Текст книги "Зелёная пиала"

Автор книги: Михаил Туберовский

Соавторы: Анна Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Но Чепер и его ученик исчезли. Толпа велика, – иди ищи булавку в большом бархане.

А люди смотрели на работу резчиков и смеялись всё громче и громче. Они смеялись до слёз, и в их сердцах страх перед наместником и муллой сменялся презрением и гневом. Сколько ни кричали мулла и хан, сколько они ни грозили, никто их уже не боялся.

Так отомстил старый резчик жестокому хану за всё то зло, что он сделал людям. Вот чего может достигнуть мастер, если он в совершенстве владеет своим ремеслом.

Я рассказал, а вы послушали. Теперь пускай другие расскажут.

А я прибавлю: правильно говорят туркмены – «Настоящему молодцу сто ремёсел к лицу».

* * *

Рассказчик умолк. Молчали и слушатели, потому что их мысли улетели в далёкие времена и не могли сразу возвратиться в сегодняшний день. Не молчал только холодный зимний ветер – по-прежнему он стучался в ставни и завывал в трубе очага.

– Ай, погода! – с досадой вздохнул толстый чайханщик и изо всех сил дунул в трубу самовара. Из поддувала облачком вылетели золотые искры, а самовар, словно обрадовавшись, что теперь и к нему подошёл черёд развлекать гостей, загудел громко и басовито, по-домашнему, по-хозяйски, словно сытый кот, которого пощекотали за ухом. Сразу стало уютнее в чайхане, и лица гостей повеселели.

– Друг-чайханщик! – хлопнул в ладоши седобородый узбек: – Налейте нам чаю погорячее, а то кровь стынет, слушая, как воет зима.

– Несу, несу! – отозвался проворный чайханщик. Он подхватил на ладонь большой круглый поднос, густо уставленный красными, зелёными и белыми чайниками, и с поразительной лёгкостью побежал по переполненной людьми чайхане со своей тяжёлой ношей. Никого не толкнув, никого не задев, на ходу раздавал он горячие чайники, и обрадованные этим теплом гости зашумели, развеселились.

– Вот ловко! – фыркнул в рукав халата Бяшим, указывая на толстого чайханщика: – Совсем как в кино!

– Тише ты! – пригрозил Аман товарищу.

В это время один из гостей, пожилой казах в круглой, обшитой лисою шапке, встал с места и почтительно обратился к старому плотнику:

– Спасибо, Бавам-ата; твоя повесть обогатила наш скромный разум и затронула сердце!

Сказав так, он низко поклонился аксакалу.

– Спасибо, спасибо, отец! – закивал головой бодрый и подвижной старик из Коканда. – Рассказ был достоин рассказчика! Но, не кончив дела, рано наслаждаться покоем. Не томите нас ожиданием, эта, скорее назначьте себе преемника, передайте зелёную пиалу другому. Мы ждём рассказа!

И тотчас чайханщик, повернувшись на носках, как волчок, подбежал к стойке и наполнил чаем зелёную пиалу. Легко подхватив её пальцами, он склонился перед плотником и запел:

 
Ай, вкусный зелёный чай!
Ай, душистый зелёный чай!
Сердцу радость – зелёный чай!
Ароматный зелёный чай!
Прошу, пейте зелёный чай!
 

В ту же минуту пиала очутилась в руках аксакала. Старик улыбнулся, неторопливо поднялся с кошмы и, мягко ступая обутыми в пёстрые носки – джурапки – ногами, подошёл к сидевшему у стены кокандцу. Он протянул ему пиалу.

– Ай, ай, ай! – притворно завздыхал кокандец. – Ты наказал меня за болтливость! Сидел бы я тихо да молчал…

Но Бавам-ата перебил его:

– Тихий мужчина хорош только в могиле.

– Но где же я найду красноречия, чтобы занять беседой столь достойных слушателей?! – развёл руками кокандец и вдруг молодо рассмеялся: – О туркмен! Вы проникли в глубину моего сердца! Если бы я промолчал ещё хоть одну минуту, я задохнулся бы от бесчисленных историй и происшествий, которые таю в своей памяти!

– Пускай же скажет твоими устами далёкий Коканд! – ответил Бавам-ата и возвратился на своё место.

