Текст книги "Хлопушин поиск"

Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Что, аль на своей шкуре испытал? – Хлопуша устало улыбнулся.

После Шемберга судили доменного мастера, того самого, который утром в день заворохи хотел избить на домне Жженого, заступившегося за покойного Семена Хвата. Жалобу на мастера подали Хлопуше доменные работные. Хлопуша сказал ему:

– Сам ты из работных вышел, а своего же брата бил, утеснял, в колодки сажал. Не нашего ты леса пенек, и нет тебе ни места, ни доли у нас.

Мастера отодрали плеткой‑шестихвосткой на «стегальном дворе» и с позором, вымазав дегтем, вываляв в перьях, выгнали с завода. Богатый его дом в поселке был сожжен.

Когда было покончено и с мастером, Хлопуша обратился к своим есаулам:

– Ну, вишь, с крупными злодеями мы разделались. А с мелюзгой, с кровососами, рядчиками, взяточниками, конторщиками иль мордобойцами‑уставщиками работные сами разделаются. А теперь, господа есаулы, должны мы сему заводу, подведенному под высокую руку царя Петра, дать власть крепкую и праведную.

Хлопуша взобрался на кресло с ногами и, поддерживаемый со всех сторон есаулами, обратился к толпе с короткой речью.

– Люди работные, и вы, приписанные к заводу пахотные мужики, еще в остатний раз слушайте меня!.. Изволением и милостью великого нашего государя анпиратора Петра Федоровича избавлены вы от вечной кабалы. Пресветлый наш батюшка‑царь жалует вас землею, покосами, лесами, реками, озерами, а за работу на заводских фабриках жалует денежным жалованием и провиантом. А еще жалует он вас вечной волею и свободой! С сего дня и до окончания века, пока белый свет стоит, будете жить вы вольно, и никто у вас волю отнять не мочен!..

Терпеливо и благодарно молчавшая толпа разразилась ликующими бурными криками. Полетели кверху шапки. Казалось, бесчисленная стая ворон взмыла над литейным двором. Люди обнимались, целовались друг с другом. Хлопуша, с трудом удерживая равновесие на пружинящем кресле, размахивал руками, надрывался в криках, и сам при этом весело смеялся:

– Слушайте дале!.. Да тише вы, галманы!.. Вот чистые жеребцы! Взбесились от радости!

Есаулы кое‑как восстановили тишину, и Хлопуша продолжал:

– Отныне будете вы жить вольно, по древнему казацкому обычаю. А посему, должны вы выбрать себе атамана и есаула. Кого прочите в заводские атаманы, а кого в есаулы? Отвечайте!

Толпа ответила дружно:

– Павлуху атаманом!.. Жженого!.. Есаулом Федьку Чумака, кричного!..

Хлопуша взмахнул отчаянно шапкой, закричал надрывно, из последних сил:

– Детушки, люб ли вам атаман Павлуха Жженый?.. Люб ли вам есаул Федька Чумак?..

– Любы!.. Оба любы!.. – загремела толпа.

Хлопуша спрыгнул с кресла и подтолкнул к нему Жженого. Поднявшись на штофное сиденье, Павел снял шапку и поклонился на все четыре стороны. Сказал негромко, волнуясь:

– Быть мне, братья, по вашему слову, в службе истинному мужицкому государю и в вашей службе. Атаманить буду по правде и по совести. Обещаюсь и клянусь – другу не дружить, недругу не мстить и с вами, братья, совет держать...

Кончить Павлу не дали. Снова взлетели шапки, загремели крики:

– Ура‑а атаману! Любо!.. Любо!..

Павел спрыгнул с кресла и почувствовал на своем плече чью‑то руку. Обернувшись, увидел Хлопушу. Он ласково и добро улыбался.

– Хорошо сказал, Павлуха! Как сказал, так и делай! А теперь, молодой атаман, пойдем‑кось на вал. Там не людно. Слово к тебе есть...

* * *

Надтреснутый басок Хлопуши выводил с грустной удалью:

Черный ворон воду пил,

Воду пил.

Он испил, возмутил,

Возмутил...

Опершись о частокол, Жженый смотрел задумчиво вниз, на литейный двор.

Шихтплац походил на многолюдный и веселый базар. Он был тесно заставлен телегами, повозками, холщовыми .палатками, рогожными навесами, киргизскими и башкирскими кошомными юртами. Ржали кони, мычали волы, ревели верблюды. И плыли оттуда мирные запахи сена, навоза, дегтя, дыма костров.

