Текст книги "Улица Верности (СИ)"

Автор книги: Михаил Корешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

   После филфака получил направление учителем в село, но не горевал, зная, что по нему тоскует армия, и скоро освободит и от докучного директора, и от ранних петухов.

   В мотострелковой части, когда полк отсыпался после ночных стрельб, замполит – мы покажем кузькину мать этому гнилому интеллигентишке! – заставлял его выпускать стенгазету о боевых успехах, и гонял вне очереди на кухню. А когда Гриша неосторожно обыграл замполита в настольный теннис, тот позаботился о его стойком определении в гальюнную команду – чистить нужники.

   Грициан исхитрился ночью через военный коммутатор соединиться с оперативным дежурным по читинскому областному КГБ, и предложил написать книгу об опасной работе чекистов. Дежурный посмеялся, но доложил наверх. Решили писать книгу о партизанском прошлом одного из генералов.

   Жизнь атамана волшебно переменилась – с замполитом не здоровался и честь ему не отдавал, а ожидая, пока того кондрашка хватит, отправлялся в областную публичную библиотеку – её он называл «облпублбибл» – для работы над материалами, или обзванивал по военной связи оставшихся участников событий.

   Книжка в стовосемьдесят страниц вышла, конечно, без его фамилии, в областном издательстве. Генерал даже отвалил Грише триста рублей, а заканчивал службу Атаман в газете Забайкальского военного округа. Один экземпляр книги в серой обложке стоял на Гришиной книжной полке – сжатая, документированная и жёстко рассказанная история нескольких молодых мужчин и девушки, знавших друг друга, и уцелевших в подпольно-партизанской войне.

   C выходом книги cобытия получили продолжение. Генерал где-то встретился с проезжающим писателем Юрием Нагибиным.

   – Знаете, Юрий Маркович, я графоман!..

   – Я люблю графоманов, – улыбнулся Нагибин. – Вы, конечно, хотите, чтобы я прочёл вашу книгу? С удовольствием сделаю это в самолёте.

   Через неделю Нагибин позвонил из Москвы.

   – Генерал, книга написана не вами...

   – Почему вы так решили?

   – Свежо написана, скорее всего, молодым человеком. Да и взгляд из сегодняшнего дня. И очень грамотно стилистически – вероятно, автор филолог.

   – Вы правы. Книга написана молодым журналистом по моим воспоминаниям. Вам бы, Юрий Маркович, аналитиком у нас в управлении работать, цены вам бы не было.

   – Не преувеличивайте, генерал. Вы и без меня справляетесь.

   ...Склонный к экзотике братишка Виталя, на гришин манер, напросился на вечер к Дане, начальнице оформительского отдела. Дана, как многие художники, оказалась земной и без экивоков – посмотрела оценивающе и трезво сказала:

   – Я сегодня задерживаюсь. Могу дать ключ, и купите по дороге продуктов. Обувь не снимайте.

   Э, нет, мы попали не в ту сказку, – подумал Виталя. И передумал.

   Она не постеснялась прийти к нему при коллегах в технический корпус:

   – Вы же обещали... Я притащила раскладушку на пятый этаж, сварила борщ.

   – Видите ли... – заметался Виталя, – срочная работа... понимаете, не хотел вас стеснять... неудобно как-то, мы едва знакомы...

   – Знакомы-не знакомы, но чтобы сегодня же вечером снесли раскладушку обратно в подвал!

   И вышла, хлопнув дверью. Коллеги ржали.

   Делать нечего, идет Виталя за раскладушкой, а Дана караулила, что ли, или увидала его в окно, и стоит на лестничной площадке перед дверью в домашнем халатике на голое тело после душа, влажные волосы распущены, вся сияет, грудь соблазнительно выглядывает...

   Виталю как ударило, вдохнул, чтобы сказать что-то, а она сунула ему в лицо кукиш и захлопнула дверь прямо перед его носом.

   Вскипел Виталя от обиды, нажал на звонок, чуть ли не вдавливая его в стенку – не работает. Стал колотить в дверь – открой, мне сказать что-то надо. Рвёт дверную ручку – мне только сказать. Я буду стучать всю ночь!..

   Соседи уже высунулись.

   – Прекратите хулиганить. Сейчас милицию вызовем.

   – Вызывайте! Мне только поговорить!