Тогда кокандец поднялся, быстрыми маленькими глоточками осушил пиалу и начал.

ТАЙНА РАЗБИТОЙ ЧАШИ

Друг мой, ты сказал «Коканд», и моё сердце запрыгало от этого слова. Я прошёл много дорог и видел много богатых стран, но нет для человека земли прекраснее, чем тот край, где он вырос и впервые увидел солнце!

Кто не знает Коканда, – тот не знает счастья! Кто не видел Коканда, – тот не видел чуда! Так я думаю.

Ты скажешь: в Коканде жарко. Я скажу: в Коканде щедрое солнце! Ты скажешь: в Коканде сухо. Я скажу: много воды в Коканде! Течёт по Коканду быстрый Сай и несёт людям прохладу, маки, красные как рубин, и тюльпаны, яркие как огонь, цветут на его берегах. А знаешь ли ты, какие огурцы вызревают в Коканде! Сладкие точно мёд, хрустящие, прохладные, заставляющие забыть о жажде и пробуждающие желание к пище! А сколько песен поют в Коканде, сколько чудных историй расскажут тебе старики про родную землю! И я расскажу вам одну из них.

Слушайте.

В древние времена правил в Коканде грозный и жестокий Мадали-хан. Он был так богат и имел столько сокровищ, что даже учёные мудрецы и те не могли сосчитать его богатств. Но все сокровища хана не могли сравниться с драгоценной чашей – касой. Хотя и была она сделана из обыкновенной глины, но покрыта таким тончайшим узором, что его надо было разглядывать через китайское стекло, которое во много раз увеличивало рисунок. И тогда вы видели ветви граната с резными листьями и плодами, такими спелыми, что хотелось их сорвать и отведать на вкус. Онор-гюль – вот как назывался этот несравненный узор. Тысячу лет назад его создали искусные мастера Хорезма и тайну своего мастерства унесли в могилу.

Круглая, как солнце, голубая, как небо, красавица чаша стояла посреди дворца на золотой подставке, и сто воинов день и ночь охраняли её, и никто, кроме хана, не смел приблизиться к чаше – так дорожил ею всесильный владыка Коканда.

И вот однажды возвратился хан из похода. Он вернулся с победой и велел трубачам трубить себе славу. Трубачи – карнайчи подняли в небо свои саженные трубы и затрубили так громко, что стены дворца задрожали, а великолепная чаша упала и разбилась вдребезги. Узнав об этом несчастье, грозный хан так разгневался, что пламя вылетело у него из ноздрей. Три дня он не выходил из своих покоев, а на четвёртый призвал к себе лучших мастеров из гончарного ряда и приказал им заново склеить чашу, но так, чтобы не было видно ни одной трещины.

Гончары развели руками, но грозный хан затопал на них и закричал:

– Негодные! Если вы не исполните моего приказа и я замечу на чаше хоть одну царапину, каждый третий из вас будет повешен, а дома ваши я сровняю с землёй!

С ханом спорить не станешь. Гончары собрали в мешок осколки разбитой чаши и, печальные, вернулись в гончарный ряд. Всю ночь они разглядывали черепки, но даже самые ловкие мастера не могли придумать, как взяться за дело. И вот утром и стон и плач поднялись в гончарном ряду. Рыдали жёны, кричали дети, стонали старики и старухи, заранее оплакивая гибель своих кормильцев.

Тогда старшина гончаров, чернобородый Али, заткнул пальцами уши и сказал:

– Перестаньте кричать! Хан жесток, и слёзы детей не спасут нас от гибели! Вспомним лучше Усмана-агу и спросим у старика совета. В юности он был украшением гончарного ряда, – не поможет ли он нам в старости? Сто лет он живёт на свете, но до сих пор каждую пятницу присылает на базар полную арбу хурмача – больших кувшинов, и знатоки платят за них по двенадцать теньга, потому что даже в полдневный зной вода в них остаётся прозрачной и прохладной, как горный снег.

Нет коня – поскачешь на ишаке! Пришлось гончарам собираться в путь и ехать в далёкий кишлак Риштан к старику Усману.

