Текст книги "Сигнал надежды"

Автор книги: Михаил Львовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Зачем я вам? – спросил Таню Анатолий Егорович. – Опять какие-нибудь анализы?

– Нет. Мы с вами кое о чём не договорили.

– О чём?

– Ну что я вам при всех объяснять буду? Это касается лично нас.

Анатолий Егорович испытующе посмотрел на Таню. Девушка выдержала этот взгляд.

– Хорошо. Я сейчас выйду, – сказал бывший лётчик.

В коридоре, по которому бродили выздоравливающие, Таня попыталась опустить пониже свою мини-юбку, но потом передумала и оставила всё по-прежнему. Только опять накинула халат на плечи. Прошлась под сенью тропических пальм и фикусов, присела на резной диванчик, стоявший напротив двери в четвёртую палату. Положила ногу на ногу. Оценила, как это выглядит. Решила, что слишком, и, найдя приемлемую для себя позу, застыла в ожидании.

Анатолий Егорович появился в сером, отлично сшитом костюме. Лицо его было чисто выбрито. Согнутая в локте рука – на аккуратной повязке.

– Ну-с… где же мы с вами будем беседовать? Здесь?

– Сейчас узнаете, – сказала Таня.

Старинное здание хирургического корпуса напоминало букву «П». Застеклённые лоджии когда-то позволяли переходить из одного строения в другое, но теперь превратились в чуланчики, где можно было увидеть отслужившую свой печальный срок каталку для перевозки больных, поблёскивающие потускневшим никелем стерилизаторы и фантастической формы сосуды с множеством отростков и змеящихся резиновых шлангов, всегда готовые подсунуть насторожённому воображению с десяток ужасающих предположений о том, для чего эти шланги могли бы пригодиться.

– Весёленькое местечко! – сказал Анатолий Егорович, когда Таня привела его в один из таких чуланчиков.

– Не обращайте внимания! – сказала Таня. – Сейчас вы про всё это забудете.

– Вы уверены? – засомневался Анатолий Егорович.

– Вполне! – Таня вытащила из какого-то стерилизатора аккуратный свёрток и начала его разворачивать.

Перед удивлённым взором бывшего лётчика сначала возникла бутылка «Столичной», потом банка пастеризованных огурцов, булка и две мензурки. Для сервировки «стола» Таня воспользовалась марлевой салфеткой. Для вылавливания огурцов из банки она припасла пинцет.

– Что это? – спросил Анатолий Егорович.

– Передача, – победоносно ответила Таня. – Я знаю, вы Машу просили, а она отказалась.

– Маша поступила, как ей долг велит, а вы…

– Что я? – спросила Таня и, вынув из стерилизатора пачку «Шипки», закурила.

– Вы…

– Ну-ну, договаривайте…

Анатолий Егорович с трудом подавил в себе возмущение.

– Я не пью, Таня. В рот не беру после фронта, – сказал он спокойно.

– Вы думаете, что я принесла бы вам поллитровку, если бы этого не знала?

Анатолий Егорович растерялся.

– Ничего не понимаю.

– Я всегда говорю: больница немного похожа на фронт.

– Поэтому вы курите?

– Поэтому.

– Ясно. Знаете, в чём вы ошибаетесь? На фронте другой страх. Он снаружи. Я могу с ним бороться. Он хочет прошить меня разрывными пулями. А я увёртываюсь. Там у меня у самого в руках пулемёт. Я этот страх расстрелять могу. Убьют – сгоряча не замечу.

– А в больнице?

– Тут страх внутри. И сам я с ним разделаться не могу. Маюсь. Гадаю на кофейной гуще. Не с кем драться, понимаете? Наоборот, все меня спасти хотят, а я же знаю, у вас не всегда получается. Как говорится – медицина бессильна. Так что собирайте свои манатки. Спасибо за внимание.

Бывший лётчик хотел эффектно покинуть чуланчик, но Таня – хитрая девушка.

– Анатолий Егорович…

– Ну?

– Вы сказали, что чуть-чуть в меня не влюбились.

– Чуть-чуть не считается.

– Считается, Я с первого класса по десятый всё время чуть-чуть не влюблялась в одного мальчика.

– А почему чуть-чуть?

– Потому что он был без ума от другой девочки – Клавы.

– Дурак.

– По-моему, тоже.

– Теперь вы, наверное, замужем за другим?

