Текст книги "Хлопушин поиск"

Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Мечты о ждущих его в Уральских горах Голкондах и Эльдорадо успокоили взволнованные чувства управителя и навеяли дрему...

Улегся поудобнее и задул свечу. Через неплотно прикрытые занавеси на окнах увидел розоватый отсвет. Решил, что это всходит месяц, вздохнул счастливо и сразу заснул.

Проснулся от странного звука, похожего на отдаленный тихий звон колокольчиков. За время сна потерял представление о времени – не знал, свел ли он веки на одну секунду или проспал несколько часов. Тихий, едва уловимый звон повторился где‑то совсем близко, чуть ли не в головах кровати. Неожиданный и непонятный страх перехватил горло. Крикнул сдавленным голосом;

– Кто здесь?

– Это я, ваша милость, – ответил из‑за двери спальни камердинер.

Шемберг облегченно, шепотом выругался. Спросил недовольно:

– Что надо?

– Извините, ваша милость, что тревожу столь неожиданно. Но вести получены, не терпящие отлагательства.

Шемберг нашарил в темноте туфли, надел халат и отпер дверь. Вместе с камердинером, внесшим зажженный канделябр, в спальню проскользнул Агапыч. Приказчик, видимо, еще не ложился. Он был в своем долгополом кафтане, наглухо застегнутом, и в валенках, на которых таял снег. В руках он держал громадную связку ключей, пропустив их кольцо на руку до локтя. Тихое позвякивание ключей и разбудило управителя.

– Ну, зачем беспокоили среди ночи? Пример? – строго спросил Шемберг.

Агапыч, не отвечая, подошел к окну и отдернул занавес:

– А вот зачем! Сами изволите видеть.

Шемберг подошел к окну и вздрогнул. Небо было залито нежно‑розовым заревом.

– Что это? – шепотом спросил потрясенный Шемберг.

– Пугач! – сурово и коротко ответил Агапыч, – И до нас добрался. Надо думать, это Хлопуша орудует.

– Почему ты так думаешь? Может быть, просто пожар. Где горит?

– Сосед наш, Источенский завод горит, – по‑прежнему хмуро отвечал Агапыч, –И баталия, видимо, там идет немалая. Набат слышен, из ружей палят.

Шемберг схватил канделябр и бросился из спальни. Видно было, как он несся по комнатам, развевая полы халата, а пламя свечей коптящими языками стлалось над его головой. Ом добежал до лестницы на вышку и скачками, через несколько ступеней, ринулся наверх. Агапыч всплеснул руками и шариком покатился за управителем.

Ветер, свистевший в столбах вышки, загасил свечи. От этого еще чернее показалась ночь и еще ярче заполыхало зарево, из бледно‑розового превратившееся в багрово‑красное и охватившее всю северную часть неба. Огонек на верхушке Баштыма погас, растворился в пламенных разметах зарева. Оттуда, со стороны огненного моря, долетали звуки набата, словно стая медных птиц неслась с криками под багрово‑черным небом.

Вот зарево вспыхнуло особенно ярко, осветив нагие березы господского сада и черные пятна вороньих гнезд на них. Огненные блики легли даже на Белую, и она в их отсветах текла медленная и черная, как вар. И тотчас же, покрывая тревожные звуки набата, над горами гулко охнул пушечный выстрел. Эхо звонко раскатилось по реке. Воронье сорвалось с гнезд и с оглушительным карканьем закрутилось над домом. Словно догоняя первый выстрел, покатился гул второго. Затем выстрелы начали сдваиваться, страиваться. Задребезжали стекла. За спиной Шемберга Агапыч шептал:

– Его гонят, или он по заводу бьет?

Управитель не ответил. Вцепившись в перила, не отрываясь, смотрел на зарево...

По тракту бешеной дробью рассыпался стук копыт лошади, мчавшейся галопом. Шемберг прислушался. Всадник скакал сюда, к заводу. Конь прогрохотал по гати заводской плотины, затем цоканье подков послышалось на литейном дворе и замерло около дома.

– Узнать, кто! Живо! – бросил через плечо Агапычу Шемберг.

Приказчик поспешно спустился с вышки.