   И снова колотить, и ручку рвать.

   Уморился. Угомонился. Повернулся спиной к двери, вздохнул. Надо сматываться до милиции.

   А сзади неслышно отворилась дверь, кто-то схватил его за шиворот, втянул вовнутрь и властно прильнул к губам...

   -...Вообще-то я ничего не имею против мужчин, но я работаю и дома. И каждый день видеть среди своих холстов какого-то мужика с его носками, вещами, бритвенными принадлежностями, гладить ему рубашки, стирать трусы – нет, это не для меня... Хочешь, заходи, кроме трёх природных дней в месяц. А если в квартире пахнет скипидаром для красок, то не взыщи.

   – Ты слышишь, что говоришь? А ничего, что мы почти женаты?

   – Прости. Но я такая. Можешь меня ударить, если хочешь...

   И поцеловала его ладонь.

   Она была к нему благосклонна, и могла легко без него обходиться. Она не звонила, всё так же крыла на работе площадным матом, держала в кулаке свой мужской коллектив, и много, и удачно работала с цветом.

   Об инциденте с искусством Виталя предпочёл не распространяться. Пусть братья не тявкают. И без них тошно.

   Допускал, что, наверное, ещё руководитель её студенческого курса, какой-нибудь народный художник, будучи женатым, трахал её в своей мастерской в обмен на обожание. Пригласил показать работы. И традиционно обещал развестись...

   Если в оформительский отдел звонил Виталя, трубку снимал её зам.

   – Ушла по делам. А что передать?

   – Ничего.

   Не выдержал бесконечно долгой майской недели – поехал к ней домой разбираться: что эта бригадирша себе позволяет. Стучал в дверь, стучал.

   Выглянула соседка.

   – Она на крыше, закат рисует. Только не шумите, у нас дети спать ложатся.

   Чего там шуметь – просто рявкнуть, послать, дать пинка.

   Дана на плоской крыше пятиэтажки у запачканного краской мольберта быстро писала акварелью исчезающие красно-золотые ворота на горизонте. На раскладном стуле с наброшенным жакетом дремала её рыжая кошка. Он подошёл и стал сзади, чтобы подсмотреть и разгадать. Нагнетая в себе злость, смотрел на ровную уверенную спину в полосатой блузке и завитки волос на шее...

   Дана обернулась, не испугавшись, не выпуская кисть из руки и странно глядя. Она ждала. А он, не ощущая никакой неприязни, шагнул к ней. Целовал лицо. Показалось, что ресницы её влажны. Ему стало всё равно, что скажут соседи, коллеги, что подумает кошка. Главное – дети спят. Надо что-то важное обсудить молча...

   Ушёл незадолго до полуночи, чтобы успеть на последний троллейбус, и не напрягать её собою, разворачивая раскладушку.

   Наутро она позвонила на рабочий телефон.

   – Пожалуйста, не приходи больше. Ты вынуждаешь меня изменить жизнь. Я этого не хочу. Пока ты со мной, я не справлюсь. Не приходи.

   VI. Глава о Майке, знающем в женщинах толк

   – Вы с телевидения? – спрашивает Майка, возящегося возле своей передвижной телевизионной станции, миловидная молодая женщина с вьющимися, и, наверняка, очень мягкими волосами. – Мне нужно кое-что рассказать...

   – Извините, но я по технической части.

   – Но всё равно имеете отношение.

   – А в чём дело?

   – Я раньше на плодоовощной базе товароведом работала. Там такое делается...

   – А сейчас где?

   – В управлении общественного питания.

   – И зачем вам теперь это нужно? Вы уже не там.

   – Я-то нет, а они там, и всё так же воруют. Хотите анекдот об общепите? «Встречаются в море стерлядь и серебристый хек. Стерлядь говорит: – Привет, любимец народа! А тот: – Плыви, плыви, обкомовская б...ь!»

   – Знаете что, – записывает Майк номер телефона, – обратитесь в нашу общественную приёмную. Вам там подскажут.

   И, вспоминая этот искренний голос, неделю спустя обходит Майк кабинет за кабинетом в управлении общественного питания, пока не натыкается на ту, кого искал:

   – А вы здесь как оказались?

   – Ошибся дверью и заблудился, но на своё счастье встретил вас.