– Нет. Теперь, когда та девочка вышла замуж не за него, а за другого, он от меня без ума.

– А вы?

– Колеблюсь. Боюсь, что он Клаву не забыл.

– Карусель какая-то. Но интересно.

– Ещё бы. Вы даже себе представить не можете, до какой степени!

– Со стороны. А вам должно быть очень мучительно.

– Мне иногда удаётся – со стороны. Иначе бы не выдержала.

– Зачем же вам моё «чуть-чуть», когда я стар и к тому же женат? У меня внуки.

– Пригодится.

– Вы странная девушка.

– Обыкновенная. Если бы этого «чуть-чуть» совсем не существовало, из дома выходить скукота одна.

– Ах вот вы какая! А не боитесь, что я вдруг не на шутку? Потеряв голову?

– Нет. Вы друг профессора Корнильева, а он не дружит с идиотами.

– Вы думаете, будто о жизни знаете что-то лучше меня?

– Уверена. Вот вы же побрились и костюм надели. Теперь вам есть захочется.

– Потому что вы мне два раза улыбнулись?

– Нет, потому что вы побрились.

Анатолий Егорович смотрел сквозь давно не мытые стёкла лоджии, и ему видны были окна хирургического корпуса, откуда спускались вниз верёвочки, а потом взвивались вверх с привязанными к ним хозяйственными сумками. И вдруг распахнулось ещё одно окно.

Возникшая в нём девушка показала пареньку, топтавшемуся внизу, небольшой свёрток и жестом объяснила: «Это тебе». Паренёк отрицательно покачал головой, но девушка повелительно повторила жест: «Тебе!» – и, привязав свёрток к верёвке, быстро спустила его вниз. Анатолий Егорович давно уже держал Таню за руку: смотрите, мол, смотрите. И Таня смотрела. Как только паренёк отвязал свёрток от верёвки, девушка захлопнула окно и исчезла.

– Понятно? – спросил Таню Анатолий Егорович.

– Нет, – ответила Таня.

– Ах непонятно? Тогда идите сюда.

Анатолий Егорович потащил Таню к другой стороне застеклённой лоджии, и Таня увидела, как из-за угла старинного корпуса появился паренёк со свёртком. Оглядевшись по сторонам, он разорвал несколько слоёв бумажных салфеток, под которыми обнаружился бутерброд. Паренёк начал жевать его, трескать за обе щеки, как недавно сказал профессор Корнильев.

– Это вам не «чуть-чуть», – сказал Анатолий Егорович. – Она ему больничные тефтели послала! Ничего так не хочу в жизни, как оказаться на его месте. Наверно, они студенты. Поженились против воли родителей. Бедствуют, но счастливы. Мне этого уже не пережить никогда.

Таня сидела за столиком дежурной сестры. Она была очень огорчена, и Маша её утешала:

– Подумаешь, хлопнул дверью! Да ты ему скажи, кто эта зануда, которая мужа больничным пайком кормит, и всё в порядке. Я их хорошо знаю. Никакие они не студенты.

– А кто? – спросила Таня.

– Подрядились на стройках работать, чтобы квартиру по десятипроцентке получить. Получили недавно. Купили чешский гарнитур. А теперь она в больнице – кирпичей натаскалась, а он – сама видела. Скажи своему хрычу, чтоб за них не беспокоился. У таких через год автомобиль будет, если с голода не помрут. А хочешь, я сама скажу.

– Ни в коем случае! – испугалась Таня.

Анатолий Егорович сидел на кровати, рассматривая своё лицо в карманное зеркальце. Потом сказал решительно:

– Ребята, у кого тут острый нож был? Что-то жрать охота.

– Пассажир Сергей Павлович Лавров! Подойдите к кассе номер пять. Пассажир Сергей Павлович Лавров, подойдите к кассе номер пять, – разносился по зданию московского аэропорта голос из репродуктора.

Молодой человек с небольшим чемоданчиком в руках услышал этот голос ещё за стеклянной дверью огромного вестибюля аэропорта и, маневрируя между кресел, лотков и грузовых тележек, стремительно ринулся к кассе номер пять.

Группа пассажиров во главе с девушкой в форме Аэрофлота ожидала опаздывающего пассажира у выхода на лётное поле и, увидев мечущегося у кассы молодого человека, облегчённо вздохнула.

