Текст книги "Прощай, зеленая Пряжка"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Виталий Сергеевич, может, больных запишем? – перебила Ольга Михайловна. Была уже половина девятого, приближалась смена, и полагалось записать в журнал всех принятых больных. Обычно сестра диктовала по своему журналу (каждого больного записывали в три или четыре журнала), а врач писал в свой. Виталий обрадовался: был предлог отложить разговор, а тут уже придет ночной врач – вот пусть он и решает. Вернее, она: его сменяла Ира Дрягина.

– Извините, Екатерина Павловна, я запишу журнал, чтобы не задерживать сестру, а потом продолжу с вами.

– Конечно-конечно, – светски улыбнулась Екатерина Павловна.

Ира Дрягина появилась как раз к концу диктовки.

– Привет. Что-нибудь есть для меня?

– Понимаешь, тут такой вопрос…

– Берите ответственность на себя, Виталий Сергеевич! – резко сказала Екатерина Павловна.

– …но ничего, в нем мы сами тут разберемся. А так все спокойно. На первом, передавали, больная тяжелая, вам, наверное, придется ночью констатировать…

При больной Виталий не стал уточнять, что констатировать придется смерть. Впрочем, к смертям на первом отделении все относились спокойно: если старушка постепенно утяжеляется и, наконец, умирает – что ж, так уж заведено природой. Для таких случаев и выражение в ходу: «плановая смерть».

– На первое я обычно не встаю, когда все по плану. Утром сестра приносит историю, и я записываю. Так я пойду, переоденусь.

Ира Дрягина вышла.

Екатерина Павловна встала:

– Ну, Виталий Сергеевич, решайтесь сразу! Я же вижу, вам хочется меня отпустить! Я не верю, что вы откажете!

И вдруг Виталий понял, что действительно сейчас ее отпустит. Что-то в ее глазах такое искреннее, что невозможно, глядя в них, сказать «нет».

– Решайтесь, Виталий Сергеевич, скорей решайтесь!

– Ну, ладно, – с трудом выговорил Виталий, – я вас отпущу. Но помните, если вы не вернетесь, у меня будут грандиозные неприятности! Идемте, провожу до проходной, а то как бы вас там не задержали.

Они молча дошли до проходной. Виталий раскрыл перед ней дверь, пропустил галантным жестом, Екатерина Павловна пошла вперед энергичной походкой, мелькнул ее профиль – и в это последнее мгновение Виталий прочел на ее лице такую непреклонную решимость, что, разгляди он ее раньше, он бы Екатерину Павловну не отпустил.

– На что она решилась? Вернуться как можно скорее? Или покончить счеты с жизнью? Или рассчитаться с соседями?

Виталий вернулся в приемный покой.

– Так что мне ее к себе записывать? – спросила Ольга Михайловна.

– Записывайте. Я уже и пол-истории заполнил.

И Виталий завершил список в своем журнале: «Бородулина Е. П., астено-депрессивный синдром, в 3 отд.».

Вернулась Ира Дрягина. Виталий протянул ей историю болезни Бородулиной.

– Я только что решил рискнуть головой, – в веселом отчаянии сообщил он. – Отпустил эту больную по домашним делам. Обещала вернуться. Тогда осмотри, ладно, В журнал я ее уже вписал.

– Ну, ты даешь! – с обычной своей громогласностью изумилась Ира. – Зачем это тебе? Ну, ничего, авось вернется! Всем нам хочется иногда сделать глупость. С Элеонорой был случай: она дежурила в Новый год и отпустила больного встретить с семьей под честное слово. И знаешь, вернулся! Но ночь у нее была еще та.

Такого случая Виталий за Элеонорой не знал. А слывет дипломаткой, перестраховщицей.