На кострах закипали котлы с кашей, щербой, с похлебками из баранины, воловины, конины. Из неясного гула людских голосов вырывались звонкие переборы балалайки, визг башкирского кобыза, тугие звоны киргизской домбры. Кочевничья песня тянулась, раскручивалась и снова тянулась все выше и выше, и качалась, как струйка дыма над степным костром. А выбитые окна господского дома выплеснули хоровую песню, старинную песню, в которой и жалоба, и смертная мужицкая тоска:

Эх, когда бы нам, братцы,

Учинилась воля,

Мы б себе не взяли

Ни земли, ни поля.

Хлопуша оборвал свою песню и глубоко вздохнул. Павел, не меняя позы, перевел на него взгляд.

– Я, провора, завтра двинусь дале, – заговорил Хлопуша. – Теперь прямо под Ренбург пойду, царевым полкам пушки и прочий снаряд повезу. А ты здесь, на заводе, пушки, мортиры, ядра лей и пересылай с оказией под Ренбург, в Берду, в главную нашу квартиру. Я тебе охрану оставлю, а ты, кроме того, огородись рогатками, частокол поднови, кулями с песком обложись. Держи ухо востро! Спи одним глазом! Не зевай – дураков‑то и в церкви бьют.

– Дядя Хлопуша, дозволь сказать, – робко перебил его Жженый.

– Ну? – Хлопуша недовольно свел брови над переносьем. – Чего еще у тебя там?

– Без охотки я здесь остаюсь, – по‑прежнему несмело сказал Павел. – В бой мне хочется. Дядя Хлопуша, возьми меня с собой. Крепко тебя прошу!

Хлопуша еще туже свел брови, засопел недовольно и вдруг засмеялся.

– Чего ты? – уныло удивился Жженый.

– Вспомнил я, – тихо и ласково продолжал Хлопуша, – вспомнил челяпигу, воробышка глупого, того, что на дороге. Тоже так вот просился – «дядь Хлопуша, возьми‑и...»

Он обнял с застенчивой нежностью Павла за плечи.

– И мне, провора, с тобой неохота расставаться. Полюбил я тебя, ухарь‑парень ты, и душа у тебя прямая. А для дела надо... На кого завод оставлю? Ну? На кого? От этого дела тебе не отпятиться. Поработай на мирской пай. Примай сей груз на свой хребет, авось не переломится.

Павел молчал. Хлопуша отошел от него и сел на пушечный лафет.

– Дале слушай! И запомни крепко! Работных людишек ты всячески береги. Пускай владеют они землями, лесами, сенокосами, рыбалками без покупки и без оброку. Башкирцев в их улусах тоже всячески защищай, николи их не обижай. Они первейшие наши друзья и помощники. Царицын хомут им тоже холку до крови растер, Им, иной раз, горше нашего достается.

Хлопуша помолчал и заговорил теперь строго и сурово.

– Вожжи, однако, не распускай! Нещадно тех наказывай, кто в самовольстве, озорстве и непослушании замечен будет. Дело, Павлуха, наше великое. Святое дело! Ежели бы собрать все слезы, что выплакал наш брат холоп, всколыхнется сине море и утонут в нем наши злодеи, утеснители, баре да заводчики. За такое дело ни поту, ни крови, ни даже жизни своей не жаль. Гляди, вон оно, наше мужицкое сермяжное воинство!..

Табор не уместился на литейном дворе, вышел за заводские валы. Бесчисленные костры опоясали завод огненным кольцом.

Костры горели, начиная с берегов реки, и поднимались все выше и выше по уступам гор до самых вершин.

У костров на берегу Белой можно было разглядеть черные тени людей, на склонах гор бушующее пламя освещало черные, как сажа, стволы деревьев. Выше, на горах, костры трепетали светлыми пятнами. Еще выше они тихо мерцали, почти сливаясь со звездами.

– Видишь, всколыхнулся холопский мир! Смерд восстал! И неужели мы Русь‑матушку не обратаем, неужели Москву да Питер – гнездо царицыно – на слом не возьмем?.. А теперь, прощай, провора! Надолго прощай! Может быть... навсегда.

Хлопуша снова обнял Жженого за плечи и потянул к себе. Павел тоже крепко обнял его и поцеловал в сухие горячие губы.

БУРАН

Смеркалось.

Жженый стоял на заводском валу, на том месте, где он вчера прощался с Хлопушей. Смотрел грустно, как за гребнем Баштыма одна за другой исчезали телеги Хлопушиного обоза. Вот последние втягиваются на взлобок. Уже не слышно многоголосых криков, похожих на грай, стаи грачей.

