Текст книги "«В моей смерти прошу винить Клаву К.»"

Автор книги: Михаил Львовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Михаил Григорьевич Львовский
(1919–1994)
«В моей смерти прошу винить Клаву К.»

 
Не бывает любви несчастной.
Может быть она
Горькой,
Трудной,
Безответной
И безрассудной,
Может быть —
Смертельно опасной,
Но несчастной
Любовь
Не бывает,
Даже если она
Убивает.
Тот, кто этого не усвоит,
И несчастной любви не стоит!..
 

Борис Заходер

Глава I

Я влюбился в Клаву Климкову, когда мне было четыре года. Это случилось в понедельник. В первый раз детей сдают на пятидневку в детский сад именно в этот тяжёлый день. Мы шли по улице. Папа размахивал синим мешком с моими вещами, на котором крупными буквами было написано «Серёжа Лавров», а мама всё время раскрывала огромную сумку, висевшую у неё на плече и вытаскивала оттуда замусоленную бумажку.

– Майки две?

– Две!

На папе были узкие, «в облипочку» джинсы, самый «писк» по тем временам.

– Трусы? – с замирающим сердцем спросила мама.

Мой отец закудахтал.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ты становишься похожей на глупую наседку и делаешь из нас банальных «женатиков».

Они были очень молоды тогда, мои родители.

– Там заведующая – тигрица. Чего-нибудь не хватит, опять не примут, как в прошлый раз.

– В прошлый раз ты забыла справку об отсутствии инфекционных заболеваний, растяпа.

– Купи мне мороженое, – жалобно попросила мама. – Может быть, оно меня успокоит.

Папа подошёл к ларьку и вернулся с брикетиком, который держал двумя пальцами так, словно это был не сливочный пломбир, а дождевой червяк.

– На, истеричка!

– Как ты думаешь, Серёжка будет реветь? – спросила мама, облизывая мороженое.

– Поревёт и перестанет. Как все нормальные дети.

– На целых пять дней! – Мама дала мне лизнуть мороженое. – Серёженька, ты хочешь в детский сад?

– Хочу! – храбро сказал я.

– Старик, а плакать не будешь? – спросил меня папа.

– Буду, – ответил я и, когда мы оказались в небольшой комнате, увешанной детскими рисунками и всевозможными объявлениями, разъяснявшими родителям их права и обязанности, честно выполнил своё обещание.

Я орал благим матом, валялся по полу и дрыгал ногами. Я терзал детсадовскую панаму, которую пытались на меня напялить. Растерянные нянечки и воспитательницы, поначалу хлопотавшие вокруг меня, приговаривая: «Серёженька умный мальчик, Серёженька плакать не будет», отступились, когда я начал кусаться.

Мама рыдала, прислонившись к папиному плечу.

– Я этого не вынесу, – всхлипывала она, – это выше моих сил…

Действительно, мамино сердце должно было разрываться от жалости, потому что я схватил её за ногу двумя руками и прижался к ней мокрой щекой.

Папа стоял с каменным лицом.

– Твоё порочное воспитание! – сказал он и попытался отодрать меня от маминой ноги.

Тогда я схватил за ногу папу. Сначала я орал «мамочка», а теперь «папочка».

У папы тоже глаза наполнились слезами.

«Тигрица», заведующая детским садом, сидела за письменным столом и спокойно пила чаи вприкуску из детской кружки с цветочками.

– Ничего не выйдет, – сказала она. – Придётся звать Клаву Климкову.

– Клава Климкова! – сразу же послышалось за дверью.

– Климкова Клавочка! – прозвучало где-то за окном, в которое заглядывали ветки каштана с пожелтевшими листьями. – Иди сюда, Клава. Тут опять один мальчик плачет.

Я уже начал хрипеть, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянула девочка. Ей тоже было года четыре. Она смотрела на меня с любопытством из-за приоткрытой двери. Я примолк.

– Бегите! – сказала «тигрица» моим родителям.

– Но я не могу так… – начала было мама.

– Через десять минут заглянете через забор и успокоитесь, – ответила заведующая.

Папа уволок маму. Я завизжал.

Клава вошла в комнату. Она была красавица. Её большие чёрные глаза и длинные ресницы с той самой минуты снились мне всю жизнь.

