Текст книги "Катаклизьма. Сетевая Сага."

Автор книги: Михаил Горшенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Горшенин Михаил
Катаклизьма. Сетевая Сага.

М.Ю. Горшенин .

К атаклизьма .

Сетевая Сага .

Рельсам и шпалам железных дорог Карелии

и России н а вечные времен а

П ОСВЯЩАЕТСЯ...

Михаил Горшенин .

К атаклизьма

и ли ужас Т ная история

П елагеи

Г ригорьевны.

Петрозаводск

Издательство «Самиздат»

2012 г.

Аннотация .

Эй, чувак! Тормозни, чувак! Прочитай, кхе-кхе! Оттопырься!!!

Мужская байка -ан тидепрессант. Абсолютно правдивое (клянусь! честное слово!) описание традиций и нравов, бытующих на рельсах и шпалах нашей могучей и необъятной Родины . 18+

Оглавление :

Вступление: «Ах, хорошо!»

1. Катаклизьма.

2. В штаб-квартире.

3. За дело берётся Потапыч.

4. Как обухом по башке...

5. Домовина Облонских.

6. Счастье, о котором мечтаешь...

7. Консенсус.

8. Битва титанов.

Вступление.

А х, хорошо !

Б абушка, я уже пришёл, – ещё с порога, распахнув входную дверь, изо всех сил, что было мочи, крикнул Серёжка. Туга на ухо бабушка Евдоха (Евдокия Игнатьевна), оттого-то всегда и приходится разговаривать с ней на повышенных тонах, не разговаривать даже, а кричать. И чем сильнее производимые носоглоткой звуковые колебания, тем больше шанс, что вибрации воздуха пробьют невидимую глазу глухариную стену, препятствующую должному взаимопониманию, после чего, проникнув в бабушкины ушные раковины, поступят далее по нервным отросткам, вьющимся подобно ползучим сорнякам, в ЦПУ – Центральный Пост Управления – то есть в бабушкин мозговой отсек. И только тогда, после всех этих энергетических превращений, станет возможной ответная реакция: бабушка должна улыбнуться, обнять любимого внучка, затем погладить его по голове своей, пахнущей парным молоком, рукой, после чего, в качестве заключительного аккорда, бабушка должна чмокнуть его в обе щёчки и только вслед за этим сказать: «Здравствуй, Серёжа!»

Так оно и вышло.

– Здравствуй, Серёжа! – сказала бабушка по окончании описанного выше процесса; сказала и улыбнулась. – Иди, мой руки и за стол, борщ как раз поспел.

Серёжка благодарно взглянул на неё, громко урча пустым желудком и ощущая, физически и морально, как в его животе выделяются потрясающей силы пищеварительные соки, способные поглотить и растворить что угодно, хоть пирожок, хоть болт до 20-ти миллиметров диаметром.

Огромные бабушкины глаза, окружённые сеточкой морщин, лучились из бездонной своей глубины теплом и добротой, окутывая Серёжку эфемерной, но до жути приятной, субстанцией покоя и домашнего уюта. Хорошо дома после трудов праведных! Ах, хорошо!

1. Катаклизьма .

С ерёжка прошёл из маленькой клетушки-прихожей в небольшую комнату, разделённую (из-за отсутствия излишков метража) при помощи массивного трёхстворчатого шкафа на две неравные части. Большая часть комнаты являла собой женское начало сего жилища – здесь обитали Серёжкина мама Пелагея Григорьевна и бабушка Евдоха; меньшая же часть, расположенная за шкафом, служила убежищем нашему герою.

«А где же батька-то его жил? На улице что ли?»

Батька? О, этта отдельная история. Впрочем, пока бабушка Евдоха потчует Серёжку на кухне вкуснейшим украинским борщом, да преподносит любимому внучку на второе преогромнейшее блюдо вареников с вишней, можно, пожалуй, раскрыть некоторые карты и поведать читателю полную лиризьма и трагизьма историю.