Снова один за другим раскатились два пушечных выстрела. Снова огромными хлопьями сажи взлетели кверху вороны. Агапыч, вынырнув на вышку, сказал запыхавшись:

– Оттуда, с Источенского завода. Купец питейной продажи. Насилу от душегубов вырвался. Да вы спуститесь вниз, он вам все по порядку обскажет...

В зале, где в уголке еще лежал убитый попугай, Шемберг увидел молодого парня в длиннополом кафтане и в сапогах выше колен.

– Батюшка барин, – бросился он к управителю, – бегите, душеньки свои спасайте! Разорили наш завод душегубы, кабак мой сожгли. Как же я теперь ответ держать буду?

– Не мели без толку! – услышал Шемберг за своей спиной спокойный голос и обернулся. Секунд‑ротмистр, одетый, даже с пристегнутой саблей, стоял сзади него.

– Когда напали на завод? – спросил ротмистр.

– Скоро после полуночи. Потаенно подкрались, а потом как загалдят...

– Много их?

– Сила несусветная! С дрекольем, с пиками на слом бросились. Избы предместья зажгли, на пристани барки и лес тоже запалили. Потом в ворота ломиться начали.

– А гарнизон ваш?

– Гарнизона на бунтовскую сторону переметнулась. У пушек клинья вытащили, ворота открыли и бунтовщиков с хлебом‑солью встретили. А те, как вломились на завод, контору и дома мастеров пожгли, а все заводское устройство, фабрики, амбары и магазею, где для работных провиант сложен, не тронули и даже свой караул поставили.

– А работные люди бунтовщикам отпор дали? – спросил Шемберг.

– Куда там! – Кабатчик злобно отмахнулся. – Тотчас к злодеям пристали. Мастера да нарядчики, те в горы убежали. А заводской управитель и офицер в каменном господском доме заперлись. Да где уж, доберутся и до них. Это счас бунтовщики палят, по господскому дому.

– А наших кого не видел среди злодеев? – осторожно спросил Агапыч.

– Были и ваши. Павлуха Жженый и еще некоторые. Они у нас две пушки на лафетах забрали. Похвалились, что ваш завод пойдут громить. А за набольшего у бунтовщиков пугачевский полковник, прозвищем Хлопуша.

– Хлопуша? – управитель вздрогнул. – Тогда пощады нам не будет. Хлопуша с нашим Жженым, говорят, большие друзья.

– Ладно. Иди, – сказал кабатчику ротмистр.

Но тот переминался с ноги на ногу и не уходил.

– Для вас у меня тоже весточка есть, ваше благородие, – обратился он, наконец, к ротмистру, – слышал я, как бунтовщики меж собою похвалялись, будто скопище пугачевское вашу Верхнеяицкую фортецию обложило. А в ней генерал Деколонг с отрядом спрятался.

Ротмистр заметно растерялся.

– Та‑ак, – протянул он, подкручивая усы задрожавшей рукой. – Начальник сибирского корпуса генерал Деколонг осажден пугачевской рванью. В мыслях не держал, что бунт столь яростен будет. И, обращаясь к Агапычу, попросил:

– Не откажи, сударь, вахмистра моего ко мне крикнуть.

– Что вы предположены делать? – забеспокоился Шемберг.

– Неужели, сударь, не догадываетесь? – Повидла нехорошо улыбнулся. – Ретироваться надо. Здесь остаться – наверняка эскадрон погубить.

– Но ведь ваша крепость осаждена бунтовщиками?

– Мало ли крепостей и городов в здешних краях. И не все их пугачевцы обложили. На Челябу пробираться будем. Воевода Веревкин нас с открытыми объятиями встретит. У него теперь, при временах столь тревожных, каждый солдат на счету. Оттуда, из Исецкой провинциальной канцелярии, полагаю, воспоследует руководство притушением сего дерзкого бунта.

– А я как? – растерялся управитель.

Ротмистр пожал плечами.

– Я вас не бросаю. Коль в седле умеете сидеть, поедете с моим эскадроном. Я не варвар, как думают некоторые, – многозначительно подчеркнул он. – Жизни вас лишать желания не имею.

– Мой бог! Прошу вас, господин секунд‑ротмистр, забудьте эти мои глупые слова. Умоляю, забудьте, – протянул к офицеру руки управитель. – Я сознаюсь, что был дурак. Но как же я брошу здесь деньги, меха, золото? Господин граф накажет меня за это.

