Текст книги "Австро-прусская война. 1866 год"

Автор книги: Михаил Драгомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Для примера укажу на организацию военного министерства: управление вооруженными силами представляет в Пруссии три совершенно независимые друг от друга отрасли: собственно военное министерство, заведующее хозяйством, комплектованием, одним словом – всем касающимся до материального благосостояния войск, в обширном значении этого слова; кабинет короля, заведующий производством в чины, наградами, переводом офицеров и т.п.; наконец, часть генерального штаба – передвижение войск, их образование, исторический и статистический отдел, и т.п.

Начальники помянутых частей независимы друг от друга, каждый из них имеет особый доклад у короля; а между тем ни о каких столкновениях слышно не было. Рядом с этим, между военным ведомством и администрациею железных дорог существует самая тесная связь; но из этого опять не выходило никаких недоумений.

ЗАМЕЧАНИЯ О ДУХЕ АРМИИ И О ХАРАКТЕРЕ ЕЕ ОБРАЗОВАНИЯ

Чувство долга и исполнительность в служебных обязанностях, до последних мелочей, составляют отличительные черты прусской армии, от самых низших до самых высших степеней военной иерархии. С первого взгляда кажется, что эта исполнительность доходит до мелочного и ненужного педантизма; но стоит несколько ближе вглядеться в отправления воинского организма, и тогда обнаружится, что это педантизм не безжизненный, что он у пруссаков дела не душит.

В солдатах прусской армии нет живости, отличающей француза, не столько, может быть, личной находчивости, порыва, способности к увлечению; но внутреннего порядка и упорства, стойкости даже и в тяжелых положениях, пожалуй, будет больше.

Первое, что поражает в прусской армии, это единство воззрений офицеров на все вопросы, касающиеся воинской нравственности. Что вам скажет один насчет данного вопроса дисциплины или известной служебной обязанности, то повторят десятки офицеров чуть не в тех же самых словах. Едва ли можно подметить в прусской армии прискорбное явление, которое иногда встречается в других армиях, что офицер, добровольно оставаясь на службе, в то же время как будто тяготится ею. О различии взглядов вследствие различия национальностей нет и речи, несмотря на попытки католических проповедников произвести его[4]4
  Так, уже к концу войны узнали, что некоторые из них убеждали солдат-католиков не стрелять в единоверных австрийцев и подавали другие советы в том же роде.


[Закрыть]. Всякий офицер, из какой бы провинции он ни происходил, есть прежде всего офицер, для которого, пока он остается на службе, воинский долг стоит выше национальных или каких бы то ни было воззрений. В прусской армии не встречается также господ, которые полагают, что должны служить только на число получаемых талеров, предоставляя, конечно, себе право определять то количество работы, которое они могут дать за это число талеров. Всякий понимает очень хорошо, что есть вещи, которые не подлежат оценке на талеры, или если и подлежат, то в вербовочных, а не в национальных армиях.

В эпоху 1848 г. в прусской армии начали появляться офицеры и солдаты, которые, нося военный мундир, в то же время относились с презрением к военному сословию; но тогдашний начальник кабинета короля, генерал Мантейфель, вовремя подметил эту заразу и пресек ее в начале. С тех пор о подобных явлениях в прусской армии нет и помина. Если и бывают исключения, то они крайне редки, да и не существуют продолжительно, благодаря офицерским судам, которые вошли в нравы и способствуют поддержанию единства взглядов и убеждений в офицерских обществах.

Немало способствует этому и порядок производства в первый офицерский чин. Могущий претендовать на производство по образованию и по общественному положению своего семейства заявляет желание конкурировать на производство по поступлении в часть. Если по собранным справкам окажется, что он представляет достаточные ручательства на то, чтобы быть порядочным офицером, его помещают отдельно от солдат и дают возможность приготовиться к экзамену. По выдержании экзамена, офицеры решают вопрос: можно ли претендента принять в их общество? В случае утвердительного решения и если вакансии есть, его представляют к производству.