Виталий шел вдоль Мойки. Уже вечерняя заснувшая вода. А впереди краснеет под закатными лучами круглое здание морской тюрьмы в Новой Голландии. Виталий очень любил это место: стрелка острова, там, где сливаются Мойка и канал Крунштейна, облицована досками, некоторые подгнили и отвалились, сквозь доски пробиваются кусты – тишина и патриархальность. Это место всегда напоминало Виталию один пейзаж в Эрмитаже – автора он не помнил, а называется: «На Сене». Хорошо. И не только потому было хорошо Виталию, что приятно после двенадцатичасового дежурства выйти из больницы и идти вдоль тихой воды. Хорошо было потому, что он решился. Наверное, все бесчисленные отказы, которые он вынужден был произносить каждый день, накопились тяжелым осадком, потому что трудно говорить человеку «нет», когда он страстно просит, даже если просит он неразумного – и сегодняшнее «да» было искуплением.

Дома Виталий занимался обычными делами и как будто вовсе не думал о Екатерине Павловне – у него вообще было твердое правило: полностью отключаться, не думать за воротами о больничных делах! – но вдруг почувствовал тянущую боль под ложечкой, которой никогда раньше не было, боль, характерную для язвы. Недаром же утверждают, что язва появляется от волнений.

В кармане пиджака нащупался листок. Ах да, это писания Феди Локтионова. Почерк! Огромная буква, рядом маленькая – и не соединены, как полагается при письме – некоторые считают, что это тоже симптом шизофрении: буквы обособлены, как обособлен сам больной. Адресовано, конечно, профессору, который консультирует в больнице – ниже профессора или главврача Федя никогда не снисходил в своей корреспонденции. Так что там?

Г. В. Белосельскому!

Я хочу попросить Вас поставить в известность всех наших людей в больнице, сохраняющих верность патриотическому долгу, о том, что от совестной чести путчистые путчистыво главе с Мендельсон, подчас и подчистую действующие во всех больницах, организуют карантины, эпидемии и покушения на остающихся нашими настоящих людей, а значит, и на мою жизнь. Дело в том, что еще четыре года назад я был назначен на выписку, но Мендельсон добилась в Ленинграде карантина по гриппу, а в летнюю жару, когда разводить грипп в Ленинграде стало невозможным, объявила на юге, откуда двигалась мне на помощь моя сестра, эпидемию холеры. С тех пор она постоянно использует свои полномочия для дезорганизации работы транспорта. Сейчас эта бешеная трусливая фашистка, спасаясь от правосудия, чтобы не оставить улик, хочет окончательно уничтожить меня как последнего верного патриота, для чего объявлено, что на днях в больнице с утра до вечера не будет света. Дело в том, что у фашистов появилось новое оружие, которое требует гашения света, в результате чего происходит подмена людей двойниками без потенции и патриотизма. Георгий Владимирович, я прошу Вас наладить мне регулярный контакт с тем, чтобы я мог передать материалы для суда над Мендельсон. Эти материалы нужно немедленно отпечатать, как и мои лирические стихи.

Такие письма всегда очень веселят студентов, проходящих цикл психиатрии. Грех вспомнить, но и Виталий когда-то смеялся. Теперь, читая такое, ему становилось грустно: «дефектный шизофреник» – это для него уже стершийся термин, а такое письмо – каждый раз документ ужасного умственного распада! Реальные факты – карантин по гриппу, электропроводка, которую действительно собираются чинить в больнице – обрастают бредовыми построениями, весь мир оказывается ополчившимся против несчастного больного, чтобы задержать его в больнице, пускается в ход даже эпидемия холеры! Как же страшно жить в таком мире!

И, нарушив свое твердое правило, Виталий подумал об Екатерине Павловне. Не обманули ли его благообразная внешность, деликатные манеры? Почему он поверил, что она не бредовая? Потому что она сама сказала? Потому что в направлении написано? А эти ее недомолвки! Почему попала в прошлый раз в больницу – ей не хочется вспоминать! В чем порочность ее соседей – не надо ее об этом спрашивать! А самая идея, что соседи только и мечтают проникнуть к ней в комнату – это же типичнейший бред инволюционных больных! Как раз ее возраст! А он, Виталий, расчувствовался, проявлял деликатность, не хотел принуждать! Он посмотрел на часы: без пяти двенадцать. Вот-вот Ира пойдет в обход. Виталий позвонил в приемный покой.

– Ира? Это Капустин. Ну как там: вернулась Бородулина?