– Вас я беру, – холодно оборвал его ротмистр, – а до остального мне дела нет. Обоза у нас нет, эскадрон пойдет налегке. Из‑за вашей рухляди я голову терять не намерен.

– Рухляди! – Управитель в ужасе всплеснул руками. – Графское золото – рухлядь?

«Не о графском ты золоте заботишься, а о своем. Насосался у нас здесь, как пиявка», – подумал со злобой Агапыч.

И, подкравшись к управителю, торопливо шепнул ему на ухо:

– Подарочек его благородию посулите, он и перестанет ломаться...

Шемберг, хлопая туфлями, побежал в спальню и тотчас вернулся, неся мешочек из замши. Развязав торопливо, опрокинул его над столом. Сверкающей струей полились сиреневые и сине‑алые аметисты, золотистые хризолиты, топазы‑тяжеловесы, розовато‑желтые селениты.

– Вот, – сказал Шемберг, – я давно хотел сделать вам презент. Прошу, пожалуйста, принять.

Гусар пренебрежительно посмотрел на груду камней, «Дешевкой хочет немец отделаться. Рубины и изумруды, небось, не показывает. Здесь товару и всего‑то целковых на пятьдесят».

А Шемберг, заметив равнодушный, презрительный взгляд офицера, занервничал:

– Это есть селенит, лунный камень, – взял он из кучки камешек с шелковистым отливом, желтый, но с затаенным багрецом внутри. – От него в доме тишина бывает. Если, пример, жена сварливая...

– В собак им пулять, селенитом вашим. В Екатеринбурге на базаре его сколь хочешь, – пренебрежительно выпятил губу Повидла.

– О, бог мой! – всколыхнулся управитель. – Селенит – в собак пулять.

Он заторопился, дорогое время уходит, разровнял по столу ладонью камни и, словно угадав мысли секунд‑ротмистра, вытащил единственный в камнях рубин.

– Ахтунг! Шесть граней! Екатеринбургской огранки работа. Не хуже амстердамской. – Он поднес к свече камень густого кровавого цвета. – А днем, светом нальется, не так еще заиграет!

– Камешки, небось, не честным путем вами приобретены, – ядовито сказал Повидла, а приказчик взрыгнул от злой радости. – Чай, и золотишком ворованным промышляете, а может быть, и фальшивую монету чеканите, как покойный Акинфий Демидов? Кунштюки ваши, сударь мой, все же ни к чему не приведут, – сказал он. – Вас я с собой беру, а добро свое здесь прячьте. Это последнее мое слово!

Шемберг беспомощно поглядел по сторонам. На глаза ему попался ларец с кухенрейтерскими пистолетами. Схватил его и протянул ротмистру:

– Это тоже мой подарок! Вы солдат, вам они нужнее. А я не о себе забочусь, интерес господина графа мне дороже собственной жизни.

Повидла сдался. Бережно принял от управителя ларчик, передал его вошедшему вахмистру, а камни со стола сгреб в гусарскую ташку.

– Хорошо. Пропозиция моя такая к вам будет, – сказал он. – Берите с собой еще лошадей, вьючьте их переметными сумами и седельными торбами. Хватит?

– О! – Управитель поднял глаза к потолку. – Я всегда говорил, что вы благородный человек.

В этот момент за дверьми послышалась возня, чей‑то отчаянный крик, и в зал ворвался человек. Он упал к ногам Шемберга, целуя полы его халата. Это был Петька Толоконников.

– Барин, солнышко наше ясное, – завопил Петька, – меня с собой возьмите! Ежели останусь, смертушка мне. Ведь я для тебя служил, смилуйся, не бросай!

– Пшел, пес! – Шемберг брезгливо вырвал из рук Петьки полу халата. – Ничего я не знаю. Уходи, живо!

Петька упал на пол и, колотясь головой о паркет, взвыл по‑бабьи:

– Смертушка моя!.. Быть мне на веревке!.. Ратуйте, люди добрые!..

– Кто это? – ротмистр удивленно поднял брови.

Шемберг замялся, смущенно потирая руки.

– Работный наш, – сказал он, наконец, и добавил стыдливо:– Сей человек выполнял для нас особенного свойства поручения, нарочито деликатные.

