводимому кавалерийским ураганом, то это ведь и прежде было. Рассуждающим вышеприведенным образом не мешало бы вспомнить, что и в период гладкостенного оружия кавалерия никогда или почти никогда не выходила победительницей из подобных положений, и в то же время достигала невероятных успехов против потрясенных пехотных частей. Следовательно, вопрос в том только, может или не может кавалерия взять теперь расстроенную пехоту, другими словами: настолько ли дально, и скорострельное ружье усилило нравственную упругость пехоты, что она впредь никогда не будет приходить в расстройство, не будет теряться, ошалевать? Вопрос, поставленный подобным образом, носит ответ в самом себе: усовершенствованное оружие несколько усиливает человека, но оно не изменяет его натуры, и в руках неспокойного или способного ошалевать оно принесет более вреда, чем пользы, ибо в то время, когда при прежнем оружии ошалевший человек выпускал десять патронов на ветер, при нынешнем он выпустит их 30, 40.

При таком положении едва ли кто оспорит ту простую вещь, что кавалерийская атака против расстроенной пехотной части будет иметь столько же шансов на успех теперь, сколько она их имела и прежде; следовательно, все приводится опять к тому же вечному и самому трудному началу кавалерийского искусства – к выбору мгновенья для атаки. Есть люди, одаренные этой способностью, – кавалерия делает чудеса; нет их – и она гибнет без славы и без пользы. И так как подобные люди чрезвычайно редки, кавалерия видную роль и играет редко. Дело тут в людях, а не в оружии.

Все это так, может быть, скажут; но кавалерии никогда уже не дойти до Росбаха, Гоген-Фридберга, Праги. Если в ней явятся когда-нибудь Зейдлицы, Циттены, Варнери, явятся опять и громкие дела. Об этих делах много толкуют, зная их по названиям больше, чем по сущности. Стоит несколько внимательнее к ним приглядеться, и увидят, что и тут кавалерия обязана была своим успехом исключительно уловлению минуты и такой обстановке, при которой успеху не помешало бы никакое усовершенствованное оружие. Действительно: под Россбахом – атака на походную колонну; под Прагой – атака во фланг и в тыл; под Гоген-Фридбергом – атака батальонов, занимавшихся переменой фронта.

И потому плохо сделает пехота, которая понадеется на усовершенствованное оружие и забудет, что прежде всего она должна надеяться на самое себя. Представим себе пехотную часть, привыкшую думать, что, благодаря ружью, она никогда к себе не подпустит кавалерии; представим на нее атаку кавалерийской части, решившейся ворваться, несмотря ни на какие потери: какое впечатление произведет на пехоту, когда она увидит, что пули не остановили врага?

Впечатление самой страшной парализующей неожиданности, за которой, кроме гибели, ничего не будет. Как бы ни было совершенно оружие огнестрельное, пехота не должна забывать, что как против пехоты, так и против кавалерии она должна быть готова ко встрече на дистанцию штыка, и только подобная пехота может быть действительно страшна кавалерии.

Средство приготовить таким образом пехоту и кавалерию одно: сквозные суворовские атаки, и если его можно было забывать при прежнем оружии, то при нынешнем едва ли это будет расчетливо и безопасно.

Тем не менее, совершенно верно, что теперь кавалерия может подвергнуться при малейшей неловкости начальников гораздо большим потерям, чем то было прежде, что обусловливается, впрочем, нарезом гораздо более, нежели заряжанием с казны. Но это показывает только, что начальники должны быть ловчее[135]135
  Рассказывают об одном командире австрийского кавалерийского полка, который большую часть кениггрецского дня стоял под выстрелами и не понес почти никаких потерь, благодаря тому, что как только замечал, что снаряды начинали близко ложиться к его части, тотчас же переводил ее шагов на сто вперед или назад.