– Чего ревёшь? – спросила меня Клава, и я мгновенно перестал плакать. – Пойдём во двор. Сейчас мы там будем жёлуди собирать.

– Зачем? – спросил я.

– Надо, – ответила Клава и взяла меня за руку. – Его как зовут? – деловито осведомилась она у «тигрицы», нахлобучивая на меня детсадовскую панаму.

– Серёжа, – с отвращением произнесла моё имя заведующая.

– Пошли, Серёжа, – сказала девочка.

И я пошёл за ней. Она вела меня за руку по длинному коридору. Вдоль его стен на полках стояло множество игрушек, сделанных из желудей и спичек. Лошадки, собачки, зайчики. Здесь были даже бусы из желудей, висевшие на гвоздях.

Игрушки мне очень понравились. Но больше всего мне нравилось идти с Клавой. Чтобы Клава поняла это, я стал раскачивать ту руку, за которую она меня держала. Я думал, что это ей доставит удовольствие. Но Клава посмотрела на меня осуждающе и отняла руку. Я хотел было опять заплакать, но сдержался.

Двор детского сада был очень большой. Площадка с разноцветными качалками, грибочками и ямой с песком, а за нею парк, похожий на дремучий лес. Я сразу заметил папу и маму, которые смотрели на нас с Клавой сквозь решётку забора.

– Скорее, а то опоздаем, – сказала Клава и побежала в сторону парка.

Я еле поспевал за нею. А по ту сторону забора бежали мои папа и мама.

– Коля Свиридов собрал уже пять желудей! – объявила воспитательница, оторвавшись от книги, которую она читала, сидя на пеньке. – Осталось десять минут. Кто через десять минут соберёт больше всех желудей, тот и будет победителем.

Я огляделся. По траве между деревьев ползали малыши. Многие из них ещё не умели считать и поэтому часто отрывали воспитательницу от книги.

– Елена Григорьевна, сколько у меня?

– Раз, два, три, четыре, – чётко выговаривала Елена Григорьевна, перебирая жёлуди на грязной ребячьей ладошке. – Видишь? Че-ты-ре! Повтори, сколько у тебя желудей?

Уже тогда я умел считать до десяти, но у меня не было ни одного жёлудя. А Клава, ползающая под развесистым дубом, показала мне три пальца. И вдруг я увидел сразу два жёлудя. Подобрав их, я помчался к Клаве.

– Возьми, – сказал я.

– Зачем? – удивилась Клава.

– Бери, не бойся, – настаивал я. – У тебя будет пять.

Но огромные Клавины глаза неожиданно сузились.

– Иди отсюда, – сказала она, – а то сейчас как дам вот этой корягой по голове!

Никакой логики в её поведении не было и в те далёкие времена.

Я полз по дну оврага с двумя несчастными желудями в кулаке, когда услышал мамины всхлипывания за решёткой забора.

– Рита, это глупо! – утешал маму папа.

– Он про нас забыл мгновенно. Как будто мы и не существовали вовсе, – не успокаивалась мама. – Павлик, мы ему теперь совсем не нужны. Он, наверное, нас не узнает, когда мы за ним придём.

– Пошли отсюда. Мне надоел этот обезьянник. На работу опаздываем.

– Подожди. Интересно же.

Продолжая всхлипывать, мама попыталась допрыгнуть до дубовой ветки, покачивающейся над тротуаром.

А папа зашептал сквозь решётку забора:

– Серёжа, Серёжа!

Я оглянулся. Папа пальцем показал на что-то желтевшее на краю оврага.

«Шёлудь!» – обрадовался я и уже собирался схватить его, но «жёлудь» зашуршал крыльями и улетел.

Маме к этому времени удалось сломать дубовую ветку, и она просунула её сквозь решётку забора. Желудей на ветке было видимо-невидимо.

– Ребята! – опять раздался громкий голос воспитательницы. – Запомните: для того чтобы совершить подвиг, к нему надо готовиться с самого раннего детства. Надо стремиться всегда и во всём быть первым. Осталось три минуты.

– Елена Григорьевна, Свиридов у меня три жёлудя отнял! – захныкал какой-то мальчишка.

– Коля, сейчас же отдай Куницыну его жёлуди.

– Елена Григорьевна, они не его. Мы их вместе нашли.