По дороге к самолёту пассажиры недружелюбно поглядывали на Лаврова, и только один улыбнулся ему.

– Двадцатый век на пятки наступает. Зашиваемся, а? – спросил он у Сергея. Это был невропатолог больницы, в которой работала Таня, Глеб Афанасьевич Спиридонов.

– Не говорите, – ответил Сергей. – В кои веки вырвался в родные места, и то двое суток дали. Правда, плюс суббота и воскресенье.

– Ну, вы богач. Сейчас это делая вечность. Меня по поводу предстоящей диссертации отпустили на сутки.

В самолёте Сергей и Глеб Афанасьевич устроили дела так, чтобы сидеть рядом.

– У вас, Серёжа… простите, что я вас так называю… несколько романтический взгляд на нашу профессию, – как всегда снисходительно болтал невропатолог со своим собеседником. – Клятва Гиппократа, исцеление человеческих недугов – это всё красивый фасад. На самом деле как везде – свои ручейки и пригорки. Даже хуже. Интриги, косность, цинизм.

– Но ваш профессор Корнильев, например… – пытался возразить Сергей.

– А что Корнильев? Мастодонт. Ископаемое. Со своей допотопной поговорочкой: «Живите и радуйтесь». Таких, как он, почти не осталось. Да и он сдаёт. Всё-таки возраст.

– Допустим. Но средний медицинский персонал, – клонил Сергей к тому, что его особенно интересовало. – Ведь перед сёстрами, санитарками нельзя не преклоняться. Зарплата, прямо скажем, грошовая, а они так преданы…

Тон Глеба Афанасьевича перестал быть спокойно-снисходительным. Его, как говорится, прорвало.

– Средний медицинский персонал, Серёжа, – наша трагедия! Кто идёт в эти самые сёстры? Вдумайтесь. И зачем? Вы бы, например, пошли? То-то и оно. Я заведую нервным отделением. Всякие там успокаивающие всегда под рукой. Очень между нами: был такой случай. Купила одна сестрица бутылку самого дешёвого вина… Только помните, между нами! Туда две моих таблетки – и полный кайф! В смысле моральных устоев и говорить нечего!

– Ну почему же… – усомнился Сергей, но в голосе его чувствовалась тревога.

– Нет, я лично не такой циник, как вам кажется. Поэтому делаю скидку. Одна из тысячи пошла в сёстры по призванию. Она, конечно, другое дело. Перед такой преклоняйтесь… Вы кто по профессии?

– Математик.

– А какой профиль?

– Логика… Вы не знаете такую сестру из хирургического отделения, Тусю… То есть Таню Ищенко?

– Татьяна Ищенко… Ищенко, Ищенко… Простите, у вас личный интерес? Тогда вам исключительно повезло. Одна из тысячи.

– Я лечу, чтобы забрать её от вас.

– Правильно делаете. Забирайте, пока не поздно, не то и она погибнет.

Самолёт слегка тряхнуло. Невропатолог вздрогнул и покрылся холодным потом.

– Что с вами? – спросил Сергей.

– Ничего. Нервишки. Переживёте с моё, посмотрим, что с вами будет. Вам до диссертации далеко?

– Я её вместе с дипломом защитил, – ответил Сергей.

Танина сестрёнка Светлана делала уроки в небольшой комнате с деревянными жалюзи в окнах и гитарой, пылившейся на стене, когда кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – сказала Света.

В дверях появился Сергей Лавров. По тому, что в руках у него не было чемоданчика, а в одежде произошли перемены – поздняя московская осень совсем не то, что в южных городах, – можно было догадаться, что Сергей явился сюда, уже побывав в родительском доме.

– Здравствуй, Светка! – тихо сказал Сергей.

– Здравствуйте, – ответила девочка. – Вы кто?

– Серёжа Лавров.

Светка задумалась, а – потом убеждённо сказала:

– Врёте!

– Почему? – опешил Сергей.

– Лавров приехать не может. Он может только письма писать.

– А вот я взял и приехал!

– У Лаврова нос другой, – объявила Света. – И подбородок.

– Честное слово, это мой нос! – поклялся Сергей.

Света выдвинула ящик стола. Здесь так, чтобы в любой момент её можно было увидеть, хранилась фотография десятиклассника Серёжки Лаврова рядом с аккуратной пачкой его писем. Девочка тщательно и в то же время стараясь, чтобы Сергей ни о чём не догадался, произвела то, что в детективных романах называется идентификацией личности.