   – Уходите немедленно, – вспыхивает она и хватает за рукав, – люди же смотрят. Ждите на улице.

   Ждал и дождался – и марша Мендельсона, и криков «горько». И действительно горько – уходит от неё, единственной женщины, которая краснеет, этот милейший тип Майк. Накипело – он ей слово, она десять, пасту не закрутил, моя мама, твоя мама, мусор не вынес, я уже тысячу раз говорила... Всё не так и всё не то.

   А жить-то негде – к матери перебралась сестра с мужем и ребёнком, и второй уже на подходе. Справляется Майк в профкоме – в телецентровском общежитии очередь на заселение, ждать с полгода.

   И говорит Майку при приёме на работу Савельич, замдиректора проектно-изыскательского управления, ветеран:

   – Берёшь на себя наше оборудование, все приборы, а мы тебе место в общежитии, да ещё в придачу к окладу полставки электрика. Годится?

   А сосед по общежитию Фёдор, канцелярская крыска, бухгалтер, бахвалится:

   – Хочешь Настю-кладовщицу? Ищу, кому отдать.

   – Себе оставь. А что ты так?

   – Я худых люблю.

   Но без склада не обойтись – инструмент нужен, паяльник и всякая мелочень.

   И с требованием подписанным Савельичем посещает Майк завскладом – и возникает круглое хорошее лицо с маленьким шрамиком детства на щеке и добрая улыбка. Разговорились, заговорились и потянулись друг к другу – как будто одна душа на двоих, одно согласие, радостное слияние сфер.

   И гладит её Майк, но не забыл:

   – А что у тебя с Федькой? Знаешь, как он о тебе отзывается?

   – Пожалела я его. Хромоножка, кто его приласкает. Почувствовал, видно, себя героем. Поехали следующим летом к моим родителям на Азовское море?

   – А я вроде бы женат. И жениться больше не собираюсь. (И вспоминает жену-правдоискательницу – всем неплоха, но дура!)

   – Да не жениться, дурачок, а отдыхать. А родителям правду скажем.

   А судьба уже сажает экспедитора Примочкина в гружёный фургон с банкой спирта на коленях. Только не довозит он спирт – распивает по дороге с собутыльниками. И сразу на склад:

   – Настенька, голуба, оформи бутыль как разбившуюся... Спиши, как бой тары при транспортировке. Трёхлитровка-то стеклянная. Честное слово, не удержал.

   Настюха поднимает брови:

   – Ага, и вместо трёх литров запишем пять?

   – Ну-ну, попомнишь меня.

   И идёт Примочкин к Майку. Запиши, дескать, эти три литра на себя, как на протирку-промывку, ну, насосов, что ли. А уж я как-нибудь выручу.

   – Такую прорву спирта?.. А воздушные насосы я бензином промываю.

   – А не то я Савельичу кой-чего расскажу.

   – Чего расскажешь?

   – А про твои шуры-муры.

   – Катись со своим Савельичем.

   И слышит Майк – Савельич Примочкина уволил, а стоимость спирта в пересчёте на цену водки из зарплаты удержал.

   И зовёт Майка в кабинет, а там уже заплаканная Настя.

   – Ты, мил человек, пиши заявление. Нечего тебе между нами третьим торчать... Тебя, Настя, я человеком сделал, комнату в общежитии дал, складу обучил: нашла что-то лишнее – выстави, увидела чего-то недостаёт – спиши... А ты не стой тут, дружок, сами разберёмся. Иди, оформляйся.

   Собирает Майк подписи для увольнения на обходной лист, а один из аборигенов подтверждает: – Да, привечал Савельич Настюху. Но его можно понять. И много ли старичку надо.

   – А если я в партком пойду?

   – А что партком – ты женат, Настя не замужем, Савельич вдов. И что партком?

   Добирается Майк до склада Настину подпись получить:

   – И не противно тебе с ним?

   – Не то думаешь, не мой он человек... В долгу я... А относится почти как отец.

   Заскрипел зубами Майк и прямиком к Грише:

   – Дай ключи от дачи, забираю Настю.

   – Ты что, – блеснул очами Атаман, – нормальной женщины найти себе не можешь? Тебя лелеять будет и других жалеть? Не даст отец ключи! И оба без работы сидеть будете? Всё, возвращаешься на телецентр – я договорюсь. Поживёшь пока у тёти Беллы, только тарелку за собой мой.