Суть её в том, что нет у Серёжки батьки и не было никогда. Серёженька – человек трудной и тяжёлой судьбы. Матушка его, Пелагея Григорьевна, эта милая и добрая женщина, так и не нашла себе спутника жизни или, быть может, всё обстояло совсем наоборот и это спутник жизни не нашёл, или же не захотел найти её. И не то, чтобы горевала по этому досадному поводу Пелагея Григорьевна, не то, чтобы тосковала, не то, чтобы пила там очень уж сильно, или же просто иногда выпивала, но однако же без чарки-другой в иные дни не обходилась она, ох, не обходилась! Служила, кстати сказать, Пелагея Григорьевна простою стрелочницей на железной дороге: в локомотивном депо служила. А служба-то там сами знаете какая – не мёд, ох, не мёд! Почище, чем в армии, скажем, или там на флоте. И в дождь и в снег, и в зной и в холод, и днём и ночью приходится стрелками ворочать, впускать-выпускать тепловозы: одни – в депо, на ремонт да заправку; другие – из депо, на станцию, под поезд. Если лето на дворе, – будь добр, не забудь стрелочки-то маслицем смазать, не заедали чтоб, а зимой, когда с неба снег валом валит, засыпая округу, – будь добр, возьми метлу, возьми лопату, и с песней шагом марш стрелочки чистить. Не могёт ждать железная дорога, когда ты удосужишься стрелку перевести: у ней, у железной дороги то есть, усё по расписанию. Так что не спи, шевелись, и бодренько, бодренько! А начальник-то, злыдень, бугай здоровенный, не поленится, – даже не сомневайтесь! – придёт, и не раз, с проверкой: как там у нас стрелочки, двигаются ли, не сломались ли?

«Гы-ы-ы !»

От всего этого у кого угодно голова кругом пойдёт, крыша съедет у всякого, и сопьётся кто ни то вмиг. Без разницы, мужик там, или баба.

Однако, Пелагея Григорьевна, хоть и нервная она была женщина, и с тонкой душевной организацией к тому же, но всё ж таки блюла себя, в строгости держала: противилась она зе лёному змию всеми силами и боле е двух чарок на работе – ни-ни! Ни в жисть! Даже и не просите её продолжить возлияния, зря только время потратите!

«Гы-ы-ы !»

А как заглядывались на неё мужики деповские, – и слесаря, и машинисты, и начальники всевозможные, – как заглядывались! Вот, говорят, аэробика, аэробика! Тьфу на аэробику! Поворочай-ка стрелками с недельку, и тебя мать родная не узнает: и жирок растрясётся-исчезнет, и статность в членах появится, и глаза яхонтовым блеском засверкают, безумно озирая окружающий люд.

Именно такой и была Пелагея Григорьевна: поджарая, статная, с упругими, восхитительно раскинутыми в стороны, приличного размера грудями (и заметьте – без всякого там силикона – да-с! – без силикона!), с крутыми, дивного изгиба бёдрами, с лицом мадонны, изображаемой на тысячах икон. Конфетка, а не женщина! А ежели всё-таки женщина, то, без тени сомнения, неземной красоты!

К слову сказать, следует заметить вот что (об этом, кстати, ещё сам Конфуций писал в своих записках – был такой философ наикрутейшей закваски): ежели имеется конфетка (так полагал Конфуций) – вмиг сожрут её оглоеды; а вот коли женщина имеется, то тут надобно особливо держать ухо востро, а хвост по ветру, потому как подобно туче слепней, налетающих на щипающую травку бурёнку, цельная банда нагло ухмыляющихся мужиков, этих гадливых пиратов сексуального фронту, налетит, всенепременнейше налетит, на особу женского полу, стараясь взять её на абордаж, объегорить и обвести вокруг пальца. О, им неведом стыд! О, им неведома жалость! Эти поганцы отлично знают, чего им надобно, и главное – зачем. А знание – это СИЛА!!! Берегите себя, женщины!!!

Именно так и вела себя добрейшая Пелагея Григорьевна: оберегала себя что было моченьки, изо всех своих не таких уж и мощных силёнок. Цельный сонм деповских мужиков упорно, денно и нощно подтачивал камень её круговой обороны! А ведь были ещё и другие, особливо хитрые мужики – залётные пташки.

«Этта что ещё за хрень?»

О, тут дело сурьёзное – не шутейное, прямо скажем, дело. Это есть особенная порода суровых мужиков: не из нашего села, и не из нашего району.

