Текст книги "Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Смеётесь вы что поломойкой
Пленён я бойкой…
А рядом, на том же листе, зафиксировано: для поломойки…
И наконец Пушкину удалось подобрать более или менее гладкую рифму:
Смеётесь вы, <что> девой бойкой
Пленён я, милой поломойкой… (II, 422, 942).
Стихи не были продолжены, но и в скупых строках черновика автором сказано изрядно.
Бросается в глаза: на всех этапах сочинительства в намечавшемся послании неизменно присутствовала «поломойка», слово совсем не пушкинское,инородное, никогда – ни до, ни после гривуазного разговора – в текстах поэта не встречавшееся [56]56
Словарь языка Пушкина. Т. 3. М., 1959. С. 512.
[Закрыть]. Очевидно, Александр Пушкин заимствовал его у Вульфа, и процитировал он «любезного Алексея Николаевича» (XIII, 162),следовательно, намеренно. Студиоз из Дерпта, не усматривавший в представителях «хамова племени» себе подобных, беспечно назвал Ольгу Калашникову «поломойкой», и данное уничижительное титулование не пришлось собеседнику по вкусу. Ссориться Пушкин не хотел; взамен этого взял в руки перо и попробовал возразить – для себя и как бы про себя – приятелю стихами. Смысл оных угадывается: «Что ж, Вульф, быть по-твоему: поломойка так поломойка. Но поломойка, согласись, милая; и я пленён ею».
Спустя пару недель в сельцо Михайловское пожаловал Иван Пущин, тоже знатный ловелас. Побывав в комнате Арины Родионовны и разглядев вышивавшую Ольгу Калашникову, он вмиг смекнул, кем является эта броская девица для Пушкина: «Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием».
А дальше друзья, не сговариваясь, повели себя как заправские авгуры: «Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов» [57]57
ПВС-1. С. 109. «Сцена описана очень тонкими, но отчётливыми чертами», – отметил В. Ф. Ходасевич (Ходасевич.C. 113). Комментировавшему данный эпизод П. Е. Щёголеву казалось, что «Пущин застал именно начальный момент любовного приключения, быть может, ещё и не разрешённого физиологически». Однако пушкинист был вынужден признаться: «Увы! только кажется, а утверждать не смею!» (Щёголев.С. 33).
[Закрыть].
Потом Ольгу и прочих работниц лицейские потчевали наливкой.
Наброском «Смеётесь вы…» и стихами о «белянке» поэт не ограничился. Едва заметное присутствие Ольги Калашниковой было обнаружено исследователями и в некоторых других пушкинских произведениях михайловского периода.
Например, полагают пушкинисты [58]58
Щёголев.С. 51–52; Аринштейн.С. 84.
[Закрыть], в переложении элегии Андре Шенье, которое было напечатано лишь в 1916 году:
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашёл и Музу молодую,
Подругу дней моих невинную, простую,
Но чем-то милую – не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихой ветерок иль пчёлка золотая,
Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая… ( II, 283).
«Набросок не окончен, и если уж искать автобиографических приурочений, то нечего далеко ходить, – утверждал П. Е. Щёголев. – Ни к кому другому, кроме как к невинной, простой, милой и доброй Ольге Калашниковой, нельзя отнести это приурочение» [59]59
Щёголев.С. 51–52.
[Закрыть].
Тот же П. Е. Щёголев, коснувшись щекотливой «темы обольщения невинной девушки», связал с Ольгой Калашниковой фрагменты «Сцены из Фауста», которая была создана в конце мая – июле 1825 года [60]60
Там же. С. 40–41.
[Закрыть].
По мнению Л. М. Аринштейна, «отзвуками любовных встреч с Ольгой» наполнены строфы вольного перевода <«Из Ариостова „Orlando furioso“»> [61]61
Аринштейн.С. 84–85.
[Закрыть]. Эти стихи предположительно датируются январём-июлем 1826 года [62]62
Цявловский.С. 597.
[Закрыть]:
«Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
……………………………
Я знал утехи Купидона…» (III, 16–17).
Кстати, в черновом автографе «прелестная дщерь Галафрона» названа опять-таки «милой» (III, 572).
Намёк на нашу героиню (видимо, унаследовавшую от отца некоторые музыкальные способности) слышится и в строфе XLI четвёртой песни «Евгения Онегина», написанной, как и строфа о «белянке черноокой», в декабре 1825 года:
В избушке распевая, дева
Прядёт, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней (VI, 90).
Когда в 1828 году четвёртая и пятая главы романа вышли в свет отдельным изданием, столичные критики (Б. М. Фёдоров в «Санкт-Петербургском зрителе» и М. А. Дмитриев в «Атенее»), прочитав процитированные «демократические» стихи, сделали большие глаза. Они недоумевали, «как можно было назвать девоюпростую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками» (VI, 193; выделено Пушкиным) [63]63
Эту «деву» поэт защищал от нападок журналистов не только в примечаниях к «Евгению Онегину» (1833), но и в «Опровержении на критики» (1830).
[Закрыть].
То-то поразились бы аристархи, проведав, что Пушкин и раньше, вдобавок не единожды, втихомолку грешил и поэтизировал крепостную девку, переиначивая ради этого даже высокие образцы европейской поэзии.
Не будь этих стихов, пришлось бы нам согласиться с В. В. Вересаевым и другими авторами, которые сочли происходившее в сельце Михайловском банальным физиологическим отправлением, «типическим крепостным романом, – связью молодого барина с крепостной девкой» [64]64
Губер П. К.Дон-Жуанский список Пушкина. Пб., 1923. С. 204; Вересаев.С. 302.
[Закрыть]. Но поэтические строки доказывают, что Пушкин увлёксяОльгой; что его «роман» всё-таки не чета «типическим», ибо он вмещал в себя толику «морали», а не сводился единственно к «хфизике» [65]65
Формула славного атамана М. И. Платова; см. записные книжки князя П. А. Вяземского.
[Закрыть].
Вот только обманется тот, кто усмотрит в пушкинском чувстве к Ольге Калашниковой, этакой «крестьянке-барышне», страсть всепоглощающую. Её не было и в помине.
«Мораль» не мешала Александру Пушкину непрестанно отвлекаться от своей Эды, бросать её, переноситься в горячечных думах к другим женщинам, северным и южным, воссоединяться с ними, безумно ревновать их, обращаться к далёким дамам сердца с пламенными посланиями. Он совершал набеги на Тригорское – там «миртильничал» (XIII, 152)и спорадически одерживал безоговорочные победы. Словом, «неуимчивого» [66]66
Выражение Арины Родионовны.
[Закрыть]поэта хватало на всё, он умудрялся оставаться верным всем – и всем в то же время коварно изменял.
А Ольга терпеливо ждала молодого барина в няниной комнате, за уроком.
И частенько дожидалась: её – милую, желанную, доступную в вёдро и ненастье – призывали.
И так продолжалось почти полтора года…
В замкнутом пространстве малолюдной деревни век скрывать связь было немыслимо. В один прекрасный день Михайла и Васса Калашниковы, бесспорно, узнали или хотя бы догадались о шашнях своей единственной дочери с господином. Но что-то изменить подневольные родители не могли, а может быть, не особо и жаждали: они (в чём мы ещё убедимся) не брезговали прагматизмом.
Со временем молва о пушкинском увлечении простолюдинкой окольными путями достигла и берегов Невы. Обожавший сплетни Лёвушка Пушкин принял самое деятельное участие в оповещении столичной и заезжей публики. «Лев Сергеевич сказал мне, – писал, к примеру, Иван Петрович Липранди, – что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом – „уже не стихами, а практической прозой“» [67]67
РА. 1866. № 10. Стлб. 1489. Приехавший в Петербург И. П. Липранди виделся с Л. С. Пушкиным в апреле 1826 года.
[Закрыть].
«Что было со стороны девушки? Покорность рабы? Или, быть может, преданная любовь? Или – желание извлечь выгоду? Последнее предположение исключается; неискренность, заднюю мысль Пушкин тотчас почувствовал бы: вряд ли простая деревенская девушка сумела бы обмануть его зоркий глаз», – размышлял в начале прошлого столетия Владислав Ходасевич [68]68
Ходасевич. С.141.
[Закрыть].
Будучи последовательным, фанатичным приверженцем «автобиографического метода», он рискнул реконструировать «крепостной роман» и судьбу пассии поэта посредством вдумчивого чтения пушкинских произведений, и прежде всего незавершённой драмы «Русалка» (1826–1832).
Гипотезе В. Ф. Ходасевича, напечатанной в его книге «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1924) и параллельно в эмигрантском журнале [69]69
Ходасевич В.«Русалка»: Предположения и факты // Современные записки. Париж, 1924. № 20. С. 302–354.
[Закрыть], выпал незавидный жребий. Иначе и быть не могло: слепо доверяя тексту драмы как источнику реальныхсведений и не зная о существовании некоторых документов, Владислав Фелицианович быстро утратил чувство меры, зашёл в своих предположениях слишком далеко и в итоге наделал массу ошибок. Вооружённые новонайденными бумагами пушкинисты (во главе с П. Е. Щёголевым и В. В. Вересаевым) безжалостно разгромили «фантазии» В. Ф. Ходасевича. Тот попробовал скорректировать позицию и опубликовал в парижских «Современных записках» ещё одну статью [70]70
Ходасевич В.В спорах о Пушкине // Современные записки. Париж, 1928. № 37. С. 275–294.
[Закрыть], где частично признал собственные промахи, но продолжал упорствовать: «Я хотел установить связь „крепостного романа“ с „Русалкой“ и другими произведениями Пушкина – и всё-таки установил её, да так прочно, что сам Щёголев только и делает, что за мной следует, повторяя мои мысли, мои сопоставления» [71]71
Там же. С. 283.
[Закрыть]. Однако В. Ф. Ходасевича не услышали ни тогда, ни позже: его версия в истории пушкинистики так и осталась скандальным казусом, непреложным доказательством методологической ущербности «наивного биографизма». Иногда, правда, признаётся, что в гипотезе наряду с грубейшими оплошностями есть и мастерские психологические ходы, и «удачные» моменты [72]72
Летописи ГЛМ. Пушкин. С. 98.
[Закрыть], и «тонкие наблюдения» [73]73
Сурат И.Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 55.
[Закрыть].
К «удачам» В. Ф. Ходасевича надо отнести и осуществлённое им «сближение» деревенского «романа» Пушкина с ретроспективными монологами и репликами персонажей «Русалки», которые проясняют характер отношений любовников, Князя и Дочери Мельника, доначала драматического действия на берегах Днепра, в эпоху «вольной, красной юности» (VII, 212).
В недалёком прошлом они, Князь и его «милый друг», услаждались «ласками любовными» и, без преувеличения, блаженствовали:
Когда ты весел, издали ко мне
Спешишь и кличешь – где моя голубка,
Что делает она? а там цалуешь
И вопрошаешь: рада ль я тебе
И ожидала ли тебя так рано… —
припоминает Дочь Мельника. И потом, в других монологах, добавляет:
…Я так его любила…
…Я отреклася
Ото всего, чем прежде дорожила…
Князь полностью подтверждает её речи:
…Я весел
Всегда, когда тебя лишь вижу…
И мы – не правда ли, моя голубка?
Мы были счастливы; по крайней мере
Я счастлив был тобой, твоей любовью…
Спустя «семь долгих лет» [74]74
Беловая рукопись драмы датируется 1832 годом. Простое арифметическое действие переместит читателя в год 1825-й – как раз во времена «крепостного романа» автора «Русалки».