[Закрыть] и что основное свойство кавалерии – быстрота движения – должно быть развито до возможной степени. Ибо только быстрота движения может дать возможность кавалерии уничтожать пространство, на котором она терпит от огня, и сходиться на ту дистанцию, на которой шансы равны – на дистанцию шашки, пики. Итак, влияние усовершенствования оружия на кавалерию, разумно понимаемое, будет заключаться в том, в чем оно всегда заключалось относительно всех родов оружия: оно поведет к уяснению ее свойств, но никогда не поведет к уничтожению или уменьшению ее значения. На войне, как и во всем, уничтожается только то, что слабо, не верит в себя и до такой степени проникается своим ничтожеством, что, даже не побывав в опасности, приходит в ужас от нее, считает ее неодолимой, одним словом – само себя бьет в собственном воображении тогда еще, когда неприятель и не думал бить. Опасность от огня увеличилась для кавалерии; но ведь она увеличилась также и для пехоты: неужели из этого следует, что и пехоте нет более места на полях сражений? Пехота возвращает вред, ей наносимый; но разве она не покровительствует этим самым и нашей кавалерии?

Итак: развитие безумного бесстрашия в людях; развитие быстроты лошади и облегчение вьюка до возможного предела; полное освобождение от педантизма в обучении людей, в выездке лошадей и в уставных требованиях; развитие одиночной ловкости и уменья метко и сильно рубить и колоть[136]136
  Ни одна из регулярных кавалерий не имеет почти никакого понятия об этом деле; ему нельзя научить ни посредством фехтования, ни посредством рубки по воздуху, а исключительно только посредством рубки чучел, и притом в намеченную черту, и посредством ударов пикой в заранее определенную точку.
  Некоторые из прусских драгунских полков давали себе труд заниматься стрельбой перед атакой в конном строю: вело это к тому, к чему всегда будет вести стрельба с коня – к пусканию пуль на ветер.


[Закрыть] – вот что вызывается усовершенствованным огнестрельным оружием, и горе той кавалерии, которая не поймет этого…

Относительно артиллерии кампания 1866 г. имела то значение, что утвердила за нарезной системой бесспорное превосходство, принимая, конечно, в расчет всю сумму качеств, а не некоторые из них. Картечное действие нарезной артиллерии слабо; но зато дальность и действительность стрельбы гранатой и картечной гранатою представляют такое превосходство перед соответствующими видами стрельбы из гладкостенных орудий, что последние не имеют почти никаких шансов на успешную борьбу с первыми.

Относительно полевой артиллерии выяснился еще и другой вопрос: она получила наконец возможность быть однообразной. Сколько можно судить, это, после увеличения дальности и действительности стрельбы, самый громадный шаг, сделанный артиллерией с принятием нарезной системы орудий.

Факты последней войны не обнаружили никакой разницы между действительностью 4 и 6-фунтового калибра с прусской, 4 и 8-фунтового – с австрийской стороны. Следовательно, в интересах подвижности, однообразия материальной части и снабжения, можно и должно ограничиться в полевой артиллерии одним 4-фунтовым калибром.

Иначе и быть не могло, ибо при нарезной системе увеличение калибра не ведет к увеличению дальности и действительности стрельбы в ощутительной мере[137]137
  При тех условиях, конечно, при которых случается стрелять в бою, а не на мирных полигонах.


[Закрыть]. Произошло это оттого, что в продолговатом снаряде представилась возможность достигнуть такого выгодного отношения между поверхностью снаряда и его весом, о каком в сферическом снаряде нельзя было и думать. Достаточно сказать, что в нашей 4-фунтовой нарезной гранате на единицу поверхности приходится столько метала, сколько приходится его в 140-фунтовом сферическом ядре.

Защитники необходимости иметь батарейную нарезную артиллерию опираются в особенности на ее сильное разрывное действие, которое может понадобиться для разрушения земляных насыпей. Рассуждение мирно-военное, ибо в нем не приняты основные характеристические черты современной полевой войны: быстрота и неожиданность на каждом шагу; первая требует возможной подвижности всей материальной части (а можно ли считать подвижным, например, орудие, которое весит 40 пудов, в сравнении с 4-фунтовым, весящим всего 20?); вторая, т.е. неожиданность, ставит вас на каждом шагу в необходимость употреблять не то, что лучше, а то, что под рукою. Поэтому-то закон простоты во всем касающемся войсковой организации и считается основным законом; поэтому-то и глубоко верна в применении не только к военным, но и ко всем практическим предметам французская поговорка: «Лучшее – враг хорошего». Этого, к несчастию, никак не хотят понять мирные организаторы и, думая сделать добро армии, усложняя материальную часть, только затрудняют ее, следовательно делают вред.