Они приезжали в депо на пышущих жаром красавцах-тепловозах (могучих 2ТЭ10М и элегантных, стройных, как горная козочка – ТЭП60) [1] из отдалённых сёл и ещё более отдалённых районов – с тем приезжали, чтобы, пока их машины осматриваются, ремонтируются и заправляются, отдохнуть и набраться сил после проделанного из пункта "А" в пункт "Б" труднейшего пути, главною целью которого являлось перемещение в пространстве и времени десятков тысяч тонн всевозможнейших грузов: от щебёнки – до водки.

______________________________________________________ _____________

[1] – 2ТЭ10М (по прозвищу «Боинг»); ТЭП60 – марки советских тепловозов. (Здесь и далее примеч. автора).

___________________________________________________________________

Наша замечательная, обожаемая и любимая нами страна предоставила этим мужикам преогромнейший, сверкающий хрустальными окнами отель [2] с отдельными, отделанными морёным дубом, красным деревом и позолотой, поражающими глаз стерильной чистотой, номерами, в которых мужики за пять-шесть часов законного отдыха могли бы в своё удовольствие и выпить и закусить соответственно количеству выпитого, а также, при желании, могли бы и в картишки перекинуться, или же «рыбу» из домино сотворить. Ну, а ежели, скажем, обрыдло всё и пресытила мужиков «не из нашего району» бесконечная канитель с выпивкой, закуской и картами, то уютные кроватки, смахивающие на колыбели младенцев, с нежнейшими и мягчайшими перинами, застеленными к тому же великолепной белизны простынями, поверх которых красовались наичудеснейшие байковые одеяла в превосходнейших, сплошь расшитых цветочками пододеяльниках, – короче, всё, что только ни пожелал бы наиболее привередливый из мужиков, было предоставлено этому суровому мужскому сообществу, дабы каждый имел возможность растянуться на перине, заботливо расправить свои члены и, подпав под власть проказника Морфея, предаться сну, заливая помещение медноголосым храпом и тончайшим ароматом водочного перегара.

_________________________________________________

[2] – Речь идёт о Доме отдыха локомотивных бригад.

____________________ _____________________________

И вот такие-то мужики и попадались каждый божий день на глаза милейшей Пелагее Григорьевне. О, Господи! Скажите мне, у какой такой женщины не ёкнет сердечко, не забьётся заячьей дрожью, при виде пышноусого красавца-машиниста, когда он, горделиво высунув заросшую однодневной щетиной физиономию из бокового окна упирающегося в небо гиганта-тепловоза, улыбнётся и скажет ей: «Ну, здравствуй, дорогуша! Как дела?» Найдётся ли она, что ответить? Не смолчит ли? Не будет ли просто стоять там, внизу, на земле и, задрав голову вверх, восхищённо смотреть на этого чудесного повелителя тысячесильного механизма?

«Да уж. Оно, уж, конешно...»

Вот то-то и оно! То-то и оно!

Сами видите теперь, сколь трудна и тяжела была служба у Пелагеюшки. Воистину, всё было супротив неё, всё грызло и подтачивало её слабые девичьи силы, её способность сопротивляться обстоятельствам: тут вам и окрик начальства – «шевелись, давай!»; тут вам и неустроенная жизня личная; тут вам и бесконечная, умопомрачительная даже какая-то, война с сотнями граждан, носящих на себе исключительно только штаны и жаждущих, ЖАЖДУЩИХ ЧЁРТ ЗНАЕТ ЧЕГО!

«Ох-ох-ох! Эх-эх-эх!»

А сила воли не беспредельна, даже металл не выдерживает борьбы с агрессивной средой и, в конце концов, плюнув на всё, махнув на всё рукой, усталый и покорный, рассыпается на сотни осколков, словно и не металл это вовсе, а хрупкое стекло.

Должно быть, по всей видимости, что-то подобное и стряслось с бедной Пелагеюшкой, что-то хрустнуло в её душе, надломилось, лопнула какая-то струна в этой гордой и независимой девушке. А может и не так мрачно всё обстояло у неё, а совсем даже и наоборот, и нашёлся наконец – а может ей только казалось так, что нашёлся – тот единственный, тот принц, о каком мечтает всякая, женского полу, особа.