Сзади Жженого, стуча мерзлыми валенками, переминался с ноги на ногу старик капрал. Нос его от холода стал сизым, и капрал то и дело тер его. Старик сдвинул на затылок шапку, и Жженый увидел, что волосы его по‑казачьему подрублены в кружок и спущены до половины лба. Павел улыбнулся.

– Совсем, дедка, казаком заделался? Ну, послужим новому царю?

Старик подумал, вытащил тавлинку, зарядил нос и ответил готовно:

– Двум царицам да одному царю служил, а нашему мужицкому государю как же не потрудиться? Своя, сынок, ноша не тянет.

Павел повернулся и посмотрел на завод.

Дымили колошники домны, зарешеченные окна кузнечной фабрики багровели отсветами горнов. Жарко пылали все заводские горны и кричные печи, кузнецы‑молотобойцы в соленых от пота рубахах, в прожженных кожаных фартуках и день и ночь били молотами в крицу, отковывая пушечные и ружейные стволы. Вымотав силы, валились вздремнуть здесь же на земляном полу, усыпанном шлаком и пеплом, и, вскочив, снова били молотами, били хакая, с оттяжкой, с веселой злостью, так что искры метелью взвивались под потолок. Никогда не работала заводчина с таким запалом, с такой яростью, как сейчас, полная уверенности в близкой победе.

Завод гремел, звякал, грохотал, визжал сверлильными станками, а на горы, на тайгу опускались сумеречное спокойствие и тишина. Звенящая от заморозков земля ждала крепкого, настоящего снега. И небольшое облако, наползавшее с востока, вдруг разрослось в пухлую снеговую тучу. Перетаскивая через сырты отвисшее свое брюхо, туча напоролась на острую вершину Баштыма и просыпалась снегом, сухим и мелким, как соль.

Пришел первый зимний буран.

Здесь, внизу, было еще тихо, лишь начала посвистывать, кидаться серебристой снежной пылью порывистая поземка. А на вершинах буран кипел, вскидывался белым дымом..

Туча сползла с Баштыма и повисла над заводом.

Тотчас побелели склоны гор, дороги, берега реки, только сама река, еще не застывшая, шла черная, как вар, и по ней плыли лебедями первые льдинки. Снег убелил и заводский поселок, гнилой и грязный.

И как всегда бывает после первого снега, земля казалась особенно чистой, свежей. И Павлу верилось, что пришедший буран очистит землю от гнили и грязи, страданий и горя.

А капрал, ежеминутно сморкаясь, шмыгая перезябшим носом, ворчал:

– Буран идет. Надо приказать в колокол звонить. В буран многие с пути сбиваются...

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дорога 5

Контора 15

Тайга 26

Манифест 35

Донос 50

Песня 61

Завод 60

Вышка 74

Завороха 80

Попугай 92

Зарево 110

Горы 123

Встреча 133

Пал 144

Суд 149

Штурм 156

Победа 168

Буран 186

Пермское книжное издательство

Библиотека путешествий и приключений

Вышли из печати:

Выпуск 1. А. Домнин. Дикарь. Цена 6 коп.

Выпуск 2. М. Заплатин. На гору каменных идолов. Цена 12 коп.

Выпуск 3. Н. Чернышев. Западня. Цена 8 коп.

Выпуск 4. А. Ромашов. Лесные всадники. Цена 11 коп.

Выпуск 5. Ю. Вылежнев. На лосях. Цена 13 коп.

Выпуск 6. А. Белоусов. Камень нерушимый. Цена 9 коп.

Выпуск 7. А. Соколов. Пламя над тайгой. Цена 6 коп.

Выпуск 8. А. Крашенинников. В лабиринтах страны Карст. Цена 6 коп.

Выпуск 9. Н. Чернышев. Находка беглого рудокопа. Цена 6 коп.

Выпуск 10. А. Граевский. На север! Цена 8 коп.

Выпуск 11. А. Ромашов. Золотой исток. Цена 10 коп.

Выпуск 12. В. Волосков. На перепутье. Цена 7 коп.

Выпуск 13. В. Занадворов. Медная гора. Цена 14 коп.

Выпуск 14. М. Заплатин. Вдоль Каменного пояса. Цена 17 коп.

Выпуск 15. Ю. Курочкин. Легенда о Золотой Бабе. Цена 29 коп.

