Текст книги "Прощай, зеленая Пряжка"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава десятая

Вера лежала на спине все в том же зале. Нет, не в том же: сам зал не изменился, но изменилось ее понимание этого зала – он перестал быть тюремным залом.

В какой момент это произошло? Или когда она начала отвечать тому мужчине? Нет, не роботу. Она ему сказала, что он робот, но сама уже не была в этом уверена: сказала так по инерции, или из упрямства, или потому, что хотя уже усомнилась в том, что он робот, еще и не поняла, кто же он такой, если не робот. Да, что-то менялось вокруг. И женщина в белом, сидящая при выходе из зала – она уже не казалась враждебной, от нее не исходила угроза: например, отравить Веру – Вера теперь понимала, что этой женщине в белом вовсе ни к чему ее травить.

Такое размывание четких представлений обескураживало Веру, она теряла опору, теряла понимание окружающего мира. Недавно все было логично и понятно: роботы хотят захватить город или даже весь мир, а людей превратить в рабов или уничтожить; роботы захватили Веру и заточили в тюрьму, потому что она попыталась им помешать – мир был жесток, но понятен. Теперь понятность исчезла. Тот мужчина не робот, да и существуют ли вообще восставшие роботы? Может быть, и не существуют. Но если так, что же случилось с нею? Где она? Почему ее привезли сюда? Какая-то важная мысль, мысль, которая может восстановить понятность мира, ускользала от нее. Сосредоточиться, сделать еще одно усилие – и все прояснится! Но нет, главная мысль снова ускользала, как бывает воспоминание о внезапно забывшейся фамилии: уже брезжит, уже крутится где-то близко, вот-вот вспомнится… – нет! Все размыто, нет опоры – как на реке весной: можно реку переплыть, можно перейти по льду, но когда лед набух и подтаял, на другой берег не попасть.

«Я думала, что город захватили роботы», – это была довольно ясная мысль.

«Я сейчас не думаю, что город захватили роботы», – тоже ясная мысль.

Но эти мысли существовали самостоятельно, сами по себе, не увязывались друг с другом, как могут самостоятельно вращаться две шестеренки, пока не зацепятся друг за друга зубцами. И это самостоятельное существование мыслей, их несвязанность между собой была неприятна, почти мучительна.

По потолку шла длинная извилистая трещина, похожая на большую реку на карте. Начиналась трещина в коридоре, истоки ее Вере не были видны, проходила сквозь дверной проем и, делая свободный изгиб, тянулась здесь на просторе. Вера с надеждой следила за ней взглядом: в трещине была упорядоченность, ее протяженность как бы символизировала необходимую Вере протяженность и упорядоченность мысли. Казалось, если привязать каким-то образом мысли к трещине, нанизать их на трещину как на ось, они наконец выстроятся друг за другом, и Вера поймет то, что сейчас не понимает: где она? что с нею случилось? что это за люди вокруг?

Господи, оказывается это самое главное: понимать. Основа человеческого существования. Лишившись понимания, Вера лишилась всего. Какой-то дом, в котором она находится – а зачем этот дом? Люди в белом к ней подходят – кто они, зачем подходят, зачем вообще здесь? Все отдельно, все не связано друг с другом – все равно, что вместо романа читать словарь: множество отдельных слов, не относящихся друг к другу, существующих сами по себе.

Всегда казалось, что уж мысли-то ей принадлежат, что это самое неотъемлемое, что у нее есть – могут отняться все предметы, которыми она владеет, время или несчастный случай могут испортить ее внешность, но уж мысли не подвержены случайностям, мысли только ее. И вот мысли своевольно расползаются в разные стороны, не хотят ей подчиниться – самая основа нарушилась!

Утомившись, Вера перестала пытаться подчинить себе мысли, понять окружающее. Хорошо бы уснуть, спрятаться в сон от собственной растерянности, но и уснуть не удавалось. Несвязные мысли неслись и крутились, как битый лед, – не перейти и не переплыть.

«Я так хочу мороженого!»

«Красный кримпленовый костюм мне бы пошел».

«Может быть, разрешить ему меня поцеловать?»

«Какое счастье дома! Все родное!»

«Дом, в котором я живу».

«Весна на Заречной улице».

«Люди в белых халатах».

«Я шагаю по Москве».

«Айболит-66».

«Надо есть больше овощей и фруктов».

«Здоровье в порядке – спасибо зарядке».

«Поеду в Сочи и буду купаться».

«Они все сходят с ума по мне!»

«Все забыли, и никому нет дела».

«Газы при нагревании расширяются».

«Тело, находившееся в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения».

«Я больше не буду!»

«При признаках гриппа вызывайте врача на дом».

«Мертвые души».

«Герой нашего времени».

«Идиот».

«Да когда же это кончится?»

«Была ужасная пора, о ней свежо воспоминанье; о ней, друзья мои, для вас начну свое повествованье, печален будет мой рассказ».

«Бедный Йорик!»

«А моль может съесть волосы на голове?»

«Принимаю тебя, неудача! И удача, тебе мой привет!»

«Чего-нибудь бы холодненького».

«Завтра мама спечет яблочный пирог».

«Все забыли, и никому нет дела».

«Никаких роботов вообще нет – это детские сказки!»

«Сказка о мертвой царевне».

Мысли текли и текли. И невозможно было остановить их, невозможно было понять, к чему они. Хоть бы кто-то помог! Кто-то объяснил! Тот мужчина в белом, он все знает, он может объяснить. Появилась связь между двумя мыслями, первая связь в этом хаосе: мольба о помощи и воспоминание о мужчине в белом связались между собой, и связала их, как перекинутый мостик, – надежда.

Глава одиннадцатая

С самого утра работа оказалась скомканной: сначала затянулась больше чем на час утренняя конференция, которая происходит у главного в кабинете каждый вторник; долго и нудно выступала дама из СЭС, предостерегала против кишечных инфекций. Между прочим, неожиданно упомянула и Виталия, сказав, что доктор Капустин действовал оперативно и правильно, когда на его дежурстве возникло подозрение в доброкачественности кефира. При этом все, кто сидел поблизости, стали поворачиваться и улыбаться. Но и главный в своем заключительном слове – а он считает своим долгом говорить длиннейшие заключительные слова – упомянул Виталия, сказав, что на том же дежурстве, на котором доктор Капустин так удачно действовал в вопросе кефира, этот же доктор Капустин неправильно действовал при решении другого вопроса, в результате чего произошло ЧП, в котором еще предстоит разбираться ЛKK, но уже сейчас ясно, что доктор Капустин совершил серьезную ошибку, так что не во всем нужно брать с доктора Капустина пример. И снова все стали поворачиваться к Виталию, на этот раз выражая сочувствие.

После затянувшейся конференции в отделение пришла комиссия по проверке обязательств, и началось долгое чаепитие, на котором всесторонне обсудили шансы Элеоноры сесть на место Олимпиады Прокофьевны, ну и заодно другие новости, менее важные. Еще больше часа пропало.

А потом надо было смотреть поступившую утром Прокопович. Два месяца назад Виталий ее выписал – и вот она снова здесь, а такое всегда неприятно.

Заболела Прокопович полтора года назад, но болезнь быстро прогрессировала, так что уже оформили инвалидность. Ни бреда, ни галлюцинаций – колебания настроения и сразу начавшийся распад личности. Другие больные, получив инвалидность, тяготятся ею, надеются вернуться на работу – вон как Мержеевская! – а Прокопович проводила время в полном безделье, даже не читала – библиотекарь по образованию! – даже не смотрела телевизор! И только изводила мать постоянными придирками.

Она и внешне нескладная, диспластичная: высокая, плоская, головка маленькая, а лицом похожа на Петра I, даже усики пробиваются.

– Ну, что же вы снова, Евгения Болеславовна? Я-то на вас надеялся!