Говорят, что батарейные нарезные орудия могут разрушать даже бруствера: опять мирное воззрение, ибо в нем упущено из виду, что выигрыш времени на войне – самое важное, и что лучше взять бруствер штурмом, нежели уничтожать его подобным образом. Это выгоднее во всех отношениях: и скорее, да и меньше будет потерь в людях. На основании аргументов, приводимых в пользу батарейной нарезной артиллерии, можно требовать, чтоб возились орудия всех калибров при армии: это было бы еще лучше; но это не было бы хорошо, так что в конце концов стремление к разнообразию калибров в полевой артиллерии в настоящее время объясняется не столько ясным сознанием нужд и польз армии, сколько рутинным желанием сохранить во что бы то ни стало привычное разделение артиллерии на батарейную и на легкую.

Опасение большего, сравнительно с прежним, расхода снарядов, вследствие увеличившихся дальностей стрельбы, совершенно не оправдалось: в продолжение всей кампании прусская артиллерия не израсходовала даже того комплекта снарядов, который возится непосредственно при батареях[138]138
  За всю кампанию из каждого орудия произведено выстрелов, средним счетом: в 1-й армии из 4-фунтовых 87, 6-фунтовых 50, 12-фунтовых 9, во 2-й армии из 4-фунтовых 44, 6-фунтовых 24, 12-фунтовых 17.


[Закрыть]. Если и могло возникнуть подобное опасение, то в мнении только тех, которые не знают, что большой расход снарядов обусловливается не столько дальностью дистанций, на которые орудия могут стрелять, сколько неспокойным состоянием духа прислуги и офицеров.

Особенной разницы в действительности между австрийской и прусской артиллерией не было замечено, что объясняется опять тем, что приходилось стрелять не с заблаговременно отмеренных расстояний, как делают в большей части случаев на мирных опытах и упражнениях.

На организацию артиллерии введение нарезных орудий окажет, вероятно, еще то влияние, что сделает необходимым увеличение конского и личного состава, в особенности первого. На образовании нарезная система отразится тем, что, вероятно, вполне вытеснит стрельбу с отмеренных расстояний, так как, при точности стрельбы из нарезных орудий, в ежегодной пристрелке их нет надобности; а между тем, с принятием ударных трубок для гранат, умение определить расстояние, на котором снаряды падают от цели, приобрело громадное значение. При отмеренных расстояниях, потребность следить за первыми падениями снарядов возбуждается далеко не в той степени, как при стрельбе с расстояний не отмеренных.

Пруссаки остались не совсем довольны своей артиллерией. В этом есть доля правды, но значительно меньшая, чем может показаться с первого взгляда. Говорили, что артиллерия не так метко стреляла, как ожидали: во-первых, ей приходилось стрелять обыкновенно с слишком дальних позиций, как при атаке высот[139]139
  Ибо чем ближе подъезжать к командующей высоте, тем в худшее положение становишься относительно артиллерии неприятеля; иногда даже и совершенно прекращается возможность действовать.


[Закрыть] бывает в большей части случаев; во-вторых, приходилось стрелять с неотмеренных расстояний. Другой упрек едва ли не более имеет основания: прусская артиллерия слишком хлопочет о прикрытии и боится попадать в плен, что вполне обнаружилось на действии гвардейского артиллерийского резерва под Хлумом. В свою очередь, артиллеристы жалуются, что пехота не давала им довольно времени пострелять, скоро, по их мнению, бросаясь в атаку: дай Бог, чтобы всякая пехота достойна была подобного упрека!

Атаки прусской пехоты везде удавались – лучшее доказательство, что она давала артиллерии подготовлять их настолько, сколько то было нужно для дела. Подготовка более продолжительная могла бы повести к тому только, что увеличила бы потери пехоты от неприятельской канонады.

