Текст книги "Прощай, зеленая Пряжка"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава седьмая

С утра, едва Виталий успел надеть халат, позвонили из проходной: пришли родители больной Сахаровой и просятся поговорить с лечащим врачом.

– Я же вчера с ними поговорила! – возмутилась Люда. – Пока ты ходил к этой своей суицидной. Что им еще надо?

– Не суицидная она!

– Ладно тебе! Наши больные просто так под машины не попадают.

Тот же стереотип мышления, что у Иры Дрягиной!

– Ну так что ответить проходной? – Трубку держала Капитолина. – Ты тоже, Люда, зря кричишь: такое горе у людей.

– Конечно, горе, Капитолина Харитоновна: кто ж спорит! Только тут у нас столько горя, и если все со своим будут каждый день ходить, – когда работать?

Виталий махнул на нее рукой.

– Конечно, пусть пропустят.

И не только потому, что у людей горе, а он такой чуткий: ему самому было интересно с ними поговорить! Одно дело то, что Люда записала с их слов в историю – за что ей спасибо! – а другое – расспросить самому.

Буквально через минуту раздался звонок у дверей – бежали они, что ли? Виталий пошел открыть. Ну, конечно, оба бежали. У мужа довольно тонкое лицо с безвольным подбородком, сломанный, как у боксера, нос казался приставленным по ошибке. Жена курносая, черты лица мелкие, незначительные, видно, что кокетливая. Предугадать в них красоту дочери совершенно невозможно.

– Нам нужен лечащий врач Веры Сахаровой! – заговорила жена, она явный лидер.

– Это я, проходите, пожалуйста.

Лица обоих выдали явное разочарование: ну конечно, они предпочли бы врача с посеребренными опытом висками. Но смолчали.

Виталий усадил их тут же, в тамбуре: чтобы спокойно поговорить. А то если пригласить в ординаторскую, Капитолина будет все время вмешиваться.

– С нами уже разговаривала ваша доктор. Такая женщина. Но она нам Верочку не показала! До сих пор не верится. Может быть, вышла путаница, недоразумение? Может быть, у вас однофамилица? Когда нам позвонили… Утром была совершенно здоровой, и вдруг…

– Какая же путаница? Адрес-то записан правильно? Ваш?

– Да, адрес наш… Но, наверно, просто понервничала, а ее сразу сюда! Почему нам ее не показывают?!

Жена говорила, а муж после каждой ее фразы кивал головой.

– Покажу вам ее, конечно, покажу. Только, к сожалению, ваша дочь действительно больна.

– Но как же так, доктор?! Была совершенно здорова!

– Боюсь, что вы не заметили первых признаков.

– Ну что вы говорите! Я не могла не заметить! Вышла из дома абсолютно здоровая девочка! Как я могла не заметить, я же мать! И она мне всегда все рассказывает, всем делится! Может быть, что-то случилось на улице, понервничала, а уж ее сразу сюда! А здесь, я думаю, можно и заболеть в таком обществе!

Конечно, они убиты горем, но горе свое выражают слишком агрессивно. Виталий в который раз убеждался, что не всякое горе достойно сочувствия. Горе обнажает – а есть люди, которым лучше не обнажаться. Наверное, и Люду допекли вчера, вот она и взорвалась, когда услышала, что они снова здесь.

Поэтому Виталий ответил довольно резко:

– Для начала я вам скажу одно: когда родители девятнадцатилетней дочери говорят мне, что дочка всегда им все рассказывает, всем делится, я сразу понимаю, что эти родители находятся в приятном заблуждении. Если хотите, в этом возрасте утаивать свои переживания от старших даже нормально, а полная откровенность выглядела бы тревожным симптомом.

Услышав про тревожный симптом, женщина не решилась настаивать, что дочь была с нею абсолютно откровенна.

– Но я же и так все понимаю – без слов. Сердцем чувствую! Я же мать!