   Майк все-таки к Насте – собирайся, кидай вещи в сумку, уходим. А Настя вздыхает:

   – Не иду я никуда. Есть у меня только эта комната, и дело только складское и знаю... Куда мне было деваться, я девчонкой приехала, не знала, как трудно одной, на стройку пошла бетонщицей, руки отваливались. А он с нашего посёлка, нашёл, вытащил, на курсы устроил...

   – Идёшь или нет?

   И не получает ответа.

   Григорий сам отвёз Майка к своей тётке, и бурчал по дороге:

   – Есть много женщин в нашей отчизне – худых и не очень, умных и не совсем, с жильём и без, с третьим и пятым размерами; а выясняется, что при всём богатстве выбора выбора-то нет... Ничего, прорвёмся.

   И сразу же звонит на работу жена.

   – Откуда новый телефон знаешь?

   – Гриша сказал.

   Если позвонить Атаману – телефон дал зачем? А он ответит – Затем! Разбирайся.

   – Не звони мне больше.

   – Подожди, дай выговорить. Я больше не могу, сама себе противна. Давай встретимся, поговорим. Я тебя уважаю. Я на всё согласна. Давай забудем, начнём по-умному жить.

   – Неохота начинать сызнова.

   – Проштрафилась я, хотела тебя переделать. Всё равно благодарна, что мы встретились. Приди на один только вечер, поговорим, попрощаемся. И забери своё пальто – холодно уже. Хочешь анекдот о честной жене? "Молодой муж начитался заморских журналов и просит жену заняться с ним оральным сексом.

   – Да ты что?! За кого ты меня имеешь? Да я ни в жизни!

   – Ну, пожалуйста... Ну, ради меня... Ну, всего разик...

   – Ладно. Только учти – глотать не буду. У меня от этого изжога..."

   Эта правильная леди собиралась быть открытой для радостей. В её кудрявой головке хранилась масса солёных анекдотов, и она всегда могла вытащить подходящий.

   – За пальто приду. Только обсуждать ничего не собираюсь. Можно рассказывать анекдоты.

   – Картофельные оладьи будешь? Всё равно себе готовлю.

   – Твоё дело, что ты себе готовишь...

   Нет, не возьмёшь меня на пальто и оладьи, да ещё полный стол накроет – решает Майк, – не пойду в отместку. Уговаривал себя не идти, но всё же пошёл. Он знал – она не спросит, с кем он был.

   Она подготовилась на все сто.

   – Всё, – сказал Майк, – смеяться больше не могу. Но было здорово. Назначаю тебя Шахерезадой...

   – Значит, впереди у меня тысяча и одна ночь?!

   Он посмотрел на неё в маленьком чёрном платье без рукавов, с цветочным мотивом на груди, выждал паузу и сказал – да.

   Месяцы спустя встречает Майка, прищуриваясь, начальник множительной техники управления:

   – Дошла до нас перестройка – всех руководителей выбирать будем; так директор на всякий случай Савельича на пенсию спровадил, а должность сократил, одним конкурентом меньше... Ну что, примешь ещё Настюху обратно?

   – Пошёл ты!..

   – Не кипятись, шучу я. Нравится она мне. Только замуж вышла Настя.

   Посмотрел вдаль, вздохнул и добавил:

   – За Фёдора.

   VII. «Битлз» поют шлягер «Girl», и течёт Река Молчания

   Достал себе Атаман музыкальный центр «JVC». Гасконец, его младший брат, завидовал – почём взял.

   – Тебе лучше не знать. А то матери проболтаешься.

   Майку сказал – за чеки с рук в магазине «Берёзка»; полторы штуки.

   Но что толку, если при посещении Гриши даже соседской девчонкой для проверки сочинения дверь в его комнату обязательно должна оставаться открытой.

   Тут пошёл Виталя покупать себе электробритву с сеточкой – тонкое даёт бритьё, для девичьей кожи приятней. И в недрах Кишинёвского универмага при покупке знакомится он с токарем Жуковым. Но не с простым, а из оборонки, и по заводскому прозвищу «ТыБы»:

   – Ты бы не мог такую-то штуку сварганить? А такую?