– Тогда разделите поровну.

– А как?

– Один пусть возьмёт Сева, другой – Коля.

– А третий?

– Всё! Время истекло. Начинаем подсчёт, – объявила воспитательница.

На вытоптанной полянке лежали кучками жёлуди. Возле каждой стояли мальчики и девочки. Елена Григорьевна уже хотела назвать победителем Колю Свиридова, когда я молча опустошил свою панаму. Что тут поднялось!

– Как тебя зовут, мальчик? – спросила воспитательница.

Я был так горд и счастлив, что не смог вымолвить ни слова.

– Его зовут Серёжа, – ответила за меня Клава.

А мама добавила из-за забора:

– Лавров.

Из леса мы шли парами. Конечно, я держал Клаву за руку.

Все завидовали мне хорошей белой завистью.

Коля Свиридов из-за этой белой зависти всё время старался наступить мне на пятки, а один раз даже лягнулся.

Клава обернулась и сказала Свиридову:

– Дурак! – И объяснила мне – Это он потому, что раньше я с ним ходила.

Клава начала раскачивать ту руку, за которую я её держал. Она знала, что доставит мне этим удовольствие.

Мои папа и мама, гордые и счастливые, сопровождали наш строй по другую сторону забора. Если честно признаться, я тоже был счастлив, как никогда в жизни. Ни раньше, ни позже. Нет, кое-какие радости ещё выпадали на мою долю, но всё это было уже не то.

Глава II

Когда мы с Серёжей учились в третьем классе, меня окончательно перестало интересовать то, о чём говорит на уроках учительница. Это сразу сказалось на отметках. Зато твист, который был тогда в моде, я танцевала лучше всех. Для него нужны чувство ритма и непринуждённость в движениях. Поэтому я решила развивать в себе именно эти качества.

Наш фирменный проигрыватель выдавал последнего Элвиса Прэсли, а я в передней перед зеркалом совершенствовала чувство ритма. Мама строчила на машинке в большой комнате. В белой косметической маске и чёрной косынке, прикрывавшей волосы, она напоминала знаменитого французского мима Марселя Марсо, которого недавно показывали по телевизору.

Мама тоже по временам поглядывала в зеркало трельяжа. У нас с ней много общего.

Стук швейной машинки плюс ударник ансамбля Прэсли кого угодно сбили бы с толку, но не меня. Когда пластинка кончилась, я некоторое время твистовала под швейную машинку. Потом мне это надоело, и я заскучала.

– Мам… что бы мне поделать, только бы не почитать?

– Переверни пластинку, – посоветовала мама, стараясь, чтобы ни один мускул не дрогнул на её лице.

Это был дельный совет, и я снова принялась развивать чувство ритма.

– Мам… скажи правду… я очень глупая, как считают некоторые?

– А как ты сама чувствуешь?

– Сама я этого не чувствую.

– Правильно делаешь, – сказала мама. – Плюнь на некоторых.

– На учительницу? Если б не Серёжка Лавров, я бы все три года в первом классе просидела.

– Не будь Серёжки, нашёлся бы другой, – сказала мама.

Это меня возмутило:

– Я ему клятву дала!

– В чём?

– В чём надо, – ответила я.

– Не сдержишь! – уверенно сказала мама.

– Нет, сдержу! – разозлилась я. – Два с половиной года сдерживала. Нас всё время рассадить хотели, а мы всё равно за одной партой сидим.

– Ты, Клава, неглупая девочка. У тебя просто другой ум. У твоих подруг один, а у тебя другой. Но их ума тебе не надо. Своим живи.

Это меня устроило.

Бумажными салфетками мама осторожно стала снимать косметическую маску. Я затаила дыхание. Потом мама сняла косынку и тряхнула волосами. Тут я, как всегда, простила ей всё. У меня мама очень красивая.

– Вот я, например, всю жизнь своим умом жила и никогда об этом не жалела! – весело сказала мама и вместе со мной заплясала твист. У неё тоже очень хорошее чувство ритма и замечательная непринуждённость в движениях. – Главное, не надо никогда ни о чём жалеть! – ещё веселей сказала мама.

