Текст книги "Бомж"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Женский портрет в интерьере

Алену вот встретил в старых гаражах у Промзоны.

– Ну что, дать тебе? Сто грамм за палку!

Ее верблюд в голодный год за пуд колючки не станет.

– Вон иди выломай из забора, будет тебе палка.

– И у тебя маятник не заводится, алкаш.

Вместе дождик переждали. Она себе где-то пальтишко нарыла почти новое. Было бы по фигуре, если б у нее вместо тумбочки была фигура. Старый боевой знакомый. Зубов пять во рту, лохмы серые. А смотрит как женщина, и говорит как женщина, и делается от этого просто непереносимо. Она тоже человек. Как и все мы. Но только ее видеть лучше не надо. И помнить не надо. Как, впрочем, и всех нас.

Алена помойщица наследственная. Отца не знала, мать пила и водила ханыг. Девочке наливали, потом трахнули, с тринадцати лет по рукам да по берлогам. Родила дочь, оставила в роддоме, а в следующий раз ей сожитель стал делать аборт вязальной спицей, чуть не сдохла от кровотечения, больше детей не было.

Она дружит с Кандидой. Слова ловит, все для нее делает. Из тех людей, которым необходимо к кому-то прилепиться, кого они выше себя считают. Таким образом они поднимаются в собственных глазах. И не только в собственных. Любой норовит дружить с тем, кто в этой жизни поглавнее. Нормальное повышение своего положения. И дружба двух бомжих здесь ничем не отличается от дружбы двух политиков, один из которых на этаж выше и богаче.

Дождь кончился – и Кандида к подруге подошла.

– О! – говорит, – Аленка, никак мы с тобой мужиком разжились.

– Разогналась! Он двоих не потянет.

– Да он, бедный, вообще уже мало что тянет.

А ведь отломили колбасы и дали сигарету. Все-таки женщины добрые. Вот уж пугала-пугалами, а все равно живет это в душе – как-то мужика пожалеть. Был бы пьяный – меня бы на слезу прошибло. Честное слово, мог бы – обеих отодрал. Ну не могу. Ну только под гипнозом. А настоящей женщины у меня не было с тех пор, как замок мой окончательно ушел в прошлое. С настоящей я бы жеребцом скакал. Кажется мне так. Потому что когда глянешь на свое тело – такого мерина давно на живодерню пора, клей из копыт варить.

Они иногда, бедолаги, лесбос практикуют, на Алену мало у кого встает, а Кандида – вообще пенсионерка, ей под шестьдесят, наверно, наши столько не живут. С ней-то совсем другая история, она вроде меня, продукт эпохи.

Кандида – это сокращенное от кандидатки, не звать же человека так длинно, а получилось даже стильно. Она из нормальной семьи, кончила Политехнический институт, защитила диссертацию, кандидат технических наук. И работала в оборонке, руководителем группы в почтовом ящике. Потом – чего? Тот самый случай: не было «дальше», не было «потом». Институт закрыли, всех на улицу, работы нет, до нормальной пенсии стажа не хватило – да и та была бы копейки нищие. А жила в двухкомнатной квартире с дочкой, зятем и маленькой внучкой. А еды на всех не хватает – начало девяностых.

И стала она у вокзала воблой торговать. В цветочницы не пробилась – азеры все крепко держали, баб допускали только нестарых и простых на передок. А ей надо домой-то деньги или еду приносить. Дочь болеет, внучке четыре года, зять устроился автобусы мыть в автопарке, стыдно кусок в рот совать. А торговать трудно, оптовый продавец цену дерет, мент за место деньги дерет, азер ходит – на крышу бандитскую собирает. Короче, подписали ее травой торговать. А она ж интеллигентка, она ж дура. Короче, подставили ее крайней – и четыре года.

Жизнь в колонии она вспоминала как неплохую. Кормили хоть как-то три раза в день. Шконка, белье, баня почти каждую неделю. Ну, шить тапочки, ну, оставят допоздна, и черт бы с ним, все равно делать нечего и думать не хочется.

Вышла по УДО, прописали ее дочка с зятем обратно, а потом стали из-за нее ругаться. Вроде и обвинить ее не в чем, а по жизни все равно лишняя. У зятя злоба внутри копилась, а придраться не к чему. Так стал на жене срываться.