Сколько раз Виталий убеждался, что матери чувствуют и замечают гораздо меньше посторонних.

Кажется, мать Веры Сахаровой – еще один тому пример.

– Все-таки припомните, не изменилось ли ее поведение за последние дни? Меня интересуют любые самые мелкие детали.

– Очень хорошо все время себя чувствовала! Все время такая бодрая!

– Может быть, необычно бодрая?

– Так что же, доктор, бодрость – это болезнь? Ничего себе! А я вам скажу по-матерински, это очень хорошо, когда ребенок бодрый! У вас, наверное, детей еще нет, вот вы этого и не знаете. Бодрая-здоровая. Как раз в то утро, когда ее сюда заперли, она сделала утреннюю гимнастику!

– А обычно она гимнастику делает?

– Ну и что? Значит, кто делает гимнастику – сумасшедший? А зачем же тогда ее по радио передают?!

Ну вот, теперь будет рассказывать, что дочь ее держат в психиатрической больнице за то, что она делает утреннюю гимнастику. Такую не переубедишь.

Виталия, конечно, раздражала эта неумная, злая, суетливая женщина. Раздражала, но и наводила на размышления: такой способ выражения горя – через агрессивность – свидетельствовал, что горе неглубокое, что она вообще, по-видимому, неспособна глубоко чувствовать, а это уже говорит о многом. Мать Веры Сахаровой обеднена эмоционально – значит, можно предполагать неблагополучную психическую наследственность с ее стороны, значит, больше шансов, что болезнь Веры – не осложнение после инфекции, после возможной травмы, а процесс, как любит выражаться Люда. Увы! Да, родственники, сами того не зная, несут сюда часто очень неутешительные сведения. Недаром профессор Белосельский любит повторять – а за ним и все врачи в больнице: «Родственники наших больных – это родственники наших больных».

– Нет-нет, против гимнастики я ничего не имею.

– Все-таки это очень странно, доктор: совершенно здоровая девушка… Да скажи же ты, Коля, что ты как в рот набрал!

– Мне тоже это кажется странным, доктор, – первый раз вступил муж, – совершенно здоровая девушка.

– Скажите, пожалуйста, а у вас в роду, и у вашего мужа, конечно, были психически больные? Или люди с большими странностями?

– Что вы, доктор, за кого вы нас принимаете?

– Значит, не было?

– Нет! В нашей семье такого быть не может!

Муж хотел было что-то сказать, было видно, как слова уже зародились в нем, уже пошел сигнал от мозга к языку, по жена взглянула на него коротко и грозно, и перерезала взглядом проводник.

– А чем она у вас болела в жизни?

– Ничем особенным. Детские: корь, скарлатина. Ангины частые. Приступ ревматизма один раз – как это врач выражался? – атака!

– Травм головы, сотрясений?

– Нет-нет!

– Как она у вас учится?

– Прекрасно! Окончила с серебряной медалью, и в институте почти сплошь пятерки.

– По характеру какая? Общительная или, наоборот, замкнутая?

– Очень веселая! Я ее называю: Колокольчик. Придешь домой и обрадуешься: у нас дома звенит Колокольчик! Она, правда, стала стесняться, просила хоть при подругах так не называть. Знаете, они, молодежь, везде видят сентиментальность.

– Ну, а кроме веселости? Как она у вас: принципиальная, с твердым характером или мягкая, склонная все простить, со всеми согласиться?

– Принципиальная! Просто очень принципиальная! Не выносит никакой фальши! Представляете, у нее знакомый мальчик, тоже студент, у них романтическая дружба, почти влюбленность, так она с ним поссорилась из-за комсомольской работы: его выбрали в какой-то комитет, а он увлекается наукой и отнесся к этому спустя рукава, ну, как большинство к таким вещам относится. А она ему сказала: «Это лицемерие! Надо как следует работать или совсем не надо было соглашаться!». И не встречались, и не звонили. Никогда не думала, что можно так переживать из-за таких вещей… А вы говорили, доктор, что она со мной не делится! С родной матерью!.. Да, так очень принципиальная девочка. И никакого легкомыслия, никакого легкого флирта. При ее внешности ей ведь стоит мигнуть, и любой мужчина у ее ног, а она не кокетлива!