– Камешки самоцветные он у горщиков для управителя выманивал, – рубанул в открытую Агапыч. – А еще шпионом нашим был, Хлопушу обихаживал.

– Как? – развел удивленно руки Шемберг. – Петька был Хлопушин конфидент? Почему я об этом не знал?

– Не одному тебе, батюшка, Петькой пользоваться, – ответил невежливо Агапыч и обратился решительно к офицеру. – Ваше благородие, Петьку вы с собой забирайте. Не дайте человеку пропасть. Хлопуша и Жженый о Петькином ушничестве дознались, и ему здесь верная смерть будет.

Ротмистр ткнул носком сапога лежащего Петьку:

– Довольна выть, не баба! Отвечай, только не ври. Уршакбашеву тропу знаешь?

– Знаю! – вскинул голову Петька. – Убей меня бог, знаю, ваше благородьичко!

– Провести нас ею сможешь?

– Семь раз ходил, – радостно закричал Толоконников. – Для управителя за самоцветами ходил. Сначала все по берегу Белой, так чтоб Малиновые горы[16] все время в спину были, а как до Акташ‑горы дойдешь, круто на закат свертывай, на башкирские святые горы Иремель. Там тропа кончается и на два пути делится. Левым путем по реке Ай до златоустовского купца Лугинина завода добредешь, а правая тропа на Чебаркульскую крепость и далее на Челябу пойдет. Вам куда, ваше благородие?

– Верно! – подтвердил ротмистр. – А до Челябинской крепости, по‑твоему, как далеко?

– Сам не хаживал, а от других слыхал, что ден пять пути будет.

– Ладно! Пойдешь с нами проводником. Иди, сряжайся в путь.

Петька бросился в ноги ротмистру, поцеловал полу его венгерки и выбежал торопливо из зала.

– Трактом ретироваться небезопасно, – обратился ротмистр к Шембергу. – От летучих шаек злодеев нападению подвергнуться можно. А в случае неудачи, с вашим добром как ускачешь? И решил я скрытной Уршакбашевой тропой до Иремеля подняться, чтобы из сих мест, объятых мятежом, незаметно выбраться. А потом пойдем открыто на Челябу. Так для наших голов и для вашего добра лучше .будет.

Никто не заметил, каким торжеством загорелись глаза приказчика, когда ротмистр согласился взять Толоконникова проводником. Но он поспешил под опущенными ресницами скрыть их радостный блеск, К нему подошел Шемберг.

– Господин Агапыч, совета прошу. С заводом как поступить? Сжечь, чтобы Хлопуше не достался? Пример?

Агапыч выдвинулся вперед. Вид у него был торжественный и серьезный. Склонив голову набок, заговорил проникновенно:

– Батюшка Карл Карлыч, сам ты видел, что я на службе его сиятельства графа живота не жалел. И хочу я до последнего издыхания ему послужить. Останусь я на заводе его добро доглядывать. Бог не выдаст – свинья не съест. А без врагов и в заячьей норе не проживешь. Стар я, и смерть мне не страшна. Может, хоть малую толику из графского имущества сберегу. А, впрочем, твоя управительская воля, как прикажешь, так и сделаю.

Не поверил Шемберг ни одному слову Агапычеву. Уставился на него пытливо. Хотел в душу ему пробраться, разворошить ее до дна, узнать, что задумала эта проклятая лиса. Но Агапыч ответил ему по‑детски невинным взглядом. С безмятежным спокойствием ждал он ответа управителя. И Шемберг, не в силах разгадать задуманное, ответил сухо:

– Оставайтесь. Я рад. Об усердии вашем, при случае, графу донесу.

– Все? Можно трогаться? – спросил ротмистр и приказал вахмистру:

– Приказывай седлать. Предупреди гусар – дорога дальняя.