– Нет. Я уж сестру к ней домой послала – с твоего отделения: пусть побегает за своего прекрасного доктора! – говорят, как увезли, с тех пор не возвращалась. Вот так, Виталик. Если до утра не вернется, придется докладывать главному как о побеге. Только теперь уж вряд ли.

Вот так. И что теперь сделаешь? До утра – ничего.

Под ложечкой заболело еще сильнее.

Глава четвертая

Вера очнулась в огромном зале. Совершенно незнакомом. Откуда-то со стороны доходило немного света. Видна была трещина на белом потолке. Вера все это равнодушно фиксировала, и даже не спрашивала себя, где она, как сюда попала. Проснулись только зрение и слух, все остальное еще спало – память, мысли, воля. Вера лежала на спине, видела только потолок, и не хотелось повернуть голову и оглядеться: что же вокруг – пусть будет только потолок.

Где-то монотонно капала вода. И так же, будто каплями, возвращалась память. Где-то шли роботы… Залили библиотеку… Вера их разоблачала… Роботы вышли из часов… Похожи на людей… Мама ее покормила и благословила на борьбу с роботами… В институте тоже роботы среди студентов… Роботы не поддаются гипнозу… И все остальные события восстановились разом: как она их разоблачила, как роботы ее схватили, привезли в тюрьму под часовой башней, как хитрый робот-мужчина ее осматривал. Так, значит, она и сейчас в тюрьме! Вера резко подняла голову. За окнами виднелся слабый голубой свет. Между залом и заоконным светом четко чернели переплеты решеток!

Да, ее схватили и выхода нет. А роботы так и остались неразоблаченными. Скоро схватят всех биологических людей, привезут сюда. Одна только Вера могла спасти людей – и не сумела. Ее схватили, и никто про нее не узнает – так здесь и исчезнет. А вокруг на кроватях лежали еще люди. Такие же биологические люди, как она, которых тоже схватили и привезли сюда под часовую башню. Значит, не она одна разоблачала роботов? Значит, и другие? Но тогда, может быть, и на воле еще остались те, которые борются? Может быть, они победят и освободят ее, освободят всех узников часовой башни? Нужно постараться выжить, дожить до победы людей над роботами!

К Вере подошла толстая женщина в белом. Живая, Вера чувствовала, что живая. Но продалась роботам, работает на них. Таким доверять нельзя!

– Проснулась, Верочка?

– Да.

– Кушать хочешь?

– Хочу.

Ведь обязательно надо выжить!

– Сейчас тебя покормим. Тут тебе специально оставлено. Думаю: обед проспала, ужин проспала, проснется – обязательно захочет есть.

И тотчас Вере ужасно захотелось есть. Секунду назад и не чувствовала, где у нее живот – и вдруг сразу. Значит, эта женщина умеет гипнотизировать! С ней надо осторожно. Может, она и в пищу что-нибудь подмешает?

Женщина принесла миску. Продавшаяся роботам, подлая! Вера возненавидела ее так же остро и внезапно, как почувствовала голод. Что там в миске? Каша! Вера знала, что это самая вкусная каша, которую ей подавали! Как хотелось все скорей съесть! Но она и знала, что в кашу подмешан яд: женщина нарочно внушила Вере голод, чтобы дать яду в каше. Но ведь много яду не бывает, он всегда по каплям – значит, надо выкинуть эту ядовитую порцию, и тогда следующую можно будет съесть!

– Ну что, Верочка, сама покушаешь или с ложечки тебя?

– Сама.

– Вот и хорошо. Зачем же с ложки, правда? Такая умница, такая красавица.

Нарочно заговаривает! Отвлекает!

– Сядь немного повыше, я тебе подушку подоткну.

Женщина поставила миску с кашей на тумбочку около кровати, наклонилась, поправляя подушку, – и тут Вера схватила миску и с размаху надела продажной твари на голову – будто каску. Женщина распрямилась, стала тыкаться вокруг беспомощно: каша залила все лицо, глаза – как в кинокомедии! Вера громко расхохоталась.

И еще кто-то расхохотался – в полумраке зала Вера не видела – кто.

– Ай, девочка! Ай, маньячит!

Женщина так и выбежала с каской-миской на голове – и сразу же вбежали другие, окружили кровать, на которой лежала Вера.