Старый гончар усадил гостей на супе, покрытой пёстрым ковром – паласом – и приказал ученику и праправнуку Джафару принести мастерам зелёного чаю. Долго прихлёбывали чай гончары Коканда, долго перебирал старик черепки ханской чаши своими морщинистыми руками. Уже солнце поднялось на полдень, уже солнце склонилось к закату и по земле легли длинные тени, а старик молчал.

Наконец он покачал головой и сказал:

– Нет, эту чашу склеить нельзя.

Тогда гончары заплакали ещё громче, чем их жёны и малолетние дети, а старшина Али закрыл руками лицо и в отчаянии прошептал:

– Теперь, отец, нас никто уже не спасёт!

При этих словах слеза печали скатилась по белой как снег бороде Усмана. Он воскликнул:

– Эй, нет! Я не допущу вашей гибели! Ступайте к Мадали-хану и добейтесь отсрочки на год. Год – долгий срок, и никто не знает, что может случиться за год. Быть может, я догадаюсь, как склеить драгоценную чашу.

Целый год никто не видел Усмана-аги. Он заперся в своём доме и уже не присылал на базар своих кувшинов. А гончары, замирая от страха, ждали окончания срока.

И вот ровно через триста шестьдесят четыре дня все гончары города собрались на базарной площади, но никто уже не верил в спасение. В знак печали они разорвали на себе одежды и посыпали головы дорожной пылью. В знак горя их жёны надели синие покрывала, а дети так громко плакали, что смотреть на них было жалко. Но жестокий хан не знал милосердия, – его сердце обросло волчьей шерстью. На площади, перед своим великолепным дворцом, он приказал построить помост для казни, и палачи уже готовили верёвки. Наконец воины громко ударили в барабаны, возвещая начало казни, и несчастные гончары расстались с последней надеждой. Но именно в эту минуту все увидели старика Усмана.

Старый гончар медленно ехал на ишаке, бережно держа перед собой большой свёрток, укутанный мягкой кошмой, а следом за ним шёл его праправнук и ученик Джафар. Не спеша, как и следует аксакалу, Усман-ага приблизился к гончарам и, по обычаю, прежде всего отдал им привет-салям. Гончары взглянули на мастера и увидали, что за один только последний год он постарел больше, чем за все сто лет своей долгой жизни: руки его дрожали, а глаза почти не видели. Усман-ага сел на ковёр рядом со старшиной и знáком приказал Джафару развязать свёрток. И о чудо! О радость для глаз и сердца! Гончары увидели ханскую чашу! То, что было грудой осколков, кучею черепков, не более ценных, чем горсть земли, снова стало несравненной ни с чем красотой! Сколько ни разглядывали гончары чашу, сколько ни постукивали по ней тонкой камышинкой, чаша звенела серебряным звоном, и этот звон отзывался радостью в каждом сердце.

Ай-ля-ля! Тум-тум-дзы! Ходуном заходила площадь! Гончары плясали и пели, смеялись и плакали, и обнимали друг друга от счастья! Старшина взял в руки большое глиняное блюдо и стал обходить гончарный ряд. Женщины бросали на блюдо свои серьги и кольца, мужчины щедро бросали деньги, даже дети не хотели отставать от старших и клали на блюдо свои расшитые тюбетейки. Когда блюдо наполнилось до краёв, почтенный Али с поклоном поставил его у ног Усмана, но старый гончар не принял подарка. Он сказал:

– Я награждён уже тем, что своим трудом сохранил для людей эту прекрасную чашу, а для ваших жён и детей сохранил ваши жизни. Другой награды мне не нужно.

Тогда гончары роздали всё, что собрали, нищим, и бедняки громко прославили щедрость Усмана-аги. Сам грозный хан, увидев свою прекрасную чашу рождённой заново, приказал наградить гончара по-царски и прислал ему в подарок чёрного бесхвостого ишака.

Не прошло и недели, как слава о чудесном мастере разнеслась по всему Коканду. На площадях, на базарах, в каждом доме и даже в мечети все люди говорили одно и то же:

– Усман-ага владеет чудесной тайной! Он знает составы, связывающие и склеивающие без трещин, и разбитую вещь превращает в новую!

Гончары сказали: «Усман-ага уже стар, и дни его сочтены. Не должен ли он передать свою тайну нашему сословию?» – и стали собираться в дорогу.