Но, как бы там ни было, ЭТО случилось.

«Что – ЭТО?»

Ну-у-у, ЭТО...

«Что? Что?»

Ну-у-у-у-у-у... Ну-у-у-у-у-у...

«Антилопа Гну!»

И вовсе не антилопа!

«Дык что же? Что?»

Ну-у-у ЭТО, как его, С...-...-...-...-...-...-...-...-...-...-Е.

«Громче, громче! Не слышно!»

Совокупление. Уфф...

«Гы-ы-ы ! Пипец, в натуре! Гы-ы-ы !»

С кем, а главное где, состоялась эта штукенция, этот прикольный процесс, продляющий жизнь на планете Земля, – всё это, увы, так и осталось тайной, скрытой даже не за семью, а, пожалуй, за тысчонкой-другой печатей. Эх, был бы ещё жив Шерлок Холмс, тогда бы мы бы всё бы знали бы, и всем бы всё бы рассказали бы. Да...

А так, к несчастью, приходится полагаться на слухи упорные, на домыслы недалёкие, да на языки злющие-презлющие. Так-то воть!

Общеизвестен тот факт, что слухи, особливо те, что касаются ближнего твоего, имеют свойство распространяться с быстротою курьерского поезда: сегодня, скажем, здесь, как мельница, молотят языки пустозвонов и охальников всяческих, перемалывая жертвенные косточки коллеги-сотоварища, а завтра, глядишь, молва недобрая, обрастая сотней взявшихся чёрт знает откуда подробностей, вспыхивает, подобно чумному очагу, в совершенно другом месте – там, где и быть-то ей не должно, не потребно, не надобно! Уму непостижимо! Прям-таки затмение на людей исходит какое-то, всеобщее умопомешательство. И враз меняются люди, сами не замечая того, словно сглазил их кто-то и порчу навёл.

Вот и Пелагеюшку, женщину милую и сердешную, упрямо и долго обсуждал люд честной деповской – на всех уровнях обсуждал: и на высоких, начальственных, в кабинетах вальяжных; и ступенькой ниже, в среде пролетарской, мастеровой; а также и в той, особо отмеченной начальственным благоволением среде, коей являлось сообщество локомотивщиков, этих пушистых и славных ковбоев железных дорог.

В конечном итоге, после жарких баталий, явившихся следствием разноголосицы мнений, после всевозможного рода сальных и перчёных шуточек, после смакования, поглощения и переваривания выдуманных и невыдуманных обстоятельств, ГОРА РОДИЛА МЫШЬ: всего лишь три версии укоренились в общественном мнении.

Первая исходила от слесарей, этих виртуозов гаечного ключа, напильника и молотка. Трудно сказать, из каких потаённых соображений трансформировалась в реальность их, безусловно заслуживающая внимания, идея. Быть может, просто не рассчитали мужики меру, дали маху, выпили малость излиха (такое ведь тоже возможно), но только факт остаётся фактом – деповские слесаря, все как один, выступили единым фронтом и покатили бочку на своё высоколобое начальство: с него, дескать, спрос должон быть, поскольку как Божий де нь ясно, что с Пелагеюшкой набедокурил кто-то из него, из на чал ь ства то есть .

Однако же, как ни разумна, как ни обстоятельна была вышеизложенная версия, нашлись-таки у неё серьёзные супротивники, и это были локомотивщики. «Да быть такого не могёт, чтобы начальство настолько обурело! Позор на ваши головы!» – так, зайдясь гневом и возмущением, кричали они слесарям. Слесаря же в ответ лишь презрительно хмыкали и крутили пальцем у вис ка: дескать, вы, ребята, совсем того - свихнулись окончательно и бесповоротно!

Видя такое непотребство со стороны этих недотёп (интриганы! на одно лишь годны – не по делу воду мутить!) локомотивщики не растерялись и резанули правду-матку, всю как есть выложили, до последней копейки. «Ах вот как вы с нами обходитесь», – кричали они, – "без всякого с вашей стороны уважения! Стало быть, среди вас-то и завёлся жук хитромудрый (вторая версия), которому не грех было б и рыло набить, если уж на то пошло!"

Услышав подобные словеса, слесаря не выдержали, их терпению был положен предел, это было выше их сил, да и вообще выше сил человеческих. Сглотнув дополнительно ещё грамм по двести, они засучили рукава и, набычившись, грозной стеной двинулись в сторону локомотивщиков, намереваясь подвергнуть их беспощадной обструкции.

Локомотивщики – молодца ребята! – не стали медлить и, сглотнув кто чаю, кто молока из термосов, кои они завсегда берут с собою в дорогу, табуном нахрапистых жеребц ов ломанулись в сторону этих борзик ов, слесарей.

Итак, как видим, производственный конфликт был налицо, во всей своей красе!

Уже успели смешаться в общее месиво и слесаря и локомотивщики; уже красовались под глазами у многих, похожие на трупные пятна, синяки; уже выплюнуты были на землю десятки зубов из разбитых челюстей; уже пролилась первая кровь из расплющенных в лепёшку носов, окропив пыль под дёргающимися, словно в бешеном танце, ногами – одним словом, всё было восхитительно, всё было прекрасно, всё было ROCK'n ROLL!!! Буйство, пиршество, праздник жизни – вот какие эпитеты необходимы, чтобы хоть сколько-нибудь вразумительно описать замечательную панораму всеобщего мужского воодушевления, раскинувшуюся перед глазами сторонних наблюдателей.

«Каких-таких наблюдателей?»

Как каких??? Да конечно же начальников!!! Сами подумайте, ну кто бы ещё, как не эти важные, внушительного вида господа (товарищи), бросил бы все дела для того, чтобы вовремя успеть полюбоваться замечательным представлением, да ещё и бесплатным к тому же, да ещё и пари ведь можно заключить, кто кого, и сделать ставки немалые: авось, подфартит, знаете ли, дык ещё и деньжонок раздобудешь жинке любимой на шубку енотовую!!!

«Гы-ы-ы ! Жесть! Стопудовая! Гы-ы-ы !»

Деповские начальники, скучковавшись неподалёку от места побоища, радовались словно дети и, тыкая указательными пальцами в сторону стихийного народного выступления, гоготали как стадо гусей, надрываясь до коликов, до икоты, до тошноты смертной.

При виде столь безудержного, столь искреннего веселья, не слишком уместного, прямо скажем, в данной трагической и скорбной ситуации, на добродушных лицах представителей противоборствующих сторон отразились, последовательно сменяя друг друга, три незатейливых чувства: недоумение, обида и возмущение.

Особливо сильно, прям-таки как микроб вредоносный, как ржавчина, или там короста какая, возмущение охватило локомотивщиков, этих простых и честных парней, и следствием этого явилась, произошедшая в их разгорячённых пытливых умах, переоценка ценностей. Вдруг как-то враз померк, утратив питательную среду, ореол начальственной святости, и маятник народного гнева, поколебавшись мгновение, чугунной гирей полетел в обратную сторону, аккурат на головы отцов-командиров: толпа слившихся в одно целое, забывших о былых распрях слесарей и локомотивщиков, раскалённой лавой устремилась в сторону начальства, страстно желая подержаться за его вымя.

«Гы-ы-ы !»

Боже ж ты мой! До чего же изумительна была эта картина сотен взбешённых, пропахших потом мужиков, что подобно пушечному ядру неумолимо неслись к цели, извергая из ощеренных ртов потоки крепчайшего отборного мата! Картина, достойная кисти Верещагина!

«Гы-ы-ы !»

Обескураженные столь внезапной переменой в народных настроениях, оскорблённые в лучших своих чувствах, начальники как кролики, со спринтерской прытью, бросились врассыпную под свист и улюлюканье неуклонно преследующей их взбудораженной толпы. Липкий страх, что как слизь обволакивал их потрясённое сознание, придал им поистине невиданные силы и, легко и изящно оторвавшись от своих преследователей, отцы-командиры укрылись в офисе, крепко-накрепко запершись на все замки и запоры. Тут же раздался звон бьющегося стекла: это огромный булыжник (главное оружие пролетариата – классика!), показав свои ужасные акульи зубы, как бы невзначай залетел в одно из окон. Если бы он умел говорить, то отцы-командиры несомненно услышали бы его вежливое «привет, ребята!!!», а вслед за тем и десятки других приветствий, поскольку камни, как горох из лопнувшего стручка, посыпались во все окна, так и норовя горячим поцелуем чмокнуть то в лоб, то в темечко какого ни то зазевавшегося ротозея.