А у нее, зэчки вчерашней, кандидатки позавчерашней, кроме дочки любимой и хворой никого и не было. Только внучка. А внучка плачет, когда мама с папой ругаются и мама плачет.

Короче, сказала она, что поживет пока месяц у подруги, которая в отпуск уезжает и ей оставила комнату. А подруги кто перемерли, кто разъехались, кто сами корочки сосут. А на ее пенсию прокормиться невозможно. Надо ведь и за свет платить, за квартиру. Ну. И собрала она сумочку и пошла ночевать на вокзал. Пожилая женщина, выглядит прилично, милиция не трогает. А днем гуляет и на лавочках сидит.

А на четвертую ночь менты подошли. Отбрехалась она и пошла на автовокзал. Дальше – проще. Свет не без добрых людей. Познакомилась с бомжами, стала ночевать в ханыжной хате, обокрали, научили искать еду. И постепенно научили выпивать. Она в жизни не пила. А тут понравилось, что отвращения на минуту – а потом забыться можно на часы.

И вот смотрю я на шейку ее куриную, на морщинки вокруг глаз сереньких, где прямо видно, как боль насмешкой зажата, и совершенно не понимаю, какое отношение это бесполое существо имеет к радостям жизни. Тут не то что мысли о сексе бегут прочь, как зайцы от пожара, тут заявление в общество скопцов напишешь.

Вообще ведь половая функция нам лишняя. Эстетически она не выдерживает никакой критики. На укрепление державы не работает: от бомжа родится в лучшем случае вор, а с этим и нормальные граждане справляются. И отнимает силы, которых и так не хватает.

Неконтролируемое размножение бомжей, я сильно боюсь, скоро будет вынесено на обсуждение в Государственной Думе. Комитетом по социальной защите, например. С них ведь станется – могут принять закон о поголовной стерилизации тех, кто не имеет постоянного жилья и регистрации. Допустим, я не собираюсь размножаться, но подобная инициатива будет мне неприятна.

И без того половая функция бомжа угасает быстро. Природа права – зачем ему размножаться? Это тупиковая социальная ветвь. Вернее – это отстойник, где человеческий материал быстро возвращается в природное не одушевленное состояние. Кто это сказал – навоз истории? Вырастет травинка, ее скушает корова, даст молоко, его выпьет вундеркинд и сделает мировое открытие. Ничто не пропадает в мире. (Падла, как я иногда излагаю! В минуты просветления. Аж горжусь собой.)

Во-первых, ты постоянно пьешь отраву. Во-вторых, ты не жрешь. Организм оглушен и слаб. И мозг занят стремлением к кайфу прямым путем. Выпить, курнуть, – захорошеть. А в бессознательном состоянии секс лишний.

И в-третьих. Когда ты забалдеешь так, что подруга по соседней помойке покажется тебе милой и желанной, твоих сил хватит как раз на то, чтобы немедленно уснуть у нее на плече или где сумеешь.

Баба богаче телом, чем мужик. С ее богатств и спрос больше. А богатства стары, ужасны на вид и отвратны на ощупь, а особенно запах тухлой селедки непереносим. Только на свежем воздухе, и чтоб ветер дул со стороны головы в ноги, ни в коем случае не наоборот.

В школе нам раздавали брошюры «Это мешает нам жить». О вреде онанизма. И все продолжали заниматься онанизмом, но теперь уже страшно терзались, что это вредно, порочно и мешает нам жить. Школа вообще умеет портить удовольствие от жизни. Потом оказалось, что это называется самоудовлетворение, и совсем не вредно, а наоборот, нормально и даже полезно. Облегчение людям наступило страшное. А пользу даже трудно переоценить. Во-первых, это крайне гигиенично, передача инфекции исключена. Во-вторых, экономически ничего не стоит и не влечет никаких социальных обязательств и проблем. В-третьих, это обеспечивает абсолютную свободу личности в области секса. И в-четвертых это дает максимальный выбор партнеров, позиций и любых сексуальных фантазий: на это человеку и дано его огромное воображение.

Иногда я думаю, кто заселит страну, когда мы все сдохнем. Для китайцев и мусульман это будет большой праздник.