   Собирал токарь Жуков многие годы не только подводные лодки, но и пластинки – сплошь классика, тысяч пять, по меньшей мере, собрано. Вся квартира на Московском проспекте аккуратно ими заставлена.

   И опять же не простым оказался токарь – музыку кожей чувствовал. И повадились братья-разбойники слушать её и на магнитофоны переписывать.

   Виталя по молодости безуспешно пытался перетянуть токаря на правильную сторону, но для того ни Элвис, ни Хейли, ни «Бесаме мучо» ничего не значили. Доминго он принимал, а про «Rolling Stones» говорил:

   – Тоже мне великие – ни петь, ни играть не умеют. А «Стабат Матер» написать кишка тонка?..

   ...В один из воскресных дней пробили полуденные колокола – сидит на кухне гостящая племянница: чистое лицо и профиль Марианны – символа Франции. С таких пишут Делакруа «Свободу на баррикадах». И, конечно, умница, и, конечно, спортсменка, и, конечно, комсомолка, и даже – проболтался прямодушный Жуков – секретарь одного из обкомов комсомола.

   По обычаю, хотели бы братишки рассудить меж собою, кто будет новенькую гулять, но по лицу Витали поняли: горяч и опасен! – и отошли в сторону. Стал Виталя к той поре средним начальником, мог позволить себе утром провести планёрку, отдать распоряжения и уйти, будто по прочим делам.

   Как будто заново открылся весь окоём – старинное, верное слово. Наполнилась и стала понятной жизнь. Потащил её к местной знаменитости – народному художнику-самоучке. Оттуда в парковое великолепие Комсомольского озера.

   В мужской монастырь, представившись журналистами – иначе бы не приняли. Помогала на кухне, сварила братии грибной суп.

   Обитатели говорили о своих непростых путях к вере, а она спросила – заменяет ли служение богу любовь к человеку.

   – Бог есть абсолютная, – ответил настоятель, – всеобъемлющая и бесконечная любовь.

   – А в чём секрет счастья?

   – Знать, что бог находится в каждом, ложиться с миром, вставать с радостью.

   – Как-то неловко обманывать людей.

   – Мы не обманываем, я окончила журналистику. И хотела их знать. Они искренни и заслуживают уважения. Почему у людей всё так сложно, а у них просто и ясно?

   – Тебя что-то беспокоит?

   – Я бы обработала их истории и свела в сборник, но это не напечатают...

   А дальше – подземный, необъятно-удивительный город: Криковские винные хранилища. Дегустационный зал, похожий на храм. И по старой памяти конноспортивная школа – посадить её в седло. И мореплаватель Арсений, знаток всего и вся о «Битлз»...

   – Ты какой-то не такой, сынок. Ты в порядке?

   – Много дел, мама. И это замечательно. Всё нормально.

   Лето шумело зелёными знамёнами. Спал как ребёнок.

   Даже Атаман не выдержал:

   – Эй, парень, тут клубом нецелованных и не пахнет...

   – Жару ей хочется, – встрял Майк.

   А блаженный Виталя даже не обратил внимания.

   К вечеру пятого дня позвонил мрачный Жуков:

   – Не моё это дело, только собрала наша комсомолочка вещи и двинулась к поезду. Эх, ты... – старик запнулся. – Ну что за жизнь! – и положил трубку.

   Как ужаленный, метнулся Виталя на вокзал: сначала Витька Солдатов, машинист – вместе в пионерлагере маялись, вокзальная всёзнающая милиция, девочки в кассе. Обаял проводницу, договорился и, сдерживая биение сердца, открыл дверь купе, как и рассчитывал, уже начавшего движение поезда.

   Она не удивилась, как будто этого ждала.

   – Садитесь. Рядом. И не задавайте вопросов.

   Перешла на вы – держала дистанцию. Смотрела в окно.

   Он молчал, молчал и молчал, и сам удивился, услышав свой голос:

   – Почему?

   – Потому, любознательный герой. – И бегло скользнула по нему взглядом.

   Не понравилась холодная резкость смысла, и появилось нехорошее предчувствие.

   Он не желал переходить на «вы».

   – Не надо быть такой... – он замялся, ища сравнение, – ...как... как Жанна Д'Арк.

   – Я не Жанна. Меня ждёт король, королевство и ребёнок.

   Нет! – страшно закричали все вагоны на свете.