Значение инженерных войск обнаружилось довольно рельефно, хотя и в не очень больших, по объему, фактах: батареи у Хлума и Липы принесли ощутительную пользу австрийцам, и если, несмотря на некоторую невыг. расположения, не принесли пользы батареи, расположенные восточнее Хлума, то причиной этому было то, что их совсем и не занимали, отступив с самого начала боя от диспозиции. Притом же инженерным войскам дано было применение самое ограниченное: австрийские начальники как будто забыли, что назначение этих войск не только возводить, но и разрушать. Уже известно, что в этом последнем смысле инженеры и тонеры вовсе не принесли пользы австрийцам. Саксонцы это помнили лучше, и такие меры, как разрушение моста у Неханица, были им весьма полезны.

Нынешняя война, по-видимому, обнаружила бесполезность не одних слабых, а даже и сильно укрепленных пунктов, но только по-видимому. Делая подобные выводы, опять забывают ту простую вещь, что значение всякого неодушевленного предмета определяется не столько его собственными свойствами, сколько свойствами человека, который этим предметом пользуется. Ни одна крепость, ни один театр войны сами себя защищать не могут: странно говорить, что они не годятся, когда человек не сумел ими воспользоваться. Но даже, несмотря на это последнее обстоятельство, должно признать, что если пруссаки рано остановили преследование 4 июля, то, вероятно, благодаря Кениггрецу; что если они так поздно восстановили сообщение по железной дороге с Берлином, то опять благодаря тому же Кениггрецу.

Обход крепости не доказывает ее полного ничтожества, ибо вполне обусловливается силами обходящей армии и числом удобных дорог, идущих мимо крепости. Понятно, что двухсоттысячная армия может не обратить внимания на крепость с десятитысячным гарнизоном; понятно также, что значение этой крепости умаляется с увеличением числа дорог, мимо нее ведущих к предмету действий, более важному, чем она сама; понятно наконец, что даже и укрепленный лагерь не может иметь особенного значения, если из него нельзя ожидать перехода в наступление. Все это показывает не ничтожество крепостей, а зависимость их, как и всего на войне, от единственной живой силы, т.е. от армии и от личностей. Армия не поколеблена, личности упорны и предприимчивы – всякая материальная преграда обращается в трудноодолимую; армия нравственно подорвана, личности под гнетом страха ответственности – и материальные преграды обращаются в ничто, даже хуже, ибо служат не нам, а неприятелю[140]140
  Как и случилось с Кениггрецом в день 4 июля, когда он явился не прикрытием, а преградой для австрийских войск.


[Закрыть].

Но даже несмотря на то, что австрийская армия была подорвана, можно сказать, мгновенно, крепости не остались без влияния на военные операции. В особенности оно отразилось на путях, которые так же редки в наше время, как были редки, например, обыкновенные хорошие дороги в XVIII столетии[141]141
  Эта редкость, в сочетании с незначительной численностью армий, и была главной причиной громадного значения даже небольших крепостей в XVIII столетии.


[Закрыть]: разумею, железные дороги на театре войны.

Железные дороги. Железные дороги в эту кампанию вполне удержали на театре войны значение, которое им уже приписывали давно: они остались коммуникационными только, но не стали операционными линиями, т.е. такими, по которым подвозится к армии и увозится от нее все неспособное сражаться[142]142
  Т. е. припасы разного рода, рекруты и т.п.; а увозятся пленные, забранное оружие и т.п.


[Закрыть], но отнюдь не такими, по которым могла бы направляться к неприятелю вооруженная сила.

Делу сосредоточения войск они принесли значительные услуги до начала войны, т.е. пока противники были в собственных пределах; но затем пришлось во всю почти кампанию не только ходить войскам, но и получать все необходимое по обыкновенным дорогам. Только к концу кампании пруссакам удалось устроить кружное железнодорожное сообщение Рейхенберг – Турнау – Прага – Пардубиц – Брюнн. Но до какой степени и оно было ненадежно, доказательством может служить случай, происшедший с этим сообщением уже по заключении перемирия: комендант Терезиенштадта, соблюдавший спокойствие в продолжение кампании, сделал вылазку уже по заключении перемирия и уничтожил один из мостов между Кралюпом и Турнау, после чего о восстановлении сообщения раньше недели или двух нельзя было бы и думать, предполагая продолжение военных действий.

Этот случай вполне показал капитальную слабость железных дорог: именно ту, что они, обеспечивая до некоторой степени от случайностей правильность сообщений, сами подвержены случайностям.