Мы так танцевали, что в серванте зазвенела хрустальная посуда. Затряслись на подставках мамины глиняные, гипсовые и бронзовые скульптуры – всякие бюсты, надгробья, фигурки танцующих балерин…

Моя мама скульптор, и на тех её работах, которые выставлялись, блестели медные пластинки: «В. С. Климкова. 1968 год».

– Меня Неонила Николаевна вчера из хора выгнала, – сообщила я маме, приседая в твисте почти до пола. У меня это здорово получалось. – Говорит, что слуха нет.

– Он у тебя внутренний. А главное в жизни чувство ритма. И этого у тебя никто не отнимет.

– По арифметике за контрольную двойка! – Стараясь перекричать Прэсли, подсовывала я маме новости, о которых лучше всего сообщать в подходящую минуту.

– А куда Серёжка смотрел?

– Он ногу на брусьях растянул. У него справка была.

– Значит, теперь исправишь, – бодро ответила мама. А когда Прэсли перестал надрываться, мама схватила меня на руки и начала целовать. Целовала, целовала, пока не заплакала.

– Что ты, мамочка? Не плачь, мамочка! – старалась я её успокоить.

Мама притихла, а потом посмотрела на меня, как будто в первый раз видит.

– Как это у тебя слуха нет? – спросила она. – В доме такой инструмент, а у неё, видите ли, нет слуха. И потащила меня к пианино.

Она стукнула по клавише и сказала:

– А ну, пой! А-а-а-а…

– А-а-а-а, – спела я.

– Не «а-а-а», а «а-а-а», – рассердилась мама.

Между её первым и вторым «а-а-а» разница была не так велика, чтобы из-за неё стоило поднимать шум.

– Чтобы у моей дочери не было музыкального слуха! – вознегодовала мама. – У меня – абсолютный. У отца был превосходный… В кого ты уродилась?

– У меня внутренний, – оправдывалась я.

– Тебе слон на ухо наступил! А ну марш из дома, бездарь! Ко мне сейчас люди придут.

Слегка прихрамывая, Серёжа топтался вокруг покрытой снегом шелковицы.

– Замёрз? – опоздав минут на двадцать, сочувственно спросила я.

Серёжа отрицательно покачал головой и даже расстегнул свою болоньевую куртку, из кармана которой торчал вязаный шарф. Воротник его рубашки тоже был расстёгнут. Треугольник обнажившейся груди сразу стал того же цвета, что и Серёжины уши. Шапку он лихо вертел на пальце.

– Пошли? – спросила я, ковырнув меховым сапожком скрипучий сугроб.

– По-по-шли, – лязгнул зубами Серёжа.

– Как бы наша шелковица не погибла, – пожалела я дерево, а не Серёжу, потому что он бы мне этого не простил. – Мама говорит, что климат меняется из-за атомных испытаний…

Мы уже довольно далеко отошли от нашей шелковицы.

– Ерунда. Учёные подсчитали, что все атомные взрывы на земном шаре…

Он замолчал, заметив, что я сразу отключилась. Единственный Серёжкин недостаток – это слишком обширные знания.

– А к маме опять сегодня люди придут, – вздохнула я.

Он ответил не сразу.

– Ты должна её понять. Твоя мама одинокая женщина.

– Она говорит, что ей никто не нужен, кроме меня.

– Все они так говорят. А потом: «Серёженька, хочешь, чтобы у тебя был маленький братик?»

– Но ты же Шурика очень любишь.

– Теперь, когда никуда не денешься. А тогда они с моим мнением не посчитались.

Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Серёжа надел шапку, шарф и застегнул куртку.

– Чтобы старики не паниковали, – объяснил он и вынул из-за пазухи бутылку с молоком. – Всё Шурику. Я теперь в доме последний человек.

Поставив свой портфель на кафельные плитки, я начала распутывать шарф, который Серёжа завязал на шее морским узлом. Серёжа сначала отбрыкивался, а потом притих. Он бы мог простоять так всю жизнь, если бы нам не надо было делать уроки.

Когда Серёжа открыл дверь, мы услыхали захлёбывающийся плач Шурика и радостный вопль тёти Риты:

– Молочко пришло! Не плачь, Шурик, не плачь, маленький, сейчас тебе мама кашку сварит…

– Видала? – сказал мне Серёжа.

Тётя Рита ворвалась в переднюю, схватила бутылку с молоком и, даже не кивнув мне, исчезла.