– Ишь, набросились на одну слабую! – закричал тот же голос. А женщины переговаривались между собой:

– Жу-жу-жу, жу-жу-жу… Велел развязать… Их жалеют, нас нет…

Продолжая переговариваться между собой, а к Вере и не обращаясь будто она кукла, а не человек, с нее сорвали одеяло, перевернули – и Вера почувствовала боль в ягодице. Так уже было, вспомнила она.

Ее снова перевернули лицом вверх. Женщина в белом – не та, на которую Вера надела «каску», другая – спросила деловито и неприязненно:

– Есть будешь?

Если уж та, первая, ласковая, насыпала яду в кашу, то уж эта наверняка всыплет двойную порцию! Надо потерпеть. Есть очень хотелось, но надо терпеть! Вера молча помотала головой.

– Как хочешь. Голод не тетка, попросишь. А нет, завтра пропишут зонд.

Что такое зонд? Что-то острое! Может быть, им прокалывают насквозь?

После того как ее укололи первый раз, Вера заснула – травили, но не дотравили. На этот раз она не спала. Но наступило странное оцепенение: все как бы отдалилось, потеряло значение – и этот зал с людьми на соседних кроватях, и злая женщина в белом у освещенного выхода, и все воспоминания. Роботы подделываются под людей – ну и пусть. Ее схватили и привезли в тюрьму – ну и пусть. Ее травят и дотравят до смерти в конце концов – ну и пусть. Ничего не имело значения.

А даже хорошо вот так: ничего не бояться, ни о чем не волноваться. Ничего не хотеть. И голод прошел. Спать не хотелось, вставать не хотелось. Так бы лежать и лежать, как Спящей Красавице – ей ведь, наверное, тоже было приятно лежать, и, может быть, она не совсем спала, а вот так грезила, и, может быть, ей вовсе не хотелось просыпаться, и Принц разбудил ее совершенно напрасно? А сюда к ней тоже может прийти Принц?

Но вместо Принца Вере привиделся – не во сне, не наяву, а словно привидение – робот-мужчина, который осматривал ее. Она уже не боялась его, потому что никого не боялась, и не ненавидела, потому что никого не ненавидела. Но теперь Вера понимала, что погрузилась в эти грезы не от укола, а оттого, что робот-мужчина посылает к ней особые успокоительные волны и его образ-привидение проскользнул сюда на этих же волнах.

Потом робот уплыл или растаял, а на волнах приплыла мама. За нею плыл папа. Папа не хотел плыть, но мама его тащила на буксире. Мама посылала Вере воздушные улыбки, как посылают воздушные поцелуи: улыбки одна за другой слетали с ее лица, но под каждой слетевшей улыбкой оказывалась новая. А папа качался на волнах и вздыхал, вздохи вылетали из его рта, как маленькие облачка, и он торопливо ловил их и запихивал обратно в рот – чтобы не заметила мама.

Мама уплыла, утянув и папу, и долго на волнах никого не было, но самые волны Вера видела хорошо – они были, как огромные мыльные пузыри, такие огромные, что в зале помещалась только небольшая часть прозрачной переливающейся сферы, которая свободно и беспрепятственно уходила в стены, потолок и пол, наверное, хотя пола Вера не видела, потому что лежала на спине. Долго на волнах никого не было, а потом всплыло пустое платье, но как будто на кого-то надетое, хотя внутри никого не было. Платье проплыло, а за ним появился черный мужской костюм – тоже словно надетый, но пустой. Вера поняла, что это плывет одежда для новых роботов, и что тот робот-мужчина, который раньше ее осматривал и ощупывал, а теперь насылает на нее успокоительные волны, тот робот-мужчина делает и одежду для новых роботов, чтобы их невозможно было по виду отличить от биологических людей – а значит, он очень важный и могущественный робот.

После пустой одежды поплыли маски, которые роботы надевают вместо лиц. Маски были совсем как настоящие лица, они и улыбались, и гримасничали, и отличались от настоящих только тем, что не были приделаны к головам. Среди масок было много знакомых, в точности похожих на известных артистов, и это было совершенно естественно: ведь артисты всегда стараются нас покорить, вот роботы и хотят воспользоваться этой покорностью, и, наверное, многие артисты давно уже подменены роботами, только никто об этом не знает.