Итак, в Европе по крайней мере, железные дороги могут быть коммуникационными, но не операционными линиями. Пример Америки в этом случае не идет к делу, как по множеству там железных дорог, так и потому в особенности, что они не преграждаются крепостями внутри территории Соединенных Штатов.

Некоторые, основываясь на том, что железные дороги могут служить путями для фланговых и отступательных движений[143]143
  Сил, находящихся не под непосредственным натиском неприятеля.


[Закрыть], утверждают, будто в таких случаях они обращаются в операционные линии. Едва ли это верно, ибо помянутые движения, по крайней мере в момент их исполнения, имеют целью не бой, а уклонение от боя, следовательно, пути, по которым они исполняются, сохраняют вполне характер комуникационных линий.

Обращаясь к передвижению войск по железным дорогам в собственной стране, нельзя не заметить громадной важности этого средства сообщения и настойчивой необходимости возможно основательнее ознакомить с ним войска. От этого получится двойная выгода: 1) нужда в быстром передвижении не застанет врасплох; 2) получится верное, а не преувеличенное понятие о степени ускорения передвижения. В настоящее время весьма многие ожидают от железных дорог гораздо более, нежели они дать могут: за этим таится в будущем много ошибочных расчетов и грустных разочарований.

Как бы то ни было, безусловные расчеты в применении ко всем вообще линиям железных дорог совершенно невозможны: на иной есть, по-видимому, все средства для самой безостановочной перевозки (достаточный подвижной и личный состав, два рельсовых пути и пр.), но нет по дороге достаточно воды, и все расчеты рушатся в прах. Поэтому-то и необходимо ознакомиться с перевозкою значительных масс войск из практики, не безусловно полагаясь на одни умозрительные расчеты. Перевозка прусского гвардейского корпуса показала это довольно осязательно: на расстоянии в 400 верст она потребовала без малого десять дней, т.е. передвижение было ускорено не более, как в два с половиной раза только против обыкновенного походного движения на показанное расстояние. Результат этот весьма далек от теоретических выводов относительно возможного ускорения движения значительных масс при помощи железных дорог.

Этот пример наводит и на другое заключение: перевозкой по железным дорогам достигается в особенности сосредоточение значительных масс пехоты; кавалерию же и артиллерию при малейшей возможности предпочтительнее вести обыкновенным образом, в особенности если расстояния не очень велики.

Телеграфы. О военно-походных телеграфах можно сказать, что сказано о железных дорогах: в деле передачи приказаний они были более коммуникационным, нежели оперативным средством, ибо служили для связи главных квартир с постоянными линиями гораздо более, чем для передачи приказаний в войска.

И это опять понятно, вследствие того же свойства, присущего телеграфам даже в большей мере, нежели железным дорогам: сокращая расстояния, обеспечивая сообщения от случайностей, сами они им подвержены в сильной степени. На войне трудно вверяться средству, которое так чувствительно, что первый не только злонамеренный, но даже просто невнимательный человек легко может его повредить. Поэтому в прусской армии предпочитали придерживаться в деле передачи операционных приказаний старого, сравнительно медленного, но верного средства – через ординарцев.

Итак, в этом отношении война не изменила свойств перечисленных элементов, хотя и показала, какую громадную пользу приносят они в руках людей, которые заблаговременно подумали о том, чтобы войско с ними освоилось.

Мы не перечислили и малой доли тех усовершенствований, которые будут вызваны быстрыми успехами огнестрельного поражения в различных родах оружия, но, кажется, достаточно обнаружили, что эти успехи не умалят, а увеличат значение человека, как главного орудия на войне: ибо большие трудности в бою могут быть воздвигнуты только умом и побеждены только тем же умом, настойчивостью, энергиею, и ничем более. В настоящее время, к несчастию, слишком сильно начинает распространяться мысль, будто человек может заменить себя машиной – опасная мысль, которая может повести к тому, к чему она уже повела раз. Пользу свою она может принести только в руках человека, у которого голова и сердце в порядке.