– Все из-за нее, Виталий Сергеевич! Опять из-за нее! – Из-за матери то есть. – Вы не представляете, что это за женщина. Она меня давит. Непрерывно давит! Знаете, придет, сядет, смотрит на меня и плачет. Скажите, может человек это вытерпеть? Я ей говорю: отдай ключ! Пусть в звонок звонит – нет, ей обязательно надо своим ключом открывать. Представляете: лежишь, отдыхаешь, и вдруг шаги шлеп-шлеп – пришла. Я ей говорю: отдай ключ! И котлеты. Каждый день жарит котлеты. Я ей говорю, что угодно другое, я твои котлеты больше видеть не могу, а она все жарит. Ну скажите, можно это выдержать?! У нас стены пропитаны котлетным запахом! И во всем сестру свою слушается: «Тетя Катя решила, тетя Катя сказала!» Через каждые два слова. Всю жизнь не своим умом живет. Но главное, пусть ключи отдаст!

– Вы бы на какую-нибудь работу устроились, вот сами бы и покупали себе, что хотели.

– Не могу я работать, пока я себя у матери под опекой чувствую, как вы не понимаете?! Мне сначала надо из-под опеки выйти, пусть ключ отдаст! Пока у меня с матерью не урегулировано, я не могу о работе думать.

– Работать – лучший способ выйти из-под опеки.

– Ах, ничего вы не понимаете. Вы же психиатр, психолог, вы должны понимать: пока я под опекой, я ничего не могу сама, я только об этом и думаю. Пускай ключ отдаст, пускай котлеты не жарит, пускай тетю Катю не слушает! Это же ясно, а вы со своей работой пристаете.

Да, такая форма – без бреда, а с одними изменениями личности, и называется простой– шизофрения в чистом виде. Ну тут с Верой Сахаровой параллель проводить не стоит: простая обычно течет хуже, чем параноидная, а у Веры если и шизофрения, то параноидная.

Потом зашла Роза Зиновьевна, терапевт. Она только что послушала старушку Клюеву и нашла у нее двустороннюю пневмонию. Капитолина сразу забеспокоилась:

– Надо ее на первое переводить! Давно надо было вам побеспокоиться, Виталий Сергеевич. Зачем нам лежачие? И не по профилю вовсе. А если умрет? Зачем нам это нужно? Ведь правда? Правда! Есть соматическое отделение, пусть они и занимаются! Сейчас договорюсь, а вы переводной эпикриз пишите. Все приходится самой!

И точно – договорилась. И даже не в обмен, как обычно принято. А Виталию пришлось срочно заполнять историю за последние две недели – запустил он немного, да еще писать переводной эпикриз.

Ну и в результате всей этой текучки выбрался к больным только около трех, когда уже все пообедали.

Первой он увидел в коридоре Тамару Сивкову. Уже два дня она не била себя по голове, не выгоняла дядю Костю, и даже лицо стало более осмысленным. Сивкова уплетала апельсин. Передач ей не носили, и у Виталия сразу возникло подозрение, что апельсин она украла. Лида Пугачева часто кричит, что у нее воруют передачи, и даже подралась по этому поводу с Ириной Федоровной Либих, хотя уж та наверняка и нитки не украдет.

– Здравствуйте, Виталий Сергеевич.

– Здравствуйте, Тамара.

– Виталий Сергеевич, здравствуйте!

– Здравствуйте, Тамара. Мы ведь уже поздоровались.

– А я люблю с мужчинами здороваться. Виталий Сергеевич, здравствуйте!

– Здравствуйте. Откуда вы, Тамара, апельсин взяли?

– Мне Маргарита Львовна принесла. И конфеты тоже. Виталий Сергеевич, а Маргарита Львовна хорошая?

– Хорошая.

– А вы ее любите?

– Люблю. – Что еще скажешь Сивковой?

– И я ее люблю. А правда, что ее Капитолина Харитоновна ругала?

– Капитолина Харитоновна давала указания – она же заведующая.

– Если правда, что ругала, я ей голову отвинчу! Маргарита Львовна хорошая, ее нельзя ругать!

Это угрозы несерьезные, можно не обращать внимания. Виталий махнул рукой и пошел дальше. У входа в процедурную стояла Ирина Федоровна.

– Виталий Сергеевич шествует! А я тоже могу лекарства раздавать, потому что я в Первом медицинском училась, пока меня Привес не провалил. Я даже лучше сестер могу, потому что я знаю, куда девочки лекарства прячут. А вам не скажу, потому что вам неприлично это слушать. Я сама лекарства прячу, ха-ха-ха!

