Текст книги "Война перед войной"

Автор книги: Михаил Слинкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Кто теперь ваши друзья?

Кабул. Первое мая 1978 года. Стою с сигаретой на балконе. По дорожке перед домом гордо вышагивают трое афганцев, знакомых по дворовому волейболу. У одного из них на груди красный бант. Окликаю и интересуюсь, чем это они занимаются. Поворачиваются в мою сторону и хором декламируют: «Мир! Труд! Май!»

– Так вы – первомайская демонстрация? – удивляюсь вслух, досадуя, что не понял это сразу.

– Да, товарищ! – кричат наперебой. – Теперь и нам можно… никто не посмеет запретить… и у трудящихся в Афганистане есть права.

– Что же вас так мало?

– Не волнуйся, – уверенно отвечает афганец с бантом, – мы идем на базар, будем агитировать темный люд присоединяться к нам.

Когда через час вновь выхожу на балкон, вижу демонстрантов в том же составе, уныло бредущих восвояси. Все ясно – мелкобуржуазный базар не внял призывам к единению с пролетариями. Хорошо хоть, что торговцы бока не намяли борцам за права трудящихся, а то не с кем было бы сражаться на волейбольной площадке.

В отличие от афганцев, у нас, уже порядком уставших от идеологически выдержанных мероприятий, Первомай проходит тихо, по-домашнему. В непьющем Афганистане немногочисленным гражданам Советского Союза водочное довольствие к празднику, несмотря на революционную неразбериху в стране, торговые работники посольства выдали, как всегда, в срок и в полном объеме. Вечером собираемся за общим столом на кухне под нехитрую закуску – селедочку иваси и тушенку из лавки Востокинторга с гарниром из местной картошки. Разговор сам собой скатывается на афганские дела. Единодушно признаем, что нежданно-негаданно стали свидетелями исторических событий в одной из самых отсталых стран мира, последовавшей наконец доброму примеру своего северного соседа. Всех после нескольких дней, проведенных безвылазно в микрорайоне, тянет на службу лично убедиться, что афганские военнослужащие разделяют теперь наши общие идеалы.

На работу выхожу, но не надолго. Успеваю отметить только, что куда-то пропали некоторые офицеры штаба ВВС и ПВО, нет и его начальника полковника Абдул Кадыра – одного из признанных героев революции, назначенного сразу министром обороны Афганистана с присвоением звания генерал-майора.

Как всегда не вовремя, именно тогда, когда еще не поздним вечером собираюсь угостить коллег коньяком по случаю дня своего рождения, вызывает старший референт-переводчик военного контракта:

– Есть работа.

– Какая? – интересуюсь.

– Ответственная.

– А конкретнее?

– Конкретнее? – переспрашивает. – Хорошо, только с приятелями не делись. Из Союза узел связи с личным составом перебрасывают. Наши представители уже поехали встречать его на авиабазу Баграм, они же будут сопровождать колонну. А тебе нужно помочь обеспечить прием и контакты с афганцами здесь, в Кабуле. Размещать будут на территории Военного клуба. Бывал там?

– Не довелось.

– Вот, заодно и побываешь.

– Когда приступать-то?

– Да прямо сейчас. Предупреди своих советников, что завтра с ними в штаб не едешь, но лишнего не болтай, домой забеги, сигаретами, там, запасись и подходи сюда, афганцы, с которыми будешь работать, должны на машине за тобой заехать.

Дома на всякий случай беру джемпер, ночами еще прохладно, набиваю карманы сигаретами, подумав, прихватываю с праздничного стола еще и бутерброд с сыром. Возвращаюсь. Вижу знакомую зеленую «Волгу» без заднего стекла, пострадавшую от кирпичей штаба ВВС и ПВО. Облокотившись на нее, стоят два афганских капитана: оба невысокого роста и в разной форме, один – в летной, другой – в сухопутной. Мне указывают на почетное, по местным представлениям, место рядом с водителем, сами усаживаются сзади.