Выпуск 16. А. Ромашов. Земля для всех. Цена 11 коп.

Выпуск 17. О. Селянкин. «Ваня Коммунист». Цена 11 коп.

Выпуск 18. Л. Фомин. Лесная повесть. Цена 8 коп.

Выпуск 19. А. Домнин. Поход на Югру. Цена 6 коп.

Выпуск 20. В. Матвеев. Золотой поезд. Цена 25 коп.

Выпуск 21. В. Волосков. Операция продолжается. Цена 33 коп.

Выпуск 22. Д. Мамин‑Сибиряк. Бойцы. Цена 32 коп.

Выпуск 23. Г. Бабаков. Тигр наступает. Цена 23 коп.

Выпуск 24. Г. Солодников. Ледовый рейс. Цена 23 коп.

Выпуск 25. В. Оборин. Немые свидетели. Цена 22 коп.

Выходят из печати:

Выпуск 27. А. Граевский. Морской узел.

Выпуск 28. Л. Фомин. Мы идем на Кваркуш.

Выпуск 29. В. Соснин. Охота без выстрела.

[1] Шпионов. разведывать, нет ли в наших краях свободных деревень, к заводам не приписанных. А наши села царскими были. Вот и приписали нас к Белореченскому заводу. После обедни согнал староста мужиков царский приказ слушать. Вышел поручик и объявил: «Больше подати царице платить не будете. За вас граф заплатит. А вы должны свои подати на графском заводе отработать». И должны мы теперь на графском, будь он проклят, заводе сто двадцать ден проработать. А на дорогу сюда и отсюда еще сто ден клади. Сколько выходит? Когда же на себя‑то работать? Как без нас бабы с жатьем управятся? А нам до весны домой не возвернуться.

– А зачем шли? – сурово спросил человек в накомарнике. – Кто же после драки кулаками машет? Эх, дядя, елова твоя голова!..

– Мы не шли! Нас силой повели! – обидчиво ответил мужичонка. – Мы тогда поручику прямо сказали: «Мы, хлебопашцы, привыкли около землицы ходить. Нам заводская работа несподручна. На завод не пойдем!» Так их благородие и отъехали ни с чем. А далее вот что было. В самый Еремей‑запрягальник[1], когда ленивая соха и та в поле, наехали на село драгуны. Чистое мамаево нашествие! Старосту батогами били, зачем царицыного указа ослушался. Мужиков тоже пороли – на заводе работай‑де, а не на пашне. Потом мужиков хватать начали, ребят, кои повзрослее, тоже позабирали, в колодки забили, на подводы побросали. Езжай! Вот и едем! В Катеринбурге только колодки сняли, когда люди мереть начали. А ты говоришь – зачем шли? Не пойди тут!

Мужичонка затяжно закашлялся, навалившись на телегу. Отдышавшись, робко спросил:

– На заводе, чай, не сладко? Не слышал?

– Чего слышать, сам работал, – хмуро ответил человек в накомарнике. – Сам в заводской кабале мучился. Есть‑спать некогда. Утром приказчик, как собак, работных плетью пересчитывает. На цепь сажают, в шейные и ножные железа куют, кнутом за малую провинность секут.

– Исусе Христе! – испуганно прошептал мужичонка.

– Не любо на заводе работать, в рудники пошлют. К тачке прикуют! Ровщики‑рудокопы света белого не видят, так под землей и живут – хозяину руду добывают.

– Не пойдем ни на завод, ни в рудники! – внезапно, с ярой ненавистью крикнул мужичонка.

Человек в накомарнике не ответил. Он потянул сетку книзу, открыв загорелый, в оспинах лоб и черные с желтизной, шустрые глаза. Долго, пытливо смотрел он на оторопевшего мужика и обнял его за плечи:

– Тебя как кличут‑то, провора?

– Семен, а по прозвищу Хват.

Человек в накомарнике улыбнулся глазами: не шло это прозвище к тщедушной, болезненной фигуре мужика.

– Слушай меня, провора, в оба уха. Слушай и другим мужикам передай. Указ есть о том, чтоб приписным мужикам по домам с заводов расходиться и снова на пашню оседать. И заводские мужики тоже от работ ослобоняются, и билет в том получают на вечную вольность.

Семен Хват испуганно отшатнулся.

– Чей указ? А ты сам‑то его видал?

– Видел я его, провора. Чей указ? За подписанием амператора Петра Федоровича собственной руки. Указ тот велит крестьянам под заводами не быть, работным людям тоже, а работать только по вольному найму.