Собака

Чем мы хуже корейцев, в конце концов. Если ты жрешь то, что и собака не станет, почему не сожрать саму собаку. Тем более что летом шашлыки в Парке культуры Сахарова продают из свинины и баранины, так вот свиные из свинины, это правда, а бараньи из собачатины. Отвечаю. Они их заманивают в свою кухню-подсобку и там разделывают.

Это я пытаюсь оправдываться. Есть все-таки что-то нехорошее в том, чтобы сожрать лучшего друга человека. Каннибализм-лайт. Следующий этап – сожрать самого человека. Человека, по крайней мере, честнее. Он это заслужил.

Бродячая собака – тяжкое зрелище. Я лично смотреть им в глаза не могу. Хотя они твой взгляд ловят, чтобы свой отвести и завилять хвостом. Быстрым взглядом в глаза они тебя сканируют. Всячески демонстрируют свою зависимость, миролюбие, готовность подчиниться. И слабую надежду, даже без просьбы – вдруг чего дашь, так большое спасибо. А нет – так извини, и не надо. Только не бей меня, не гони, я хорошая.

Они мне напоминают наших граждан на приеме в официальном учреждении. Родные души. Тоскливо делается. Нас жрут, мы жрем. Круговорот веществ в природе называется.

Сидим мы, значит, в Промзоне в курилке, там даже три скамеечки и бочка в центре сохранились, и разговариваем. Седой мировую гибель пророчит, Белинский листает какой-то ветхий учебник по сопромату, Федя всех слушает, и еще Капитан с нами был. Со здоровым фингалом. Он вообще со свалки, его Пугач за свитерок зажатый отоварил и прогнал. У них типа коммуны с диктатором.

– Ничего, – говорит, – пару дней покантуюсь и вернусь. Пугач вообще отходчивый.

И тут идет собака. Обычная бурая кудлатка. Посмотрела, остановилась и изменила направление – в сторону порысила. И оглянулась на свою беду – у нас консервная банка, пакетик из-под еды: жратвой пахнет.

Капитан ей почмокал и кусок хлеба протягивает. И дура несчастная пошла на этот кусман. На передние лапы слегка присела, шею прогнула и смотри снизу исподлобья. Заискивает. Но вплотную приблизиться остереглась. А жрать, судя по всему, хочет – аж собой не владеет.

Он ей кусок бросил, она поймала на лету, а он тихо, ровно говорит:

– Жареная горячая отбивная. Каждому от пуза. Давайте у кого что есть, только тихо, без резких движений.

И Федя медленно подал ему завернутую в пленку сырую сосиску. Капитан ее осторожно развернул и протягивает. Разломил пополам и на ладони дает. А она тянется. И сняла.

Я говорю:

– Эту шерсть пилить – только бритва возьмет. На хрен она тебе сдалась.

– Зима скоро, ее другие собаки съедят, какой смысл, гуманист хренов, – он отвечает.

Белинский от книжки оторвался:

– У вас на свалке все живодеры. Уроды. Ты посмотри на нее! Я ее есть не буду.

– Ладно, будешь жевать и сплевывать. Или Пирамиде отдавать. Вот зимой сдохнете – эти собачки сами вас съедят. Борьба за существование, уроды!

И протягивает ей левой рукой другую половинку сосиски, а правой тянется погладить. И погладил: вцепился в шерсть и тут же оказался на ней верхом, зажал коленями. И всем весом к земле прижимает.

– Держи! – кричит, – задние лапы держи!

А вот ни хрена-то никто не пошевелился. Нет, Федя пошевелился: своими граблями стиснул ее сзади. А псина визжит отчаянно и выкручивается.

– Питекантроп долбаный! – кричит Седой. – Да отпусти ты ее, я тебе полпачки печенья отдам! – Но с места не встает.

Как же, думаю, этот урод ее резать-то будет? Или задушить решил? А это противно, она обгадится, жрать ее потом…

А он левым локтем зажимает ей шею, а правой рукой достает из кармана гвоздь и всовывает ей в глаз. Дернула она два раза лапками, и затихла, бедолага.

– Ты здесь-то не свежуй, – сказал Федя. – Мы здесь отдыхаем. В сторону отойди.

Капитан оттащил тушку под стену, а мы развернулись и смотрели.

Он вытащил хозяйственный нож с пластмассовой ручкой и потемневшим лезвием, поплевал на обломок кирпича, поточил. И стал отпиливать собаке голову. Темной крови было на земле совсем немного. Он отпилил, поднял за ухо и отставил в сторону.