– Вот оно, молочко, – снова донеслось до нас.

От этого известия Шурик стал захлёбываться ещё больше.

В переднюю вошёл дядя Паша.

– Не обращайте внимания на ненормальную! – сказал он, а потом, как всегда притворяясь грубияном, позвал жену:

– Ритка, давай сюда!

– Сейчас!

И уже с кастрюлькой тётя Рита появилась в передней.

– Ты посмотри, в чём этот нахал разгуливает в двадцатиградусный мороз! Помог бы даме раздеться, недотёпа! – прикрикнул на Серёжу отец и ловко стянул с меня шубку.

– Не все же такие умельцы, как ты! – съехидничала ревнивая тётя Рита. – Клава, откуда у тебя такая шубка?

– Мама сшила, – ответила я.

– Вот что настоящие женщины умеют! – воскликнул дядя Паша.

– Те, кто сидят дома, а я каждый день номерок вешаю… Клавочка, проследи за Серёжей, чтобы он пальто надевал, а то ещё схватит грипп и заразит Шурика, – попросила меня Серёжина мама.

– Хорошо, – пообещала я, и мы с Серёжей вошли из передней в комнату.

Шурик стоял в своей кровати, вцепившись ручками в сетку. Он гукал и пускал слюни. Увидев Серёжу, Шурик заулыбался во весь свой беззубый рот.

За спиной годовалого младенца на обоях чёрным фломастером были нарисованы голые красавицы с распущенными волосами. Ковбои с пистолетами в руках целились в тебя, с какой бы точки на них ни посмотреть. Бенгальские тигры показывали свои страшные клыки. Тянулись к звёздам небоскрёбы. Люстра в этой комнате, сооружённая из винных бутылок с обрезанными донышками, мне очень нравилась. Вообще Серёжина квартира, так отличавшаяся от нашей, казалась мне куда привлекательней. Я ему так и сказала:

– Твои всё-таки смыслят.

– Сейчас все технари бесятся, – ответил Серёжа снисходительно. – Физики шутят.

На туалете тёти Риты я увидела лупоглазую пластмассовую матрёшку с музыкой. Они тогда были в моде, а теперь их все повыбрасывали – дурной тон.

– Какая прелесть! – сказала я.

– Нравится? Возьми. Мама себе другую достанет. Для неё это не проблема.

– Прелесть, – повторила я, засовывая матрёшку в портфель.

Мы подошли к Серёжиному столу.

– Уроки я уже, как всегда, сделал, – сказал он, раскрывая тетради. – Давай переписывай своим почерком. Устные расскажу завтра по дороге в школу, чтобы за ночь не выветрилось. – И он стал перегукиваться с Шуриком.

– Тут у тебя какие-то скобки непонятные… – заметила я.

– А ты не вникай, – посоветовал Серёжа.

Не вникая, я переписывала примеры своим почерком, когда в комнату вошли дядя Паша и тётя Рита. У тёти Риты была в руках тарелка с манной кашей.

– Давай вечером вместе в кино сходим, – предложила Серёжина мама дяде Паше. – Может, это меня успокоит.

– Отвыкать, отвыкать надо от вредных привычек, – приближаясь к Шурикиной кровати, ответил Серёжин отец.

Шурик насторожился.

– На работе вместе, дома вместе, и в кино тоже вместе! Так можно дойти до того, что и рассказать друг другу нечего будет. Отсутствие в семье обмена информацией – кратчайший путь от свадьбы до развода.

Когда к Шурику приблизилась тётя Рита с тарелкой, он приготовился разреветься. Серёжка быстро подошёл к кроватке брата, и лицо Шурика засияло.

– Сейчас Шурик будет ам-ам, – воспользовавшись этим, сказала тётя Рита и попыталась всунуть ложку Шурику в рот.

Шурик тотчас же всё выплюнул.

– По науке, – сказал дядя Паша, – ты не должна говорить «ам-ам». Разговаривай с ним, как с равным.

– Но он же не жрёт ничего!

Тётя Рита опять попыталась всунуть ложку с манной кашей Шурику в рот. Шурик и на этот раз всё выплюнул.

– По науке, – сказал дядя Паша, – дети лучше всего едят в коллективе.

– А где я тебе сейчас коллектив возьму?

– А ну-ка дай тарелку!