   Но в купе давила тишина. Из грудного тумана выплыло неслышное, даже не шепотное:

   – Мы...

   Но она уловила:

   – Нет, мы не можем...

   Он отчаянно попробовал сменить тему, чтобы сбить её настрой:

   – Не надо было выбирать Черненко, (как-то с ней говорили о переменах в стране), – он глупец!

   – Не надо было... – эхом отозвалась она. – Не смотрите на меня так. Это тяжело.

   Висел полумрак, и рука не поднималась к выключателю, чтобы при свете она не отпрянула.

   Он понял вдруг, что она боится ладонью отвести его лицо. Это помогло немного прийти в себя.

   Сидел, смотрел, дышал одним с ней воздухом и ждал.

   – Хорошо... возьмите руку. Только молчите и не двигайтесь.

   Поезд нёс его в ночь рядом с женщиной, которую он не мог обнять, и Река Молчания отекала их.

   – Идите.

   – До станции ещё далеко...

   – Ждите в тамбуре. Идите. Я вас прошу...

   Утром, взяв отгулы, он вылетел в Ленинград на белые ночи, вливался в чьи-то компании, рыдал на чьём-то девичьем плече. Вернулся осунувшийся, без единой копейки и с несколькими телефонами на бумажках. Приставал с вопросами – Как это может быть? Я прав или не прав?

   Братья безмолвствовали.

   – Врезать ей пощёчину и уходить! – подумал вслух Майк. – Или куда бы она в купе делась!

   И вздохнул Григорий:

   – Эх, не станет гибкий стан её станом для него!

   С первым листопадом передал Жуков почтовую открытку, написанную ясным почерком отличницы, без обращения, подписи и обратного адреса – «Не знала, что смогу так любить. Вначале промолчала, не хотела оттолкнуть. Потом не справилась с собой. Всё, чему меня учила жизнь, вылетело из головы. Я глупая баба. Прости».

   – Привет, лоботрясы! – в аппаратную влетела вихрастая ассистентка режиссёра и схватила приготовленную фонограмму, – из-за вас тракт переносится... – Задержалась взглядом на зашедшем со служебными записками Витале. – Кто такой? Почему не знаю? ...на два часа!

   – Отстал от поезда Магадан-Воркута, – нахмурено отозвался Виталя.

   Она хмыкнула, пропела высоким голосом:

   – Сирота казанская! – повернулась на каблуках и вылетела в дверь.

   Потом она увидела его в столовой:

   – Эй, помоги с подносом. Тебя как зовут?

   Несмотря на смешливость и гонор, учить целоваться её пришлось с самого начала. В ванной запиралась, а когда Виталя скрёбся в дверь, говоря – я тебя уже всю видел, отвечала:

   – Это совсем другое.

   Когда переодевала белье – отвернись, пожалуйста.

   Сама смотрела с любопытством. Если Виталя просил набросать его портрет, ссылалась, что на его лице не за что зацепиться, а за что можно зацепиться, того не видно.

   А когда Виталя подхватил воспаление лёгких, выла над ним как волчица, норовила кормить с ложечки и чуть ли не облизывала.

   Мягко подталкивала к действиям:

   – Ну, ты же умный, придумай что-нибудь.

   Зато легко общалась со всеми – от бомжей на пляже до доцентов университета – тащила за уши брата-студента.

   Помыкавшись по режиссёрам, и честно объясняя им, в каком месте им надлежит находиться, осела она, наконец, в детской художественной школе, и ходила вся облепленная ребятнёй.

   Потом, откуда ни возьмись, появилась собственная детка норовом в маму, и на угрозу дать по попе отвечала:

   – Но ты же мой родной папочка. Давай лучше поцелуемся.

   Воспитание накрывалось.

   VIII. Герои думают о загадках бытия, а мир не рушится

   Как-то мальцом заглянул Виталя без стука в медицинский кабинет матери. Та прослушивала фонендоскопом раздетую до пояса молодую пациентку. Показалось, что груди её излучают тепло. Смутился, закрыл дверь. Если бы можно не закрывать её никогда...

   Рассказывал, как тётка в порядке воспитания водила его, младшеклассника, на документальный фильм о Галерее Уффици. Стеснялся смотреть в её присутствии на картины великих итальянцев с обнажённой натурой, как будто делает что-то плохое. Ничего не запомнилось, кроме ощущения ослепительной, притягательной красоты.