Как видим, производственный конфликт, случившийся ввиду особых, совершенно непредвиденных, форс-мажорных обстоятельств, произошедших с Пелагеей Григорьевной, этой милейшей и добрейшей женщиной, да к тому же ещё и старательной, аккуратной и исполнительной работницей, достиг своего апогея! И всё это, увы, не обошлось без серьёзных последствий: движение поездов по железной дороге сначала замедлилось, а потом и вовсе застопорилось, потому как тепловозы не ремонтировались, не заправлялись и не подавались на станцию. Все вокзалы были битком забиты озлобленными неуехавшими пассажирами, а все станции, полустанки и перегоны – ждущими у моря погоды поездами.

Словом, всё пришло в упадок, всё погрузилось в то тяжёлое, неприятное и болезненное состояние, когда всякому, кто бы он ни был, хочется упиться до чёртиков, после чего влезть на стену и, озирая с неё безбрежные российские просторы, дико и по-волчьи жалобно выть тоскливым воем на усыпанную щербинами луну.

И только в депо царило веселье, дым стоял к оромыслом, а жизнь била ключом.

Слесаря и локомотивщики, беспрерывно перемешиваясь как броуновские частицы, перебегали с места на место. Время от времени они пригибались к земле, хватали судорожно скрюченными пальцами камни (те, что потяжелее) и с воплями, с разнузданной матерщиной, приправленной весёлыми-развесёлыми шутками да прибаутками, отправляли их в гости к отцам-командирам через исковерканные, измочаленные, разбитые вдрызг окна.

«А что же отцы-командиры?»

О! Они, спрятавшись под столом от града камней, злющими осами влетающих в комнату, задумали провести общее собрание. Вся процедура проходила в полном соответствии с установленными правилами и нормами: вёлся протокол, утверждалась повестка дня, назначались докладчики, открывались прения, после которых каждый, отдельно взятый, вопрос ставился на голосование, подсчитывались голоса (кто «за», кто «против», кто «воздержался»). Как видим, под столом кипела, перерастая в волокиту и бумагомарательство, обыденная, присущая всем бюрократам планеты, но при этом такая нужная, полезная и созидательная РАБОТА, за которую они, бюрократы то есть, и получают заслуженно и почёт, и уважение, и деньги немалые. Кое-кто, как оно обычно и бывает на собраниях, этих нуднейших и скучнейших, прямо скажем, мероприятиях, недолго сумняшеся, дык ещё и храпака задал – пушками не разбудишь!

«Гы-ы-ы !»

Однако, к счастью ли, или же к несчастью, но бывают ещё на свете звуки, что почище, помощнее пушечных выстрелов, звуки, от которых и поджилки трясутся, и пот прошибает, и слабость в животе появляется, и душа в пятки уходит. Именно такой, убийственной силы звук и возник вдруг нежданно-негаданно и, пролетев по комнате, достиг ушей заседающих отцов-командиров. Этот звук, а точнее сказать звонок, исходил от расположенного на стоящей в углу тумбочке телефона. Явно НЕПРОСТОЙ звонок, поскольку он моментально привёл в чувство, довёл, так сказать, до нужной кондиции всех обосновавшихся под столом начальников: и спящих, и бодро несущих вахту.

Дрожащей рукой наиглавнейший из начальственной братии поднял трубку, поднёс её к уху и услышал в ней харизматический, до боли знакомый голос САМОГО. Внесём ясность: звонил... из Москвы звонил... собственной персоной... самолично звонил... не кто иной, как МИНИСТР, начальник всех начальников!!!

– Что за хрень там у вас происходит??? Прекратить немедленно!!! Всех виновных призвать к ответу!!! Через час, нет, через полчаса доложить об исполнении!!! Всё!!! – вот доподлинные слова министра, после которых он, в сердцах должно быть, бросил трубку, невежливо оборвав разговор.