Прусский офицер, как я уже сказал, исполняет мелочную формалистику службы без малейшего отступления; но в то же время он не упускает из вида и существенных обязанностей: следовательно, обряд не убивает дела, по той простой причине, что этот обряд в Пруссии у себя дома, что он есть произведение прусского национального духа. Здесь разгадка того, на первый взгляд, странного явления, что в Пруссии педантизм никого не возмущает, что он не поглощает там всего человека до такой степени, что за обрядом совершенно забывается дело. Рассматриваемый с этой стороны, прусский формализм является не чем-то напускным, взятым извне, а просто формой проявления закона в национальном костюме, если можно так выразиться. Всякий пруссак в душе педант, но педант последовательный, педант относительно не только других, но и себя, не только в том, что ему приятно, но и в том, что его лично стесняет.

В Пруссии и кондуктор железной дороги педант – то же знание дела, та же исполнительность и те же угловатые отрывочные приемы; и интендантский чиновник педант, ибо он… не пользуется; и властный человек тоже педант, ибо, раз получив убеждение о вреде произвола, он не дает разгуляться и своему произволу в таких даже случаях, в каких француз, например, считал бы его совершенно естественным и даже необходимым.

Для примера приведу случай с генералом Б. Генерал Б. – человек весьма способный, особенно на моментальные вдохновения во время боя: качество громадное – найтись что делать, когда большинство теряет голову; но вместе с тем он человек впечатлительный, экспансивный, не отличающийся сдержанностью. Из Мериш-Трюбау он написал жене письмо такого содержания, что он-мол жизненный принцип и этой войны, как был и в шлезвиг-голштейнскую, что Мольтке человек гениальный, но непрактический и не имеет понятия о подробностях направления больших сил на театре войны; что у кронпринца прекрасный симпатичный характер – совсем не то, что у принца Фридриха-Карла, и прочее в том же роде. Австрийцы перехватили письмо и напечатали со своими комментариями. Ну, разумеется, скандал. Последствия этого скандала, случись он в другой армии, для генерала Б. понятны. Посмотрим, как отнеслись к нему в Пруссии. Генерал Мольтке решил, что письмо это – частное; частная корреспонденция – дело неприкосновенное, и что если австрийцы сделали нескромность, напечатав упомянутое письмо, то он не последует их примеру и не станет читать его. Тем и кончилось. Б. остался на своем посту до конца кампании и получил гогенцоллернскую звезду, которую прусский король дает чрезвычайно редко. В рассказанном случае генерал Мольтке поступил, как видите, тоже педантически: приняв известный принцип за истину, он не допустил от него даже такого отступления, которое большинство людей оправдало бы всеми возможными благовидными предлогами, начиная с дисциплинарного.

Еще пример:

Генерал Штейнмец имел прекрасную привычку пропускать мимо себя корпус на каждом переходе. Проходили мимо него, кто с цветком за гербом, кто в петлице, некоторые офицеры в пледах – на это внимания не обращалось; но заметит расстегнутый погон – сделает замечание, и довольно внушительное. Это педантизм не безжизненный: почему не позволить солдату или офицеру отступления от формы в том, что его веселит или происходит по необходимости? Но в то же время нельзя и не должно оставлять незамеченными таких отступлений, которые обнаруживают только небрежность. Другие в свободном отношении к формальной стороне дела пошли дальше. Так, в корпусах 1-й армии, вместо касок, ходили в фуражках, а каски носили на тесаке. Принц Фридрих-Карл есть представитель новой школы генералов прусской армии: он оказал ей громадные услуги в смысле освобождения от стеснительных, мелочей и распространения рациональных боевых взглядов.

Этот педантизм, который, после сказанного, я позволю себе назвать уже добросовестным отношением к закону, отлившемуся в форму, сообразную с национальными особенностями, отражается на всем: и на довольствии солдата, и на производстве офицера, и на отношениях всех степеней военной иерархии между собою.

Производство в прусской армии крайне туго; производства за отличие нет; в полковники попадают, средним счетом, через 32 года службы. А между тем все довольны своим положением, находя, что иначе и быть не может. Дело объясняется совершенно просто: в прусской армии из показанной 32-летней нормы исключений почти не бывает. Для достижения этого уравнивают переводами из одной части в другую число чинов, вакансии которых слишком скоро почему-либо очистились. При этом соблюдается еще, что вакансия, очистившаяся за смертью, составляет в большей части случаев принадлежность полка, но очистившаяся вследствие какой-либо истории – непременно замещается переводом, по распоряжению кабинета короля. Последняя мера заслуживает особенного внимания и потому, что составляет как бы наказание тому обществу офицеров, которое не имело над своим членом настолько нравственного авторитета, чтобы не допустить его до проступка, и потому еще, что делает невозможным поползновения на очистку вакансий путем интриги.