Старшина и пять лучших мастеров надели пёстрые праздничные халаты и на горячих конях, как на свадьбу, поскакали в тихий кишлак, захватив с собой богатые подарки.

Старый мастер терпеливо выслушал гончаров. Опустив голову, он долго перебирал свою белую бороду восковыми пальцами, а потом ответил:

– В моём ремесле нет никакой тайны. Так же, как вы, я смешиваю глину с песком и водой, так же, как вы, обжигаю в печи кувшины, а потом их охлаждаю. Но с детских лет я горячо полюбил своё ремесло и стараюсь достичь совершенства во всём, что бы я ни делал – простой ли горшок для крестьянина, или чашу для великого хана. Другой тайны у меня нет, а эта тайна доступна каждому. Я всё сказал и большего сказать не могу.

Ни с чем ускакали гончары обратно в город, но они не поверили старику.

Некоторые из них даже бранили мастера за то, что он бережёт тайну для своих детей и внуков и не хочет открыть её своему гончарному сословию.

Так же подумал и Джафар – ученик Усмана и его праправнук. Он упал старому мастеру в ноги и со слезами сказал:

– Сжалься, о отец моего деда! Кроме меня и сестры моей Сурмахон, у тебя нет никого. С малых лет мы служили тебе и чтили тебя. Открой тайну своему ученику и праправнуку, и мы ещё больше будем беречь твою старость!

Но старый мастер не ответил Джафару ни слова. Он строго взглянул на юношу и молча ушёл в свою мастерскую, стоявшую в стороне от дома на берегу многоводного арыка.

С этого дня не стало мира в доме Усмана. С этого дня Джафар ходил по двору печальный как тень, а сестра его плакала, не осушая глаз. Даже бесхвостый ишак – подарок хана – и тот не хотел принимать пищи, а старик от зари до зари сидел один в своей мастерской за гончарным кругом и молчал, как камень. Ай, плохо, когда в семье нет мира!

Подошла пятница, и Джафар думал, что дед, как всегда, пошлёт его на базар продавать кувшины, но старик сам нагрузил на арбу посуду и поехал в город. Стыдно стало Джафару, что он так обидел деда, и горько от того, что дед ему не верит и не хочет поведать своей тайны. Он сел на траву у арыка и стал думать, как поправить дело. И вдруг услышал, что кто-то зовёт его тоненьким голоском:

– Джафар-джан, иди сюда! Скорее иди!

Сурмахон стояла в дверях мастерской и звала брата. Джафар испугался:

– Зачем ты вошла в мастерскую? Ты знаешь, что дед этого не любит!

Но девочка потащила брата к двери:

– Иди скорее! Он ничего не узнает, зато ты узнаешь о многом!

Джафар вошёл вслед за сестрой и увидел, что мастерская давно не убиралась. Пыль толстым слоем лежала даже на гончарном круге.

«Вот до чего я довёл старика!» – подумал юноша и чуть не заплакал. А проворная Сурмахон, как ящерица, скользнула в угол и, порывшись в кучах старой глины, вытащила оттуда большой свёрток.

– Возьми, – шепнула она брату, озираясь, как испуганный козлёнок: – Когда я приносила деду обед, он рассматривал эти черепки…

Дрожащими пальцами Джафар развязал мешок и – о, удивление! – перед ним были черепки ханской чаши! Черепки с чудесным узором, столетия назад нанесённым искусными мастерами сказочного Хорезма!

«Я всё сказал и большего сказать не могу! – вспомнил юноша слова старика. – С детских лет я полюбил своё ремесло и стараюсь достичь совершенства во всём, что бы я ни делал – простой ли горшок для крестьянина, или чашу для великого хана. Нет у меня другой тайны».

Свет истины прорезал тьму. Джафар понял, что столетний старик сам, своими дрожащими руками создал чашу не менее прекрасную, чем чудо Хорезма. Каковы же должны были быть искусство, терпение и прилежание старого мастера! Каких наград мог он требовать за свой беспримерный подвиг! Но он молчал. Только молчанием мог он спасти гончаров от казни и не навлечь на себя ханского гнева.

Опустив голову, Джафар вышел из мастерской. Теперь он знал, почему дед не выдал своей страшной тайны даже любимому ученику и внуку.