– Может, и твой, – согласилась Света, сразу переходя на «ты».

– А где Таня?

– В больнице.

– Дежурство?

– Нет.

– А что?

– Ты не поймёшь.

– Пойму.

– Чаю хочешь?

– Это обязательно?

– Таня говорит, что да. Долг гостеприимства. Это быстро. Чай у меня в термосе.

– Наливай, – согласился Серёжа. – Так что же там стряслось? – спросил он рассеянно, потому что оглядывался по сторонам.

– Был у Тани больной, ветеринар, – вдохновенно принялась рассказывать Света. – В шестнадцатой палате лежал. Все думали – умрёт, а Таня с Машей его выходили. Ведь они постовые сёстры по уходу.

– Что значит «постовые»?

– Значит – на посту, – продолжала Света, занятая хозяйством. – Перевели больного в отделение для выздоравливающих, – Света открыла холодильник. – Больной совсем уже стал поправляться, а потом съел сырок из тумбочки. Вот такой, – Света вытащила из холодильника сырок в серебристой фольге и показала его Серёже. – Съел – и умер. Девочка начала разворачивать сырок. – С изюмом! Будешь?

– Нет, – испуганно отказался Сергей.

– А я съем, – спокойно продолжала Света. – Сегодня похороны. Люську – Танину подругу – могут выгнать из больницы, потому что должна проверять тумбочки. У профессора Корнильева обострение язвы, а Таня…

Но Серёжа уже ничего не слушал. Он уставился на злополучную бутылку «Столичной», стоявшую на полке распахнутой дверцы холодильника.

– Что это? – спросил он у Светы; девочке не понравилось, что Серёжа её не дослушал.

– «Столичная», – ответила она холодно. – Налить с дорожки?

, Сергей обалдел.

– Это у вас тоже долг гостеприимства? И часто у вас бывают гости?

– Угу, – ответила Света, прихлёбывая чай из блюдца и внимательно наблюдая за Сергеем.

На холодильнике стоял тёмный флакон с таблетками. Серёжа схватил его и стал рассматривать на свет. Флакон был без этикетки.

– Дай сюда, – сказала Света про тёмный флакон. Ей почему-то всё больше не нравилось Серёжино поведение.

– Зачем? – Сергей спрятал флакон за спину.

– Надо. Холодильник закрой.

Сергей с опаской протянул девочке флакон. Светлана вытащила из него таблетку, привычным движением бросила её в рот и запила чаем.

Сергей смотрел на девочку с ужасом.

– Что ты сделала? – спросил он её.

– Ничего. Приняла аскорбинку. А может, вы всё-таки не Лавров? – снова перешла на «вы» Света.

– Лавров, Лавров, – думая о своём, ответил Сергей и провёл пальцем по пыльной гитаре. – Так… – протянул он. – Всё равно Таньку надо спасать! Я побежал!

– Куда?

– К Неониле Николаевне. Мы что-нибудь вместе придумаем.

– К этой ехидне? – удивилась Света.

– Что ты! Наша Неонила – святая женщина, – ответил Сергей и выскочил из комнаты.

– Нет, вы всё-таки не Лавров! – крикнула Света ему вслед.

На пороге застеклённой террасы деревянного дома, в котором жила бывшая Танина учительница пения, появилась медицинская сестра Маша.

– Скороходова Неонила Николаевна здесь живёт?

– Это я, – ответила неистовая Неонила.

– Пришла кордиомин делать. Из первой городской.

– Наконец-то! Вас Танечка попросила?

– У вас спирт есть? – Маша начала располагать всё необходимое для укола на столе с потёртой клеёнкой.

– Спирт? Откуда же он у меня?

– Эфир?

– Ещё чего!

– Ну йод, в крайнем случае одеколон.

– Йод, наверное, найдётся.

– Ватки там кусочек прихватите или бинтик.

– Господи! – донеслось из комнаты на террасу.

Маша долго ковырялась с ампулой, а Неонила Николаевна стояла рядом. Йод – в одной руке, вата – в другой.

– Ампулы какие-то стали выпускать из пуленепробиваемого стекла… Закатайте-ка рукав. Вату дайте мне. Вот так. Шприц стерилизованный, его на стол положить не могу. Откройте йод. Хорошо, – свободной рукой Маша прижала ватку к флакону. – А теперь взболтните! Прекрасно! Можете его закрыть. – Маша намазала йодом тощую руку неистовой Неонилы и ткнула в неё иглой.