Привычка к соблюдению строгой справедливости, основанной на законе, не только в производстве, но даже в назначениях, укоренилась до такой степени, что даже и то возбуждает говор, если, например, кто-нибудь получит бригаду, не прокомандовав полком. Через роту же, батальон (или эскадрон) всякий должен пройти; даже офицеры генерального штаба не составляют исключения в этом отношении: они, попеременно, исполняют службу то в генеральном штабе, то, получив соответствующий чин, назначаются командовать ротой, батальоном, полком и частями, более крупными.

Отношения офицеров различных рангов между собою поражают тоном братства вне службы и глубоким сознанием подчиненности на службе. Штаб генерала Штейнмеца всегда обедал вместе с ним: в разговоре все чины штаба принимали одинаковое и совершенно свободное участие; но стоило кому-нибудь из присутствующих начальников обратиться со служебным приказанием к офицеру, который сидел рядом и за минуту перед тем иногда и спорил с этим начальником – собеседник исчезал и являлся подчиненный.

Черту, не менее заслуживающую внимания и свойственную, впрочем, не одним офицерам, но всем вообще пруссакам, составляет умеренность вкусов: она составляет весьма важное подспорье хорошему нравственному состоянию войска, ибо всякий доволен тем, что получает, а доволен потому, что получаемого достает на жизнь.

Манера обращения прусского офицера с не носящими военного мундира и с солдатами несимпатична, ибо запечатлена значительной долей высокомерия. С обыкновенными смертными прусский офицер говорит странно: какая-то отрывочная, командная речь из отдельных слов, произносимых скороговоркою и резким тоном. Нисколько не оправдывая этой черты, все же позволяю себе представить в извинение ее одно облегчающее обстоятельство: именно то, что члены всякого общества, отличающегося единством духа, неизбежно имеют свои резкие, иногда неприятные даже, особенности. Должно, впрочем, заметить, что и эта особенность составляет преимущественную принадлежность пехотных и кавалерийских офицеров, и притом прусского происхождения. У артиллеристов и инженеров, равно у офицеров не чисто прусского происхождения, сказанная резкость замечается в степени несравненно меньшей.

В сношениях с солдатом офицер резок, даже груб; случалось замечать иногда и ручную расправу, хотя весьма редко.

Другая характеристическая черта отношений к солдату – это нескончаемые поучения: на всякой перекличке читается длинная наставительная речь. Это опять национальный прием, которой в прусской армии дает прекрасные результаты, ибо знакомит с делом молодого солдата и никого не тяготит, потому что это свое, родное. Немец не может говорить не длинно, без всех возможных «потому что» и «если»; понятно, что он должен оставаться таким и в военной службе. В применении к нам это бы вышло пиленье; а там очень хорошо. Не хочу этим сказать, чтобы можно было обходиться без поучений и толкований у нас, но утверждаю только, что они должны выливаться у нас в более резкую и по возможности краткую форму, в роде суворовских поучений.

ОБРАЗОВАНИЕ, ВОСПИТАНИЕ И ТАКТИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ

В прусской армии, в основание организации которой положено условие краткости сроков службы, письменные инструкции должны быть по необходимости полны и обстоятельны, и по качеству поступающих рекрут, которые почти все умеют читать, это не может, конечно, никого особенно затруднить. Краткостью же сроков службы объясняется необходимость совершенно точных и определительных требований при обучении.

Приучение рекрут к дисциплине не представляет обыкновенно никакого затруднения, как по отсутствию живости в их характере, так и потому, что и всем складом жизни вне войска они подготовляются к уважению военных постановлений самым действительным образом.

Переходя к вопросу образования собственно, укажу: 1) на образование офицеров; 2) на образование нижних чинов по стрельбе, работе штыком, применению к местности и по строю. Долгом считаю заметить, что по краткости времени, проведенного мною в Пруссии, я не мог видеть на деле хода солдатского образования, и потому представляю относительно духа его только то, что удалось почерпнуть из расспросов.