– Чего голову морочишь? – враждебно зашептал мужичонка. – Вона какой ты заслух пущаешь. Нам, дуракам, ум мутишь. Какой Петр Федорович? У нас сейчас царица, Катерина. А царь Петр Федорович умер...

– Жив! Жив царь Петр, мужицкий царь, надежа крестьянская! – тихо, но горячо сказал человек в накомарнике и снова обнял Семена за плечи. – Слушай, говорю, и для нас солнце взошло.

У казаков, на Яике, царь Петр спасался. А сейчас казацкая беднота, по его царскому приказанию, против старшинской стороны, против казаков‑богатеев и петербургских генералов бунт подняла. К казакам орда пристала: башкирцы, калмыки, киргизы. Работные заводские люди тоже. Недалече отсюда Златоустовский и Саткинский купца Лугинина заводы взбунтовались. Власть по народному выбору поставили. Мир закачался, провора! Тряхнем теперь бар, помещиков да заводчиков‑кровососов! Хватит, попановали.

– Мир, говоришь, закачался? – сдавленно прохрипел Хват и положил руку на топорище, затертое до лоска. – В топоры их, иродов! Топор на шест насажу, вот тебе и секира будет!

– О чем разговор ведете? – послышался сзади строгий голос.

Оба испуганно обернулись. Около телеги стоял старый капрал, сопровождавший обоз. Он смотрел сурово и подозрительно.

– О том разговор, – нашелся человек в накомарнике, – зачем мертвяков с собой волокете? Земле предать их надо. Не след над покойниками измываться. Иль живых не хватает?

Капрал важно разгладил седые прокуренные усы.

– Воинского артикула не знаешь, парень. Солдат должен выполнять приказ начальников столь скоро и столь точно, сколь можно. Сдали мне людей по счету, по счету и я их управителю заводскому сдам. А живые они или мертвые, меня не касаемо.

Человек в накомарнике засмеялся. Смех его был спокойный и невеселый.

– А на что твоему управителю тухлое мясо? Собак кормить?

– Попридержи язык, парень! – прикрикнул капрал и вдруг схватил незнакомца за рукав. – А ты кто такой? Знаешь, что за такие слова бывает? Солдат крикну! В колодки забью!

Человек в накомарнике спокойно отстранил капрала.

– Отзынь, служба. Не пугай. Мало ли что с перепугу стрястись может. Медведь покрепче меня, и с тем с испугу‑то знаешь, что бывает? А есть я караванный приказчик с Источенского завода. Ездил на Белую барки смотреть. Еще чего знать хочешь, провора?

– Чего на тракту делаешь? Разбойным делом промышляешь? Ась?

– Дурак ты, служба, хоть усы у тебя и сивые. На попас остановился, коня подкормить.

– А чего морду под сеткой скрыл?

– Известно чего. Комар жигает. Да ты чего прилип ко мне как банный лист?

– Ну, то‑то! – капрал хлопнул собеседника по плечу. – А ты не серчай, парень. Ноне с народом ухо востро держать надо. Время бунташное.

Человек в накомарнике кинул на капрала сметливый и хитрый взгляд.

– Бунташное, говоришь, время? А разве чего слышал, господин капрал?

Капрал замялся и нестрого погрозил пальцем.

– Не проведешь, парень. С алтыном под полтину подъехать хочешь? Те слухи не для твоих ушей.

– Верно, служба, помолчи! А то и тебя батогами спрыснут, не посмотрят на мундир... А мы тоже не святый боже. Без тебя узнаем, что нам надобно.

Незнакомец круто повернулся и зашагал к ручью. Старый капрал долго смотрел ему вслед.

У ручья было пусто и тихо. По‑прежнему шептались березы, ныли комары, да сытно фыркал где‑то пасущийся жеребец. Берега ручья были истоптаны, вода бежала мутная, грязная, не было видно золотистого песчаного дна. Человек в накомарнике покачал головой и запел:

Черный ворон воду пил,

Воду пил. Он испил, возмутил,

Возмутил...

Потом вдруг оборвал песню и ласково посвистал. Жеребец всхрапнул, зашумел, продираясь сквозь кусты, и как вкопанный остановился около хозяина. Ловко прыгнув в седло, человек в накомарнике снова спустился на тракт. Медленно, шагом ехал вдоль обоза, кого‑то отыскивая взглядом. Тихо, про себя, напевал:

Возмутивши улетел,

Улетел.

На лету речь говорил,

Говорил...