Поэтому будет великой ошибкой, если, увлекшись усовершенствованиями в оружии, забудут, что лучшее оружие требует и лучшего человека, т.е. более развитого, более упругого, поставленного в возможно лучшие материальные условия в содержании и особенно в снаряжении. Последнее положительно тяжело во всех европейских армиях: один тот факт, что теперь почти везде принято за правило снимать перед атакою ранцы, ясно на это указывает. Тяжесть снаряжения в особенности ощутительна теперь, когда та быстрота, которая прежде составляла особенность действий людей гениальных (Наполеон, Суворов и пр.), начинает обраться как бы в метод, ибо все понимают громадные преимущества, ею даваемые, и стараются прибегать к ней.

Поэтому на облегчение ноши солдата должно быть обращено особенное внимание. Некоторые из прусских офицеров склонялись после кампании в пользу того мнения, что можно бы отменить ранцы, и едва ли такое мнение позволительно отнести сразу к числу парадоксальных. В пользу его говорит тот факт, что некоторые полки, потерявшие свои ранцы под Траутенау, не ощущали от недостатка их особенного лишения в продолжение остальной части кампании. Сколько можно судить, вообще в снаряжении солдата следовало бы избегать предметов, которые, не принося ему никакой непосредственной пользы, играют только одну роль – роль чехлов для скудного его имущества. В пользу попытки отменить ранцы немалое свидетельство представляют также и наши последние действия в западном крае, в продолжение которых отряды ходили без ранцев, несмотря на то, что отправлялись в экспедиции иногда на довольно продолжительное время. Мне кажется, что лишняя пара сапог, сухари, одна или две перемены белья и еще некоторые мелочи – вовсе не такие громоздкие и дорогие вещи, чтобы для них была надобность в особом чемодане, который сам по себе весит довольно много[144]144
  В тяжести, которую приходится иногда тащить по 40 верст в день, и лишний золотник много значит.


[Закрыть] и, главное, располагает к усложнению солдатского снаряжения прибавкой к нему вещей, которые по мирному рассуждению как будто и необходимы, а по военному положению никуда не годны. Отмена ранца поставила бы и солдата в невозможность таскать с собою всякую ненужную дрянь, к чему он расположен в весьма сильной степени, – факт, известный всякому, кто близко с ним возился.

Обратимся к прусской армии и укажем на некоторые особенности ее, не вошедшие в предшествующее изложение. В начале было сказано, что прусский солдат несет лишения бодро и с самоотвержением; но молодость и непривычка к продолжительным маршам берут свое, что и отражается большим процентом убыли. Во II армии, напр., из 125 000, начавших войну, дошли к Дунаю около 95 000. Так как потеря этой армии в делах не превосходит 9000, то и оказывается, что 21 000 осталась в тылу… Вся же кампания продолжалась с 27 июня по 22-е июля, т.е. без малого месяц. Даже и допуская, что часть этой цифры пошла на обеспечение тыла, все же остаток представит довольно сильный процент.

Отличительную черту образа действий пруссаков в эту кампанию составляет страсть к охватываниям, стратегическим и тактическим. До такой степени были чаемы эти охватывания, что они располагают думать, не возведен ли у пруссаков подобный обзор действий на степень лучшего. Против австрийцев он был действительно таковым; вопрос в том, следовательно, будет ли он изменен с переменой противника. Правда, прусские военачальники понимают прекрасно, что нужно «менять тактику каждые десять лет»[145]145
  Выражение Наполеона I, который первый это сказал, и, однако же, допустил тактике своих войск обратиться в рутину, за что и был наказан англичанами на Пиренейском полуострове и в 1815 г..