Военный клуб, как выясняется всего через десять минут неспешной поездки, расположен недалеко. Сворачиваем с асфальта на грунтовую дорожку, с обеих сторон прикрытую деревьями. На КПП проезд перегораживает шлагбаум, который торопливо поднимает, завидев нас, солдат в каске и при оружии. За его спиной довольно большая территория с рощицами и зелеными лужайками, стадионом и маленьким двухэтажным зданием с террасой и примыкающим к ней бассейном. Место хорошее, ухоженное, но напротив, через улицу, по которой снуют машины, американское посольство. «Соседи неважные, – отмечаю про себя, – из их окон территория клуба как на ладони».

Пожилой афганец – то ли заведующий, то ли завхоз – показывает здание. Смотрю с важным видом, но так, только для порядка, потому что вопросов у меня пока нет, как, впрочем, и руководящих указаний, главным образом из-за отсутствия полномочий их давать. Вызываем начальника караула, обходим вместе с ним по периметру территорию: надо убедиться, что между часовыми существует визуальная и голосовая связь, позволяющая контролировать всю охраняемую зону. Спрашиваю начальника караула про боеприпасы. Отвечает: «Патроны выдали». К нему у меня есть и другие вопросы:

– Почему солдат у шлагбаума пропустил нашу «Волгу» сразу, без осмотра и доклада старшему?

– Так не в первый же раз она приезжает, и офицеры, – кивает на капитанов, – уже всем знакомы.

– Хорошо, а на КПП связь с начальником караула и зданием Военного клуба имеется?

– Установили полевые телефоны. В здании клуба аппарат находится в комнате на втором этаже.

– Тогда, – говорю, – с этого момента въезд и вход на охраняемую территорию только с моего или, – указываю на капитанов, – их разрешения.

– Да, господин, – щелкает каблуками унтер.

Поглядываю на капитанов, никак не отреагировавших на «господина». Но они и сами, несмотря на то что оба партийные, все еще путаются в обращениях, а один из них даже упомянул как-то лидера НДПА совсем уж несуразно – «товарищ господин Нур Мухаммад Тараки».[34]34
  В языке дари такая форма обоснована грамматически, так как можно присоединять обращение и до, и после имени или должности, что, конечно, немало способствовало широкому распространению подобных примеров смешения обращений. На дари это звучит так – «рафик Нур Мухаммад Тараки сахиб».


[Закрыть]

Темнеет. В какое время ожидать прибытия колонны из Баграма – неизвестно. Устраиваемся в комнате с телефоном. Очень кстати приходится бутерброд, припасенный в кармане. Делю на троих…

Полудрему прерывает звонок с КПП – колонна прибыла. Даем разрешение на въезд и выходим из здания. В свете фар зеленые армейские машины и изъясняющиеся на русском люди в гражданке, причем сплошь в темных костюмах, белых рубашках и при галстуках. Вот бежит куда-то коротко стриженный солдат-срочник с автоматом в руке, а под стильным пиджаком на брючном ремне у него болтается зеленый подсумок с магазинами, саперная лопатка и фляжка. Офицеры, более привычные к ношению протокольных двоек, хотя и выглядят не так комично, но тоже обременены табельным оружием, кобуры которых оттопыривают полы пиджаков. Все заняты делом, и, несмотря на внешнюю суетность происходящего, чувствуется внутренняя организованность, присущая военному организму. На нас – «принимающую сторону» – обращают внимание только тогда, когда приходит время выставлять свои посты вокруг расположения узла связи.

Вновь, теперь уже в темноте, шагаем по периметру, организуя внутреннее кольцо охраны. Афганские солдаты при нашем приближении истошно кричат «Дриш!» («Стой!»), как требуют их уставы, выбрасывают вперед одну ногу и заученно имитируют колющий удар оружием с примкнутым штыком. Зрелище не для слабонервных, особенно если начальник караула успевает осветить солдата фонариком, в свете которого его смуглое лицо с вытаращенными белками глаз приобретает устрашающе-зловещий вид. Успокаиваю соотечественников, объясняя, что чаще всего афганские часовые несут службу без патронов и потому им так важно нагнать страху на потенциальных нарушителей.