– Чего вы не отдыхаете после обеда, Ирина Федоровна?

– Когда стану подыхать, тогда буду отдыхать. Ха-ха-ха! Во как я складно! Я такая бодрая, Виталий Сергеевич, что мне не нужно отдыхать семьдесят лет!

– Тогда все хорошо.

– Все прекрасно, Виталий Сергеевич! И вам прекрасно, потому что вы к своей красуле торопитесь. Такая красуля, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Смотри, сукин сын, ты мне ее вылечи!

В надзорке опять дежурила Маргарита Львовна.

– Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Все спокойно, Сахарова ест, немного разговаривает. С тех пор как с вами заговорила, гораздо лучше.

Виталий улыбнулся: приятно услышать признание заслуг.

– Мне сказала Сивкова, что вы ее фруктами подкармливаете.

– А что ж, Виталий Сергеевич, никто к ней не ходит. У нас же остаются передачи: некоторым столько наносят, что не съесть, а которые и вовсе отказываются, вон как Верочка в первые дни. Так что ж пропадать продуктам? Мы и раздаем таким. У нас они бесприданницами называются.

– Ну – что же, разумно. Хотя, может быть, и не очень законно.

– На одной законности не уедешь, Виталий Сергеевич.

Замечание весьма спорное, а в психиатрии в особенности, но Виталий не стал возражать. Он был рад, что не выяснилось, будто Маргарита Львовна покупает больным апельсины на свою зарплату: такая праведность была бы уж слишком!

Вера Сахарова смотрела на Виталия. Ему показалось, смотрела с ожиданием. Он подошел.

– Здравствуйте, Вера.

– Здравствуйте, – и не очень уверенно добавила: – Виталий Сергеевич.

– О, вы даже меня по имени знаете! Вот не ожидал.

– Я слышала.

– Ну и хорошо. Как себя чувствуете?

– Не знаю.

– Но все-таки? Лучше чем вчера, позавчера? Или хуже?

– Не знаю. Все так сложно.

– Ну а знаете теперь, где находитесь?

– Мне кажется, вы все-таки добрый.

– Надеюсь. Но я вас спросил, знаете ли, где находитесь?

– Где нахожусь… Это значит нахожу себя. Я не нахожу себя. Все так сложно, так перепуталось.

– Постарайтесь, Вера, подумайте.

– Я не могу, Виталий Сергеевич, не могу! Я начинаю думать, хочется удержать мысль, опереться – а она проваливается! Не могу думать, никакой опоры! – Вера схватила Виталия за запястье, там где часы. – Вы добрый, Виталий Сергеевич, вы мне поможете! Я так хочу, чтобы мне помогли!

Первые ее живые слова, обращенные к нему! Раньше было молчание, потом бред. Даже сегодня – первые фразы доносились как бы издалека, из-за стеклянной стены. И вдруг живые слова! Вдруг контакт! Человеческое тепло! И пальцы, сжимающие запястье как раз там, где часы – словно начало нового отсчета времени.

Виталий даже не смог сразу ответить. Сглотнул.

– Ну конечно, Вера, я постараюсь вам помочь.

– Правда? Я так и думала, что вы добрый! Но все так перепуталось.

– Перепуталось, потому что вы заболели.

– За-бо-ле-ла? Как странно. Ничего не болит. И жара нет. Когда я болела, всегда был жар. И голова. Или горло.

– Болезни бывают разные. А у вас такая, от которой путаются мысли.

– Как странно: за-бо-ле-ла. Я вам верю, потому что вы добрый, но как же так?

Контакт ослабевал. Снова Вера обращалась не столько к Виталию, сколько к себе. Снова как бы поднималась между ними стеклянная стена. Но ведь был момент! Наверное, момент контакта требует такого напряжения, что долго Вере просто не выдержать!

– Вы отдохните, Вера. И подумайте. И помните, что я всегда готов вам помочь, что я все время стараюсь вам помочь. Вы заболели, но это пройдет. Вы поправитесь. А сейчас поспите.