[Закрыть]: но человек так наклонен считать за лучшее то, что ему раз удалось…

Прусская армия непривычна к бивуачной жизни и не любит ее. При малейшей возможности предпочитались квартиры; случалось, что отряды, выдвинутые с квартир на позицию, в ожидании неприятеля, верст на 14, возвращались ночью опять на эти квартиры. Бивуачные сноровки, вроде возведения шалашей, неизвестны пруссакам; только к концу кампании они начали получать к этим сноровкам некоторый навык. Австрийцы, напротив, чрезвычайно ловки в бивуачных возведениях: на оставленных ими бивуачных местах случалось встречать чуть не целые соломенные города, устроенные с замечательным искусством. Шалаши их, обыкновенно общие на целую часть, в длину иногда шагов до 30 или 40, представляют навесы аршина в полтора вышины, состоящие или из одной наклонной стены, подпертой стойками, или же из вертикальной и потолка. Несколько жердей служат остовом подобной постройки. Солома для нее – исключительный материал: ей связывают жерди, ей кроют, и она же заменяет шарниры для дверей в шалашах начальников. Как ни хороши подобные постройки, но, не говоря уже об истреблении хлеба, они и тем не легки, что отнимают слишком много времени от отдыха солдата, следовательно, едва ли возможны при мало-мальски продолжительных, хотя бы и не форсированных, движениях. Это прямо указывает на великую пользу и необходимость в войсках переносных шатров французского образца, при которых солдат, по приходе на ночлег, получает кров чрез две, много три минуты. Принятие их будет одним из крупных гигиенических улучшений[146]146
  У нас они приняты.


[Закрыть].

Порядок сторожевой службы у пруссаков представляет особенность, заслуживающую подражания: непосредственно за цепью, на каждой из дорог, ведущих со стороны неприятеля, располагается опрашивающий пост, из 4 или из 5 человек, которые по очереди препровождают немедленно на пикет одиночных людей, подходящих со стороны неприятеля. Пары цепи, стоящие не на дорогах, никого не подпускают, направляя к опрашивающим постам. Благодаря этому, перед цепью труднее может произойти то опасное скопление людей неприятельских, которое нарочно иногда было устраиваемо для того, чтобы неожиданно снять цепь.

В гибкости уставных форм противники были одинаково равны: не терялись войска от того, если не только 3-й батальон попадал, например, правее 1-го или 2-го, но даже если в одном и том же батальоне и роты приходились не по порядку номеров: не терялись потому, что были так приучены и в мирное время.

Заключаю очерк кампании тем, что не раз говорил, и не раз, вероятно, должен буду еще сказать: усовершенствованное вооружение, хороший план, знание войсками техники дела, значат, конечно, очень много, но значат не более, как нули, когда левее их стоит единица: они увеличивают количественное, но не качественное значение ее; сами же по себе ничего не значат. Эта единица в военном деле, как во всем и всегда, человек. Там, где он энергичен, где он не находится под нравственным гнетом известного склада отношений, или под умственным – известных теорий – дело пойдет хорошо; если техника и хорошее оружие есть – пойдет притом и легко; если то и другое не вполне удовлетворительно – пойдет труднее, с большими потерями, но все же пойдет.

Там же, где человек привык всего бояться, где его энергия притуплена, нравственная самостоятельность преследуется как нечто вредное, там он по необходимости будет бояться и неприятеля: не настолько, может быть, чтобы бегать от него при первой стычке, но настолько, чтобы носить вечно в себе язву нравственного убеждения в невозможности его победить.

При таком состоянии нравственной стороны никакое совершенство оружия и техники не поможет, ибо то и другое помогает преодолевать препятствия на пути к известной цели, но не учит задаваться этой последней решительно и безвозвратно. Последнему выучить нельзя: последнее дается только выработкой личной энергии солдат и начальников; без нее усовершенствованное оружие будет более вредно, нежели полезно, ибо поведет только к трате патронов, более быстрой и бестолковой, чем при прежнем оружии; совершенство в технике будет более вредно, нежели полезно, ибо она, уча преодолевать препятствия, в то же время показывает и всю их силу, т.е. людям нерешительным доставляет только благовидные предлоги к оправданию недостатка решимости. Мало того: она ведет к истощению сил армии, ибо упражнения в формах действия поведут к изысканию формы совершеннейшей, т.е. практически нелепой[147]147
  Бригадный строй с беспрерывной сменой линий обратился в такую форму у австрийцев.


[Закрыть]; понимание важности хорошо соображенного плана – к беспрерывным изменениям раз принятого, т.е. к невозможности на чем-либо остановиться¹. Австрийцы приготовили себе превосходно возможность действовать по нескольким направлениям – и ни одним не воспользовались именно вследствие недостатка решительности, находящего себе такое удобное оправдание в стремлении к лучшему, которое, как уже известно, всегда враг хорошего. Пруссаки решались иногда неловко, но решались не колеблясь – и благодаря преимущественно этому остались победителями.