– Так-так… Как у вас материально в семье?

– Ну, доктор, сколько денег не имей, их все равно не хватает, вы же знаете, но у Верочки есть все, что нужно!

– Понятно. Вы кто по специальности?

– Я работаю в Госстрахе.

– А муж ваш?

– Он инженер.

Наверное, и брюки в магазине за него выбирает.

– Ну что ж, пока у меня больше вопросов нет.

– Доктор, а что вы нам скажете?

– Очень немного. У вашей дочери острый психоз. Диагноз еще ставить рано: в психиатрии диагнозы ставятся после длительного наблюдения. Сказать, сколько она проболеет, тоже сейчас нельзя.

– Ну как же так! Ведь здоровая девушка! Что это значит – «психоз»?! Как он проявляется?!

– Доставили ее из «Пассажа», там она пыталась говорить нелепые вещи: что вокруг роботы, что они грозят захватить весь мир…

– Доктор, так она просто начиталась фантастики! Я ей всегда говорила! Какая же это болезнь?!

– …Все время испытывает страх, часто возбуждается, бывает агрессивна – очень яркая симптоматика, к сожалению.

– Нет-нет, доктор, вы просто ее не знаете: она впечатлительная девочка, что-то прочитала, что-то сказала, ее не так поняли! Я уверена, что она совершенно здорова. Да, и вы обещали нам ее показать!

Не нужно это! Но будет иначе сомневаться, не лежит ли вместо ее дочери по ошибке кто-нибудь другой. И повторять, что ее Верочка совершенно здорова – ну правда, если и увидит, не поверит, что ее Верочка больна: скажет – настроение такое или такая фантазия. Это сорт родных известный.

– Хорошо. Только кого-нибудь одного из вас.

– Понятно, доктор… Достань из сумки, что у нас, не задерживай доктора. Раздели, что в тумбочку, а что в холодильник.

– Вашей передачей потом займется сестра. Она вам объяснит, что мы берем, а что – нет. Эту всю гастрономию убирайте сразу, оставьте фрукты, печенье. С собой не берите, я же говорю, сестра потом примет.

– Ну хоть что-то! Не могу же я с пустыми руками!

– Вот возьмите апельсин.

Виталий отпер дверь и пошел вперед. Его, конечно, встретила Ирина Федоровна.

– Виталий Сергеевич, я сегодня всю ночь думала, как нам спастись от моей мамы! Она сумасшедшая женщина, совершенно сумасшедшая!..

И, перебивая Ирину Федоровну, обычное:

– Виталий Сергеевич, когда вы меня выпишите?

– Мне уже лучше, снизьте мне дозы, пожалуйста!

В надзорке дежурила Екатерина Николаевна.

– Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Все спокойно. Сахарова отказалась завтракать.

Как по заказу.

– Мать тотчас включилась:

– Наверное, ей не нравится больничное! Она привыкла к домашней кухне!

Вера лежала на своей кровати у самого входа. Услышав голос матери, даже не пошевельнулась.

– Попробуйте ее покормить, пожалуйста.

Мать бросилась к Вере.

Верунчик! Здравствуй! О господи, ну это же я!

– Вера смотрела на мать с ужасом. Та попыталась ее поцеловать, Вера вытянула руки, не подпуская ее.

– Ну что ты! Это же я! Верунчик!

– Надела маску? Чтобы я поверила, да? Я вижу: вон шов!

– О господи! Верунчик! Ну как ты можешь? Я твоя мама!

– Маска добрая, а лицо под ней злое! Вон шов!

Виталий взял мать Веры за локоть.