Около телеги с мертвецами натянул повод. По‑прежнему горела свеча в головах покойников. На веки их кто‑то положил медные гроши. Под телегой, укрываясь от солнца, лежал на разостланном армяке Семен Хват. Он не спал. Тоскливыми, страдающими глазами глядел в глубь леса, подступившего к тракту.

– Дядя Семен, провора, слушай‑ко, – тихо окликнул его всадник. И когда Семен выглянул из‑под телеги, сказал повелительно: – Слова мои запомни и мужикам передай. А еще... сигнала от меня ждите. По государеву кличу поднимемся! Слышишь?

– Слышу, – несмело ответил Хват. – А кто ты, дядя? Скажи. Ведь не приказчик ты с завода?

Человек в накомарнике помолчал, разбирая поводья и поигрывая казацкой нагайкой, потом негромко хохотнул:

– Я, брат, из тех ворот, откуда весь народ. Никакой я не приказчик. А кто, время придет – узнаешь... Эх, будет время, за все посчитаемся!

Он крепко ударил коня нагайкой и быстро поскакал прочь.

КОНТОРА

Приказчик Агапыч глядел то в маленькое слюдяное окошко конторы, то на управителя Карла Карлыча. Но чаще в окошко, так как в управителе его все раздражало: и розовое полное лицо, тщательно выбритое и припудренное, и аккуратно завитые букли парика, и добротность сукна управительского кафтана.

«Ишь, чертов немец, – думал Агапыч, – все еще питерских привычек забыть не может: каждый день морду скоблит да парики завивает. Погоди! Поживешь с нами в тайге годок‑другой, обрастешь, что медведь, как и мы».

Но Агапыч не очень‑то похож был на косматого медведя. Запашной с косым воротом кафтан его из тонкого синего сукна, штаны плисовые, красная рубаха из московского канауса, а жилетка бархатная. И все же мутно в глазах делается от зависти, когда смотрит приказчик на управительский короткополый кафтан да штаны до колен, чулки и туфли с пряжками. Догадалась бы берг‑коллегия дать ему хоть завалящий какой‑нибудь чин, и он бы так вырядился, и кружева на шею нацепил бы, и парик бы надел. Уже есть у него паричок из крашеной, правда, кудели, но с буклями и косой, все как полагается. Оденься вот так‑то, и сразу видно, что не серый мужик, а господин чиновник. Да нет, не даст берг‑коллегия чин, а стало быть и дворянство пермскому мещанину, как ни старайся, как ни усердствуй на работе. Несбыточное мечтание! А хотелось бы, ох, хотелось!

В конторе тихо, скрипит лишь перо в руках Карла Карлыча, да шуршит бумагой под шкафом мышь. Агапычу нудно. Тоска и обида сердце давят. Он крякает, вздыхает, даже рыгает, загораживая рот рукою, а потом, чтобы отогнать тоску, закрывает глаза и читает молитвы.

Но вот управитель громко вздохнул, положил перо и начал посыпать написанное песком. Агапыч открыл один глаз и, продолжая молиться, выжидательно посмотрел на управителя.

– Чего шепчешь, сударь, – насмешливо спросил управитель, – молишься или ругаешься?

Агапыч открыл второй глаз и, оттолкнувшись от стены, на которую опирался, встал прямее.

– Молюсь, батюшка Карл Карлыч. Душою к небу возношусь.

– А ты лучше спустись обратно на землю, господин приказчик, да посмотри, все ли в сей ведомости правильно.

Шемберг протянул приказчику только что написанную бумагу. Агапыч оседлал нос большими, в оловянной оправе, очками и забегал глазами по строкам.

Ведомость

учиненная, коликое число на Вашего Сиятельства Белореченском заводе пушек и снарядов и протчего мелкого литья, за июль и август сего 1773 года отлито:

О том значится под сим.

Пушек осьмифунтовых...12

Пушек трехфунтовых...19

Мортир двенадцатифунтовых...8

Ядер в мортиры...170

Гранат осьмифунтовых...200

Картечи двухфунтовой...670

А протчего мелкого литья за сие время отлито:

Кандалов ручных с цепями...1614

Цепей толстых железных для каторги...1178

Замков к цепям...476

Золота по сие число имеется налицо 3 фунта и 47 золотников. В последнюю седмицу добыто оного 16 золотников с четверкой. По убожеству руд и по неоткрытию других лучших и для добычи выгодных, золотоискательство мною приостановлено, дабы работных людей не отвлекать от огневого доменного действия.