Поздно вечером заклубилась пыль на дороге. Джафар выбежал за калитку. Жалкий старик в заплатанном старом халате возвращался домой с базара на тряской арбе. Чалма на его голове выцвела от солнца, а старые глаза слезились. Но не дряхлого старика видел юноша: Усман-ага казался ему блистательным и могучим, всесильным богатырём – пехлеваном.

Он вышел навстречу деду и с почтением поцеловал его дрожащую руку. Глаза их встретились и сказали то, о чём молчали губы.

– Живи тысячу лет, мой ягнёнок, – прошептал старик. – Люби своё ремесло, и я обещаю, что ты достигнешь ещё большего совершенства, чем твой старый прапрадед..

И слова эти навсегда запечатлелись в сердце юноши.

Ай, Коканд! Каких мастеров нет в Коканде! Каких песен не поёт в Коканде народ! Какие истории рассказывают старики! Я рассказал вам одну из них, но есть и лучше. Приезжайте сами в Коканд послушать. Теперь туда поезд ходит!

* * *

Все засмеялись этой шутке и облегчённо вздохнули, точно отбросив этим вздохом грустные мысли, навеянные рассказом кокандца. Так радуется путник, увидев солнце на закате долгого дождливого дня. Рассмеялся и сам рассказчик. Он провёл сморщенной, чёрной от загара, рукой по своей седой, стоявшей торчком бородке, зажмурил глаза и, словно видя ещё вдали свой родной цветущий край, звонким голосом затянул:

 
Я в Коканде бывал,
Я Коканд повидал.
Кто сравнится с тобой,
О Коканд золотой!
 

Он пел всё громче и громче. Гости подхватили протяжный припев, и песня, подобно пару ароматного чая, поплыла по чайхане:

 
О Коканд золотой.
Кто сравнится с тобой! —
 

выводил кокандец на самых высоких, горловых вибрирующих нотах. Он пел, полузакрыв глаза от восторга, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны дутара.

Но вот песня оборвалась. Кокандец вздохнул и обвёл глазами гостей.

– Но кому же я передам эту чудесную пиалу? – сказал он, обмахиваясь красным шёлковым платком. – Кому доверю высокую честь продолжать беседу?

В чайхане наступила тишина. Все с напряжённым вниманием следили, как маленький кокандец не спеша наполнял чаем зелёную пиалу. Вот он встал, поднял хрупкий сосуд на самых кончиках своих проворных пальцев и приблизился к высокому таджику с необыкновенно красивой густой бородой, отливавшей серебром и перламутром.

– Выпейте, почтенный Сафар-ага, мастер из мастеров и искуснейший из искусных! – с глубоким поклоном произнес кокандец. – Порадуйте нас своей беседой!

– Сафар! Знаменитый Сафар! Старейший из оружейников! – пробежал по чайхане почтительный шёпот, и со всех сторон полетели слова приветствий.

Неугомонный чайханщик даже всплеснул руками:

– О, если б я знал, что мою скромную чайхану посетит славнейший из славных, достойнейший из достойных, разве подал бы я гостям только по чашке чая? Нет, я устроил бы той – пир – на весь район!..

Но гости нетерпеливо зашикали на чайханщика, ожидая, что скажет мастер.

Скупым кивком головы ответил старый таджик на слова привета и тихим голосом произнёс:

– Спасибо за честь, за привет спасибо.

Медленно, небольшими глотками он выпил чай, обвёл глазами собрание и начал так:

– Я не гафиз – певец, – а только простой оружейник. Я вряд, ли сумею занять вас достойно, мои друзья. Не знаю я ни сказок, ни песен, но если я расскажу вам о самом себе, не будет ли это поучительным для тех, кто ещё молод, и занимательным для тех, кто много прожил, но мало видел…

Помолчав, он приступил к рассказу.

КИНЖАЛ

Кто неволи и рабства не знал, не поймёт,

Почему моя старость цветёт.

Так сказал поэт, а я скажу, как умею.

Мне уже много лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету, потому что юность моя прошла в кабале у эмиров и ханов, а старость цветёт в довольстве. А тот, кто был в юности старым и впервые стал юным на склоне лет, тот может многое рассказать о себе.

Отец мой и дед, и прадед, и прапрапрадед – все были искусными оружейниками. И я уже с раннего детства помогал отцу в его ремесле, а к двадцати годам стал неплохим мастером. С терпением, редким для юноши, я чеканил узоры на серебряных рукоятках сабель и с любовью травил на стальных клинках слова великих поэтов. Старики хвалили мою работу, и даже древний Бобо-Касим, лучший из оружейников нашего города, благосклонно давал мне свои советы. Но не только мудрость и опыт влекли меня к дому старого мастера: росла в его доме дочь Озада, румяная, как гвоздика, и проворная, словно мотылёк. С нею дружили мы с малолетства, а любовь и дружба – родные сестры! Но и на ясное небо набегают тучи; заслонили тучи и моё солнце. Повадилась ходить к Озаде старуха, мать красильщика Найрангшаха, женщина хитрая и на слова не скупая. Каждый день она приносила девушке подарки, каждый день расхваливала своего сына, и не надо было быть мудрецом, чтобы догадаться, что она хлопочет о свадьбе. Я был беден и имел только две руки, а рыжий красильщик был богат и имел двадцать работников и лавку на базарной площади. И вот резец стал падать из моих рук, а в сердце закрались страх и горе.

Пришлось мне познакомиться с бедой,

И слёзы горькие из глаз лились рекой…

И вот однажды узнали мы от приезжих людей, что знаменитый на всю Бухару оружейник, искуснейший из искусных, Усто-Зариф, таджик по крови, вызывает на состязание всех мастеров нашего края. Он победил уже Ибрагима из Самарканда, прославленного стихами поэтов, Рахметмуллу из Коканда, прилежнейшего из прилежных, и Мухаммеда из далёкой Хивы, первого мастера самого падишаха!

«Велик был в своём искусстве воспетый легендами Аспдулла Исфаханский, – и того превзошел Зариф-оружейник!» – так говорили люди, и каждое слово о нём я ловил, как ложку мёда, но хранил почтительное молчание: когда старшие говорят, юноша должен быть нем, как рыба. Но я не мог заставить молчать мои мысли. Я говорил себе:

– Если бы шах Ирана предложил мне свою корону, я бы ему ответил: «Не нужна мне твоя корона, лучше сделай меня Усто-Зарифом! Тогда не будет стоять на моей дороге рыжий красильщик, а черноглазая Озада станет моей женою».

Не прошло и недели, прибегает к нам от Касима ученик-мальчик и кричит:

– Кто хочет увидеть глазами и держать руками кинжал работы самого Усто-Зарифа, приходите сегодня на базар в чайхану после захода солнца. Пришёл караван издалёка. Караван-баши – друг Зарифа, он покажет людям кинжал редкой работы!

Даже встречи с красавицей Озадой я не ждал с таким нетерпением, как ждал в этот день захода солнца. Мне казалось, что оно никогда не опустится за край пустыни. Но вот прокричали на минаретах муэдзины, мы с отцом надели пёстрые халаты и пошли в чайхану на базарную площадь.

В чайхане было много народа, так много, что некуда было ступить ногой. Я примостился в углу у двери и жадными глазами стал следить, как из рук в руки переходил кинжал Зарифа. Люди вскрикивали от удивления, прищёлкивали языком от удовольствия, ударяли в ладоши от радости и, в знак признания, прикладывали ко лбу холодный клинок. Наконец очередь дошла до меня. Дрожащей рукой я поднёс к глазам драгоценный кинжал, и красота его ослепила меня: синева клинка спорила в прелести с сединой серебряной рукоятки, испещрённой затейливым, но строгим узором, пересыпанным крупной бирюзою. Язык отказался мне служить, и дыхание остановилось. От восхищения я превратился в камень. И вдруг услышал, что кто-то шепчет мне прямо в ухо:

– Эй, Сафар, никогда не сделать тебе такого кинжала!

Я оглянулся и увидел толстые щёки и рыжую бороду моего врага – красильщика; глаза богача смеялись. Кровь обиды ударила мне в лицо, и от гордости помутился рассудок.

– Сделаю ещё лучше! – крикнул я на всю чайхану.

Нет, не я сказал эти слова, – сам шайтан – дьявол – сказал за меня. Но если сказано слово, его не вернёшь, как птицу с неба. Люди обступили меня, бранили и называли безумцем. Отец схватил меня за руку и хотел увести. Он говорил соседям:

– Не шумите. Вы видите, – мальчик шутит!

Но если поток сорвался с кручи, – его и горы не остановят.

Я вырвал руку у отца и твёрдо сказал:

– Нет, соседи, я не шучу.

Тогда сам караван-баши, старик с бородой до пояса, подошёл ко мне:

– Ты смел, юноша, – спокойно сказал он мне. – Я передам мастеру, что ты принял вызов.

Услышав эти слова, все смолкли, а старик продолжал:

– Запомни, мальчик: через два месяца я опять буду здесь с моим караваном. Готовься в путь. Я отвезу тебя в Бухару к Усто-Зарифу.

Я поцеловал клинок и отдал его старику. Теперь я должен был победить или умереть.

Я не спал всю ночь; я думал, что утром отец станет бранить меня, но он не сказал ни слова. Когда взошло солнце, он молча протянул мне моток кручёной проволоки. Я знал, что из стальной проволоки ковали клинки лучшие оружейники, и понял – это было отцовское разрешение. Мать обняла меня за плечи и повела во двор. Она разрыла землю возле дувала и достала из тайника серебряный слиток, чтобы я сделал ножны и рукоятку, и крупинки золота для отделки. Это было все, что оставалось ценного в нашем бедном доме. Со слезами она сказала:

– Сынок мой, глазок мой, пусть будет твоя рука тверда, как сталь, и глаз зорок, как глаз орла. Помни: ты у нас один, и мы не переживём твоего позора.

С этого дня я перестал делить время на дни и ночи.

Я задумал выковать настоящий боевой кинжал, прямой, как стрела, и острый, как жало змеи. Я переплёл проволоку затейливым узором и приступил к ковке. Я старался, чтобы на клинке был чётко виден рисунок плетения, а это очень трудная работа. Она требовала большого мастерства и ещё большего терпения. Через много дней клинок был готов. Я выточил рукоятку из слоновой кости, смазал клинок фазаньим салом, чтобы ржавчина не коснулась его, и принялся за ножны. Я задумал украсить их самым нарядным узором. Старики называли этот узор «золотая пальма». Я был тогда ещё очень молод и думал, что нет под солнцем другой красоты, кроме богатства.

Шесть недель с утра и до ночи я не разгибал спины и не выпускал резца из рук. Шесть недель вырезал я на серебре тончайшие желобки и вбивал в них золотую проволоку крошечным молоточком. Мои глаза слезились от тонкой пыли, но рука оставалась твёрдой. Я знал, что мне нельзя ошибиться: один неверный удар резца – и весь узор будет испорчен!

День за днём поднималось и садилось горячее солнце, день за днём золотые листья покрывали узором блестящую рукоятку. Сорок дней и сорок долгих ночей я ничего не видел, кроме своей работы, и, наконец, в первое утро месяца хамалью – а по нашему счету апреля – я разогнул спину и, шатаясь от усталости, пошёл к старику Бобо-Касиму. Я стоял перед ним и не смел взглянуть ему в глаза. Старик принял от меня кинжал и положил его на свою большую ладонь, изрезанную морщинами многолетних трудов. Он долго и пристально смотрел на мою работу, но не произнёс ни слова. Потом вынул из ножен клинок, вырвал из своей бороды один волос и на лету рассек его. Два волоса упали на земляной пол кибитки. Касим поднял их, поднёс к своим глазам и усмехнулся в усы. Он отстранил клинок от своих глаз, и солнце, ударив в сталь, заиграло на нём переливчатым узором.

– Хош! Хорошо! – сказал мастер и прищёлкнул языком: – Кое-чему ты выучился от отца!

От этих слов страшная тяжесть упала с моих плеч, но сердце не стало спокойней. Впереди была встреча с самим Усто-Зарифом и строгий суд народа. Как ни труден далёкий путь через пески и барханы, но ещё труднее для человека испытания и тревоги жизни.

Полна смятенья голова моя,

В далёкий путь из дома еду я…

«Бухара-эль-Шериф! Благородная Бухара!» – так звали в народе этот город. Не было в те далёкие годы в Бухаре ни автобусов, ни огней электричества, ни школ, ни парка культуры. Уже солнце садилось, когда, после семидневного пути, наш караван подошёл к глинобитным стенам города. Мишраб, властитель ночи, как звали в те времена начальника стражи, уже приказал закрыть все ворота города, но золото караван-баши смягчило его сердце, и все сто верблюдов благополучно вошли в города Нас обступили узкие улицы с глухими стенами. Ни в одном из домов я не увидел окон, потому что все окна смотрели внутрь дворов, и от этого город показался мне лицом безглазого человека. Мне стало страшно, но я ещё верил в удачу. Так достигли мы караван-сарая.

Здесь, во дворе, у костров, собралось множество людей, пришедших с товарами из далёких стран. Не знаю как, но весть о том, что в Бухару прибыл мастер, осмелившийся состязаться с самим Зарифом, уже облетела город. Ко мне протянулись десятки рук, десятки глаз хотели взглянуть на мою работу. И я не смел отказать им. Не успел верблюд опуститься на колени, и я не сошёл ещё на землю, а мой кинжал уже переходил из рук в руки, как когда-то у нас в чайхане ходил по рукам драгоценный клинок Усто-Зарифа.

Шестьдесят долгих лет прошло с того дня, но до сих пор не забыл я страха, сковавшего моё сердце. Я глядел в морщинистые суровые лица и не видел в них одобрения. Я понял, что то, что было неплохо в нашем маленьком городе, не могло удивить людей, прошедших сотни дорог от Индии до Ирана, от Китая до Бухары. Я понял, что погиб, что потерял всё – и веру в свои силы, и черноглазую Озаду, и отцовский дом, потому что решил лучше пропасть в пустыне, чем вернуться домой с позором. Слёзы подступили к моим глазам. Я закрыл лицо руками, чтобы никто не увидел моего горя, и без оглядки бросился за ворота. Но в воротах с разбегу чуть не сбил с ног незнакомого человека в старом стёганом халате. Он твёрдой рукой остановил меня, и глаза наши встретились. Незнакомец был страшен: одно плечо поднималось выше другого, длинные цепкие руки висели почти до колен, но удивительнее всего было его лицо: безбородое, изрытое оспой, оно глядело на меня одним-единственным глазом!

– Кто твой отец? – спросил меня незнакомец молодым звучным голосом.

– Оружейник, – ответил я, дрожа от испуга.

– Сколько же тебе лет?

– Скоро двадцать…

Незнакомец помедлил:

– Если так, пойдём, – спокойно прибавил он и повёл меня.

Мы шли между рядами лежавших на земле верблюдов, мимо ишаков, громко пережёвывавших пищу; мы обогнули груды тюков, пахнувших пылью и овчиной, мы миновали целый город, выстроенный из ящиков, и наконец вошли в маленькую каморку, освещённую убогим светильником, в котором горела старая тряпка. Незнакомец взял у меня оружие и, подойдя к огню, стал внимательно разглядывать мою работу. Губы его чуть слышно шептали. Я прислушался.

– Клинок хорош, – его ковал настоящий мастер, – шептал одноглазый. – Узор ножен богат, но не радует сердца.

Он глянул на меня в упор своим единственным глазом и спросил:

– Разве радость только в богатстве?

Я посмотрел на свой кинжал и увидел его другими глазами: узор был богат, но груб. Серебро сверкало как солнце, и на нём ещё ярче горели листья золотой затейливой пальмы. Узор ослепил меня.

– Отдайте мне мой кинжал, ага! – крикнул я чуть не плача: – Как только откроют городские ворота, я уйду из Бухары и никто никогда меня не увидит!

Но старик не отдал мне кинжала.

– А твой отец? – произнёс он сурово: – Неужели ты посмеешь омрачить его старость?

Я упал на кошму и зарыдал от стыда и отчаяния. Одноглазый присел рядом со мной на корточки и зашептал:

– У живого человека и надежда жива, – так говорят у нас в Бухаре. Встань, мальчик, и садись за работу. У тебя есть ещё два дня до субботы, чтобы исправить то, что ты испортил.

Он отвязал от пояса кожаный мешочек, достал из него резец и маленький стальной молоток, склянки с кислотой и рожок с золотым песком. Всё это он положил предо мной, но я не знал, с какого конца взяться за работу, потому что отчаяние всё ещё владело моим сердцем.