Белинский вдруг сказал:

– А интересно, как готовят собак корейцы? Надо почитать. Наверняка же есть много книг по корейской кухне.

А Капитан отвернул рукава; нож в правой руке; вложил лезвие между указательным и средним пальцами левой, как в ограничитель, только сантиметра два острия торчало, и взрезал брюхо от грудины до хвоста. Запустил руку и вырвал легкие вместе с трахеей и пищеводом. Потом выгреб кишки. И оттащил тушку в сторону. Провел разрез вверх до горла, а потом вдоль внутренней стороны лап до центрального разреза. Отложил нож и одной рукой стал край шкуры оттягивать, а кулак другой всовывал между шкурой и мясом, разделяя их. Ободрал. Умело так ободрал!

А мы молча сидели и смотрели.

Он поднял безголовую окровавленную шкуру с хвостом и заржал:

– Кому на воротник? – И откинул.

– Пакет чистый подайте, – скомандовал он, и Федя принес ему пакет и постелил. Капитан стал срезать куски мякоти и складывать на пакет.

– А кто за бухлом-то побежит? – руководил он уверенно. – Хавку я обеспечил царскую!

Никто не ответил и не посмотрел. Не вытанцовывалось ничего.

– Ну че сидите? – крикнул он нам. – Огонь-то сделайте!

Я пошел в ангар раскладывать костер, прихватил кусок поддона. Седой пожал плечами и присоединился.

Ну что. Нажгли досок, между двух железных коробов положили ряд арматурин, а на арматурины те были нанизаны шашлыки, вполне обычного вида. Темно-красное мясо. Которое на глазах светлело, а потом делалось коричневым. Запах, конечно, обалденный пошел, прямо желудок заволновался, в хорошем смысле.

– Эх, лучка бы, – прищелкнул Капитан.

Н-ну – ели без лука, без помидор, без хлеба, но главное – без водки. Без любого бухла. Ароматное, горячее, удивительно сытное мясо.

– Вкусно, черт, – признал Седой, чавкая.

– Действительно похоже на баранину, – светским тоном откликнулся Белинский, вытирая растопыренный ладони об учебник. Не понравился ему учебник.

Я думаю, сожрали мы не менее чем по килограмму. Федя отдулся, рыгнул и треснул Капитана в правую скулу.

– Ты че, охренел, ушлепок?! – заорал Капитан, поднимаясь с пыльного цементного пола.

У него был фингал на левой скуле, а теперь будет такой же на правой.

– Извини, братан, – сказал Федя. – За обед – братское тебе спасибо. Давно так не ел, это правда. Смогу – тебя угощу. Но пойми ты меня тоже – ну не смог я стерпеть!

Спасите наши души

А здесь мы на воле – внизу, а не там. Высоцкий был гений во всех смыслах.

Все счастливые люди счастливы по-разному, все несчастные несчастны одинаково. Как-то так начиналась, кажется, какая-то знаменитая книга. А может, и не так. Какая нам хрен сейчас разница.

Можно было бы много рассказать о каждом, кто спустился к нам сюда на дно. Интересный был бы такой роман – «На дне». Народу – не протолкнуться.

Вот этого обманом выписали из квартиры. Вот эту выгнали дети. Вот этот вообще с детства детдомовский. Этот залетел по дуре на зону, а потом нигде не хотели брать на работу. А этот был блатным, но спился, опустился, а может, ему все потроха отбили в ментовке, а может и кореша, и теперь он доживает остаток, ждет спокойно конца. А этот вообще был кандидатом наук! А это товарищ прапорщик, знакомьтесь (прапорщики почему-то пьют ужаснее всех). Но общее у всех одно. Сломанные люди.

Но не бывшие, нет! Может здесь, на воле, когда опускаться уже некуда и бояться нечего, истинная сущность в человеке и проявляется! На изломе-то оно все нутро виднее, кто из чего сделан.

Человек ломается совсем не так, как себе представляют. Представляют: крак, и хребет с треском ломается, как ветка, и тогда человек сломан. Глупости.