– Пойдемте, она только зря волнуется из-за вас.

Женщина зарыдала и не сопротивлялась. Виталий вывел ее обратно в тамбур. Муж Коля засуетился:

– Ниночка, что с тобой? Ниночка, что случилось?

Она нашла в себе силы и злость выкрикнуть сквозь рыдания:

– Не со мной! Что со мной может? Не соображаешь?!

– Значит, с Верочкой? Что с Верочкой?

– Я же вам объяснял, что ваша дочь больна, – не смягчившись и от рыданий, холодно сказал Виталий. – Я сделал ошибку: мне не следовало приводить к ней в палату вашу жену.

– Не узнать родную мать… Единственную… Испугаться матери… Что ж, она совсем отвыкнет? Совсем чужой сделается? – И внезапно прекратив рыдания, выпрямившись: – Мы ее возьмем домой!

Виталий даже не понял:

– То есть как?

– Возьмем домой под расписку! Будем приглашать лучших профессоров, я возьму за свой счет, и от нее ни на шаг! А то здесь у вас она только хуже заболеет: эти ужасные больные вроде той толстухи, эта громадная палата, эти решетки! Нет, мы ее забираем домой!

Первый раз Виталий слышал такое.

– Должен вас разочаровать: это невозможно.

– Мы дадим расписку, что берем всю ответственность…

– Под расписку мы никого не выписываем.

– Мы пойдем к вашему начальству! Кто у вас главный?!

Вот уж с удовольствием Виталий спихнул этих родственничков на главного – пусть разговаривает.

– Кабинет главного врача внизу. Пожалуйста, идите.

Виталий с готовностью отпер дверь на лестницу.

– Вниз, а потом прямо по коридору в противоположное крыло.

Жена устремилась на лестницу, бормоча:

– Такие больные… Такая палата…

Муж за нею.

Виталий закрыл за ними дверь и вздохнул с облегчением.

– Ну, что вы так долго с ними, Виталий Сергеевич? – спросила Капитолина.

– Ой!.. Готовьтесь, сейчас будете с главным беседовать по телефону: они побежали к нему, чтобы брать Сахарову домой под расписку.

– Ну да?! Что ж они – сами сумасшедшие?

– Точно, Капитолина Харитоновна, – вступила Люда. – Я с ними вчера набеседовалась: самих лечить нужно. То есть ее, он-то молчальник – видно, совсем заездила баба. Зря ты их пустил, я ж тебе говорила.

– Ничего. Зато посмотрел на них, оценил наследственность.

– Да, наследственность имеется! Все, как полагается.

И точно, почти сразу позвонил главный: он же сам не мог знать больных, и всегда повторял родственникам то, что ему говорили врачи отделений. Разговаривала Капитолина:

– Она только что поступила, Игорь Борисович! Острая больная, бредовая, галлюцинирующая, лежит в надзорке… Мы пока наблюдаем, но предполагаем эс-це-ха. Будем консультировать. Если подтвердится, нужно лечить по всем правилам…

Ну вот, Капитолина наметила всю программу: предполагается шизофрения, лечить полным курсом инсулина… Виталий и сам в глубине души думал, что это шизофрения – все за это. И не хотелось в это верить: вопреки всем симптомам, просто из симпатии к Вере Сахаровой.

Капитолина повесила трубку.

– Сейчас они вернутся, отдадут передачу, а то впопыхах забыли.

– Это пусть с сестрами. Я им все сказал.

– Конечно, Виталий Сергеевич! Никто и не говорит!

Виталий стал записывать истории – заполнять бездонную бочку! Люда ненадолго вышла, а вернулась с Мержеевской – старой больной, лежавшей только при Виталии, наверное, уже раз пять. Виталий умел отключаться, и обычно беседы в ординаторской с чужими больными ему не мешали. Но вот Мержеевская… Слишком легко возникали параллели между Мержеевской и Верой Сахаровой: Мержеевская инженер, и Вера, когда окончит, будет инженером: у Мержеевской шизофрения, и у Веры, скорее всего, шизофрения; Мержеевская заболела в двадцать один год, а Вера в девятнадцать – тут у Веры даже хуже… И теперь Мержеевская – инвалид второй группы, работать по специальности уже не может, половину времени проводит в больнице – неужели это ждет и Веру?!