Маски проплыли, и после них волны стали приходить реже, да и сами сделались слабее. Или устал робот-мужчина, который их посылал, или воздух сделался плотнее, так что волнам труднее стало проходить, Да-да, воздух плотнее, воздух плотнее!

Воздух становился плотнее с каждой минутой. Чтобы его вдохнуть, приходилось изо всех сил расширять грудь, а когда его, наконец, удавалось втянуть, так же трудно было и вытолкнуть обратно. Вдох-выдох, вдох-выдох – тяжелая работа! И от этого, и оттого, что ослабели успокоительные волны, Вере сделалось страшно: ведь когда воздух совсем загустеет, он останется в легких, как желе, – и она задохнется! Надо его скорей разбавить легким горным воздухом! Надо его скорей разбавить!

Вера вскочила и закричала:

– Разбавьте воздух! Разбавьте же скорее воздух!

К ней подбежала женщина в белом – та самая, сердитая.

– Ну, что ты опять?

– Разбавьте воздух! Что вы не видите, он совсем густой!

– Да что ты, воздух свежий. Вон и окно открыто.

– Не говорите ерунды! Не теряйте времени! Разбавьте скорее воздух, а то мы все задохнемся!

Опять началась вокруг нее суета. Веру усадили, кто-то держал за руки, а она с трудом прогоняла загустевший воздух через трахею – вдох-выдох, вдох-выдох – тяжелая работа! – и выкрикивала в отчаянии и страхе:

– Ну разбавьте же воздух! Ну, пожалуйста!

Потом появилась еще одна в белом, перед которой все расступились, она села рядом с Верой на кровать и спросила, притворяясь ласковой:

– Что с тобой, девочка? Дышать трудно?

– Воздух совсем густой! Что, вы не видите?!

– А что трудно: вдыхать или выдыхать?

– Воздух совсем густой! Все трудно, потому что воздух совсем густой.

– Ну хорошо, хорошо. Сейчас сделаем.

И снова ее переворачивали и кололи. Потом воздух стал разжижаться, разбавляться, дышать снова стало легко, и Вера заснула.

Глава пятая

На следующий день Виталий явился в больницу в половине девятого. Он уж не стал звонить из дома в приемный: сейчас придет и все узнает. Все самое худшее.

По дороге он пытался поверить: задержалась со своими делами, не решилась идти ночью, переночевала дома – пытался поверить, но не мог. Нет, если бы Бородулина пришла, она пришла бы вчера вечером! (Виталий уже в мыслях не называл ее Екатериной Павловной, а официально и сухо – Бородулиной.)

Что-то случилось. Вот – что? Повесилась? Убила соседей? Нет, вчера же к ним заходили вечером – с соседями все в порядке. Бородулина не дошла домой. Могла утопиться – хотя бы в той же Пряжке. И все из-за него! Дурак! Какой же дурак! За модой погнался: «нестеснение»! Не надо решеток, не надо запоров – это угнетает больных! Вот вам нестеснение: нет решеток – они выбрасываются из окон, отпустил свободно из приемного – она утопилась. Какой дурак!

Не поднимаясь к себе, Виталий зашел в приемный, Ира под диктовку записывала своих принятых больных.

– А, именинник наш! Ну, ты отличился! Суицид у твоей Бородулиной!

«О господи! Все-таки погибла, значит».

– Утопилась?

– Да нет, жива она! Звонили из «Двадцать пятого Октября»: ваша, спрашивают… Бросилась под машину, под грузовик. Перелом голени.

– Всего-то?!

– Да уж, легко отделалась… Обожди, или бедра? Чего-то я путаю. Анна Семеновна, вы же разговаривали, что они?

– Перелом бедра, Ирина Владимировна, я записала в журнал телефонограмм.

– Ну, бедра. Видишь, хотела сказать тебе приятнее, да не получилось. Ну ничего, главное – жива! Передать нам они ее не могут, потому что кладут на вытяжение. А от нас теперь нужен туда пост. Ну вот. Главный еще не знает, но сейчас узнает. Так что готовься, пиши докладную.