То единство воззрений в офицерском сословии, на которое я уже указал выше, содействует наилучшим образом и к поддержанию в нем стремления к образованию по своей специальности. В прусской армии нет офицеров, которые не имели бы довольно основательных представлений о теории военного дела и которые не разбирали бы карты: нет потому, что и неслужебные разговоры зачастую касаются военных предметов, и оказавшиеся в подобных случаях слабыми не могут рассчитывать на снисхождение товарищей. При таких условиях, то, что было усвоено перед производством, не улетучивается, а, напротив, поддерживается и развивается. Человек – существо, в высшей степени зависящее от обстановки; людей, занимающихся делом по призванию, очень мало; гораздо больше таких, которые занимаются им из личного интереса, понимаемого, конечно, не в тесном, денежном смысле. Организация прусских офицерских обществ тем именно и хороша, что создает человеку ту обстановку, благодаря которой он поставлен в необходимость заниматься: знания и добросовестное отношение к службе там более поднимают офицера в общем мнении, нежели другие качества, хотя и блестящие, но к военной специальности не имеющие никакого отношения. Это распространение теоретическим путем понятий о военном деле приносит весьма важный результат в том смысле, что педантически строгие требования в исполнении строевого устава в мирное время не производят того подавляющего влияния на деятельность мысли, каким подобные требования сопровождаются, когда офицерство кроме устава ничего не знает.

Это объясняется очень просто: человек, тактически знакомый с учебными формами строя, уже вследствие одного этого будет к ним относиться свободнее, ибо тактика ему подскажет, что в бою они не могут быть применены в своем мирном виде и что там не спасет от поражения никакая колонна в атаке или каре, если человек не делает усилий личного соображения и личной энергии, чтобы сломить врага.

В доказательство того, что это не одно только мое предположение, приведу факты: генерал Штейнмец принимает в своем корпусе двухротный строй, находя, что ротная колонна слишком слаба сама по себе и что к двухротному строю легко применить батальонный устав, приняв полувзводы за взводы. В других корпусах предпочитают ротные колонны в две линии, имея задние две роты вместе. Принц Фридрих Карл в своей инструкции, написанной перед войною, советует для встречи кавалерийских атак двух или четырехшереножный строй; генерал Штейнмец держится того убеждения, что каре для той же цели лучше, и никому не приходит в голову приводить эти взгляды к единству, устанавливать для них какую-либо норму. Следовательно, в Пруссии понимают очень хорошо, что дело в том, чтобы цель была достигнута, а не в том, чтобы она достигалась именно в тех формах, которые составителю устава казались лучшими. Эту свободу отношения к форме, несмотря на педантическое отношение к ней в мирное время, и понимание того, что не она составляет самое важное в бою, я не могу себе объяснить ничем иным, кроме распространения в массе офицеров здравых тактических понятий.

Офицеры специальных родов оружия отличаются, конечно, высшей степенью образования; но и у них дело заключается не столько в массе сведений или в глубине учености, сколько в способности применять сведения к делу службы. Особенно я мог это заметить в офицерах генерального штаба. Они совершенно свободны от немецкой страсти к систематизации, а следовательно, к теоретической односторонности воззрений на военное дело вообще. Артиллеристы также чрезвычайно просто относятся к своей специальности.

Кампания не доставила случая судить о боевой практичности инженеров; но организация саперных батальонов, со всеми к ним принадлежащими обозами, отличается той практической законченностью и обдуманностью, которой не находим обыкновенно там, где в специальном роде оружия преобладает теоретическое направление.

Практичность офицеров генерального штаба проявлялась во всем: и в учреждении марша, и в редакции диспозиций, и в суждениях о кампании, которые приводилось слышать. Причины этому коренятся в манере ведения прусского генерального штаба, заслуга установления которой преимущественно принадлежит генералу Мольтке. Выше я уже сказал, что там офицер генерального штаба поставлен в невозможность заключиться в чисто канцелярскую, или ученую, или, наконец, учено-строевую специальность, ибо, сообразно прохождению чинов, должен последовательно прокомандовать ротой, батальоном и т.д. Независимо от того, в мирное время им дают назначения, приводящие их беспрерывно в столкновения как с военной, так и с другими специальностями с практической стороны. Так, ни одна из последних войн не проходила без того, чтобы не было в ней прусских агентов: они были, в числе нескольких офицеров, в итальянскую кампанию 1859 г., были в мексиканскую и в северо-американские войны. Соглашение с администрацией железных дорог по перевозке войск возлагается также на офицеров генерального штаба.