   – Такое многовековое искушение. Они тоже искали ответа на вопросы, которые потом томили других, – снисходительно улыбаясь, сказал Грицко. – Когда обнажается женская грудь, то, как солнце встаёт, правда?

   – Нет, – возразил Виталя, уличённый в низменном, – два солнца!

   Майк молчал. Для него первой была грудь матери в третьем классе. И он считал – одна из самых красивых из всех, что ему потом повстречались.

   Про Атамана догадывался – видел под стеклом письменного стола фотографию обожаемой им с детства, несколько старше его, киевской кузины. Она приезжала обычно каждое лето. И не стесняясь, переодевалась при нём перед поездкой на пляж. Но Гриня в этом зелёному Витале не признался. Не его дело.

   Солнце всходило и над страной, и Григория, как передовика, ЦК ВЛКСМ с журналистско-артистическим агитпоездом, «красной птицей», направил в командировку на Байкало-Амурскую магистраль – собирать материал и воспевать трудовые подвиги.

   Выпивать поезд начал с Казани. Атаман оторвался от мамочки и к Челябинску переработал набело (за тысячу рублей и ящик армянского коньяка) чужую производственную пьесу. На перегоне Омск – Новосибирск читал со сцены вагона-клуба поэму Евтушенко «Братская ГЭС». К Красноярску, будучи в ударе и трезвый в дым, обыграл свой прокуренный купейный вагон в карты.

   С Тайшета он уже руководил киносъёмочной группой вместо госпитализированного из-за язвы желудка коллеги, и за ним хвостом бегала разведёнка-киношница. И где-то невзначай упилась с ним до... ну, ясно, до чего.

   Григорий такого казуса простить себе не мог, и смотрел потом сквозь неё, как через стекло. Она ему нисколько не нравилась, мельтешила перед глазами и была почти неприятна. У него не укладывалось в голове, как он вообще смог до неё дотронуться.

   Деньги он раздал жёнам железнодорожников.

   Приехал бородатый и злой:

   – Инфраструктура отстаёт, люди живут в палаточных городках. А дорога из-за оттаивания вечной мерзлоты проседает, целые плети дорожного полотна сползают с насыпи. Миллионы рублей и адская работа уходят в никуда. С востока по диким краям двигаются военные железнодорожники – принудительный, бессмысленный труд... И осваивать там ничего невозможно – до месторождений никаких дорог.

   – А зачем поехал? Сказал же тебе отец, хоть и партийный: «Смотри, куда вступаешь, и во что влезаешь!»

   – По принципу: дают – бери, бьют – беги. Сначала думал – новизна, радость свершений... Это же наша страна. Да и не всех же приглашают...

   Делать передачу о магистрали он отказался. Орал в телевизоре Полад Бюль-Бюль оглы:

   Я хочу, чтобы правда гордая

   Испытала на прочность нас...

   Болтали на телецентре: «поехала крыша у Гриши...» Для замятия скандала и промывки мозгов Атамана отправляют с глаз долой на курсы Гостелерадио в Москву. Туда с опозданием на пару дней приехала девочка с каре, редактор отдела новостей из Петрозаводска. А Гриша сидел сзади, смотрел на её головку, и ждал ясности и покоя...

   А это дикое дитя ещё крутило носом – с детства будто бы мечтала о враче или капитане – пока Гриша не заявился к её родителям и объявил, что он её жених. И тогда она сдалась – то ли перед родителями неловко стало, то ли новая роль вдруг понравилась.

   Мать не находила его выбор безупречным, но Атамана это уже не заботило. Улица, на которой они обосновались в Кишинёве, почему-то называлась Новосибирской, но для него она была, как в Ленинграде, Улицей Верности.

   ...Звали Виталю, как офицера запаса, воевать с Приднестровьем. Он аккуратно складывал повестки на шкаф, не показывая жене, и не ходил.

   Прилетела почтой военкоматская «чёрная метка» – ...чрезвычайное... уклонист... вплоть до высшей меры!

   Загремлю под фанфары! – поёжился Виталя. – Однако, больно будет!