Худшего не случилось, Виталий немного успокоился – и главным его чувством стал стыд. Стыдно было перед Ирой и особенно перед пожилой величественной Анной Семеновной. Стыдно было идти в отделение – небось, все уже знают. Потом будут говорить на больничной конференции перед всеми врачами. Стыд – он гораздо хуже неизбежного выговора. Надо же было быть таким чувствительным идиотом! Провела как первокурсника! Блокадница, вид благородный…

Виталий обреченно пошел к себе в отделение. Из ординаторской расходились сестры – кончилась пятиминутка. Все здоровались с Виталием, а ему казалось, смотрят кто насмешливо, кто пренебрежительно.

Капитолина встретила его вся озабоченная:

– Виталий Сергеевич, мне уже звонили с третьего, что, мол, эта исчезнувшая больная – забыла, как ее – числится за ними, а они ее в глаза не видели, из приемного она к ним не поступала, а потому, мол, давать от себя к ней пост не согласны. Говорят, ваш доктор ее отпустил, так пусть от вас и пост к ней ходит. А я говорю, больная по району ваша – значит, и должна числиться за вами, и быть там, в «Двадцать пятом Октября», с вашим постом. Ведь правда? Правда! Они говорят, мол, будут жаловаться главному, что у них и так персонала не хватает, чтобы еще на посты отряжать. Как будто у нас персонал лишний! Нет, я буду стоять твердо: раз теперь кладем по районам – значит, все по районам! А кто в приемном дежурил, значения не имеет! Ведь правда? Правда!

Виталию в голову не приходило, что происшествие имеет и такой аспект. Деловой тон Капитолины подействовал благотворно, даже стыд уменьшился.

– Вы, Виталий Сергеевич, сразу объяснительную пишите, чтобы была готова, как главный позовет, а потом я вас отпущу, сходите туда, в «Двадцать пятого Октября», сделайте назначения. Может быть, на этом помиримся с третьим: что вы будете ходить, а пост от них. А то говорят: оформляйте перевод к себе на девятое! А зачем нам такая больная – и не по району, и ослабленная она будет после вытяжения. Ведь правда? Правда! Нет, я буду стоять стеной! А в приемном когда дежурите, и думать не нужно, вот в чем все дело: привезли больного, оформить – и все. Я когда-то в молодости тоже такую глупость сделала: поверила больному, отпустила, еще возмутилась, помню: мол, как оклеветали здравого человека! А он пошел и поджег сарай с сеном – на сколько-то тысяч! Тогдашний главный меня защитил, Георгий Владимирович, наш профессор, он был тогда главным, вы, небось, и не знали: объяснил, где надо, сложности нашей профессии, а то ведь могли и на вредительство повернуть, очень даже просто: сарай-то с сеном колхозный! Страху натерпелась – и зареклась на всю жизнь. А вы легко отделались: подумаешь, перелом! Вы в истории-то все правильно записали? Что суицидных тенденций нет?

– Я-то записал, что нет, а в направлении они есть..

– Это плохо. Ну хоть вы написали – видно, что обратили внимание: халатность – одно дело, а недооценка состояния – совсем другое.

Появилась Люда, как всегда опаздывающая и запыхавшаяся.

– Привет! Ну, чего? Я уже Ирку внизу встретила. Ну, господи, с кем не бывает! Будешь теперь туда, в травму, в рабочее время ходить – приятно прогуляться по хорошей погоде. Вот только как бы знамя наше не того, а, Капитолина Харитоновна?

– А причем здесь знамя? Не у нас же в отделении че-пэ!

– Виталий-то наш, мы от него не отречемся. А Элеонора спит и видит, как бы это знамя себе. Особенно теперь, когда ее прочат в начмеды.

Вот еще один аспект происшествия, о котором Виталий даже не мог помыслить.

И тут легка на помине – появилась Элеонора. Возникло некоторое замешательство: всем показалось, что та слышала разговор, хотя это было абсолютно исключено: не могла же Элеонора стоять в кабинетике Анжеллы Степановны и подслушивать!

– Можно к вам?

– Заходите, Элеонора Яковлевна! Давно у нас не были! Сейчас скажу, чтобы принесли чаю!