Вера разжала пальцы, отпустила запястье Виталия… Но все равно новый отсчет времени начался! Их часы тикают!

Вера закрыла глаза. Задышала ровно. Виталий еще немного посидел и осторожно встал.

Нужно было посмотреть еще и других больных, но он не мог: в нем жил миг контакта, и сохранить его можно было только в молчании. И еще он вдруг сразу очень устал, – наверное, и от него потребовалось огромное напряжение.

Он прошел по коридору, сосредоточившись на том, чтобы идти ровно, – казалось, что если он хоть немного расслабится, то его начнет пошатывать; наверное, преувеличение, но так казалось, – вышел в тамбур и свернул оттуда не в ординаторскую, а на лестницу Постоял на площадке.

Впервые он сделал то, чего врачу делать категорически нельзя, а тем более, врачу-психиатру: он как бы принял на себя груз болезни. Каждая больная здесь сгибается под своим грузом, единственным, а выдержать сразу двадцать или тридцать абсолютно невозможно физически, поэтому нужна отстраненность, нужно уметь изолироваться от мира болезни, мира страданий, так же как эпидемиолог, который работает в очаге заражения в перчатках и маске: никто же не упрекает его в бессердечии за то, что он не спешит наглотаться микробов от своих пациентов. Так и здесь: всегда есть духовная изоляция, как бы перчатки и маска. Но напряжение контакта оказалось таким, что изоляцию пробило – он этого не хотел, это вышло само собой. Но вышло, и теперь отстраненности не может быть между ними, да он и не хочет отстраненности, он принял на себя этот груз – груз болезни близкого человека. Очень близкого.

Глава двенадцатая

Родители Виталия имели привычку скромно отмечать годовщину своей свадьбы. Заходили двое-трое друзей, которые помнили дату и которых не нужно было приглашать; мама пекла особый свадебный пирог: пирог этот имел какое-то символическое значение, чуть ли не послужил в свое время поводом для знакомства, и выпекался только раз в год – не потому что препятствовала более частому его исполнению сложность рецепта, а потому, что испечь его в другой день было бы кощунством.

Годовщины свадьбы были тем более знаменательны, что семейная жизнь старших Капустиных развивалась путем сложным и извилистым – Виталий, естественно, знал далеко не все, но и того, что он знал, было достаточно! Хотя бы того, что у солидного Сергея Витальевича Капустина (имена в их семье по традиции чередовались, так что сыну Виталия, если таковой родится, предстояло стать Сергеем) трое детей на стороне, все мальчики, все от разных женщин, и обо всех он трогательно заботится – в этом, кстати, причина того, что они всегда жили очень стесненно, с трудом дотягивая до очередной получки профессорское жалованье; более того, и мама знала о существовании мальчиков, не устраивала мужу сцен и посылала детям регулярно подарки. Однажды Виталий невольно подслушал, как мама сказала ахавшей и возмущавшейся подруге:

– Понимаешь, Леночка, то, что он каждый раз добровольно возвращается – это ведь тоже доказательство любви. Он снова делает выбор – и снова выбирает меня. Свободно! Он знает, что свободен. А если бы я попыталась его запереть, он бы давно убежал. Такой он человек. Конечно, я страдаю каждый раз, но так уж устроена жизнь, что нужно иногда страдать. Зато потом у нас будто снова свадьба.

– Все равно я тебя не понимаю! – воскликнула Леночка, и стала с этого момента Виталию неприятна. И он злорадствовал, когда узнал, что муж ее бросил.

Вот такие отношения, и потому-то годовщина свадьбы родителей имела значение для Виталия. Он всегда дарил им букет белой сирени и проводил этот вечер дома, с удовольствием поедая свадебный пирог – на редкость вкусный, ко всему прочему!

На этот раз пришли муж и жена Асафьевы, товарищи отца еще по институту, неизбежная мамина Леночка, и – немного неожиданно для Виталия – профессор Буяновский, сослуживец отца и приятель, но все же никогда не бывший среди самых близких друзей. Скоро Виталий понял интригу: ведь Буяновский два года как овдовел, и мама надеется пристроить подругу. Понял и вознегодовал: хорошенькую жену хочет мама подложить Буяновскому, который как будто ничего плохого ей не сделал!