[Закрыть]Князь скажет то же самое:
Здесь некогда [любовь] меня встречала,
Свободная, [кипящая] любовь;
Я счастлив был, безумец!..
Мельнику же, отцу «голубки», минувшее представилось так:
Да сколько раз, бывало,
В неделю он на мельницу езжал?
А? всякой Божий день, а иногда
И дважды в день… (VII, 188, 190, 191, 193, 196, 211, 212, 347).
Столь же безмятежная картина запечатлена в черновиках «Русалки».
«Никаких намёков на осложнения внутри романа нет», – констатирует В. Ф. Ходасевич. И отсюда выводит: «Характер отношений князя и дочери мельника более или менее близко воспроизводит и характер <отношений> самого Пушкина с его возлюбленной. <…> Самый роман протекал вполне счастливо. Никаких неладов, так сказать, внутреннего характера предполагать нельзя. Идиллия не омрачалась ни ревностью, ни охлаждением, ни корыстью» [75]75
Ходасевич.С. 141. Выделено автором.
[Закрыть]. Показательно, что пушкинисты, порицавшие В. Ф. Ходасевича за вольности в обращении с текстом «Русалки», зачастую высказывали схожие суждения о «крепостном романе» поэта.
Нам не дано проникнуть в тайники души крепостной крестьянки Ольги Калашниковой, где, по-видимому, уживалось тогда – как и позднее – всякое. Поэтому удовлетворимся лежащим на поверхности и безусловным: она и покорилась Александру Пушкину, и ответилана его чувство. Более того, псковская Эда сумела откликнуться так, что на длительный срок приворожила барина. И ему, и ей – несмотря ни на что – было ладно, уютно, весело. Сей лад, конечно, не тянул на подлинное счастье – резоннее вести речь о приятной свободе от обязательств, о не набивающей оскомину привычке. Следуя ей, Пушкин и «белянка» благодушествовали, предавались утехам и не думали о будущем. Будущего у их «любви» быть просто не могло.
Ещё в 1825 году [76]76
Щёголев.С. 47, 54, 85–86; Летописи ГЛМ. Пушкин. С. 96.
[Закрыть]господа сделали Михайлу Калашникова фактическим управляющим имением Болдино, и он был вынужден периодически наведываться в нижегородское владение Василия и Сергея Львовичей Пушкиных. По каким-то причинам переезд семейства Калашниковых на новое место жительства задерживался. Потом, когда растаяли снега и высохли дороги, пришла пора покидать Михайловское. Начались суетные сборы…
Тогда-то Ольга и сообщила не жалующему весну барину, что она в тягости.
Схожая (но не более того) ситуация описана в пушкинской «Русалке», где накануне разлуки Дочь Мельника призналась Князю:
Постой; тебе сказать должна я
Не помню что.
……………………………………
Для тебя
Я всё готова… нет не то… Постой —
Нельзя, чтобы навеки в самом деле
Меня ты мог покинуть… Всё не то…
Да!., вспомнила: сегодня у меня
Ребёнок твой под сердцем шевельнулся (VII, 192–193).
За окном стоял апрель 1826 года. И над поэтом снова собирались тучи…
Родители Ольги, кажется, пока ни о чём не подозревали – но это обстоятельство было только слабым утешением. Александр Пушкин понимал, что он в одночасье превратился из беззаботного любовника в похотливого «злодея» – того самого, из собственной «Деревни» (II, 82–83, 514).Ему надлежало срочно объясниться с отцом «белянки». А впереди замаячили и наказание поднадзорного за распутство, и тяжёлые, непредсказуемые разговоры с батюшкой Сергеем Львовичем, и хлопоты с нечаянным младенцем.
Собравшись с мыслями, Пушкин придумал-таки схему избавления от напастей [77]77
Ср.: «Он попытался было воспользоваться её переездом и отвратить тот срам, который вот-вот должен был упасть на её голову» (Щёголев. С.54).
[Закрыть]. Давешней «моралью» приходилось жертвовать.
Калашниковы оставили сельцо в конце апреля или в самом начале мая. Они двинулись в направлении Петербурга. Там Михайле предстояло получить наставления от господ, Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных, которые незадолго перед тем приехали в стольный град [78]78
В апреле 1826 года С. Л. Пушкина встречал на невских берегах И. П. Липранди (РА. 1866. № 10. Стлб. 1487–1488). А баронесса С. М. Дельвиг писала А. Н. Карелиной 3 мая из Петербурга: «Я познакомилась с Пушкиными, они недавно приехали из Москвы» (цит. по: Цявловский.С. 618).
[Закрыть]. Оттуда семейство управляющего, уже официально вступившего в должность, чинно проследовало бы в Москву.
О чём толковал Александр Пушкин с Ольгой перед разлукой, какими посулами утешал её, – никто не знает. Денег у поэта тогда не водилось; вместо отступного он вручил вчерашней любовнице запечатанное письмо. По приезде в Первопрестольную крестьянке надлежало спешно отправиться в Чернышевский переулок, где в собственном доме проживал князь П. А. Вяземский, и передать его сиятельству драгоценную эстафету.
Впоследствии князь Пётр Андреевич, готовя к публикации в «Русском архиве» переписку поэта (1874), начертал на подлиннике этого письма: «Не печатать» (XIII, 493).Содержание послания говорило само за себя:
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится – а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.
При сём с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется – а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, – хоть в Остафьево [79]79
Подмосковная князя П. А. Вяземского.
[Закрыть]. Милый мой, мне совестно ей богу… но тут уж не до совести» (XIII, 274–275; выделено Пушкиным).
Он натужно шутил, но не лукавил: ему было не по себе, тошно. Это, однако, не помешало поэту предложить П. А. Вяземскому расхлёбывать (вкупе с Ольгой) заваренную в Михайловском кашу. По разработанному Пушкиным сценарию приятель брал на себя труд задержать грузную особу в Москве, где та и разрешилась бы от бремени. Потом выблядка укрыли бы во владениях князя Петра, а Ольга Калашникова как ни в чём не бывало отправилась бы в село Болдино, к обведённым вокруг пальца родителям, – и все концы в воду.
«Видел ли ты мою Эду? вручила ли она тебе моё письмо? Не правда ли, что она очень мила?» – справился Пушкин у П. А. Вяземского в следующем послании (XIII, 278) [80]80
Это письмо было написано между 16 и 24 мая 1826 года.
[Закрыть].Оно разминулось с корреспонденцией князя, помеченной 10 мая 1826 года.
Из долгожданного московского письма князя Петра Андреевича поэт сразу понял: его план провалился.
Князь П. А. Вяземский, расписавшись в мужской и сословной солидарности, указал, в свойственной ему манере, на юридическуюнесостоятельность пушкинского прожекта и прямо заявил, что он не намерен впутываться в сомнительное дело: «Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. <…> Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классикоромантическую распрю хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова [81]81
То есть с Василием Львовичем Пушкиным. Буянов– персонаж сатиры В. Л. Пушкина «Опасный сосед» (1811).
[Закрыть], но оно не исполнительно и не удовлетворительно. <…> Во всяком случае мне остановить девушки (ou peu s’en faut [82]82
Или почти (фр.).
[Закрыть]) нет возможности…»
Тут же рассудительный князь настоятельно порекомендовал Пушкину обернуться дипломатом: «Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде».
Крыть логичные доводы, к тому же сопровождённые недвусмысленным воззванием к совести, поэту было нечем.
Но наибольшее огорчение причинили Александру Пушкину другие, начальные строки письма.
Оказалось, Ольга Калашникова почему-то ослушалась барина. Прибыв в Москву, она так и не посетила княжеские хоромы. «Сей час получил я твоё письмо, – сообщал П. А. Вяземский, – но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено мне оно твоим человеком». А следом шло самое для Пушкина прискорбное: «Твоя грамота едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим» (XIII, 276).
Всё враз прояснилось.
Поэт не сообщал князю, кто отец«очень милой и доброй девушки», однако П. А. Вяземский, едва успев ознакомиться с пушкинским посланием, уже ведал это. Более того, князя Петра заодно просветили насчёт петербургского распоряжения Сергея Львовича Пушкина и точной даты отъезда Калашниковых из Москвы в Болдино. Сделать это столь стремительно мог лишь тот, кто доставил письмо.Посыльный был на удивление осведомлённым малым.
Визитёр отрекомендовался «человеком» Пушкина – и князя, видевшего его впервые, сие вполне удовлетворило. Прочее П. А. Вяземского не интересовало, и напрасно.
Пушкин же раскусил, кто ходил в Чернышевский переулок.
Князь докладывал поэту о двух персонах – «управляющем» и «человеке», а на самом-то деле персона была одна.В роли курьера выступил Михайла Иванов Калашников [83]83
Это предположение впервые высказал всё тот же B. Ф. Ходасевич, который, правда, использовал иную, отличную от нашей, аргументацию и развил свою версию, как представляется, в сомнительном направлении ( Ходасевич. C.128–130).
[Закрыть], ставший говорить о себе в третьем лице. И здесь князь Пётр Андреевич опростоволосился: пробежав пушкинскую цидулку, он что-то спросил у топтавшегося поодаль безымянного «человека» про Ольгу. Тем самым П. А. Вяземский разом выдал и её, и своего приятеля. Калашников уразумел: в принесённом им письме барина Александра Сергеевича речь шла о его дочери. Сопоставив это открытие с уже известными ему фактами и слухами, Михайла обо всём догадался. Семи пядей во лбу для прозрения и не требовалось: в помещичьих писаниях крепостные девки фигурировали, как правило, в определённых случаях.
Не исключено, что Михайла Калашников отнёс в почтовую контору ответную княжескую депешу; что П. А. Вяземский вручил ему (точнее, «человеку») и звонкую монету – для доставления соблазнённой дочери управляющего.
Так в «крепостной роман» попала страничка из авантюрного. Старый плут, любивший своё чадо, внезапно сменил обличье и обморочил благородных героев.
Смущать князя Петра Андреевича занятными деталями «романа в романе» Пушкин не стал. В письме к нему от 27 мая 1826 года поэт лишь полюбопытствовал, не взял ли помянутый «человек» каких-либо денег. И, закрывая тему, добавил, что отослал этого типа «от себя за дурной тон и дурное поведение». Покарать шельму Михаилу за грехи подлинные и мнимые Александр Пушкин мог разве что на бумаге.
А относительно предложенного князем спасительного «средства» Пушкин меланхолично написал: «Ты прав, любимец Муз, – воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу всё дело» (XIII, 279).
Меморандум не сохранился – или же он не был составлен.
Дабы развеять последние сомнения, Михаиле Калашникову следовало учинить розыск, который, вероятно, был произведён безотлагательно. И, естественно, Ольга быстро во всём созналась.
На следующий день, 11 мая, Калашниковы отправились в нижегородские земли.
То, что началось на исходе 1824 года с лирического «младого и свежего поцалуя» и на весьма высокой ноте продолжилось, завершилось, увы, так, как завершалось почти всегда и у всех. За тривиальный финал романа совестливый Александр Пушкин расплачивался целых десять лет – до самой смерти.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю (III, 102).
Возможно, в этих стихах, которые сравнивались даже с 50-м псалмом царя Давида [84]84
Розанов В. В.Уединённое. М., 1990. С. 213.
[Закрыть], незримо присутствует и брошенная на произвол судьбы «белянка».