Под утро удается прикорнуть немного, балансируя на стуле рядом с телефоном – теперь моим главным орудием труда. С рассветом исследую его на предмет длины провода, которого хватает, чтобы вынести аппарат на террасу перед бассейном. Нахожу подходящий столик, а появившийся на работе завхоз предлагает еще и легкомысленный пляжный зонтик на подставке. Не возражаю, днем солнце припекает по-летнему. Расположившись с комфортом, предаюсь ленивым размышлениям: «Хорошо бы еще уговорить завхоза почистить и залить бассейн, тем более что остатки грязной воды на дне неприятно попахивают, когда ветер дует в мою сторону». Шелест листвы успокаивает, клонит в сон, сквозь дрему чувствую, как рядом пролетает что-то большое, наверное, шмель, жужжание которого заглушает громкий хлопок.

Сонливость испаряется одновременно с осознанием того, что рядом пронеслось не мохнатое насекомое, а несколько граммов свинца. Вскакиваю и внимательно всматриваюсь в здание под звездно-полосатым флагом. Окна закрыты, полное спокойствие, лишь морской пехотинец за воротами напряженно смотрит в мою сторону, внешне не проявляя никаких враждебных намерений. Стало быть, стрелял не он. Но между ним и мной на полянке, словно по команде «Замри!», застыло в реденьком строю отделение афганцев из состава караула. Спускаюсь с террасы и иду к братьям по оружию. По мере моего приближения унтер, которому внутренний голос наконец-то подал очередную команду – «Отомри!», начинает проявлять показную активность. Слышу его ругань, обращенную к кому-то из подчиненных. Ясно, пальнул один из афганских солдат. Спрашиваю:

– Что произошло?

– Этот, – унтер указывает пальцем на начинающего лязгать от страха зубами солдата, – когда отрабатывали приемы с оружием, взял и нажал на спуск. Пуля чуть-чуть в меня не попала. Прямо над ухом просвистела.

– У меня тоже, – делюсь неприятным ощущением и интересуюсь: – Почему патрон был в патроннике?

– Не знаю, – пожимает плечами, – может, он ночью, на посту дослал его, а потом и забыл вынуть.

– Непорядок…

– Не беспокойтесь, господин, – прерывает унтер, – больше не повторится, а этого накажем, надолго запомнит…

– Наказывать, – говорю, – не нужно. Он уже наказан, вон как трясется. Но у меня к вам есть очень важный вопрос. Кто сейчас ваши друзья, товарищ?

– Друзья, – унтер ненадолго задумывается, с его лица потихоньку сходит выражение подобострастия, и, когда в глазах появляется хитринка, выпаливает уверенно: – Конечно, советские.

– Если так, то почему вы направляете оружие в их сторону?

– Понял, все понял, товарищ, мигом исправим, – радуется сообразительный унтер, уяснив, что разноса не будет, и тут же командует: – Отделение, кругом!

Вот теперь все становилось на свои места. Пусть американские морские пехотинцы вместе со своими дипломатами волнуются, созерцая напротив посольства отделение афганцев, небрежно отрабатывающих приемы с боевым оружием.

Возвращаюсь на террасу как раз вовремя – трезвонит телефон. С КПП докладывают о прибытии какого-то майора. Долго пытаюсь выяснить – кто таков? Начальник караула, понижая голос, пытается объяснить, что на «Волге» прибыла большая шишка. Приказываю пропустить, но пешим. Вскоре появляется молодой офицер. Спрашиваю:

– По какому делу?

– Да я новый начальник управления Генерального штаба, – отвечает, – надо согласовать некоторые вопросы по пошиву обмундирования для ваших военнослужащих.