Очень скоро за столом прозвучало неизбежное:

– Ну, Виталик, расскажите нам о вашей работе! Когда я узнала, что вы сделались психиатром, я вас стала бояться, честное слово! Вдруг вы только посмотрите, и сразу все про меня поймете! – мамина Леночка всегда говорила с мужчинами вот так многозначительно-кокетливо, часто кокетничая совершенно бескорыстно, как сейчас с Виталием. А чтобы ее попять, совсем необязательно было становиться психиатром, достаточно, как надеялся Виталий, быть простым профессором химии, как Буяновский.

– Вот уж не знаю, что рассказывать. Лечу, как могу.

– А вы действительно можете? – спросил Буяновский. – То есть не вы лично, не подумайте! А современная медицина.

– Смотря что понимать под лечением. Если говорить об остром психозе с бредом, галлюцинациями, то почти всегда можем. И очень неплохо. А вот предотвратить рецидив, а вот остановить постепенные изменения личности, что еще бы важнее – это можем плохо.

– Наверное, ваши больные – очень интересные люди, – сказала Асафьева. – Талантливые, необычные!

– Вот уж нет! До болезни чаще всего заурядные, а большинство наших болезней вообще снижают личность: и шизофрения, и эпилепсия, и органика. И проявления болезней довольно стандартные, давно все расписаны в учебниках: бесконечные «голоса», воздействия лучами, подмена людей двойниками. Ну конечно, по статистике и талантливый человек может заболеть, но талант и безумие не связаны. Об этом любят поговорить, но это разговоры непрофессионалов. Достаточно немного поработать у нас, и увидишь, что никакой романтики в психической болезни нет. Просто очень большое несчастье! Может быть, худшее, что может случиться, потому что бьет по самому высшему, самому человеческому.

– Вы нас совсем ошарашили, Виталик, – сказала мамина Леночка. – Мы хотели услышать что-нибудь интересное. Про гипноз!

– Гипноз вообще не по нашему ведомству: гипнозом в большой психиатрии не лечат. Это для невротиков, для психопатов.

– Ой, это, наверное, ужасно интересно! Придет врач, такой сухощавый, интересный, прикажет мне: спите! И я усну. А потом скажет: вы актриса, вы на сцене – пойте! И я запою. Во сне.

Виталий с надеждой посмотрел на Буяновского: пожалуй, этого достаточно, чтобы вполне понять мамину Леночку? Буяновский тоже, кажется, почувствовал неловкость, и поспешно спросил:

– Вы говорите, большое несчастье. Ну, а можно уберечься? Чтобы не заболеть простудой, нужно закаливаться. А у вас есть какая-нибудь гигиена?

– Для этого надо знать причины, а мы не знаем. Статистика достоверно показывает значение наследственности.

– Значит, вашим больным лучше не иметь детей?

– Да, нежелательно.

– Но почему же им не запретят? – возмутилась Асафьева.

– Закона такого нет, а если бы был, на практике очень трудно брать на себя ответственность: скажем, при шизофрении явно играет роль наследственность, а при инфекционном психозе – вряд ли. А попробуйте их различите в начальных стадиях! А ведь есть ученые, которые эту всю нашу диагностику начисто отрицают, говорят, что существует только один психоз – от нашего реактивного, это когда заболевают от большого потрясения, до шизофрении – все одна болезнь, они считают.

Все это напоминало лекцию по линии общества «Знание», но не для Виталия сейчас, потому что за каждым словом стояла Вера! Как отличить инфекционный психоз от шизофрении, – у Веры! Можно ли больным иметь детей, – а Вере?! Болезни снижают личность – но ведь больна Вера! С нею случилось худшее, что может случиться!

– Вы говорите: наследственность. Но ведь играют роль комплексы, психические травмы в детстве.

Это, конечно, Асафьев; известный эрудит, понемногу знает обо всем.

– До вас донеслись отголоски фрейдизма, Иван Афанасьевич.

– А вы считаете, что фрейдизм – плохо?