Люда вошла на полуслове:

– …Ну, как мы вас выпишем? У вас вторая группа, на здоровое производство вас не возьмут, а в мастерские вы ходить отказываетесь. Так и будете болтаться? Очень быстро вернетесь к нам.

– А вы попробуйте! Вот возьму и не попаду снова!

– Марианна Витальевна, мы же вас давно знаем. И вы себя знаете: знаете, как быстро вы соскальзываете. Сейчас вы в хорошем состоянии, ничего не скажу, если бы вы всегда в таком состоянии, дай, как говорится, бог. Но пока вы не устроены, это все непрочно. Вы с вашей группой начнете бегать по отделам кадров, вас не будут брать, вы станете нервничать – и в несколько дней лечение пойдет насмарку. Ну, согласитесь вы ходить в мастерские! Худо-бедно, тридцатку там заработаете к вашей пенсии – и уже можно прожить. И будете при деле. Согласитесь – я вас завтра же выписываю!

– Нет, Людмила Петровна, в диспансеровские мастерские я не пойду Я там уже бывала, знаю. Вы же знаете: в здешние больничные я хожу с удовольствием, а туда – нет.

– Капитолина Харитоновна, а нельзя договориться, чтобы Марианна Витальевна и после выписки ходила сюда, к нам?

– Нет, Люда, это нельзя. Вот если бы…

– Ну, что вы замолчали?

– Я не знаю, возможно ли это, но там, кажется, есть место уборщицы. Вот если бы ее туда оформили!

– А можно со второй группой?

– Бывали случаи. Поговорить с Игорем Борисовичем… Ей бы только до ноября продержаться, когда у нее срок ВТЭКа, а там ей, может быть, дадут третью группу. Ты бы пошла, Марианна?

– Уборщицей?

– Они бы тебя оформили уборщицей, а ты бы сидела и шила на той же машине. Ты работаешь хорошо, им бы это было выгодно: ты бы им план выполняла. И платят уборщице рублей семьдесят.

– Я бы согласилась, Капитолина Харитоновна.

– Я поговорю, Марианночка.

Люда воодушевилась:

– Сделайте, Капитолина Харитоновна, это было бы чудесно! Она бы к нам заходила, мы бы следили за состоянием, прибавляли дозы, если что. У нас любят разговоры о реабилитации, а вот была бы настоящая реабилитация!

– Я поговорю, Люда, сегодня же! Вы нас хорошо знаете, Марианна Витальевна, приходили бы со своими переживаниями. Ведь правда? Правда! И в смысле денег.

– Спасибо, Капитолина Харитоновна!

Мержеевская ушла.

– Я Марианну всегда без страха выписываю, – сказала Люда, – настоящей агрессии у нее не бывает. Самое худшее, опять покажется, что к ней пристают на улице, даст какому-нибудь мужику по морде. А так ему и надо: не за это, так за что-нибудь другое. Она особенно любит офицерам по морде давать.

Люда одна воспитывала шестилетнего сына.

Капитолина продолжала переживать свое прекрасное предложение:

– Нет, правда, Люда, это было бы в самый раз! Ведь правда? Правда!

Вот так вот: всеобщее ликование по поводу того, что у дипломированного инженера есть шансы поступить уборщицей. И правильное ликование, вот что самое ужасное: потому что шизофрения так снижает личность, что и работа уборщицы может оказаться не по силам. А про былое инженерство пора забыть… Не дай бог такую судьбу Вере Сахаровой!