«Вот как, – думаю, – майор, а уже на генеральской должности. Хотя некоторые в считаные дни и гораздо выше прыгнули. Тоже майор, Ватанджар, прямо из танка в кресло заместителя премьер-министра уселся. Встречать теперь надо, – делаю вывод, – не по одежке, а по мандатам, как в октябре семнадцатого». Встаю, приношу извинения за невежливый прием, веду решать вопросы с командиром узла связи…

Афганской повседневной формой без знаков различия военнослужащих узла связи обеспечивают всего в течение нескольких дней. Меня – тоже. Получаю к ней высокие армейские ботинки и становлюсь похожим, как и все остальные, го ли на загадочного военного неизвестной армии, то ли на партийного функционера эпохи революционных перемен. Невнятность облика порождает некоторые, свойственные только смутному времени, коллизии. Когда по хозяйственным или иным делам вместе с двумя капитанами разъезжаем по Кабулу на «Волге» с боевыми отметинами, встречающиеся по пути пешие военнослужащие от солдат до полковников включительно (генералы пешком не ходят) с приставленной к головному убору рукой буквально ломаются пополам, пытаясь совместить строгий ритуал отдания воинской чести с сердечным поклоном. Так, на всякий случай, видимо, проявляя лояльность по внешним признакам явно близкому к новым властям молодому выскочке. Стараюсь не обижать пожилых полковников, благосклонно киваю в ответ и ласково помахиваю рукой.

Узел связи быстро втягивается в обычный, повседневный ритм жизни. В комнату на втором этаже здания встроена звуконепроницаемая камера для ведения переговоров, спецмашины расставлены в нужном порядке, гражданские костюмы переодетого в форму личного состава спрятаны до возвращения в Союз, обеспечена совместная с афганцами система охраны и пропуска на территорию Военного клуба. Даже грязную воду из бассейна спустили прямо на зеленые лужайки. Налажено и снабжение отечественными продуктами через посольский магазин.

Но не обойтись и без свежих овощей и фруктов. А их можно приобрести только за афгани. Когда валюту на эти цели выделяют, едем с прапорщиком-снабженцем на базар. Объясняю ему по дороге азы рыночного поведения и местную специфику: никогда сразу же не соглашаться на предложенную цену; торговаться, как принято в Кабуле, до последнего афгани; оптовикам положена скидка, увеличивающаяся в процессе превращения разового посетителя в постоянного клиента; поощряются взаимные подношения (бакшиш) и совместные чайные церемонии, способствующие созданию доверительных отношений, необходимых для того, чтобы избежать случаев обмана и лукавства, случающихся среди местных купчишек в отношении иностранцев.

Как и ожидалось, наш вместительный «ГАЗ-66» сразу же привлекает пристальное внимание афганцев, знающих толк в торговле. От предложений нет отбоя, некоторые продавцы тут же начинают снижать цену. Возникает даже мысль, что все они уже наслышаны о прибытии в Кабул советского узла связи, для личного состава которого потребуются значительные партии овощей и фруктов. Может, это и правда, ведь именно базар на Востоке всегда в курсе всех событий. С достоинством обходим ряды, демонстрируя свою основательность, не спеша изучаем товар, справляемся о ценах, и, выбрав подходящего партнера, приступаем к занимательной игре, цель которой – максимально соблюсти коммерческие интересы обеих сторон. Через несколько минут признаем, что расхваливаемый торговцем товар действительно хорош, но цена все же завышена, еще через некоторое время соглашаемся с опущенной до нижнего предела стоимостью за пау,[35]35
  Мера веса в Афганистане, равная 441,6 грамма.


[Закрыть] но оговариваем, что, если возьмем не один сир,[36]36
  Мера веса, равная 7,066 кг.


[Закрыть] хорошо бы и еще уступить. Торговец клянется, что в этом случае не получит никакой выгоды. Делаем несколько демонстративных шагов к его соседу, но тут же получаем согласие на наши условия. Провожая нас, довольный афганец прикладывает руку к сердцу и говорит, что ждет нас с нетерпением в следующий раз. Советую прапорщику, напряженно прикидывающему в уме, сколько же денег сэкономлено от начальной цены за счет правильного поведения на базаре, при очередной закупке у этого же торговца закрепить отношения и предложить бакшиш, скажем, немного высокоценимого советского сливочного масла или сухого молока.

Вновь сижу у порядком надоевшего телефона. Время от времени приезжают на переговоры с Москвой то посольские чины, то главный военный советник. Меня же дергают все меньше и меньше, узел связи уже прекрасно научился обходиться без переводчика. С интересом наблюдаю процесс заполнения чистой водой бассейна, представляя, как буду резвиться в нем по три раза на день. Мечты обрывает поступившая команда явиться в штаб военного контракта. Еду. Встречает старший референт-переводчик:

– Собирай вещички. Завтра летишь в Кандагар.

– Да я две недели как оттуда.

– Вот и хорошо, с условиями знаком. Побудешь там немного, надо помочь устроить новых советников, ну и поработать с ними первое время.

– А когда обратно?

– Не волнуйся, при первой же возможности заберем, – говорит не очень уверенно и добавляет, припомнив что-то: – Отзовем, конечно, тебе ж в Союз скоро, командировка всего через несколько месяцев заканчивается.

Уж лучше бы я не ездил в апреле в Кандагар. Хоть какой-то интерес сохранился бы к новым впечатлениям. Но делать нечего, видно, пришла пора открыть очередную страничку хроники военного переводчика, не очень занимательную, наверное, судя по свежим воспоминаниям об этом афганском захолустье.

Это есть рейс Кабул?

Английский у меня идет плохо, сказывается слабая школьная подготовка. И молодая англичанка не нравится, но не потому, что губастая и рыхлая. Ее назойливая забота об отстающих, которая выражается в регулярных жалобах начальнику курса (будто он может приказать, и я в одночасье наверстаю упущенное в школе), порождает неприязнь и к самому предмету, такого отношения явно не заслуживающему. А еще я не могу простить ей пренебрежительных высказываний о других языках, персидском, например, не говоря уже о мало кому известном дари. Из этого вытекает, что, в отличие от нее, я с моими восточными языками и скромными успехами в английском отнюдь не подпадаю под выведенную ею категорию «европейски образованного человека». К тому же я, как, впрочем, и мои сокурсники, появляюсь на занятиях не в дефицитных джинсах и модных кроссовках, а в застиранном хэбэ и яловых сапогах, попахивающих дешевой ваксой, столь ненавистной, как и все связанное с армией, московской «золотой» молодежи. Поэтому стараюсь гордо избегать любого общения с зараженной столичным апломбом англичанкой и сижу на занятии, привычно опустив голову, в надежде, что не заметит и не поднимет лишний раз отвечать на свои дурацкие вопросы о погоде или каких-то там родственниках Джона. Нет, называет мою фамилию. В это время приоткрывается дверь, и дежурный кричит в образовавшийся просвет: «Командир группы, к начальнику факультета!»

Командир группы – это я. Встаю и молча удаляюсь из класса, не реагируя на брошенное вслед раздраженное: «Куда же вы, а отвечать?» Вызов к генералу, да еще в учебное время, – случай экстраординарный. «Возможно, – гадаю, – англичанка успела и ему на меня наябедничать?» Захожу в кабинет, докладываю. Генерал тут же приводит меня в замешательство вопросом:

– Так вы можете или не можете?

– Что «могу»?

На лице генерала недоумение, вызванное моей неспособностью дать вразумительный ответ даже на столь простой вопрос.

– Как что? Лететь в Афганистан! – нервно выпрыгивает из кресла.

– Так точно, могу, – подтверждаю, не раздумывая, все еще не до конца понимая, в чем же дело.

Новый вопрос, заданный уже спокойнее, но с подвохом:

– А как же малярия?

– Какая малярия?

– Вы же жаловались в санчасти, – сверлит меня взглядом, – что больны.

– Все прошло, – вру как можно более убедительно, хотя тяжелые приступы у меня и случаются регулярно.

Генерал выходит из-за стола и наконец-то говорит то, с чего и надо было начинать:

– Вашу группу еще раз направляют в Афганистан. На год. Заканчивайте занятия и приступайте к оформлению документов. Три дня на это. Идите!

– Есть, – направляюсь к двери, но дойти до нее не успеваю. На полпути настигает еще один вопрос, мною, правда, ожидаемый, как и следующее за ним приказание.

– А почему у вас усы? Сбрить немедленно!