– Да, считаю, что очень плохо. Видите ли, до того как Кох показал всем в пробирке палочку, о природе туберкулеза можно было спорить. Мы в положении докоховском, поэтому каждый может придумывать все, что хочет. Это вопрос мировоззрения. Я сугубый материалист и я уверен, что наши болезни вызывает абсолютно материальная причина: изъян в хромосоме, вирус, что угодно! Но вполне материальная! Отчасти меня поддерживает например то, что ЛСД – слышали о такой? – вызывает симптомы очень похожие на то, что мы видим у наших больных. Значит, естественна мысль, что этот неизвестный нам изъян, вирус, вырабатывает в организме яд, который действует на мозг, как и принятый ЛСД, то есть принятая: ЛСД – кислота, и вызывает наши симптомы. И однотипность, стандартность симптомов наших больных говорит о том же, о грубой химии. Если это так, то настанет и у нас эра нашего Коха, и мы будем вылечивать, и психоз перестанет быть худшим несчастьем! Я ж вам говорил, наши больные – очень несчастные люди, их очень жалко, – опять мысль о Вере, мысль о Вере! – и мое мировоззрение дает надежду. Ведь практически не умирают сейчас юные девушки от туберкулеза, а какой был бич лет сто назад! Зато все эти комплексы и психотравмы, которые нужно лечить не лекарствами, а психоанализом, они надежды не дают. Если Фрейд прав, психиатрия так навсегда и останется шарлатанством. Есть такой романчик Фицжеральда: «Ночь нежна»; там девочку изнасиловал собственный отец, и оттого она потом заболела шизофренией.

– Но Фицжеральд – прекрасный писатель, – сказал Асафьев немного даже испуганно: «сам Фицжеральд!».

– По-моему, очень плохой писатель: неврастеник и завидует миллионерам. А эта его «Ночь нежна» – просто отталкивающа.

– Но они дружили с Хемингуэем! – воскликнула Асафьева. – Вместе были в Париже.

– Я бы мог вам сказать, что талант – шутка незаразная, и можно всю жизнь продружить с гением и не подхватить от него даже легкого таланта. Но лучше и я признаюсь вам в святотатстве: по-моему, и Хемингуэй – плохой писатель. Он-то талант, но с каким-то досадным изъяном. Эта его постоянная гипертрофированная мужественность: то охота в Африке на крокодилов, то в океане на меч-рыбу, его восторги по поводу боя быков – одного этого достаточно, чтобы лишить доброго имени. Непрерывное желание себя испытать, что-то себе и другим доказать – в психиатрии это называют гиперкомпенсацией. Знаете, у Чапека есть рассказ о Дон-Жуане, который признается на исповеди, что ни разу не согрешил против седьмой заповеди – в ней говорится о жене ближнего, если я не перепутал номера, – он только бурно преследовал женщин, добивался их покорности и отступал в последний момент, потому что природа его обидела в этом смысле. Я не подозреваю в подобном несчастье Хемингуэя, просто как параллель. Он всю жизнь так же лихорадочно проявлял мужество.

– Ну знаете ли. Ну знаете ли… – Если бы Виталий сказал что-нибудь непочтительное о ней самой, Асафьева перенесла бы легче. Виталия всегда интересовал этот тип людей, бескорыстно влюбленных во всех знаменитостей.

А Буяновский расхохотался:

– Вот так уел, вот так уел! Ай, да молодой человек!

– Но все-таки вернемся к Фрейду, – сказал Асафьев. – Его у нас отрицали вместе с генетикой и кибернетикой – это не наводит вас на размышления?

– Вот именно: многие его и возлюбили по закону запретного плода. А считать всякий запретный плод сладким – это для дураков. Нужно каждый плод судить отдельно, независимо от запретности. Генетика с кибернетикой – материалистические науки, а фрейдизм – даже не серьезный идеализм, а шарлатанство. Кстати, у нас сейчас и идеализмом многие балуются по тому же закону запретного плода. А уж фрейдизм в этом смысле совсем неотразим – для дураков: там и секс, там и подавленная ненависть к отцу, и кровосмесительная любовь к матери – необычайно сладкий плод!

– Какой у тебя красноречивый сын, Сергей, – сказал Буяновский. – Так и слышу его на каком-нибудь симпозиуме.