Ломание человека происходит постепенно и обычно незаметно ему самому. Это не ломание – это жизнь его постепенно гнет. Сначала исподволь, вообще непонятно: копится внутренняя усталость, бессилие, безнадежность. Как бы это сказать: агрессия постепенно выдыхается и сменяется равнодушием и смирением. Все меньше сил противостоять обстоятельствам. Препятствия вселяют тревогу и тоску, их хочешь избежать. Работать все мучительнее. Даже в выходные делать что-то по дому мучительно. А лежать и ничего не делать – прекрасно; отрадно; хорошо.

В чем сила, брат? А сила в самой силе, брат. Вот хочешь и можешь ты что-то сделать – значит, сильный. А не хочешь и не можешь – значит, нет в тебе силы; значит, слабый. И когда кончаются в тебе силы – хана тебе, мальчик. Любой ветерок тебя из хилой почвы выдернет и понесет куда захочет. И в результате принесет на помойку. Милости прошу к нашему шалашу.

Не помню, у кого был гениальный рассказ: мальчик (в 19 веке, что ли) с восьми лет работал, помогал кормить семью, надрывался. А в шестнадцать лет вдруг почувствовал однажды утром, что силы кончились, и долг перед семьей кончился, и любовь кончилась: послал он родную семью на хрен, спокойно так, и ушел бомжевать куда глаза глядят.

У любого человека есть своя жизненная программа. Он обычно про это не знает, а она есть. И сил ему в жизни отпущено ровно на эту программу. А уж это у всех по-разному, кому сколько отмерено. И вот бывает человек пашет, как конь, рвет пуп, ломает горб, преодолевает препятствия как танк – и вдруг р-раз! кр-рак! – и сломалась пружина. Выполнил свою программу. Надорвался. Слишком круто свой путь таранил. И больше он ничего не может. Жизнь еще продолжается, а судьба уже кончилась.

Ему-то кажется, что это он просто не хочет. Расхотел. А захотел бы – так смог. Ничего подобного! Это он НЕ МОЖЕТ. А нежелание – это просто выражение его неможения. Он-то себе объясняет, что это воля у него слабая, характера не хватает, лень одолела: а захотел бы – так смог, конечно. А потом начинает себе объяснять, что не нужны ему эти все карьеры и успехи, презирает он их, все там грызутся, готовы друг друга предать, продохнуть от работы некогда, а от нее кони дохнут, от работы, шла б она на хрен. Человеку не много надо: поесть, выпить, поспать в тепле, с друзьями поговорить. И незачем мучиться.

Бомж – это наш русский Будда. Не делай ничего, довольствуйся минимальным, получай удовольствие просто от жизни. Так Седой однажды сказал. Он любит философствовать. Я спросил: ага, а если в Париже бродяги под мостами живут и ни хрена не делают – так это французские Будды? А в Лондоне при Оливере Твисте жили английские Будды? Он подумал и сказал, что я прав. Мы заграницу ни хрена не знаем, поэтому все, что не соответствует порядку и здравому смыслу, считаем типично русским. А на самом деле везде люди одинаковы. Хотя, конечно, африканца с эскимосом равнять нельзя.

А я себе представляю огромный аквариум. И в нем происходит кишение планктона. Планктон стремится наверх, но там всем места не хватает, поэтому эти микроорганизмы толкаются, борются, и самые сильные оказываются наверху. А послабее – под ними. Все кишат вверх-вниз и по сторонам, но чем сильнее эти микропупки, тем более верхний слой занимают. А чем слабее, чем меньше активность – тем ниже.

И вот некоторые частички, затолканные другими, может и не очень сильно, но вдруг перестают барахтаться и толкаться и медленно осаживаются на дно. Они даже разного цвета и размера в той пестрой кутерьме, и у них общего только то, что они прекращают всякую активность. Но живые.

На дне плохо. Света мало, кислорода в воде мало, пища – отбросы жизни более здоровых частичек. Но жить можно. Наверху без большого расхода сил не выживешь – а здесь можно. Очень экономичный режим. И безопасный. Ты никому не нужен, только сильному не лезь под ноги.

И постепенно эти донные частички делаются серенькими и одинаковыми. А были очень разными, и каждая опускалась сюда из своего слоя и своим витиеватым путем – но вел путь вниз. То есть болтались по-разному, но утонули одинаково.

Человек – это винтик государственной машины: ага, гнали моей маме такую пургу, рассказывала. Винтики из нашего человека, как из дерьма пуля. Не верите – полюбуйтесь на машину.