Агапыч крепко крякнул. Он‑то знал, что завод на золоте стоит, что добыча золота производится беспрерывно. Не обижает свой карман управитель, а делиться, чертов немец, не хочет! А камешки самоцветные, тумпазы, зумруды, метисты, что у горщиков за гроши покупаются? Тоже рубли не малые, а в ведомости управитель о них и словом не обмолвился. Утроба ненасытная! Агапыч вздохнул и продолжал читать.

А еще, честь имею Вашему Сиятельству донести, что на Белореченском заводе Вашем, а такожды на всех фабриках заводских, доменной, кричной, сверлильной, молотовой и протчих, все, слава богу, благополучно.

Управитель завода бергауптман Карл Шемберг.

– Все в точности, батюшка Карл Карлыч! И о литье, и о золоте тоже, все верно, – отдавая обратно управителю бумагу, сказал Агапыч. – Ну и почерк же у тебя, батюшка, отменный! Любому протоколисту впору. И штиль тоже ничего, легкий. А только вот...

– Что – только вот? – запечатывая бумагу в полотняный конверт, спросил управитель. – Говори, сударь.

– Пишите вы их сиятельству графу, что на заводе‑де все, слава богу, благополучно. А у нас с мужиками неладно, с приписными к заводу, с теми, что из‑под Чердыни в июне пришли. Дорогой померло страсть много. Едва ли не треть. От живота богу душу отдали.

– Граф еще пригонит. В России народу хватит, – небрежно ответил управитель, шаря в карманах табакерку. – Чего же ты хочешь? Я не могу их воскресить.

– Это верно. Будьте здоровы, батюшка Карл Карлыч! (Управитель чихнул от понюшки.) Я про мертвых только к слову, а далее про живых будет. Из вновь пригнанных мужиков отобрал я крепких да смирных для толчей рудных и плавильных печей, а хилых да норовистых отправил на дальние рудники.

– Правильные поступки. Молодец! – похвалил Шемберг, заряжая нос новой понюшкой.

– Спасибо, батюшка Карл Карлыч, на добром слове. Служу тебе с рабским чистосердием. – Агапыч низко поклонился. – А они, мужики, мне заявили: «Мы, пахари, к огневой и рудничной работе не привычны. Не пойдем ни в рудники, ни к печам!». А когда я их к работам понуждать стал, они с завода ушли, в лесу табором своим стали.

– Ерунда! – Управитель скосил глаза на кружевное жабо, обсыпанное табаком. – Не давать им провианту, пока на работу не встанут. Захотят кушать, будут работать. Все?

– Все, батюшка Карл Карлыч. Только вот еще замечаю я, недовольны и наши работные людишки. Давненько замечаю.

– Недовольны? А чем же они недовольны? Пример?

– Уж и не знаю, как и сказать, батюшка. Вот она, ихняя жалоба, – положил Агапыч на стол лист бумаги. – Переданы мы, пишут они, по именному царскому указу из казенного в частное содержание к его сиятельству графу. И велено‑де нас содержать на таковом основании, как и в казенных заводах. А поверенный его сиятельства, то есть вы, батюшка, все штатные оклады отменил, а определил сдельную, которая ниже окладной. А разницу ту, жалобщики говорят, управитель в свой карман кладет. Вот дерзость какова, батюшка!

– О, канальи!

– А той‑де сдельной платы им едва на самую убогую пищу достает, а в одежде и в обувке завсегда‑де претерпевают великую нужду и убожество.

– Фу, грязные недовольные свиньи! Все?

– Еще есть, батюшка.

– Еще? Пример?

– А еще жалуются, что из той задельной платы приказчики наглостью своей половину удерживают, понуждая в книгах расписываться в полной мере. А еще жалуются, когда от воли божьей или от убития на работе занемогут, то платы вы никакой им не производите.

– Лентяи!

– А еще жалуются...

– Довольно! – крикнул управитель. – Будет, как я хочу. Моя воля! А с жалобщиками поступать по закону – в колодки и в подвал. Понятно?

– Чего не понять. Батогами еще спрыснуть не мешает или кнутом. Кнут, он не мучит, а добру учит. А битому псу, батюшка, только покажи кнут – испугается.

– Э, нет, – поморщился управитель, – это варварство. От битья они болеют и не могут работать. Это на крайний случай.

– Ну, ин ладно, – деловито ответил Агапыч, – и колодки хорошо. А только вот...

– Что только вот? Опять – только вот? – управитель снова поморщился. – Почему сразу не говоришь? Почему тянешь?