– Если бы еще и наукой занимался! – Отец вздохнул: Буяновский нечаянно расковырял незаживающую родительскую рану. – Мы с матерью все время твердим: с твоими способностями надо писать работу!

– Вы не пишете диссертацию? – изумился Асафьев. – Сейчас все пишут диссертации!

– Особенно обидно при его способностях! – не выдержала мама.

– Мои способности еще ничем не доказаны, – сухо сказал Виталий, – а никакой научной работой у нас в больнице заниматься невозможно. То есть половина врачей делает вид, что занимается, имеет «темы», как у нас выражаются, но это все чушь, чистое описательство: «особенности такого-то синдрома», «реактивоподобное начало шизофрении». И не только у нас – целые кафедры этим же занимаются. Сто лет назад это было бы вполне уместно, а сейчас заниматься таким описательством – все равно, что, если вернуться к аналогии с туберкулезом, описывать частоту кровотечений у разных больных или различные оттенки мокроты, вместо того чтобы искать палочку. В психиатрии сейчас может быть только одно направление – поиски причин и внутренних механизмов болезней, искать, так сказать, палочку. А внешнее описательство, все эти наши темы – это симуляция науки, а симулировать всегда постыдно!

– Так и режет, так и крушит! – радовался Буяновский. – В вас пропадает научный полемист!

– Мы ему и говорим, что пропадает! – кивает мама.

– Чего искать причины, когда и так все ясно, – сказала мамина Леночка, – сходят с ума от несчастной любви.

Виталий только пожал плечами и улыбнулся; не возражать же всерьез. Но Леночка была упорна:

– Да-да, я точно знаю! У меня подруга влюбилась в интересного такого морского капитана – высокий, сухощавый, с бородкой, и разные вещи привозит. Не то что там, а настоящее чувство! А он связался с какой-то официанткой или судомойкой; и как им только разрешают плавать! Так она упала и не могла ходить! И язык отнялся – на три месяца!

– Она же от любви, Виталик! Ты что же, не веришь в любовь?!

– От любви не сходят с ума. Сходят с ума от внутренних причин, оттого что личность такая. А любовь здесь только повод, спусковой крючок. Не было бы любви – нашелся бы другой повод. Это все равно что говорить, что первая мировая война началась из-за выстрела Гаврило Принципа в Сараево.

– Нет, Маша, он у тебя ужасно неромантичный! Потому и не женат до сих пор.

– Ну, это еще успеет, – тут мама была на стороне Виталия.

– Говорить, что не от любви! Любовь – это же все, это же дороже жизни! От любви травятся, стреляются!

– Психопаты и психопатки.

– Что он говорит! А Вертер! А Ромео и Джульетта!

– Ну конечно, все такие разговоры неизбежно приходят к Ромео и Джульетте!

– Не нужно путать литературу с настоящей жизнью. В «Вертере» Гете описал собственные переживания, но только Вертера он заставил застрелиться, а сам уехал развеяться от несчастной любви в Италию. Так что самоубийство в романе – это литературный прием, на читателей решительный конец сильнее действует.

– А Ромео и Джульетта?

– То же самое! Должна же история чем-то завершиться, должны же зрители уйти потрясенные. Не проймешь же зрителей тем, что Ромео с Джульеттой грустят в разлуке. И вообще такая невероятная любовь должна быстро оборваться, иначе она уже не будет такой невероятной: обрастет бытом, превратится в привычку. Потому во всей мировой литературе эталонные влюбленные рано гибнут: Геро и Леандр, Тристан и Изольда. Так что не нужно тревожить литературных героев. А посмотрите на наших психопаточек, которых вовремя успели вынуть из петли или откачать, – глупенькие, с двумя-тремя банальными мыслями. Им твердили с детства, что любовь – это все, они и поверили, и вот катастрофа: Вася меня разлюбил, Вася пошел гулять с Машей! Все эти самоубийцы на совести сентиментальной любовной литературы. Объясняли бы этим дурочкам с детства, что смысл жизни не в Васе, они бы и не вздохнули, потому что Вася обычно того и не стоит; насмотрелся я на их Васей.