   И ожидая, что со дня на день приедут на воронке, вспомнил давнюю подружку, вернее, подружку невесты – на свадьбе-то познакомились. Потом две недели вместе, потом год по нему сохла – будь проклят тот день, когда я тебя встретила!

   Дела далёкие, остались друзьями, зато теперь есть у неё концы в военкомате в виде мужа.

   – А что такого, – протянула подружка, – сиди себе в окопе, стреляй в воздух...

   Ага, в окопы, – пронеслось в голове Витали, – без тапочек и Пенелопы...

   И помахал пачкой денежек.

   – Ну, ладно, – смилостивилась подружка, принимая гонорар и пряча его в сумочку. – Скажу своему. Привет жене...

   Долго ли, коротко ли – войне конец. Собрал Виталя дорожный чемодан и направился в военкомат с учёта сниматься – уезжаю-де. И доброму человеку отдельное спасибо сказать надо.

   – Ты, лейтенант, – удивился дежурный по комиссариату, – ещё бы бабушку вспомнил. Нет его, он уже года три как на военной пенсии...

   Сладко сопранило радио за стеной: «...Дор де тине... дор де феричире...» Желанье тебя, перевёл Виталя, это желание счастья.

   И пошёл он солнцем палимый, размышляя о тайнах бытия.

   Спустя лета и вёсны, проездом на малой родине, посещал Виталя кишинёвских коллег в фирме, где после телецентра вынуждено коммивояжёрил по стране, сбывая приборы:

   – Да, – неожиданно сказал бывший шеф, – нам выплатили задолженность по зарплате. Справься в расчётном отделе, какие-то денежки тебе тоже причитались...

   А там – там начальствует уже Прекрасная Лебедь, бывшая Серая Шейка бухгалтерии, которую Виталя в свою бытность здесь почти не замечал, и, не заглядывая ни в какие бумаги (это при шестистах человеках штата), называет его по имени:

   -...Тебе там хорошо? Ты счастлив? Ты работаешь? Я рада за тебя. – А Витале не помнилась даже её фамилия. – Знаешь, главбух велел выбросить твою расчётную карточку, но я чувствовала, что ты ещё зайдёшь... Я так рада...

   За свои копейки он встретил женщину, которая его ждала.

   Получил деньгу, расписался, находясь от неё в полуметре, и, глядя в завораживающую глубину её глаз, сказал:

   – Завтра я уезжаю. Спасибо. Я тронут.

   И ушёл.

   Даже если не завтра. Даже если её губы дрогнут, мир не рухнет.

   Иногда Виталя кладёт голову на грудь жене:

   – Знаешь, когда мне с тобой быть захотелось? Когда увидел тебя на натурной съёмке под дождём, с мегафоном, в белом брючном костюме. А ты на меня даже не посмотрела...

   – Нет, ты всё-таки Иванушка... Я надела этот костюм для тебя.

   IX. Мушкетёры не нисходят до «Жигулёвского», а Майк ожидает звонка

   Это не Гасконец ли, брат Атамана, говорил:

   – С нашей мамой, как в деревне: прошёлся с девушкой по улице – имей совесть, женись. А если она родителям не нравится, то не гуляй вообще...

   Тот же Гасконец читал как-то книжку из старой, дореволюционной жизни и натолкнулся на фразу: «Мой отец работал в тюрьме, где содержались проститутки...» И безмятежно спросил мать – что такое проститутки. А мать отобрала у него эту книгу. Пришлось залезть в отцовский «Толковый словарь русского языка». Что такое «торговать телом» он не понял, а потом и вовсе забыл.

   Вспомнил потом, когда кто-то из классных ревнивцев написал мелом на доске – «Галка проститутка!» И снова не понял.

   Да, строгое выпало им с Атаманом воспитание. Впрочем, проституток и секса в Советском Союзе, как известно, не было. Обходились как-то...

   Даже пива не пил Гришин братишка-погодок – всё, что с градусами, казалось ему противным.

   Он начитался в детстве Дюма и стал шпажистом, а после университета ещё и программистом. Гриша звал его Гасконец. Как и Д'Артаньян, обладал он излюбленным, отточенным боковым ударом, и, пользуясь им, на одном из турниров он наказал за самонадеянность чемпиона Украины. Написанной им компьютерной программе он дал название MIMOZA – в память первого знака внимания коллеге, приятной улыбчивой смуглянке, на Восьмое марта.