Неонила вскрикнула.

– Ну-ну, – сказала Маша. – Не притворяйтесь. Это совсем не больно. Я в иной день по двадцать инъекций делаю. Если каждый будет орать благим матом, никаких нервов не хватит. Руки у вас – кожа да кости, колоть некуда… Завтра в семь часов утра.

– А как там Танечка поживает? – осторожно осведомилась бывшая учительница пения.

– Что ей сделается, – ответила Маша. – Живёт не тужит, чего и вам желает.

– Як ней очень привыкла…

– У нас все сёстры одинаковые. Не нравится – ходили бы в поликлинику.

– Ноги болят.

– Не обращайте внимания. Жизнь – это движение.

Оставшись одна, Неонила Николаевна подула на то место, куда был сделан укол, и опустила рукав. Потом подошла к пианино и проиграла несколько тактов Таниной песни, поглядывая в потрёпанную нотную тетрадку.

Прислушавшись к наивной и трогательной мелодии, неистовая Неонила села на стульчик-вертушку и заиграла всерьёз. Даже стала напевать слова. Звучали они, произносимые старческим голосом, слегка смешно и не менее грустно.

 
И тогда ты постепенно понимаешь
Истину, открытую давно:
Счастья в одиночку не поймаешь
И не скажешь: «Чур, на одного».
 

Как видно, песня нравилась Неониле всё больше и больше. В это время и появился в дверях Сергей Лавров.

– Неонила Николаевна!

– Серёженька!

Неистовая Неонила бросилась на шею своему бывшему ученику.

…Таня и Люся смотрели сквозь давно не мытые стёкла лоджии на то, как взвиваются вверх к окнам хирургического корпуса хозяйственные сумки. Сейчас это не казалось смешным.

В заплаканных Люсиных глазах обиду и отчаяние сменила ярость.

– Я бы со всеми ними не знаю что сотворила!

– А я о другом думаю, – ответила Таня. – Ветеринар, грамотный человек, а что такое сырок из тумбочки после полостной операции, не знал.

– Знал! Я не только двадцать раз в тумбочке шарила, я ещё объяснила всё.

– Ещё хуже. Не поверил. Подумал: «Раз ничего не болит, я уже здоров». Это и есть самое страшное… Не бойся, Люська, обойдётся. У каждой могло случиться.

– О чём ты, Таня? Александр Николаевич четыре часа операцию делал! Спас! Да пусть бы меня засудили, только бы этого сырка не было… – Опять девушку начали душить слёзы.

– Всё, Люся, всё! Не в парикмахерской работаем… Я пошла, а ты не засиживайся тут. Возьми мою пудреницу. И чтобы ни одной слезинки!

Таня ушла.

Анатолий Егорович сидел один в своей четвёртой палате. На подоконнике работал портативный цветной телевизор, и бывший лётчик, приглушив звук, наслаждался фигурным катанием. Выглядел он очень хорошо. Повязки не было и в помине. По временам бывший лётчик с удовольствием сжимал в кулак пальцы левой руки и радовался, что это у него получается.

Ему захотелось усилить громкость, и, когда он слегка повернул одну из ручек телевизора, на фоне мелодии «Бессаме мучо» раздался голос комментатора:

– Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

Ещё несколько секунд, но уже совсем другими глазами смотрел Анатолий Егорович на великолепную пару танцующих фигуристов, а потом выключил звук и увидел себя в те далёкие времена, когда ему было столько же лет, сколько партнёру прекрасной Сабины. И короткую очередь «мессершмитта», и тонкий дымок в хвостовой части фюзеляжа неожиданно клюнувшего «Яка». Дымок быстро превратился в чёрный хвост, когда «Як» нырнул в облака, а на родном аэродроме, куда Карташов всё-таки довёл свой самолёт, этот чёрный дым жирными клубами повис над посадочной площадкой. Анатолий Егорович увидел всё это под музыку «Бессаме мучо», которая гремела в его ушах. А перед тем как видению исчезнуть, голос телекомментатора произнёс:

– Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

В палату номер четыре вошла Таня.

– Александр Егорович, а я за вами. Гулять, гулять, гулять.