– Да я, батюшка Карл Карлыч, хотел сказать, как бы это вредных следствий не произвело. Всему заводскому действию приостановка может быть.

– Почему остановка? Пример?

– А как же? Ведь они мне сказали: передай управителю, коли в воскресенье он по‑нашему не сделает, с задельной платы нас не снимет, то мы после обеда в понедельник и работать бросим. Знают ведь, что до осеннего паводка должны с пушечным казенным литьем управиться, вот и дерзят.

Управитель, понесший к носу новую понюшку табаку, забыл о ней на полдороге.

– Что это? Бунт? – растерянно спросил он.

Агалыч подумал для виду и охотно согласился:

– Оно, пожалуй, точно так. В бунт вверглись наши людишки. Известно – волчьи души! Сколь ни корми, все в лес глядят.

Управитель встал, решительно хлопнув ладонями по ручкам кресла:

– Я им покажу бунт! Господин приказчик, – управитель крикнул так, что Агапыч вздрогнул и испуганно вытянул руки по швам, – слушайте мой приказ! Наказать каждого по вины состоянию. Пример: этого... как его... Жженого... Кто такой Жженый? Откуда он?

– Вольнонаемный он, однако, «слепой», беспаспортный значит. Человек неизвестный, без письменного вида принят. Дерзок больно – глядит вдоль, а говорит поперек.

– Тем лучше! Жженого немедля под караул взять.

– Ты что, батюшка, угорел? Откуда мы караул возьмем? Всего у нас на заводе десять инвалидов, да и те по очереди на вышках дежурят, от пожару...

– Молчать! – управитель стукнул по столу табакеркой. – Жженого под караул сей секунд! А вы, господин приказчик, старый дурак. Да, старый дурак! Пример: люди бунтуют, а он знай себе водку пить. Где это видано? Вы должны за народом крепкое наблюдение иметь.

– Да ты что, батюшка Карл Карлыч, уж больно‑то... Дурак, да дурак. Я по должности своей едва управляюсь. Руду припаси, уголь припаси, провиант тоже. А еще и за народом гляди? А я что, сыскной, что ли?

– Молчать! Должен быть сыскной! Живо, исполнять мое приказание!

Агапыч молча пошел к дверям, путаясь в долгополом кафтане. Но у порога остановился, почесав поясницу, и сказал невинно:

– А я, батюшка Карл Карлыч, так полагаю. Оттого людишки наши мутят, что Пугача близко почуяли. Не иначе.

– Пугача? – управитель пожал плечами. – А что такое Пугач? Птица?

– Вроде птицы, коршуна‑стервятника... Я про Пугачева говорю, про Емельку. Слышал, чай? И в наших краях его посланцы объявились. Близ бродят.

– Ш‑штиллер! – зашипел управитель и возмущенно всплеснул руками. – О, бог мой! И он молчал! Тянул, тянул всякую чепуху, а о самом главном молчал. О, думкопф!..

– Я, батюшка Карл Карлыч, думал, что ты об этом наслышан. А мое дело известное – руда, уголь да провиант, до остального не касаюсь. Это уж ваше дело, управительское.

– Откуда знаешь? – управитель тряхнул Агапыча за плечо.

Приказчик помялся.

– Да все говорят. Что люди, то и я. Толков много, а толку нет. Может, и врут. У страха не только глаза, уши тоже большие.

– Неправда! – управитель стиснул кулаки. – Ты все знаешь. Говори!

– Человечек у меня верный есть, – нехотя ответил приказчик, – он по приказу моему с лазутчиками пугачевскими водится и все мне передает. Верный он, не выдаст.

Управитель запустил пальцы в завитые букли парика.

– Анекдотен! Шпионы этого бунтовщика ходят около моего завода, а я ничего не знаю. Как работать с такими людьми?

Агапьгч виновато кашлял и с притворным смущением смотрел в пол.

– Но ведь я имел известие. – Управитель снова подошел вплотную к Агапычу. – Я имел известие, что эти канальи привязались к Оренбургу и дальше не пошли.

– Эх, батюшка, – приказчик сокрушенно качнул головой. – Пугач птицей летает! Вчера в степях ездил, а сегодня к нам в Урал, в горы прилетел. Не сам, так птенцы его. Слушь‑ка, батюшка, – понизил голос Агапыч, – округ нас, в тайге, собирается таем бессамыга всякая воровская, а на соседнем Источенском заводе воровские пугачевские листы прибили ночью во многих местах, по воротам и стенкам.