Школа, в которой сильно влияние Клаузевица, служит для них немалой подготовкой к тому, чтобы остерегаться какой бы то ни было односторонней теории.

Практичность корпуса артиллеристов обнаруживается и на принятии системы оружия, заряжаемого с казны; и на том, что орудия сделаны из литой стали, ибо у пруссаков это свой металл; и на том, что, не увлекаясь идеальным совершенством, они не только производили опыты, но и привели артиллерию к однообразию, весьма удовлетворительному для положения переходного; наконец, и на превосходно соображенной конструкции обоза.

ОБУЧЕНИЕ СТРЕЛЬБЕ

Пруссаки смотрят, и совершенно основательно, на меткую стрельбу издали как на искусство, доступное немногим, и потому посвящают ему только стрелковые батальоны собственно. В этих батальонах стрельбе обучают на возможные для игольчатого ружья расстояния со всей тщательностью. Но в линейной пехоте, хотя она и обучается действию в рассыпном строе, на огонь из этого строя смотрят как на придаточное, но далеко не первостепенное средство. В сомкнутом строе надеются более на залп, для которого заряжаемое с казны оружие, собственно, и хорошо. К стрельбе залпами дозволяется прибегать не далее, как за 200 или 300 шагов до неприятеля. На таком расстоянии можно, конечно, опасаться потери хладнокровия и беспорядочной стрельбы, к которой заряжаемое с казны оружие представляет такие удобства. На устранение этого пруссаками и было обращено особенное внимание с тех пор, как у них введены игольчатые ружья; при обучении стрельбе они заботились о том, чтобы совершенно отдать огонь в руки начальника, едва ли даже не более, чем о меткости. Давно уже известно, что всякое новое усовершенствование в военной технике не столько ведет к новостям в образе действия, сколько к тому, чтобы уяснить свойства уже давно известного, но дурно понятого. То же случилось и с оружием, заряжаемым с казны. Опасение слишком частой стрельбы невольно притянуло внимание к тому, чтобы не допускать ни в каком случае солдата до бестолковой трескотни, для которой быстро заряжаемое оружие дает все удобства. И пруссаки достигли этого, благодаря тому, что в большей части случаев ружье заряжается не заблаговременно, а перед самым выстрелом. Когда операция заряжания требовала около ³/₄ минуты, этого сделать было нельзя, и, раз ружье заряжено, нельзя было, следовательно, рассчитывать, чтобы не нашелся в батальоне человек настолько нехладнокровный, чтобы выстрелить без команды, а за одним выстрелом последуют и сотни, и огонь обращается в ничто, да и прекратить его становится почти невозможным. Но раз ружье остается незаряженным до самого момента действия, такая случайность возможна гораздо менее, ибо осмелиться без команды зарядить и выстрелить гораздо труднее, чем только выстрелить. Таким образом, опасение слишком большой и пустой траты патронов при скорострельном оружии послужило, напротив, к тому, чтобы сберечь патроны: чтобы, одним словом, стрелял редко, да метко. Это было сказано давно, но в практику введено только теперь, и именно благодаря тому усовершенствованию оружия, которое, по-видимому, обещало сделать этот афоризм устарелым и несостоятельным. Вместе с тем скорострельное оружие показало всю иррациональность стрельбы рядами из сомкнутого строя. Опять не новость, а только более рациональное понимание духа сомкнутого строя, в котором ничто не должно быть исполняемо иначе, как по команде.

Правда, у пруссаков допускается и пальба рядами, но, во-первых, скорее как исключение, и, во-вторых, не все то хорошо, что принято у пруссаков.

Итак, пруссаки поняли, что частая стрельба мыслима только за минуту, много за две до свалки, и, как показало дело, добились мирным обучением того, что этот принцип, за весьма редкими исключениями, получал и в бою самое строгое применение.