– Прекрасная пара, – сказал Тане бывший лётчик-истребитель, кивнув на экран телевизора. – У меня тоже в детстве были коньки, фирмы «Нурмис». Я их верёвками привязывал к валенкам.

В коридоре, где среди прочих сидели хилые балбесы и их длинноногие подружки с трогательными кулёчками, Таня привычно взяла Александра Егоровича под руку. Карташову поминутно приходилось раскланиваться не только с балбесами, но и с их подружками. Карташов и Таня шли не спеша. Чувствовалось, что так было уже не раз и оба привыкли к встречным улыбкам и почтительному шушуканью за их спинами.

В гардеробе Таня и Карташов надели плащи. Дождя на улице не было, но вот-вот мог начаться.

– Прекрасно! – сказал Анатолий Егорович, когда они шли по широкой асфальтовой аллее больничного сада. – А в Москве давно уже минусовая температура. Вы знаете, что я в понедельник выписываюсь?

– Знаю, – ответила Таня.

– Представьте, стосковался по дому.

– Это естественно.

– Я буду скучать без вас.

– Я тоже.

– Как же быть?

– Никак. Скучать, если скучается.

– Тоже правильно. Иначе жить не интересно, да? Я способный ученик?

– Смышлёный.

– Вы знаете, я с вами за всю свою жизнь выговорился. С вами и с соседями по палате. Они теперь про меня знают то, что ни сыновьям, ни внукам неизвестно. Обо всём выспросили! Ваша работа?

– Нет. Вы прожили такую жизнь…

– А почему мои собственные дети никогда ни о чём не спросят? Ну вот, опять вы у этого места остановились… Почему мы здесь всегда обратно поворачиваем?

Перед Карташовым и Таней, как по линейке, стеной выстроились тополя. Но была в этой стене лазейка – небольшая, выложенная кирпичом, дорожка. Карташов прошёл по этой дорожке несколько шагов.

– Анатолий Егорович! – крикнула ему вслед Таня. – Вернитесь!

– Почему?

– Дождь начинается…

– Подумаешь, две капли!

За стеной из тополей звучали голоса. Карташов сразу узнал среди них Машин.

– Славик, твоя подача. Ноль – два.

А потом сухой характерный стук пинг-понговского мячика.

– Там в пинг-понг играют. Идите сюда, Танюша!

Маша резалась в пинг-понг с каким-то длинноволосым малым. По обыкновению, больничный халат-хламида был обёрнут вокруг её не слишком тоненькой фигуры. Волосы выбились из-под белой шапочки и мокрыми прядками прилепились к потному лбу.

Карташов смотрел на лихую игру с удовольствием.

– Пойдёмте отсюда, Анатолий Егорович, – тянула его за руку Таня.

– Сейчас, сейчас.

– А вот этот ты возьмёшь? – спросила Маша Славика, послав ему кручёный…

И вдруг где-то совсем близко раздались звуки духового оркестра. Это был траурный марш Шопена. Карташов огляделся по сторонам. Стол для пинг-понга стоял На пустой площадке для автомобилей. Рядом шла асфальтовая дорога. Один её конец упирался в здание с распахнутыми дверями, над которыми можно было прочесть: «Корпус № 19», другой скрещивался с уличной мостовой. Площадок для автомобилей было несколько, и некоторые из них не пустовали. Карташов сразу понял, что за автобусы, украшенные чёрным крепом, стояли на этих площадках. Из распахнутых дверей корпуса № 19 выползала траурная процессия. Дождь начал усиливаться, а Маша и Славик, не обращая внимания ни на крупные тяжёлые капли, ни на приближавшуюся процессию, продолжали игру.

Карташов молча пошёл по той кирпичной дорожке, которая вела к лазейке в стене из тополей.

– Я вас догоню, Анатолий Егорович! – крикнула ему вслед Таня.

Траурная процессия вот-вот должна была пройти мимо стола для пинг-понга.

– Перемена подачи, – сказала Маша.

Таня вырвала из её рук ракетку и швырнула в кучу осенних листьев.

– Сегодня же из больницы вылетишь! – крикнула она и пошла к стене из тополей.

– Таня, Танечка! Не говори Николаю Александровичу! Умоляю! – причитала Маша, едва поспевая за Таней.

– Пойдёшь в кафе «Лира» работать или в гастроном!

– Ни за что! Таня, я больше не буду! Никогда, слышишь, никогда! Клянусь! Дура я, дура! Не скажешь, Танечка?!