Сей грозный окрик, донёсшийся из Москвы, самым что ни на есть чудодейственным образом подхлестнул начальственное рвение. Отцы-командиры как ошпаренные повыскакивали из-под стола и заметались по комнате, натыкаясь на ме бель, на стены и друг на друга.

– Господи, помоги! – так стенали они, ломая руки в припадке отчаяния, страстно желая найти хоть какое-то более-менее разумное решение, могущее сохранить их лицо в глазах общественного мнения, и внести успокоение в ряды беснующегося, жаждущего крови демоса.

Что и говорить, поистине чудовищным, мрачным и безысходным было положение у этих своеобразных, но в общем-то не таких уж и плохих парней! Хорошо ещё, что среди них имелся один подающий надежды «шустряк», успевший уже довольно высоко подняться по служебной лестнице и даже доросший до должности заместителя, то есть «второго» после «первого», наиглавнейшего среди отцов-командиров. Вот этот-то «шустряк» и бросил коллегам спасительную нить Ариадны, выдвинув третью версию произошедшего с Пелагеей Григорьевной происшествия, и версия эта была настолько хороша, изящна и привлекательна, что отцы-командиры, вмиг учуяв близящееся окончание вселенского кошмара, в коем все они так безрассудно увязли по самые уши, тут же повеселели и воспряли духом, а поскольку, как всем известно, инициатива наказуема, то наиглавнейший из отцов-командиров, мгновенно приняв правильное и объективное решение, милостиво назначил проявившего инициативу «шустряка» жертвенной овечкой, то есть парламентёром, и, ни секунды не медля, отправил его в самое пекло, в кипящую массу разгневанных людей, поручив провести среди них воспитательную и разъяснительную работу.

«Шустряк» понурясь (бедняга!) покинул Элизиум [1] и, покорный, обречённо потащил свой крест на Голгофу.

_____________________________ _____

[1] – Элизиум (книжн.) – то есть Рай.

__________________________________

Уже потерявшие было всякую надежду найти справедливость слесаря и локомотивщики (они даже камни швыряли теперь в окна с видимой неохотой, скорее из принципа, чем по какой бы то ни было необходимости), были приятно удивлены скрипом приоткрывающейся двери офисного здания, вот только неожиданно представшая перед их глазами швабра с трепыхающимся на её конце молочно-белым полотенцем, что была просунута кем-то наружу в щель, образовавшуюся между косяком и дверью, озадачила их и даже вызвала некоторое смущение и замешательство. Швабра эта покачивалась из стороны в сторону, как бы стараясь тем самым обратить на себя внимание столпившегося у двери народа. Народ заворожённо рассматривал сию швабру, решая, дёрнуть ли её на себя, или же повременить пока, посмотреть, что дальше будет.

– Дык это же вроде как белый флаг! – прозрел вдруг самый башковитый из слесарей (у него даже прозвище было соответственное – «Профессор»). – Похоже, наша взяла! Они сдаются!

– Они сдаются! – радостным эхом пронеслось по толпе это, передаваемое из уст в уста, такое приятное, такое медовое и шоколадное словосочетание.

Как бы подтверждая догадку «Профессора», дверь приоткрылась сильнее и в расширившуюся щель просунулась чья-то, с испуганно вращающимися глазами, голова. Затем показались плечи, показалось туловище и вот, наконец, небезызвестный нам «шустряк», крепко, как копьё, сжимающий свою пресловутую швабру, во всей красе предстал перед людским море-окияном. Боязливо вжав голову в плечи, «шустряк» сходу взял быка за рога:

– Братва! Не бейте меня! Пожалуйста, не бейте!

«Гы-ы-ы !»

Издалека начал шустрила, хитрец этакий, дюжую хватку проявил! Развёл, понимаешь, политес, взял народ в оборот, подкупил-огорошил его вежливым с ним обращением.

– Братва! – продолжал «шустряк», – я пришёл к вам с миром, я – парламентёр, а парламентёр есть личность неприкосновенная, которую бить никак невозможно! Учтите это, прошу вас, при дальнейших ваших волеизъявлениях!