Глава восьмая

Вера по-прежнему лежала в белом зале – главном зале тюрьмы под часовой башней, как она теперь понимала. Пережитый ужас вечного одиночества, вечной замкнутости в себе самой отошел и почти забылся – и с ним отошло ликование по поводу жизни вообще, всякой жизни: Вера все еще находилась в плену у роботов, так что ликовать причин не было. Несколько раз роботы подсылали ей отраву, так что поесть удавалось редко. Счастье еще, что Вера научилась узнавать, когда пища отравлена, а когда – нет: от отравленной пищи исходил едва заметный фиолетовый пар – и тогда Вера не ела. А после того как робот, чтобы ее обмануть и отравить, надел маску матери, приходилось быть особенно настороже.

Робот-мужчина каждую ночь продолжал посылать успокоительные волны. Делал он это, конечно, со своей особой целью: надеялся, что Вера потеряет бдительность и удастся выведать у нее тайну. По Вера научилась разбираться в успокоительных волнах: пока те не несут на себе мелких пузырьков, можно на них смотреть, не опасаясь, что они вынесут у нее из головы тайну, а если появляются мелкие пузырьки, тогда нужно создать вокруг себя предохранительное мысленное поле – и пузырьки обтекают стороной, не могут проникнуть в голову. Это оказалось совсем не трудным делом: создавать вокруг себя предохранительное поле.

На этот раз успокоительные волны принесли на себе звуки. Двухмерные звуки: их можно было и слышать, и видеть. Вера никогда раньше не видела звуков, поэтому это было очень интересно. На вид звуки оказались как разноцветные песчинки – каждый тон своего цвета. Сначала они неслись беспорядочно и так же беспорядочно звучали, как гул в зале перед концертом, но постепенно звуки начали складываться в разноцветные узоры – и зазвучали стройно: многоголосье запело Реквием. Ее отпевают! И узоры стали похожими на венки. Сперва слов было не разобрать, но постепенно слова выделились из музыки, стали опережать ее: сначала каким-то непонятным образом донеслись слона, по не через звук, – видимо, по телепатическому каналу, – а потом те же слова выпевались высокими женскими голосами, и эти же слова повторялись низким хриплым шепотом, так что каждое слово звучало трижды, а некоторые и четыре раза, чтобы Вера как следует запомнила, не иначе. Слова догоняли друг друга, голоса перемешивались, звучали все разом:

«Ты жила (телепатически) – ТЫ ЖИЛА (женский хор) – недостойно – ты жила(шепот) – НЕДОСТОЙНО – как и всякий – недостойно —КАК И ВСЯКИЙ – виновный – ВИНОВНЫЙ – как и всякий —студент – виновный —потому что – СТУДЕНТ – ты делала – ПОТОМУ ЧТО – студент —ТЫ ДЕЛАЛА – потому что– больно – ты делала —БОЛЬНО – всем товарищам – больно– ВСЕМ ТОВАРИЩАМ – прожитых лет – всем товарищам —ПРОЖИТЫХ ЛЕТ – прожитых лет – всем товарищам прожитых лет —недостойная – НЕДОСТОЙНАЯ – жизни и чести – недостойная —ты умрешь – ЖИЗНИ И ЧЕСТИ – без стыда и суда – ТЫ УМРЕШЬ – на погосте – БЕЗ СТЫДА И СУДА – ты умрешь– НА ПОГОСТЕ – истлеют кости – без стыда и суда —ИСТЛЕЮТ КОСТИ – и в глазницы – истлеют кости– И В ГЛАЗНИЦЫ – зальется вода – и в глазницы —ЗАЛЬЕТСЯ ВОДА – зальется вода – и в глазницы зальется вода…»

Пение становилось громче, шествие приближалось, шествие на казнь! Видимые звуки сливались в картинки венков, гробов, крестов – и было ясно видно, что это не настоящие гробы и кресты, а картинки, составленные из звуков как из мозаики, картинки, которые звучали нарастающим Реквиемом. Пение гремело! В нем теперь звучало не безличное «ты» – кто угодно может быть «ты»! – нет, чтобы не спутать, чтобы ни у кого не было сомнений, ее теперь называли по имени и фамилии, Вера помнила, что ее фамилия Сахарова, но хор этого не признавал, он как бы разоблачал ее, называя настоящей фамилией: Горянская она, только Горянская! Горянская – фамилия матери, Вера попыталась было отречься от матери, спрятаться за фамилией Сахарова, но хор разоблачил ее уловку: Горянская, только Горянская!