Дядя Паша взял из рук жены тарелку с манной кашей и сказал:

– Серёжа, открой рот.

– Зачем?

– Ты будешь положительным примером, – объяснил наблюдательный и хитрый Серёжин папа.

– Но я не хочу манной каши!

– Открой рот, говорю!

Серёжа открыл рот и подавился манной кашей.

– Видал? – спросил гукающего Шурика дядя Паша. – Теперь ты открой рот, болван.

Как ни странно, Шурик открыл рот и не выплюнул манную кашу.

– Ещё ложечку! – торжествовал Серёжин папа; но Шурик больше рот не открывал.

– Сергей! – скомандовал дядя Паша.

Серёжа послушно открыл рот. После этого и у Шурика прошла вторая ложка.

– Ну? Говорит это тебе что-нибудь? – победоносно спросил жену Серёжин папа.

– А может, по науке у Шурика аппетит пропадает от всего этого? – тётя Рита кивнула на разрисованные обои с голыми красавицами. – Когда студентами были – казалось нормально, а когда дети пошли…

– Может быть, ты ещё предложишь купить телевизор? – зловещим шёпотом начал Серёжин папа, а потом он закричал – Я на всю жизнь студентом останусь, и дети мои будут такими же! Открой рот, Сергей! Как это ты с брусьев сверзился?

– Он не сверзился, он выполнял упражнение, которое никому не удавалось, – вступилась я за Серёжу. – И только при соскоке ногу подвернул…

– Опять отличиться захотел? – спросил Серёжу дядя Паша. – Когда-нибудь ты на этом свернёшь себе шею!

– Не свернёт, – возразила я. – А отличиться всем хочется. Пошли, Серёжа. Я уже всё сделала.

– Надень пальто, нахал! – крикнул нам вдогонку Серёжин папа.

Конечно, Серёжка пальто не надел, как я его ни уговаривала. После манной каши об этом не могло быть и речи. Он ковылял по улице, подставив голую грудь встречному ветру, как Амундсен к Северному полюсу. Я постаралась придать своим глазам восхищённое выражение, как будто он только что съел не три ложки манной каши, а последний сухарь и ремень от собачьей упряжки.

– У нас на очереди Неонила, – сказал Серёжа. – Сегодня ты будешь петь в хоре.

Сохраняя достоинство, я подслушивала из-за пыльной кулисы, о чём говорят у пианино директор Дворца пионеров, Неонила Николаевна и Серёжа.

Весь хор уже выстроился на сцене. Директор был рассудителен.

– Видите ли, Неонила Николаевна, в том, что предлагает Серёжа Лавров, я не нахожу ничего дурного. Посмотрите глазами рядового зрителя, а не какого-нибудь сноба – кого вы в первый ряд поставили?

Я пробежала взглядом по первому ряду хора. Директор был абсолютно прав – всё какие-то пигалицы.

– Девочки в этом возрасте всегда несколько угловаты, – робко попыталась возразить Неонила. – А я отбираю по музыкальным способностям.

– Боже меня сохрани вмешиваться в ваши диезы и бемоли! Но возникает вопрос: что же, во всём нашем городе не нашлось ни одной пионерки, которая сочетала бы в себе всё необходимое? Отчётный концерт на носу, и к Серёжиному предложению стоит прислушаться. Пусть в первом ряду будет стоять хотя бы одна не угловатая девочка и только раскрывать рот. Мы всегда поручаем Клаве Климковой преподносить цветы почётным гостям. И сразу овация. Вы представьте: что, если бы, к примеру, телевизионные дикторы были похожими на вашу Тусю Ищенко? Да я первый выключил бы телевизор. Потому что я не какой-нибудь эстет – мне красивые нравятся.

Я посмотрела на Тусю. Это действительно была умора. Острый носик и тощие косички. Солистка называется. Довод насчёт телевизора показался Неониле убедительным, и она сказала:

– Будь по-вашему. Но как теперь Климкову вызвать?

– Она здесь, – обрадовался Серёжа. – Клава, иди сюда!

Сохраняя достоинство, я вышла из-за кулисы.

– Займи своё место, но только шевели губами, а не пой. Поняла? – распорядилась Неонила.

Девочки в первом ряду расступились, чтобы я заняла своё место. Но мне захотелось встать между Тусей и Серёжей, что я и сделала. Туся посмотрела на меня испуганно. Как-то вся сжалась. Я ей ободряюще улыбнулась.

Неонила ударила по клавишам и пошла эта нудятина: «В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье…»

Директор, услышав нас, поморщился.

– Неонила Николаевна! – вмешался он. – А что у вас ещё в репертуаре? Мне кажется, это слегка устарело.

– Прекрасное никогда не стареет! – возмутилась Неонила, и лицо её покрылось пятнами.

Директор, тяжело вздохнув, вышел из зала.

«В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье…» – запевали Серёжа и Туся. Я, скосив глаза, смотрела то на Тусю, то на Серёжу и синхронно открывала рот. Ничего трудного в этом нет. Серёжа делал вид, что ему такая допотопная тягомотина ужасно нравится. Даже лицо у него было какое-то вдохновенное. И Туся тоже старалась вовсю. Меня как будто между ними не было. Я вертела головой, шевелила губами, но чувствовала себя «третьей лишней». Наверное этот «мельник» соединил бы их, даже если Серёжка пел бы в Австралии, а Туська на Курильских островах.

Тач-тач, та-ам дари-да-там-там-тачч-тач… – ревели на отчётном концерте динамики, когда на сцене хореографическая группа старшеклассников исполняла ритмический танец под мелодию популярной в те времена песенки про соседа, который днём и ночью за стеной играет на трубе это своё неотвязное «тач-тач».

Длинноволосый руководитель хореографического кружка дёргался за кулисами в такт музыке. Номер имел исключительный успех. Зал был набит всякими шефами, почётными гостями и родителями, среди которых особенно выделялась моя мама, сидевшая рядом с тётей Ритой и дядей Пашей. Дядя Паша всё время смотрел на мою маму, а ревнивая тётя Рита на них обоих.

– Молодец, Володя, – похвалил за кулисами хореографа директор Дворца пионеров.

«В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье…» – затянул наш хор. Я прилежно открывала рот, но даже это не помогло. В зале стоял равномерный гул. Потом гул стал усиливаться. Я заметила, что на глазах Неонилы выступили слёзы. Когда мы смолкли, раздались вежливые аплодисменты и занавес закрылся.

Опытный директор тут же закричал:

– Открыть занавес! – и вытолкнул на сцену Неонилу.

Старушке похлопали более сочувственно. Директор сунул мне в руки букет, чтобы я преподнесла его руководительнице хора. Когда я появилась на сцене с цветами в руках, разумеется, началась овация. А я ещё сделала книксен, как я умею. Дядя Паша и тётя Рита старались больше всех. Моя мама не хлопала, а смотрела на них, как я на Серёжкиного брата Шурика.

За кулисами Неонила сказала директору Дворца пионеров:

– Всё! Завтра подаю заявление об уходе. Пора на пенсию, Дмитрий Александрович, ничего не поделаешь.

Всё-таки я отец семейства. У меня два сына, и я отвечаю за их моральный облик. Серёжка спал, когда я обнаружил, что пропал мой барометр. И я сказал Рите:

– У нас в доме пропадают вещи. Где мой барометр?

У меня уже были кое-какие подозрения на этот счёт.

– Знаю, что пропадают. Цветные карандаши, которые ты привёз Серёжке из Болгарии, он подарил Клаве, как и всё остальное. Поговори с ним по-мужски.

– Нет, я поговорю с Клавиной мамой. Меня не пугает Серёжкина доброта. Страшнее, что девчонка может себе позволить принимать такие подарки от балбеса, который учится в третьем классе.

– Не делай глупостей, – испугалась Рита. – Ты нанесёшь детям душевную травму.

– Это на меня похоже? – возмутился я. – Будь уверена, я сделаю всё как надо.

В передней Вера Сергеевна предупредила:

– Вообще-то у меня люди.

– Я на минутку.

– Знакомьтесь, пожалуйста. Это…

– Мы знакомы, – сказал я, увидев, что «люди» не кто иной, как рыжий детина с бородой, которая однажды произвела на меня впечатление. – Я в вашем театре руководил переоборудованием электроцеха.

– Как же, как же! И откровенно заявили мне, художественному руководителю, что терпеть не можете современный театр. Наверное, вы любитель кинематографа?

– Кино разное бывает, – сказал я, уже сидя и выставив заплату на джинсах, потому что главреж был в костюме с иголочки.

– А какие же виды искусства вы предпочитаете?

– Балет, музыку. Там, где слов нет.

– Скульптуру и живопись тоже?

– Если в них нет слов.

– Как это понять?

– Очень просто, – сказал я. – Вот эта балерина, – я показал на одну из скульптур Веры Сергеевны, – прелесть, потому что молчит. Но вся – стремительность, экспрессия! А этот кузнец со средневековой кувалдой мне объясняет: «Смотрите, какой я трудолюбивый, я уже работаю в счёт будущего года». И на него глядеть неохота.

– Понятно, – ответил рыжий детина, – я вот тут уговариваю Веру Сергеевну к нам в театр главным художником.

– Ни за что! – воскликнула Клавина мама.

Главреж усмехнулся:

– Если бы всем ваятелям, Верочка, обитавшим когда-нибудь на нашей планете, удалось оставить после себя хоть один нетленный памятник, живым проходу не было бы. А я тебе предлагаю верный хлеб.

– Понимаю, что ты имеешь в виду. В последний раз закупочная комиссия приняла у меня всего одну работу. И то два года назад. Но это ещё ничего не значит.

– Скульптурой ты могла бы заниматься для себя. Тебе этого никто не запрещает.

– Я тоже дома все обои фломастером разрисовал, – удалось и мне вставить слово.

– Терпеть не могу самодеятельности! – взвилась Вера Сергеевна. – Если выяснится, что я бездарь, – брошу скульптуру. Навсегда!

– А как вы это выясните? – поинтересовался я. – С помощью закупочной комиссии?

– Хотя бы! – стояла на своём Вера Сергеевна. – Мой девиз: «Всё или ничего!» Я из-за этого с мужем разошлась.

– Он участвовал в самодеятельности или у него был другой девиз? – съязвил я.

– Вы хотели поговорить со мной о Клаве? – холодно спросила меня Вера Сергеевна. – Она спит. Из пушки стреляй – не разбудишь. Так что можете говорить свободно. – И Вера Сергеевна кивнула в сторону дивана, на котором спала Клава.

Прежде всего я увидел свой барометр. Он красовался над диваном. На тумбочке лежала коробка с цветными карандашами, которые я привёз из Болгарии. Пластмассовая матрёшка с музыкой смотрела на меня укоризненно. Я узнал точилку для карандашей с приделанным к ней серебристым «паккардом». И даже восьмикратную лупу, которую недавно никак не мог отыскать.

Клава, спавшая в окружении всех этих сокровищ, показалась мне такой трогательной, что я всем сердцем понял Серёжку. Её мама – немыслимая красавица – смотрела на меня такими же глазами, как у Клавы. Господи, да что там барометр, всё на свете я бы отдал, чтобы иметь право смотреть в эти, чёрт возьми, один раз в жизни встречающиеся глаза!

Я молчал. Ослепительные глаза смотрели на меня.

– Видите ли, – начал я, когда молчать стало уже невозможно, – мне иногда кажется, что мой сын отнимает у Клавы слишком много времени. Сейчас в школе такая нагрузка…

– Да. Я бы ни за что не выдержала, – согласилась Вера Сергеевна. – Но вы не беспокойтесь, Павел Афанасьевич, Клава девочка с характером. Я уверена в ней больше, чем в себе…

На другое утро мы с Ритой стояли у окна. Наш дом многоэтажный, и шелковица, у которой топтался Серёжка, была хорошо видна. Опять не надел пальто, нахал! Я обнял Риту, и мы затаив дыхание ждали, когда к Серёжке подойдёт Клава. Наконец она появилась и протянула Серёже руку. Они пошли, как всегда покачивая сцепленными руками. Начиналась метель, и через секунду две фигурки исчезли в ней.

Рита сказала:

– Бедные дети. Их рабочий день начинается раньше нашего.

Я сейчас очень любил свою жену. Не надо мне никаких других глаз.

– Рит, а может, правда сменим обои и люстру купим нормальную? На кой нам эта самодеятельность?

– Ни за что! – возмутилась Рита. – Мне так нравятся твои рисунки. У нас замечательная люстра. Помнишь, как мы её вешали?