Поворачиваюсь к начальнику факультета запрещенными усами не торопясь, чтобы успеть найти очередное основание для отказа выполнять уже много раз дававшееся мне строгое указание «о приведении внешности лица в курсантский вид». Убедительный ответ находится сам собой:

– Товарищ генерал, не имею я права их брить – на заграничном паспорте фотография с усами. Без них, стало быть, из страны не выпустят.

– Как же так? Опять все плохо, и люди плохие, и фотографии с усами, – обиженно бурчит себе под нос генерал, возвращаясь в кресло за столом, усаживается, подпирает голову рукой и сам себя спрашивает: – Может, начальника курса наказать?

– Не надо, – смею вмешаться в его опасные рассуждения, – начальник курса ни при чем.

– Вот, вот, все вы заодно, прямо круговая порука какая-то, распустили тут усы, бакенбарды всякие, скоро волосы до плеч отращивать будете, как эти, ну, хиппи на Западе.

– Никак нет, такого безобразия не допустим, – демонстрирую твердую приверженность светлому образу коротко стриженного строителя коммунизма и пытаюсь завершить начинающую развиваться непредсказуемо беседу: – Разрешите идти?

– Ну, идите, – раздраженно машет рукой.

Позлорадствовать, что ли, над англичанкой, размышляю, поднимаясь на свой этаж, но в итоге решаю, что повод не тот, да и вообще не стоит, ведь ябедничает она все же из добрых побуждений. С порога объявляю:

– Все, парни, учебе конец, снова едем в Афганистан. Собирайте книжки, надо идти оформляться.

– А как же занятие? Мы же не закончили, да и вы не ответили, – подает голос англичанка.

– Отвечу через год, когда вернемся, – не могу удержаться от реплики, хотя и понимаю, что все мною сказанное будет принято с обидой и обращено против меня.

Так и есть – в глазах слезы негодования. Одним махом сгребает в сумку бумаги с преподавательского стола и выскакивает из класса, судя по нервной дроби каблуков по паркету, удаляющейся по направлению к кабинету начальника курса, опять жаловаться, теперь, наверное, еще и на хамство командира группы, сорвавшего занятие, только чтобы не схватить очередную пару.

Оформление документов – дело нудное, но знакомое. Этим мы уже занимались полтора года назад – перед первой командировкой. Тогда походы по инстанциям растянулись на месяц, а сейчас все нужно успеть в три дня. Но не успеем, и все из-за паспортов. Нам объявляют, что будут выдавать новые, прежние, видно, уничтожили, не подумав.

Настроение бесшабашно веселое, быть может, как реакция на то, что понимаем – неспроста нас вновь посылают в Афганистан всего через семь месяцев после возвращения. Центральные газеты скупо упоминали, что неделю назад, 15 марта, в Герате вспыхнул антиправительственный мятеж, который подавили афганские военные, еще раз доказав свою чрезвычайную полезность левому режиму. Отсюда вывод – будут укреплять армию. За счет чего? Советской помощи, конечно. В страну полетят новые военные советники и специалисты, которым без переводчиков не обойтись. Подтверждение этому несложному умозаключению находится сразу же, как только впервые появляемся в управлении международного военного сотрудничества Министерства обороны. Там не протолкнуться, оформление документов заканчивают десятки офицеров.

Некоторые из них, обнаружив на нас курсантские погоны, пытаются воспользоваться своим формальным старшинством: «Эй, служивый, – в конец очереди. Не видишь – офицеры стоят?» Отношение меняется, как только узнают, что мы недавно оттуда, куда они направляются впервые. Осторожно начинают расспрашивать – как там, за границей? И уже никто не обращает внимания на разницу в званиях.