В прусском обучении стрельбе обращает на себя внимание и другое обстоятельство: именно понимание того, что боевой выстрел должен быть по возможности быстр, т.е. что прицеливание солдатское должно сделать более охотничьим, и терять на него времени возможно менее. Достигли они этой цели при помощи подвижных и так называемых выскакивающих мишеней. Мне кажется, что при помощи первого средства ускорение прицеливания достигается менее действительно, нежели при помощи учений с боевыми патронами. Но рациональность употребления выскакивающих мишеней в частях, в которых одиночная стрельба должна быть доведена до возможной степени совершенства, не подлежит никакому сомнению.

Обучение фехтованию запечатлено у пруссаков сильной дозой педантизма и перевесом оборонительного элемента над наступательным, и потому едва ли может представить много поучительного.

Применение к местности преподается по известной методе Вальдерзее. В основание ее положены два совершенно рациональные начала: 1) рассыпному строю следует обучать исключительно на местности пересечённой, ибо обучение ему на ровной местности совершенно извращает верные о нем представления; 2) обучать следует одинаково и пассивному, и активному применению на местности, т.е. укрытию за препятствиями и ловкому их преодолению. Но осуществление этих начал является опять в национальном костюме, т.е. запечатлено излишней определительностью правил и приемов. Слова нет, если солдат молод и недолго остается на службе, то, может быть, эта точность и необходима; но едва ли не было бы лучше полагаться в этом на здравый смысл человека более, нежели на совершенство выучки. Успех последней кампании не служит еще этой системе оправданием, по той причине, что если подобная регламентация отдела, в высшей степени прихотливого, и стеснила личную предприимчивость пруссака, то это не могло обнаружиться слишком вредно при столкновении с неприятелем, не имевшим никакой предприимчивости. Не должно забывать, что для успеха в борьбе требуется не полное отсутствие недостатков в армии, а только меньшее число их, чем у неприятеля.

Сколько могу судить, нехороша в этой системе и чрезмерная забота об укрытии, ибо она в отдельном человеке может пойти гораздо дальше, чем можно и должно во время боя, если на это укрытие слишком налегать в мирное время.

В способности переносить лишения прусская пехота показала себя превосходно в нравственном смысле: солдат был бодр и весел, не раскисал; но материально он не был к этому достаточно подготовлен, да и не мог быть, ибо, по прусской системе организации, войска не делают больших передвижений в мирное время; притом же солдат слишком молод.

Прусская кавалерия подготовлена преимущественно для сомкнутого боя, но в одиночном едва ли ловка, что знают и сами пруссаки, хотя, конечно, прямо в этом не сознаются. В сторожевой службе она показала себя недурно, в боевой вполне удовлетворительно, в сбережении лошадей тоже. Правда, потери в последних были довольно значительны, но это произошло отчасти от продолжительных маршей. Эскадроны в начале кампании имели по 17 рядов; к концу же в линейной кавалерии осталось по 14 и 13 рядов, а в легкой —

11.[5]5
  Впрочем, эти числа не дают верного заключения о потерях, ибо пруссаки комплектовались отчасти лошадьми, отнятыми у неприятеля и иногда забранными по реквизиции.


[Закрыть] Лошади к концу кампании остались в хорошем теле, разумея, конечно, под телом не жир, а мускул и крепкое мясо.

Прусская артиллерия стреляла метко, маневрировала хорошо; материальная ее часть в превосходном состоянии; но есть расположение придавать потере орудий слишком большое значение, и убеждение, что, при нынешней дальности и действительности, артиллерия может и не сопровождать другие роды оружия беспрерывно, а оставаться самостоятельно на задних позициях, содействуя оттуда пехоте и кавалерии.

Отдел образования, в наше время весьма важный – посадка на железные дороги – у пруссаков находился перед войною в блистательном состоянии: достаточно сказать, что батальон или эскадрон садится и выходит не более как в четверть и самое большее в полчаса. Для оценки этой быстроты по достоинству достаточно заметить, что для неумелой части, особенно кавалерийской, на эту операцию потребно не менее двух часов. Достигнуто было это тем, что и в мирное время передвижения войск делались не иначе, как в условиях военного времени: от железнодорожного ведомства требовали, чтобы перевозка была совершаема не в раздроб, а целыми строевыми частями; а от войск – чтобы садились и высаживались быстро.