– Не скажу! Отвяжись, – ответила Таня.

Дождь лил вовсю. Таня и Анатолий Егорович стояли под каким-то чугунным навесом.

– Вы сегодня в ночь заступаете? – спросил девушку Карташов.

– В ночь.

– А Маша?

– У неё отгул. Но она пришла Люсю подменить.

– Санитарку?

– Да.

– Понятно. Теперь моя очередь вас утешать? Я могу. Вообще, Танечка, вы забудьте о том, каким меня впервые увидели.

– Каким? Мне кажется, что вы всегда были таким, как надо.

– Но всё-таки побоялись, что меня девятнадцатый корпус испугает? Птенчик! Уберечь меня хотела от неприятных впечатлений. А то я мало в жизни нагляделся. Да я вас ещё спасу двадцать раз. Есть у вас враги? Покажите пальцем, и увидите, что с ними будет.

– Поцеловать вас?

– Не надо. Я не за плату, я так. По доброте душевной.

Накрывшись плащом, к чугунному навесу бежала парочка. Когда она достигла цели и девушка принялась стряхивать с плаща дождинки, оказалось, что это Люся и Сергей Лавров.

– Вот, – сказала Люся. – Это та самая Таня Ищенко, которую вы искали, а я пошла дежурство сдавать… Таня, твоя пудреница… – И снова накрывшись плащом, девушка убежала.

– Здравствуй, Таня, – сказал Сергей.

– Здравствуй, Серёжа, – ответила Таня. – Познакомься: Анатолий Егорович Карташов… Ты надолго?

– До понедельника.

Им было очень трудно разговаривать.

– И Анатолий Егорович в понедельник выписывается. Значит, вместе в Москву поедете… Как мама и папа?

– Живы-здоровы… Мне надо с тобой о многом поговорить.

– Поговорим. Сегодня я, к сожалению, дежурю, но у нас ещё будет время… Анатолий Егорович, у вас последняя процедура. Мы опаздываем… До свидания, Серёжа.

Таня взяла Карташова под руку, и под проливным дождём они направились к хирургическому корпусу. А Серёжа остался под навесом. Он был без плаща.

В гардеробе Карташов спросил Таню:

– Он?

– Он, – спокойно ответила девушка.

– Сабине семнадцать лет, двадцать один год её партнёру, – ни к селу ни к городу произнёс Анатолий Егорович засевшую в памяти фразу.

– Что? – переспросила Таня.

– У меня сегодня нет никаких процедур, кроме телевизора. Не надо жертв. Отнесите Серёже мой плащ.

Под чугунным навесом Серёжа и Таня, накрывшись плащом бывшего лётчика-истребителя, застыли в долгом поцелуе.

…Профессор Корнильев вёл приём больных в своём кабинете. В коридоре у двери образовалась небольшая очередь. Санитарка Аннушка сорок лет проработала в больнице, и профессор предпочитал, чтобы во время таких приёмов ассистировала именно она, а не кто-нибудь из молоденьких сестёр. У него были свои соображения по этому поводу, тем более что особой квалификации для того, чтобы вызвать очередного больного, отнести истории болезней в ординаторскую, не требовалось. «Писаниной», которую обычно поручают сестре, профессор занимался сам.

Николай Александрович в последний раз осмотрел своего друга, бывшего лётчика-истребителя, и остался очень доволен его состоянием.

– Всё, Толя, молодец! Глаза мне твои особенно нравятся.

– А какие у меня глаза? – надевая пиджак, спросил Корнильева Анатолий Егорович.

– Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? – обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.

– Славно. А пожелания?

– Витамины.

– Не встречает возражений.

– Пусть нервы побережёт.

– А как? – спросил невропатолога Карташов.

– В критическую минуту скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен».

– И от этого, Толя, ты сразу полезешь на стену. Или задушишь кого-нибудь, – сказал Корнильев. – Как мне нужен настоящий психотерапевт! Знаете, кто его сейчас заменяет? Аннушка!

– Я? – удивилась санитарка.

– В очереди я заметил первичного больного. У меня на столе рентген его желчного пузыря… Аннушка, что вы ему нашёптывали, когда я в кабинет шёл?

Аннушка не ответила.

– Она этому первичному сказала, – продолжал Корнильев, – что он сто тысяч выиграл, потому что во всём мире нет лучшего специалиста именно по желчнокаменной болезни, чем ваш покорный слуга. Это вам не «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…».