Неделю мечемся по инстанциям: сдаем на хранение в ЦК ВЛКСМ комсомольские билеты; идем на беседу в другой ЦК – партии, где выслушиваем доброе напутствие, но с жестким подтекстом, касающимся, конечно же, непримиримой классовой борьбы, на передовой фронт которой мы выдвигаемся; делаем прививки против всяких нехороших болезней, свирепствующих в бедных южных странах; подбираем на специальном складе «гражданку», облачившись в которую начинаем смахивать на нерадивых агентов при выполнении группового задания – все одного возраста, при галстуках и в строгих плащах с поясами. Когда заходим в таком виде в автобус, не можем удержаться от шалостей – начинаем как бы исподволь, но внимательно осматривать пассажиров, особенно тех, кто постарше. Неизменно часть из них, сохранивших в памяти коллективный портрет сотрудников репрессивных органов недавнего прошлого, покидает облюбованные места и осторожно перемещается в другой конец салона, некоторые, облегченно вздыхая при этом, выходят от греха подальше на следующей же остановке.

Пока болтаемся по Москве в форме, а потом и в «гражданке», нас постоянно прихватывает то милиция, то военные патрули по поводу, а зачастую и просто так, чем-то мы привлекаем их внимание. Приходится использовать одно волшебное слово, причем вполне законно, а не из пустого пижонства. Милиционеру, задержавшему на Солянке за неправильный переход улицы, предъявляем заграничные паспорта и в ответ на недоуменный взгляд бросаем: «Спецзадание». Козыряет и тут же отпускает, начисто забыв о причитающемся с нас штрафе. То же происходит и с патрулями, неизменно и радостно вычисляющими в нас военнослужащих срочной службы по коротко стриженным затылкам. Ведем себя при встрече с ними достойно, не предпринимая привычных попыток к бегству, просто показываем документы и следуем по своим делам, оставляя обездвиженных от изумления военных мучительно размышлять о немыслимой, из ряда вон выходящей ситуации – какие-то курсанты в «гражданке», явное нарушение, тянущее на губу, но загранпаспорта, спецзадание…

Международный аэропорт Шереметьево. Сотня мужчин в плащах одинакового покроя, не отличающихся разнообразием цветов. Многие в одинаковых туфлях и шляпах с узкими полями. И рубашки под галстуками тоже у всех одинаковые, полоски только разные – синие или бежевые. Вся одежка казенная, с одного и того же военного склада. Стоим неплотной группой, ожидая регистрации. Соотечественники, сначала опасливо сторонившиеся нас, успокаиваются, заслышав родную речь. Иностранцы же так и не решаются подолгу оставаться рядом, тревожно осматриваются и как можно быстрее отходят на приличное расстояние.

Объявляют регистрацию на Кабул. Идем, не торопясь, сдавать багаж, понимая, что на наш спецрейс чужих не посадят. Разом опровергая подобное убеждение, к группе подлетает чернокожий пассажир с двумя шикарными чемоданами, одетый в приобретенное не иначе как за валюту длинное нежно-бежевое пальто, мягкую широкополую шляпу и, судя по ниспадающим на лаковые туфли серым с аристократическим отливом штанинам, костюм из чистой английской шерсти. Широкая афроамериканская улыбка и приветливое: «Хай! Это есть рейс Кабул?» Кто-то удивленно пожимает плечами, но подтверждает, что да, самолет летит в Кабул. Иностранец продолжает широко улыбаться, ставит на пол чемоданы и, перейдя на английский, доверительно сообщает ближайшему соседу по очереди, что он торопится в Карачи и очень сожалеет о необходимости совершить промежуточную посадку в афганской столице. Знакомый с английским в объеме программы военного училища соотечественник, уловив что-то про Карачи, заботливо поясняет представителю угнетаемой американскими расистами черной расы: «Ноу Карачи, оунли Кабул энд оунли рашн». Афроамериканец удивленно смотрит на табло, потом обводит взглядом окружающих его сумрачных мужчин, подпадающих под неширокий спектр военнообязанных возрастов – от двадцати до сорока лет, теряя при этом ослепительную улыбку и утрачивая блеск черной кожи, заметно сереющей по мере осознания того, в какую нехорошую компанию он попал. Недолгое замешательство заканчивается бегством. Не можем сдержать улыбок, хотя никто откровенно и не смеется, щадя самолюбие улепетывающего, опасливо оглядывающегося посланца черной Америки.