«Казни мучительной – КАЗНИ МУЧИТЕЛЬНОЙ – Веры Горянской – казни мучительной– мы с нетерпением ждем – ВЕРЫ ГОРЯНСКОЙ – Веры Горянской– МЫ С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДЕМ – Пусть задохнется – мы с нетерпением ждем —ПУСТЬ ЗАДОХНЕТСЯ – в пламени адском – пусть задохнется– гарпии тело – В ПЛАМЕНИ АДСКОМ – пусть рвут – ГАРПИИ ТЕЛО – в пламени адском —ПУСТЬ РВУТ – как ножом – гарпии тело —КАК НОЖОМ – пусть рвут – как ножом…»

Пение стало ослабевать, удаляться, звуковые мозаики распадались на отдельные звуки. Шествие прошло мимо, и на казнь ее не повели. Значит, откладывается. Ну, конечно, ее нельзя казнить, пока при ней ее тайна! Пока Вера не выдала тайну, роботы вынуждены сохранять ей жизнь!

Разноцветные песчинки звуков унеслись, а успокоительные волны все шли и шли. И вот на них приплыл сам хитрый робот-мужчина! Сам испускает волны и сам на них приплыл – для этого надо быть очень хитрым! Решил вырвать тайну сразу, споими руками! Вера установила защитное поле предельного напряжения, какого только могла.

Робот-мужчина остановился на границе защитного поля. Улыбнулся.

«Почему ты, Вера, мне не веришь? Твое же имя: Пера значит, ты должна верить мне».

«Тебе нельзя верить!»

«Можно! Я хочу тебе только добра. Я давно мог тебя уничтожить, но я тебя щадил».

«Ты меня щадил, потому что я не открыла тайну».

«Твоя тайна – пустяк. Я и сам прекрасно знаю, что роботы не поддаются гипнозу…»

Вот и все: тайна ее раскрыта, больше ничто ее не защищает!

«…Но и хорошо, что не поддаются! Значит, роботы совершеннее людей. Я тебя щадил, Вера, потому что ты мне нравишься. Переходи на нашу сторону!»

«Нет! Я не предательница!»

«Подумай! Я диктатор всех роботов, и ты будешь со мной диктаторшей».

«Человеческая женщина не может быть женой робота!»

«Может, отлично может. Ты напрасно упрямишься: я же тебе нравлюсь».

«В тебе есть что-то хорошее, но ты робот».

«Быть роботом гораздо лучше! Мы не умираем, потому что если что-то сломается, всегда есть запчасти».

«Нет, я останусь с людьми!»

«Ты напрасно упрямишься. Тебе самой хочется полюбить меня. Ну, сними защитное поле, не отталкивай меня».

«Я вижу все твои хитрости! Ты меня обольщаешь, чтобы я сняла защитное поле. Но я не сниму!»

«Как хочешь. Подумай еще. Давай и дальше с тобой разговаривать. Ты не будешь теперь молчать, когда я буду тебя спрашивать?»

«Не буду».

«Вот и хорошо! И подумай спокойно, не перейти ли тебе на нашу сторону!»

«Я не перейду никогда!»

«Это ты сейчас так говоришь, а ты подумай еще!»

Робот-мужчина улыбнулся и стал уплывать на успокоительных волнах. Уплывал, махая рукой и повторяя:

«Подумай еще! Подумай еще! Подумай еще!..»