Текст книги "«В моей смерти прошу винить Клаву К.»"

Автор книги: Михаил Львовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Скажи ему, чтобы сейчас же перестал! – приказал отец Лаврика.

Но я-то знаю Серёжку. Так он и послушается.

Я нагнулась к нему. И скорее догадалась, чем услышала:

– Таня, я случайно.

– Разобрала что-нибудь? – проворчал доктор.

– Он говорит, что случайно свалился с обрыва. Мы, знаете, всегда вместе на Кубань ходили. Там у нас одно место есть.

– А разве кто-нибудь говорит, что не случайно? – удивился Корнильев, который знал всё не хуже меня.

Серёжа, успокоившись, закрыл глаза.

– Вы трое суток не спали. Идите домой, Танечка. Теперь всё будет в порядке. А ты, Сергей, живи и радуйся!

Тут Серёжа опять открыл глаза. Теперь он не сводил их с доктора. И снова начал шевелить губами.

– Что, что, Серёженька? – я снова нагнулась к нему.

Доктор заволновался:

– Что он говорит?

Разобрать было трудно, но я опять догадалась.

– Хочу жить!

Корнильев быстро закивал головой.

– Это мы ему обеспечим. Пусть будет спокоен. Руки, ноги, печёнку, селезёнку – всё в нашей власти. Насчёт ума только пусть сам побеспокоится.

Серёжка на секунду прикрыл глаза: дескать, согласен, побеспокоюсь сам.

Корнильев сказал мне у двери:

– Вы должны выспаться, Таня.

– Неужели опять? – испугалась я.

Доктор кивнул.

…Серёжа лежал на операционном столе. Хирургическая сестра держала пальцы на его пульсе, а доктор Корнильев возился с Серёжиным коленом.

Я старалась не смотреть на белый экран, с которого Серёжа не спускал глаз, как будто ждал, что он станет прозрачным.

– Пульс? – спросил Корнильев.

– Уже сто двадцать, постепенно слабеет, – ответила сестра. – Ещё раз камфору?

– Не надо, – ответил доктор. – Таня, положите ему руку на лоб, как в прошлый раз.

Я сделала это. Серёжка перестал смотреть на экран и попытался мне улыбнуться. Ему было очень больно.

– Ну? – спросил доктор хирургическую сестру.

– Реже, – ответила она.

Серёжка взял мою руку и на секунду прижал к губам.

– Сейчас тебе будет не до игрушек, – предупредил Корнильев. От него ничего не ускользало.

И действительно, Серёжка впился пальцами в запястье моей руки, которую я держала на его лбу. Потом его пальцы стали судорожно сжимать мою руку от запястья к локтю, от локтя к запястью…

– Сто сорок! – сказала сестра.

– Ещё бы! – ответил доктор.

Когда санитары отвозили Серёжу в палату, я плелась за каталкой, едва переставляя ноги. Остановилась на минутку у окна и завернула рукав халата. Как я и думала, от запястья до локтя рука была вся в синяках. Я опустила рукав, но не застегнула.

В палате, когда санитары ушли, я дала Серёже таблетку, какую положено, а потом подняла рукав и показала ему синяки.

Он сделал испуганные глаза. Тогда, я, улыбаясь, погладила свои синяки, как будто они мне очень нравятся, и даже поцеловала один, другой. Мне показалось, что Серёжку это обрадовало. Во всяком случае, он успокоился и закрыл глаза. Такую я ему дала таблетку.

Я очень люблю своего старшего брата, несмотря на его отдельные недостатки. Меня пустили к нему в больницу, когда он уже лежал в общей палате. Никаких бинтов не было видно, только левая нога в гипсе и около кровати костыли. Лицо похудевшее, бледное.

– Да… вот ещё о чём я хотел тебя попросить, Шурик, – сказал мне Серёжа, когда мы уже обо всём переговорили. – Помнишь тот фломастер, толстый такой… у меня на столе?

– Ну?

– Листок, который в нём спрятан, сожги, как только придёшь домой. Первым делом, а то забудешь.

Я даже обиделся:

– Эту твою бумажку я давным-давно сжёг. За кого ты меня принимаешь?

Серёжка усмехнулся:

– Тогда всё. Отец тут свои сигареты оставил. Возьми. Меня очень огорчает, что папа опять закурил.

– Маму тоже. Говорит, он бросил, когда ты родился, чтобы в квартире не отравлять воздух… К Тане зайти?

– Не надо. Она ухаживает за тяжелобольными, а я выздоравливающий. Пойдём, я тебя провожу… Таня просто не хочет видеть меня.

Очень противно было смотреть на костыли. Серёжка с ними ловко управлялся, но всё равно противно.

Когда мы шли по коридору, с Серёжей здоровался каждый встречный: больные, сёстры и санитарки. Главное, как здоровались! Сразу было видно, что здесь его все любят.

– Здравствуй, Серёженька! – прощебетала какая-то сестричка, промелькнувшая со стерилизатором в руках.

– Привет, Зина!

– Гуляем? – поинтересовался огромный бритоголовый старикан, которого с помощью полотенец вели по коридору две дюжие санитарки.

– Пробуем, Фёдор Гаврилович, – ответил Сергей.

Бритоголовый как-то странно выбрасывал ноги и шлёпал ими по кафельному полу. Ничего себе прогулочка!

– Не подходи, Серёжка!

Двое выздоравливающих играли в шахматы, и это сказал один из них.

– Я сейчас сам его обштопаю.

– Конечно, – ответил Серёжа, мельком взглянув на доску, – если ладьями разменяетесь.

Другой выздоравливающий возмутился:

– Сергей, ты же слово дал!

– Ухожу, ухожу, Николай Петрович…

Из распахнутых дверей палаты навстречу нам выехал на «самоходном» кресле седой как лунь, но моложавого вида дядька.

– Лавров, – сказал дядька, – мне вчера сухой паёк жена принесла на целый взвод. Приходи. Это твой младший?

– Так точно, – ответил Сергей. – Шурик.

– Ещё и мой тёзка! Надо же отхватить двух таких парней! А у меня только дочки. Одним – всё, а другим – ничего.

У стеклянной двери на лестничную площадку Серёжка подтолкнул меня костылём. Пониже спины. А потом через стекло подмигнул. Я показал ему на лестницу, ведущую вверх: мол, пойти туда? Он отрицательно покачал головой. И показал: иди вниз! Я пошёл. А потом остановился. Постоял немного и начал подниматься вверх. За стеклянной дверью Серёжи не было, и я спокойно добрался до отделения для тяжелобольных. Открыв дверь с надписью «Посторонним вход воспрещён», я в конце пустынного коридора увидел Таню. Она сидела на больничном диванчике. А рядом с нею мой отец.

Он посмотрел на меня строго:

– В чём дело, Шура?

– Ты забыл у Серёжки сигареты.

– Мог бы отдать мне их внизу. Всё равно здесь курить нельзя.

– А вам очень хочется, Павел Афанасьевич? – спросила папу Таня.

– Очень.

– Пойдёмте.

Я – за ними.

– А ты куда?

– Ничего, там можно, – выручила меня Таня.

Она привела нас в какую-то лоджию. Здесь стояла высокая больничная каталка, никелированные баки, валялись эмалированные подносы.

Когда папа закурил, Таня попросила его:

– Можно и мне одну?

– Вы с ума сошли, Таня!

– Всё равно я потягиваю иногда.

– Грешите! – протянул ей отец сигареты.

– Ой, вон у вас какие! Нет, я тогда свою.

И она вытащила «Шипку», а у папы были «ВТ».

– До чего слаб человек! – сказал папа.

– Очень, – подтвердила Таня. – Но здесь трудно не закурить.

– Как на фронте, – сказал отец.

– Да. И быстро становится ясным, кто чего стоит. Кого тут не любят, для меня конченый человек.

– А Серёжку… – начал было я.

– Знаю, – перебила меня Таня. – У меня с информацией всё чётко.

– Тогда почему же ты…

– Вы, – поправил меня отец. – И не суйся не в свои дела.

Я выпалил одним махом то, что считал нужным сказать, ради чего и пришёл сюда.

– Он мне сказал, что любит Таню. Но что не имеет права, пока у него нет твёрдых взглядов и вкусов…

– Заткнись, – оборвал меня папа. – Этого ещё недоставало! Кстати, я за свою жизнь неоднократно менял и вкусы и взгляды. И ещё, наверно, придётся не раз…

– А что он ещё сказал? – спросила Таня, которой, наверное, не понравилось, что папа заткнул мне рот на самом интересном месте.

– Про взгляды?

– Нет, про… первое…

– Что без тебя жить не может.

– Без вас, – поправил меня отец.

– Врёт, – убеждённо сказала Таня.

Серёжу выписали из больницы. Опираясь на свою палку, он ковылял по всем этажам, чтобы найти меня. Но я спряталась в лоджии и дымила «Шипкой» до тех пор, пока не увидела, как Серёжа, Павел Афанасьевич, Маргарита Петровна и Шурик скрылись за машинами «Скорой помощи», как всегда стоявшими у больничных ворот.

В этот день я ходила с мокрыми глазами, и доктор Корнильев остановил меня:

– Таня, вы врач, вам нельзя нюни распускать. И тем более курить в укромных уголках, отравляя себя канцерогенными веществами.

Он пытался рассмешить меня.

– Я санитарка, – ответила я, – а санитаркам сам бог велел.

– Нет, вы прирождённый врачеватель, – упорствовал Корнильев. – Поступите через год в институт, и мы станем коллегами. А ваша музыка будет всегда с вами. Куда она денется?

Я тоже решила шутить:

– Но любимому делу надо посвящать себя целиком, отдавать ему всю жизнь!

– Враки, – перебил меня отец Лаврика, и мне показалось, что он сказал это серьёзно.

– Но все великие люди об этом писали.

– А по-моему, излишняя целеустремлённость иногда очень вредна. И для себя и для окружающих. Например, у Пушкина Сальери гораздо целеустремлённее Моцарта.

– Хорошо, – решила я сразить доктора. – Я стану профессиональной певицей, а моим хобби будет хирургия. В часы досуга сделаю вам резекцию желудка, если не спутаю его с чем-нибудь другим.

– Наповал! – развёл доктор руками. – Но учтите: всё это не так просто. В последнее время я больше предполагаю, чем утверждаю. В некоторых вопросах мы как дети, блуждающие в темноте.

– В густой метели, – сказала я.

– Или в тумане, – продолжал доктор. Ему ведь было всё равно.

– Как же быть? – спросила я.

Корнильев закончил разговор но своему обыкновению:

– Жить и радоваться!

При этом он пожал плечами, чего обычно не делал…

В один из первых весенних вечеров, возвращаясь после дежурства, я увидела возле своего дома Серёжу. Он был уже без палки. Я замедлила шаги, и Серёжа пошёл мне навстречу.

– Я люблю тебя, Таня! – сказал он.

– Так не бывает, – ответила я и, прошмыгнув мимо него, открыла калитку.

– Бывает, – сказал Серёжа.

Калитка захлопнулась за мной, и я крикнула:

– Ты всю жизнь будешь любить Клаву!

– Так не бывает! – услышала я его голос, в котором звучало отчаяние.

– Бывает! – крикнула я.

Мне тоже было несладко.

1976 г.