Мы свободны, но есть примечание. Свобода здесь как тюрьма: не важно, кем ты был на воле, важно, чего ты стоишь здесь и как себя поставишь.

Пьяная травма

Вот я и залетел.

Чаще всего бомж умирает в отключке. Обрубившись по пьяни или отравившись. Или ночью во сне. Особенно часов пять утра трудно пережить – мерзнешь сильнее всего в это время, и если просыпаешься – страшная тоска иногда наваливается, вплоть до паники. Легче всего смерть зимой – засыпая, словно согреваешься, а утром уже закоченел.

Мимо лежащих на улице кто не проходил. Поди понюхай – жив или так, гуляет. А если в укромной дыре окочурился – так и лежит, пока по запаху не найдут. Или крысы не сожрут, да.

Потом менты составляют протокол, и труповозка увозит в морг. Но сначала, раньше или позже, вызывают «скорую». А «скорая» бомжей ненавидит и ехать к ним не хочет. Их тоже понять можно: бухой, вшивый, воняет, поди докажи, что ты тоже человек. Где клятва Гиппократа, а где зарплата. И больных до хрена.

Проснулся я от пинка, но не сумел объяснить, что уже проснулся. Со стороны – типа мычал. Да не мычал, а просил оставить в покое. Кому ж понравится от пинков в ребра просыпаться. Это я неосторожно уснул прямо на лавочке, и во сне скатился на дорожку. Маху дал. Неосмотрительно. И рядом, значит, никого из ребят не оказалось, чтоб довести куда-нибудь.

Менты нами брезгуют и руками стараются не трогать. Если кто сдохнет в ментовке – им хлопотно списывать. Они живых сбрасывают на «скорую».

Врач с фельдшерицей аж застонали, глядя на меня:

– Тварь, всю машину завоняет!.. мыть же придется… Осторожно, вшей напустит, сволочь.

А я встать не могу. На носилки они меня буквально ногами закатывали. Погрузили кое-как и повезли.

А выгружают: носилки выволокли с рамы наружу не до конца, так что только передние ручки опираются – и бах ногами на асфальт! Вставай и иди! А я не могу, хоть и встряхнуло.

Ну что. Положили в приемном. На кафельный пол. Шашечка желтая – шашечка коричневая. Сквозит в ноздри безнадежный медицинский запах, и на хрен никому не сдался. Холодно внизу-то. А вдоль стен – звери доктора Айболита: разбитая башка, заблеванный костюм, кто явно плечо вывихнул, у кого палец явно не в ту сторону торчит, сплошные передовики производства.

Лежу, дремлю – может, полчаса, может, полдня. Подходит сестра с журналом – в каждом глазу по гестапо:

– Жив, милый? Тебя как звать? Что ж ты, дедусь, запаршивел-то так, а?

Да пошла ты, думаю.

Она положила сверху журнала листочек и по нему забормотала:

– Пневмония – нет… Цирроз печени – нет… Почечная недостаточность – нет… Алкогольное отравление – ни хрена, глаза нормальные, губы нормальные, цвет лица нормальный: оклемаешься. Пьяная травма – вот: пьяная травма. Падал? – конечно. Били? – да еще б тебя не бить.

Я этот их листочек знаю. Перечень основных причин смерти нашей. Оно им надо возиться. И чтоб мы портили им статистику выздоровлений. А пьяная травма – это нарисуют в записи какой-нибудь укол, осмотр, рентген припишут и выкинут вон.

Но. Если я не могу двигаться – меня нельзя выкинуть за ворота, а увозить меня некому и некуда. Класть меня в отделение они ни за что не станут. А если я у них тут сдохну – это морока: отписываться, вскрытие, я их дела знаю. То есть: надо от меня избавиться.

Ясное дело – они позвонили в приют. Диспансер, профилакторий, лепрозорий – хрен его знает, как он там полностью называется, городской и круглосуточный. Я еще не шевелюсь – но слышу уже отлично:

– Чего «нет мест», а у меня есть места, у кого они есть? Ну, выкинь кого-нибудь уже помытого. Кончай, это ваш контингент, вам за это платят, что вы с них вшей собираете. Да: накормите, переоденете и выкинете. У вас на это и шмотье, и жратва. А воровать меньше надо, коллеги! Ой, не луди мне мозги.