– Николай Александрович, там в коридоре Маша сидит. Можно, я её к вам вне очереди пущу? – попросила профессора смутившаяся Аннушка.

– А что с ней?

– Она вам сама скажет.

– Сейчас я закончу, и пусть войдёт.

Аннушка была смущена не на шутку и поспешила с глаз долой, за ширму. Слышно было, как она захлопотала там, занявшись явно несвоевременными делами.

– Да, Аннушка – золото, – вздохнул невропатолог. – Днём с огнём не сыщешь.

– А меня спасла Таня Ищенко! – заявил Карташов.

– От чего? – со снисходительной улыбкой спросил его Глеб Афанасьевич. – У вас, как проницательно отметил Николай Александрович, помолодели глаза. Но такой способ омоложения известен с древних времён. Общение с молодёжью. В нём есть своего рода донорство. Вас не смущает это обстоятельство?

– Глеб Афанасьевич… – с затаённой яростью начал Корнильев, – вы молодой человек, а я от каждой встречи с вами на год старею.

– Таня – девушка, и там… особые отношения.

– Между людьми всегда особые отношения. На то они и люди! – закричал Корнильев.

За ширмой что-то загремело. Все повернули к ней головы.

– Это я кушетку подвинула… – Аннушка вышла из-за ширмы. – Глеб Афанасьевич, вы не замечали такого: у иной кудельки или, как нынче носят, «сосон» – хоть открытки печатай, а девка она не настоящая, потому что не наша, не сестричка в душе. А другая – пусть на заводе работает или в ателье ворочает утюгами – всё одно наша, сестричка, и значит, девка настоящая. С мужем у неё, конечно, одно, с кем другим – совсем иное. Неужели не замечали? А ведь та, у кого в душе того нет, отчего у мужиков глаза молодеют, на что она мужу сдалась? И вообще все хорошие люди – доноры. Каждый у каждого в долгу. На том свете расплатимся.

– Ну, Николай Александрович, вы себе кадры подобрали! Начинаю уважать человечество! – развёл руками невропатолог.

– Спохватились! – ответил профессор. – Чаще всего не уважают человечество те, кто о нём по себе судит.

– Здравствуйте, Николай Александрович! – сказала Маша, когда Аннушка ввела её в кабинет профессора.

– Ну-с… на что жалуемся, Маша?

– Назначьте мне диету для похудения! – выпалила девушка. – В пинг-понг я играть бросила, кефир у меня уже из ушей течёт. Располнею – в дверь пролезать не буду.

– Я же не диетолог, Маша.

– Вы всё лучше других знаете.

– Дело, в общем, простое. Ограничьте себя в употреблении мучного, сахара, жиров…

– А может, мне за Славика замуж выйти?

– Он кто?

– Вы его не знаете.

– Немедленно выходите. За месяц тростиночкой станете.

– Правда?

– Ручаюсь!

– Спасибо, Николай Александрович!

Ночью окна хирургического корпуса слабо светились. Со двора можно было определить, где на каждом из этажей находится столик дежурной сестры. Одно из окон светилось ярче других.

Длинноволосый Славик сидел на скамейке и смотрел на окна хирургического корпуса. Когда к нему подошёл Сергей Лавров, Славик сначала испугался, а потом успокоился.

– Я думал, сторож, – сказал он. – Гоняет, паразит!

– А ты что тут делаешь? – спросил Сергей.

– А ты? У меня… моя девушка заступила на дежурство. На прошлой неделе нас тут трое таких сидело. А сейчас похолодало, думал, один я, дурак, остался. Оказывается – два.

– В чём смысл, не понимаю – торчать тут без толку?

– Тогда зачем пришёл?

Сергей промолчал. Славик вздохнул. А потом объяснил:

– Раньше для меня был полный смысл. В котельную водила. Сечёшь? Вход со двора. Ясно? Там лафа. Тепло, да ещё и стол стоял для пинг-понга. А теперь только один раз к окну подошла. Твоя знает, что ты здесь?

– Нет. А твоя?

– Куда я от неё денусь!

– Домой.

– А чего сам не идёшь?

– Я сейчас пойду.

– Ну иди.

– Посижу ещё немного и пойду.

– Сигаретку оставь.

– Не курю.

Натренированный слух Славика уловил звук приближающихся шагов.