Капитолина вся сияла. Рядом со стройной Элеонорой она казалась совершенно круглой, хотя вне этого контраста смотрелась просто полноватой женщиной.

– Нет-нет, какой чай! Я на минутку. И по делу. У нас уходит на пенсию Нина Павловна, сестричка, она тридцать шесть лет проработала в больнице, так что многие ее знают, и, я надеюсь, внесут что-нибудь ей на подарок.

– Слышите, Анжелла Степановна? Скажите персоналу, пусть собирают на Нину Павловну!

– Добровольно, только добровольно. И врачи тоже могут, почему только персонал?

Виталий ждал, не заговорит ли Элеонора про вчерашнее ЧП, вернее, про его вчерашнюю глупость?

Он помнил рассказ Иры Дрягиной о том, как Элеонора отпустила больного встречать Новый год с семьей, и потому ждал от нее понимания и сочувствия. Но Элеонора ничего об этом не сказала.

– Так я пошла, не буду вам мешать. Так вы потом пришлете, Анжелла Степановна?

Элеонора вышла. Капитолина за ней.

– Мода пошла: всем на подарки собирать, – сказала Люда. – Когда врачам собирают, сестры не участвуют, а этой Нине Павловне, – пожалуйста, и врачи вносите! Я лично не буду. С какой стати?! Я ее не знаю. А Элеонора могла бы свою старшую послать – нет, сама ходит: популярность зарабатывает среди персонала! Дескать, какая демократка! А Капитолина уже побежала вслед будущему начальству подольститься.

Под аккомпанемент всех этих разговоров Виталий писал объяснительную: «больная производила впечатление адекватной, речь логически правильная, эмоционально лабильна, но суицидных тенденций не выявлялось…» Что еще напишешь? Надо покаянное заключение: «недооценил… не учел… впредь учту…». Не хотелось, очень не хотелось. Но надо.

Возвратилась Капитолина.

– Что делается, девочки и мальчики! Собирают той самой Нине Павловне, которая прошлой ночью от меня босиком убегала. Надо было рассказать Элеоноре.

– Надо было?! Я была уверена, что рассказали! – возмутилась Люда.

– Нет, ну чего настроение портить. Тем более, спящей я ее не застала. Босиком – это еще не доказательство.

Виталий закончил объяснительную, а главный все не звонил.

– Капитолина Харитоновна, я пойду посмотрю своих, пока не зовут.

– Пойдите, Виталий Сергеевич, пойдите, а мы уж попозже. По смене передавали, ваша новенькая несколько раз возбуждалась. Наверное, нужно дозу прибавить.

Виталий за всеми переживаниями и забыл про Веру Сахарову! Он взял ее историю – совсем тоненькая пока… Ого: даже Иру Дрягину вызывали ночью! Что пишет? «Кричала, что трудно дышать, что воздух сгустился!» Хорошо всегда читать Иру: другой бы от избытка учености обозвал бы состояние одним каким-нибудь ученым словом – а Ира попросту: что увидела, то и написала. Вот только, действительно ли Вере было трудно дышать? Чистый бред или что-то вроде припадка астмы? Если припадок, могла быть аллергия на аминазин. Из истории не понятно. А что назначила? Тот же аминазин! Шесть кубиков вместо трех – и больная заснула.

Виталий пошел прямо в надзорку. По дороге, конечно, его пытались осаждать обычными просьбами:

– Виталий Сергеевич, выпишите меня!

– Виталий Сергеевич, когда вы мне дозу снизите?

Но Виталий, не останавливаясь, всем говорил:

– Подождите, с вами потом поговорим.

Ирина Федоровна, оценив ситуацию, закричала:

– Виталька, сукин сын, к новой красуле бежишь? А забыл, что у меня в Колтушах Витька Лавров, тридцатидвухлетний сын?

Вера Сахарова лежала на ближайшей ко входу кровати – самая поднадзорная во всей надзорной палате! В надзорке опять сидела Маргарита Львовна.

– Слышали, Виталий Сергеевич, что Сахарова учинила? Нелли Викторовне миску с кашей на голову!