И когда все вышли из зала готовиться в дорогу, Агапыч прошептал злорадно:

– Вот так‑то! Владыкой самовластным здесь был, а теперь пятки салом мажешь. После полотенчика – онучей! Мудрите вы много. А во многой мудрости – многие печали. Я же попросту живу. Бегите, спешите и Петьку с собой захватывайте. Кто тогда докажет, что я против Пугача шел? Никто! Все следы замел я! А с душегубцами Емелькиными я полажу. Послужу новым хозяевам! Старые‑то, вроде немца, все только в свой карман норовили. У них не попользуешься. А новых хозяев я вокруг пальца оберну. Ишь что офицер‑то говорил: «У Пугача из тебя генерал бы вышел». А на кой мне ляд их генеральство? Я управителем на заводе буду. Сколь ни есть времени, а все поцарствую. Сундуки золотом набью. А с казной‑то везде хорошо, везде ты гость дорогой. Спокойных времен дождусь и, глядишь, кафтанчик короткополый надену и паричок напялю. За деньги и дворянство купить не диво!..

ГОРЫ

Шемберг вытащил из потайного ящика сверток с особенно крупными золотыми самородками и самоцветными камнями и сунул его за пазуху белого бараньего Полушубка. Вздохнул облегченно. Окинул прощальным взглядом комнату и вышел на крыльцо.

Рассвет чуть брезжил, но на дворе было светло от выпавшего за ночь первого недолговечного снега, мягкого и пушистого, как мех. Горы были молчаливы и угрюмы. Притаилась, как волчица, тайга, враждебно ощетинилась. На каменные лапы сыртов положила она тяжелую голову с острыми хвойными ушами и смотрела внимательно, не мигая, черными бездомными глазами.

Было тихо. Заснул даже вечный бродяга ветер. Шумела только Белая, вздувшаяся от растаявших первых снегов. Длинные черные ее волны бежали вдоль берегов, взбрасывая вверх оторванные от заводской пристани бревна и доски. Бревна поднимались на дыбы и, ударяясь о бока стоявшей здесь же баржи, гремели точь‑в‑точь, как вчерашние пушки.

Поеживаясь от предрассветного холодка, струями пробегавшего между лопаток, Шемберг пошел к воротам. Оттуда неслись людские голоса и конское ржанье. Погонщики, выбранные, управителем из особо приближенных дворовых людей, суетились около вьючных лошадей, увязывая торопливо тюки. Их работу педантично проверял камердинер Фриц. Невыспавшимися сиплыми голосами переговаривались гусары, докуривая перед походом последние трубки.

– Готово, что ли? – нетерпеливо спросил ротмистр и, не дожидаясь ответа, скомандовал: – По коням! Садись!

Звякнули о стремена сабли, заскрипела кожа седел.

– Шагом, а‑арш! – снова раздалась команда ротмистра.

Шемберг вскарабкался на своего киргизского жеребца. Стремя ему почтительно придержал Агапыч. Пропустив вперед вьючных лошадей, чтобы в пути иметь их перед глазами, управитель занял свое место в колонне.

Агапыч крикнул вслед отъезжающим:

– Доброй путины! Счастливо добраться!

А затем с грохотом и скрипом захлопнулись тяжелые заведение ворота. Никто не ответил на пожелание доброго пути. Все угрюмо молчали.

Шемберг посмотрел на Баштым‑гору. Зарево погасло. Лишь облака, лениво перелезавшие через гору, оставляя на ее вершине клочья своих подолов, розовели нежно по краям от еще тлевшего внизу пожарища.

В голове каравана ехал Петька Толоконников, с персидским ружьем через плечо. Рядом с Петькой ехал нарядный, тепло одетый ротмистр.

Обойдя завод по берегу Белой, Толоконников уверенно свернул в горы. Здесь отряду пришлось выстроиться гуськом. Две лошади рядом не прошли бы по узким горным тропам.

Поднялись на первый взлобок, миновали свежую вырубку, прошли угольные ямы, в которых обжигался уголь для заводских домен. Ямы еще дымили, чадя густой дегтярной копотью, а вокруг ни души. Жигари ушли все до одного в пугачевские отряды.

За землянками и балаганами жигарей начиналась густая девственная тайга. Шемберг остановил коня и оглянулся в последний раз на завод. Он лежал внизу тихий, безлюдный, испуганный. Ни одного дымка не вилось над его строениями. Обезлюдел и заводской поселок, лишь перебрехивались лениво голодные собаки. И оттуда бунт вымел людей, бросил их в горы, в пугачевские партизанские отряды.

Долго смотрел вниз Шемберг, но не видел он, как вслед за караваном, по его следам, прокрались два всадника на мохноногих низкорослых лошадках. На всадниках были пестрые халаты, рысьи шапки, вооружены они были луками и короткими копьями‑дротиками.

Шемберг тронул коня и, догоняя отряд, поскакал в тайгу.

В лесу плавал зеленый утренний свет. Тихие стояли сосны, недвижимо распластав широкие лапы ветвей. Неутешно плачет жена, большой черный дятел, да шебаршат под копытами коней опавшие листья.

Но вот, вестником близкого солнца, зашумели по соснам верховые ветры, и величавая песня леса катилась медленной волной, перебираясь с вершины на вершину, затихая ненадолго в глубоких ущельях. И от этой дикой первобытной лесной песни тоска закрадывалась в сердце Шемберга, и ему хотелось повернуть коня к теплу, к людям, к живым человеческим голосам.

Когда поднялось солнце, яркое, но холодное, отряд шел уже Уршакбашевой тропой по глухой тайге. Ветви деревьев, нагие, похожие на оленьи рога, нависали над тропой, били путников по лицу. Шемберг вытирал кровь от царапин с гладко выбритых щек. Но молчал, терпел, любовно поглядывая на вьючные тюки: «Ради этого можно перенести и худшее. И мы еще вернемся в эти дикие дебри, вернемся, чтобы покорить и вырвать из их недр несметные богатства!»

Уршакбашева тропа извивалась ползущей змеей, сползала в ущелье, взбиралась на вершины, перекидывалась через ручьи и мелкие горные речушки. Тогда брались за топоры, валили поперек русла несколько деревьев и по этому зыбкому мосту переводили в поводу храпящих, перепуганных лошадей.

Спускаясь к подножиям гор, попадали в болота. Шли по полусгнившим бревенчатым сланям, а по обеим сторонам гати упруго качалась трясина, надувалась, дыбилась волной и лопалась смачно, выплевывая, как гной, вонючую грязь. На одном из этих качай‑болот не было слани. Отыскивая путь, гусары срубили молоденькую саженную сосенку и ею прощупывали трясину. Сосна ушла целиком, от вершины до комля, а затем упругая мощная сила выперла ее с чавканьем снова наверх. Шемберг побледнел, вообразив медленную мучительную смерть в этой холодной вонючей бездне. Но по краешку, по кромке, обошли и эту трясину.

Белая не отставала от каравана. Она шумела неумолкаемо внизу, у подножия гор, словно билось где‑то рядом огромное сердце, переполненное кровью. А затем река начала играть с путниками в прятки. То блестит серебром под самыми ногами, то нырнет в горную щель, чтобы через полчаса снова кинуться навстречу каравану. Свет и тени переплетались, сменяли друг друга на каждом шагу. От пестроты красок рябило в глазах.

Скалы, теснившие Белую, то вставали угрюмыми мрачными идолами, то сползали к реке хребтастыми доисторическими ящерами, то обрывались отвесной, словно человеческими руками обтесанной стеной.

Вот на противоположном берегу Белой, на светлой поверхности скалы зачернела мрачная пасть пещеры. Обернувшись к ехавшему сзади ротмистру и указывая на нее, Толоконников сказал:

– Ермакова пещера. Старики бают, клад там скрыт, золото и самоцветы[17].

– Иди ты к бесу с Ермаком! – раздраженно ответил ротмистр. – К печке бы поскорее, чтобы дрова постреливали, да пуншику бы горячего... А здесь вот мерзни, как собачий хвост в проруби!

– Когда бурлаки в коломенках мимо этой пещеры плывут, – не унимался Толоконников, – или лесорубы плоты гонят, они всегда «ура, Ермак!» кричат. Иначе доброго пути не будет. Или коломенки о камни убьются, или плот на перекатах размечет, а то и утонет кто. Надо и нам, ваше благородие, Ермаку «ура» крикнуть. Худа бы не было. Старинный обычай исполнять надо. Неровен час...

– Я те крикну! Огрею вдоль спины, не только «ура» – «караул» закричишь! – пригрозил ротмистр. – Нам дышать громко не след, потаенно, как тараканам, ползти надо, а он, дурень, «ура» кричать вздумал...

...В полдень сделали небольшой привал. Наскоро закусили и двинулись дальше. Торопил всех ротмистр. Необъяснимая тревога угнетала его. Он спешил пройти Иремельские горы, чтобы быть поближе к Чебаркульской крепости, из которой, наверное, делаются вылазки сильными воинскими отрядами. Если они встретятся с таким отрядом – они спасены. А пока надо спешить и спешить.

И они спешили. Но лошади, изранившие ноги об острые камни, ежеминутно спотыкались и, отупев от тяжелого пути, в ответ на удары шпор и нагаек лишь вздрагивали покорно, не прибавляя шага.

Тропинка по‑прежнему юлила, обходя скалы, ныряла в таежную чащу и выбегала к низинам – болотам. А впереди, сзади, направо и налево, со всех сторон без конца, без края, словно синие грозные тучи, громоздились горы. Иногда тропа совершенно исчезала, но Толоконников уверенно шел вперед, руководствуясь какими‑то ему одному известными приметами.

Все чаще и чаще начали встречаться звериные следы и сами звери. Под лошадиными копытами огненным комом перемахнула тропинку куница. Лисицы пускались наутек, подняв тугой пушистый хвост, и издали, из безопасности лаяли хрипло и тонко. А в одной из низин, густо заросшей орешником, услышали неуклюжую возню и треск валежника под чьими‑то тяжелыми лапами. Лошади, прядая ушами, испуганно захрапели.

– «Хозяин» бродит! Берлогу выбирает, – заговорили возбужденно гусары, оглаживая испуганных коней и щупая курки карабинов.

– А може и не медведь, а он лютует, – сказал седой гусар и перекрестился. – Самое ему время.

– Кто это «он»? Какое «самое время», – крикнул, услышав разговор в рядах, секунд‑ротмистр.

– На Ерофея‑мученика леший бесится, ваше благородие, – ответил старик гусар. – Деревья ломает, зверей гоняет и проваливается в тартарары до весны. Не приведи господь с ним в такой день встретиться. Изломает и в болото сунет!

Гусары испуганно закрестились. А Повидла рассердился.

– Прекратить дурацкие разговоры! Не лешего опасайтесь, а...

Он разозлился еще больше и безжалостно пришпорил ни в чем не повинного коня.

Караван забрел в самые глухие дебри Урал‑камня. Картины, полные сурового величия, открывались перед путниками на каждом шагу. Вот на юге рванулся к небу мощным взлетом горный кряж Маярдак и застыл окаменевшими волнами. Видна только передняя цепь его гор, а остальные слились в неясную полосу. На западе – другой неизвестный кряж, затянутый синей дымкой. Отдельные его вершины повисли в воздухе между небом и землей, плавая в туманном мареве.

Великаны‑деревья все теснее и теснее обступали тропу. Ноздри людей ловили то сладкий запах лиственницы, то сухой смолистый аромат сосны. Тишина гнетущая, словно под сводами подвала, наваливалась на караван. Лишь стук дятла, изредка бормотанье падуна‑водопада да детский плач кречета в небе тревожили эту вековую горную тишь.

Под вечер, когда красное мутное солнце начало скатываться за хребты, Петька остановился. Указывая на вставшую перед ними седловатую гору, сказал ротмистру:

– Вот ее перевалим и Акташ‑гору увидим. А за Акташ‑горой вскоре и Иремели начнутся. Там нашей тропе конец.

Ротмистр слез с коня, с удовольствием разминая затекшие от седла ноги. Удивленный Петька последовал его примеру.

В узкое ущелье, где остановились ротмистр и Петька Толоконников, начали втягиваться один за другим гусары. Потом показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с губами, посиневшими от холода, с расцарапанными щеками, но веселый и довольный.

– Почему остановка? Пример? – крикнул он ротмистру. – На ночлег остановимся?

– Пора бы, лошади еле бредут, – ответил Повидла и приказал вахмистру: – С коней долой! Лошадей не размундштучивать. Людям не расходиться. Ждать меня.

Затем повернулся к Петьке:

– А мы с тобой, давай‑ка на эту гору слазим.

Сняв с себя все лишнее, они начали подниматься по голым гранитным утесам горы.

Вершина безлесная, голая была загромождена «россыпью», как называют на Урале обрушившиеся осколки скал и крупные камни. Восточная сторона горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу, у подножия ревела и металась среди порогов Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, казалось, зажали ее в каменное кольцо. Но она все‑таки прорвалась. У подножия Чудь‑горы Белая нашла щель и злая, стремительная, в седой пене, неслась, закручивая ошалело воронки водоворотов. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз. Заныло, заломило в ногах и сладко закружилась голова. Испуганно отшатнулся:

– Ну и пропастина! Так и затягивает.

– А вон, ваше благородие, глянь‑кось, Золотые шишки видны, – сказал Толоконников.

Повидла посмотрел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом.

– А теперь на закат гляди. Самое матушку Яман‑гору увидишь.

Ротмистр, приложив к глазу подзорную трубу, повернулся к западу. Яман‑тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную свою голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг ветер отдернул облачный полог, обнажив мрачный массив горы. Ротмистр невольно вздрогнул при виде этой зловещей красоты. Яман‑тау сейчас же укуталась в облака, но перед глазами Повидлы долго еще стоял хаос головокружительных черных круч, голых мертвых скал и глубоких извилистых ущелий.

Не отрывая трубы от глаза, повел вокруг, чуткими ее стеклами прощупывая окрестность. Острые вершины гор, изломанные спины хребтов спокойными могучими волнами уходили вдаль, в кипящее золото заката. Нигде ни признака человека: ни крыши, ни дымка, ни собачьего лая. Пустыня!

Опустил трубу и приказал Толоконникову:

– Беги вниз, передай от моего имени вахмистру, что мы здесь на ночлег остаемся. Скажи, чтоб лошадей не расседлывать, больших костров не разводить. И пусть двух часовых выставит: одного – у входа в ущелье, другого – к реке. Иди!

Петька, шурша осыпающимися из‑под ног камнями, понесся под гору. Вскоре стих шум его шагов.

Белая буйно билась о берега, шумно вздыхала на порогах, где‑то хрипло лаяла лиса, снизу, из ущелья доносились голоса людей и треск ломаемого на костры валежника. Недовольно поморщился:

– Эка разорались! На десяток верст слышно.

Еще раз вскинул к глазу трубу. Дыбятся темные горы. Чуть поблескивает река. На потемневшее небо высыпали первые звезды. Костры, разложенные гусарами на берегу, длинными огненными столбами отражались в воде. А кроме – ни луча, ни искры. Пустыня!

Спустившись в ущелье, в лагерь, приказал прекратить громкие разговоры, перенести костры от реки под гору в укрытое место, проверил часовых. Лишь после этого наскоро закусил и лег рядом с Шембергом, закутавшись в медвежью доху. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный, загадочный силуэт Чудь‑горы. Каменная ее громада вдруг заколыхалась, подпрыгнула к ярким звездам, затем начала медленно опускаться, а вместе с нею и ротмистр опустился в бездонные глубины сна.

Вскоре заснул весь лагерь. Не спали только часовые да дневальный у костра. Но они не видели, как двое всадников‑башкир стороною, по тайге, объехали лагерь, выбрались снова на Уршакбашеву тропу и погнали своих мохноногих низкорослых коней в сторону Акташа, туда, куда на рассвете должен был двинуться караван.

ВСТРЕЧА

Сквозь теплую дремотную лень ротмистр уловил чьи‑то негромкие, но тревожные голоса. А когда выпростал голову из теплого меха, услышал: говорили Петька и вахмистр.

– Бывает, что дым за сотни верст ветром наносит, – успокаивал вахмистра Толоконников. – Может, пал стороной идет, может, по другому берегу, за рекой. Нам от этого какая печаль?

– Может, и стороной. Может, и за рекой, – согласился вахмистр, – а все же я их благородие взбужу. Дыму без огня не бывает. Доложить надо.

– В чем дело, вахмистр? – спросил ротмистр, быстро сбросив доху, и почувствовал, как в ноздри его ударил едкий и горький запах. От него першило в горле, горечью наполняло рот.

Над ущельем, над лагерем удушливым туманом плавал молочный дым. Крепко пахло горящей хвоей.

– Ваше благородие, дымом в нашу сторону тянет, – сказал вахмистр. – Где‑то лес горит, пал идет.

Ротмистр поднял голову к побледневшему предрассветному небу, посмотрел внимательно на облака. Они плыли с севера на юг, в направлении, обратном движению каравана.