Пограничный контроль пройден, таможня не предъявляет претензий к классическому подбору содержимого чемоданов: две разрешенные бутылки водки, буханка черного хлеба, блок сигарет, палка сыро-вяленой колбасы, банка сельди пряного посола, ну там одежонка и бельишко, а у нас, переводчиков, еще и объемные двуязычные словари.

Поднимаемся в зал ожидания, где обнаруживаем небольшое кафе, позволяющее с пользой потратить завалявшиеся в карманах рубли. Беглый обзор предлагаемого ассортимента отечественных напитков и закусок вызывает полное удовлетворение и желание немедленно приступить к их дегустации – водка, коньяк, пиво и бутерброды, в том числе с икрой. Конфеты, печенье и яблоки, а также чай и кофе не в счет – этого добра и в Афганистане хватает. Образуем маленькую очередь, сначала сплошь состоящую из уже испытавших на себе тяготы от запрещения свободной торговли спиртными напитками.

– Ребята, а в самолете разве кормить не будут? – интересуется один из наблюдательных советников.

– Будут, конечно, но не скоро и без водки.

– Вот как? – Задумывается.

– Но не это главное, – объясняем, – главное, что в Афганистане сухой закон, а здесь все еще можно выпить за рубли и с собой кое-что рассовать по карманам.

– Как же так, совсем водки нет? – поражается подобному безобразию советник.

– Есть, конечно, но посольство советским гражданам выдает только к праздникам, по норме и за валюту. У афганцев, конечно, тоже можно купить, из-под полы, но очень дорого.

Советник тут же пристраивается в хвост очереди, за ним другой, третий. Организованно подтягиваются и остальные пассажиры спецрейса, все до единого, бросив по такому случаю ручную кладь на кресла. Буфетчица порхает за стойкой, артистично выполняя не отличающиеся разнообразием заказы – «водка-бутерброд» (вариант – «водка-бутерброд и бутылку с собой»), и очередь вскоре начинает двигаться по кругу, так как быстро удовлетворившие первую жажду, разохотившись, тут же пристраиваются в нее снова, некоторые даже не успев прожевать до конца полагающийся к каждым 100 граммам бутерброд. Но водка скоро заканчивается, и не меньшим спросом начинает пользоваться коньяк. Меняется только на «коньяк-конфетка» (вариант – «коньяк-конфетка и фляжку с собой») формула заказа. Когда же, к удивлению буфетчицы, запасы и этого крепкого напитка иссякают, в ход идет пиво. Быстро справиться с двумя-тремя бутылками удается не каждому, и после объявления посадки большинство попросту забывает их на столиках. Но упертое и, надо признать, жадноватенькое меньшинство, не желая признавать поражения в борьбе за последний глоток алкоголя на кровные рубли, вливает в себя остатки пива стакан за стаканом, торопливо и уже безо всякого удовольствия – не пропадать же добру.

Билеты без мест. Мы и не спешим их занимать, хватит всем, да и спецрейс без нас не улетит, поэтому без суеты рассаживаемся последними в хвостовой части салона. Как только самолет набирает высоту, отягощенные незапланированной трапезой, сопровождавшейся обильными возлияниями, пассажиры погружаются в глубокий, здоровый сон, чем несказанно радуют бортпроводниц, пытавшихся было, но безрезультатно, ублажать отходивших ко сну конфетками и водичкой. Даже на обед удается добудиться не всех.

До Ташкента около пяти часов полета, там нам предстоит предъявить таможне вещички, перевозимые ручной кладью. Время пробегает незаметно, и самолет начинает снижаться, пробивает густую облачность и вот уже катится по взлетно-посадочной полосе. Выглядываю в иллюминатор, а на здании аэровокзала красуется надпись «Душанбе». «По пьянке, что ли, не туда залетели?» Оглядываюсь по сторонам и вижу, что не у меня одного возникает такое немыслимое предположение. Нет, конечно, экипажу крепкие напитки не то что противопоказаны, запрещены. Вот один из пилотов, трезвый, проходит в хвост самолета, слышу, как открывается входной люк, хотя трап и не подавали. Утыкаюсь в стекло носом, чтобы видеть происходящее внизу. Там стоят несколько человек, задрав вверх головы в зеленых и синих фуражках.