Слесаря и локомотивщики тут же призадумались, зачесали затылки и стали промеж себя совещаться. «Шустряк» же, памятуя расхожую истину, утверждающую, что «глас народа – глас Божий», терпеливо ожидал народного решения и, переминаясь с ноги на ногу, стоял столбом, опираясь на швабру как на посох.

И вот, наконец, ряды слесарей и локомотивщиков раздались в стороны и вперёд щеголеватой походкой вывалился башковитый «Профессор».

– Дык что же, Исидор Петрович (так звали нашего «шустряка»), мы как есть стоим за то, чтоб всё по-божески было, по-людски то есть!

Скороговоркой, единым духом выпалив эти слова, «Профессор» не отказал себе и в маленьком удовольствии, мастерски завернув трёхэтажную аляповато-вычурную матерную загогулину, передавать содержание которой автору из этических соображений не представляется возможным. Скажем только, что сия загогулина оканчивалась вполне благопристойным выражением «японская матушка!»

«Шустряк», обрадованный и удовлетворённый народным миролюбием, благожелательно кивнул «Профессору» и незамедлительно приступил к выполнению возложенной на него миссии.

– Братва! – обратился он к окружившим его со всех сторон слесарям и локомотивщикам и, подняв пр авую руку, продолжил: – Вот, чего я хотел бы сказать вам по поводу досадного происшествия, явившегося катализатором произошедшей со всеми нами катаклизьм ы...

И далее, проявив поистине выдающееся ораторское мастерство, он поведал им третью версию случившегося с Пелагеей Григорьевной инцидента. Он явно был в ударе, этот «шустряк», когда, блистая красноречием, обосновывал перед слушателями все «за» и «против», когда, отметая малейшие возражения, не оставил камня на камне от поспешных и непродуманных выводов, сделанных ранее слесарями и локомотивщиками. Он буквально разложил всё по полочкам, расставил всё по местам, и всем несогласным с его словами, буде таковые нашлись бы, было бы просто нечем крыть. Впрочем, таковых не было, да и быть не могло.

Без сомнения, это был по-настоящему звёздный час для нашего «шустряка»! Со шваброй-посохом в левой руке, с высоко поднятой над головой правой, он был похож на римского трибуна, вещающего жадно слушающей его толпе. Толпа трепетно внимала ему, толпа любила его, толпа была готова поднять его и носить на руках.

– Молодца, Исидор Петрович! Ай, молодца! – восхищался «Профессор». – Не в бровь, а в глаз! Не в лоб, а в рыло! Теперь послухай меня, народ: дело говорит человек, не туфту какую-нибудь, всё ладно скроено у него – верняк, как есть верняк!

Вслед за этими словами «Профессор» не преминул наисмачнейше выругаться, как бы ставя подобным вот образом жирную и многозначительную точку. И тут же (ещё и ругань «профессорская» не растаяла в воздухе), как бы прорвав некую плотину, в пространство хлынули сначала робкие, невнятные, элегические, а затем всё более энергичные и решительные аплодисменты, быстро перешедшие в громоподобные, не знающие удержу овации. В этот миг рукоплескали все: и слесаря, и локомотивщики, и отбросивший в сторону швабру «шустряк», и отцы-командиры, что, высунувшись в окно второго этажа, бурно ликовали, нависая над головами столпившихся внизу людей.

Распогодилось-таки общественное мнение, отрезвилось, отринуло от себя за ненадобностью и склоки неподобающие и удаль кабацкую! Вслед за этим, натужно пыхтя и отфыркиваясь, сдвинулся с мёртвой точки и стал набирать ход производственный механизм. Словом, выздоровел наш больной, оклемался, пришёл в норму и расцвёл пышным цветом. Тут и сказке конец, а кто слушал – тот молодец!

"Эй!!! Как это – конец??? А что же там с третьей версией? Это ж

нестыковочка получается! Так не пойдёт! Не было такого уговору!"

Тьфу ты , чёрт! Вот ведь угораздило меня, опростоволосился! Запамятовал самую соль рассказать. Рапортовал, рапортовал, да недорапортовал, а стал дорапортовывать – да и вовсе зарапортовался! Позор на мои седины! Это всё из-за козлов этих, что у меня под окном разборку промеж себя устроили. Шумят – спасу нет, с мыслей меня сбивают.