Это как раз Виталия мало беспокоило – что был за припадок с удушьем, вот что важно понять! но Маргариту Львовну, напротив, беспокоила миска с кашей:

– Вы же не написали, чтобы ограничивать руки, вот Нелли Викторовна и хотела ей самой доверить прием пищи.

Маргарита Львовна уже, конечно, знала, про ошибку Виталия (глупость! идиотство!), вот и позволяла себе разговаривать в таком тоне. Нужно было ее оборвать сразу.

– За риск получить миску с кашей на голову Нелли Викторовна получает тридцатипроцентную прибавку, имеет укороченную рабочую неделю и удлиненный отпуск. И вы тоже, Маргарита Львовна.

– Ну если так подходить…

– Да, так!

Виталий подошел к Вере. Увидев его, Вера натянула одеяло на голову. Он присел к ней на кровать.

– Вера!

Ни звука, ни шевеления.

– Вера, давайте поговорим!

То же самое.

Он попытался мягко откинуть одеяло с головы Веры, но та вцепилась и не пускала.

– Давайте мы сдернем! – предложила Маргарита Львовна.

Сдернуть одеяло легко, но невозможно насильно заставить разговаривать.

– Нет-нет, не нужно… Вера, я же хочу вам помочь. Но для этого мне нужно поговорить с вами, узнать, что вы чувствуете.

Снова осторожно потянул одеяло – нет, держит по-прежнему.

Ну что ж, значит, сегодня им не поговорить. А с чего он решил, что она так сразу разговорится?

– Так как нам с ней, Виталий Сергеевич? Завязать или мне тоже получить миску с кашей на голову за надбавку?

– Завязывать не нужно: она не опасна ни себе, ни другим. А чтобы не получить миску с кашей на голову, будьте внимательны.

Вот так приходится сегодня! А расслабишься – начнешь получать выговоры от Маргариты Львовны, а это примерно то же, что миска с кашей на голове.

Виталий перешел через коридор в инсулиновую. Тут больные еще недавно получили свои дозы, так что только начинали потеть.

– Как вы, Корделия Никифоровна? – Виталий подошел к Костиной.

Родители смотрят Шекспира, а дети потом расплачиваются. Костина и бред свой связала со своим странным именем: дескать, она вслед за шекспировской Корделией должна посвятить себя отцу, а она плохая дочь, губит отца тем, что занимается математикой и выводит формулу отцовской смерти – бред чисто шизофренический, но красивый, довольно небанальный. Но бедным родителям никак не доказать, что имя ни при чем, что она заболела бы, если бы называлась Машей или Наташей, они казнятся тем, что выбрали ей в свое время неудачное имя и тем виноваты в ее болезни.

– Хорошо, Виталий Сергеевич. Толстею вот только.

Ну, это неизбежно при инсулине: десятки кубиков глюкозы каждый день в вену, и каши, каши, каши.

– Это ничего, толстые женщины всегда ценятся, – не очень искренне утешил Виталий, потому что сам толстых женщин отнюдь не ценил. – Что-то вы и не вспотели пока.

– А мне сегодня не делали еще. Что еще такое?!

– Мария Андреевна, почему Костиной не сделали инсулин?

– Я у вас хотела уточнить, Виталий Сергеевич, – Мария Андреевна отошла к окну и заговорила, понижая голос: – Вы вчера в назначениях снизили дозу на четыре единицы, но у нее и так только оглушения.

Так! Еще одно следствие вчерашнего конфуза: Мария Андреевна думает, что Виталий со стыда станет покладистей. И действительно, особенно трудно было спорить с Марией Андреевной именно сегодня, но обязательно нужно было настоять на своем: и ради Костиной, и для того, чтобы спасти свой авторитет – если сегодня отступить перед Марией Андреевной, потом уже ее своевольства не остановишь!

– У нее вчера была кома, Мария Андреевна, я сам прекрасно видел. Так что попрошу вас ввести столько, сколько я назначил, и вовремя купировать.

– Интересные нынче комы пошли, – проворчала Мария Андреевна.

Проворчала она как бы про себя, можно было сделать вид, что не расслышал, ведь прямо она не возразила, в другой день Виталий так бы и поступил, но сегодня он заставил себя сказать: