Текст книги "Киммерийский аркан (СИ)"

Автор книги: Михаил Боровых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Боровых Михаил
Киммерийский аркан

Киммерийский аркан

Пролог. Баглараг.

Венты пришли в начале весны. Река только вскрылась ото льда, и теперь, разбухшая, темная, злая, с рычанием несла студеную, перемешанную с ледяным крошевом, воду мимо стен крепости.

В Баглараге радовались этому. Вскоре весна отогреет землю, зазеленеет на много миль вокруг вся степь. По большой воде придут торговые караваны с Севера и с Востока. Потом можно будет вспахать поля и бросить в землю семена. Стада, отощавшие в долинах на низкорослой сухой траве, которую они с трудом выбивали из-под снега, перегонят в предгорья, на высокие, сочные луговые травы.

Весна всегда приносит с собой жизнь.

Но в этом году весна принесла смерть.

Вместо торговых караванов по реке спустились на огромных плотах дружины князя Буйволка. Они пришли так быстро, что ни жители, ни гарнизон крепости не поняли, что их берут в осаду. Только что из-за поворота выплыли первые плоты, и вот уже светлобородые, широколицые воины в остроконечных шлемах, разбивают лагеря, укрепляя их привезенным с собой лесом.

Но как венты сумели спустить на воду целый флот, будучи незамеченными?

Дуфф раз за разом задавал себе этот вопрос. Его разъезды не могли пропустить строительство такой армады. Значит, Буйволк просто перебросил свои плоты и лодки из русла реки, находившейся на подвластных ему землях.

Приказав разбить походные шатры, Буйволк уснул, а когда вышел снова из своего золотого шатра, был уже разгар дня.

Буйволк был высок, широкоплеч, с золотистой бородой, которую отпустил чуть не до середины живота. Движения его были быстрыми, глаза смотрели уверенно. Вскоре он обретет настоящую славу.

– Приведите Прокшу! – приказал Буйволк.

Воины приволокли старообразного человека в ветхом рубище. Ноги его были забиты в деревянные колодки. На вид он был жалок, только в глазах светился цепкий и расчетливый ум.

– Возьмешь мне этот город, получишь свободу от колодок. – сказал Буйволк.

Прокша кривляясь, как человек привычный к унижениям, и потому не воспринимающий их всерьез, поклонился.

– Да, светлый князь. Как обычно мне нужны пергаменты, чернила и перья. А еще чтобы все твои воины повиновались моим приказам как твоим собственным.

Прокша день провел над своими пергаментами.

А потом начал руководить работами.

Половина всего войска вентов превратилось в работников. Воины несколько дней стучали топорами, рыли землю, таскали какие-то деревянные сооружения и камни. На крепостных стенах поняли, что готовится штурм. Но никто не ожидал, что венты соберут огромные камнеметы и сделают это так быстро.

Через неделю на Баглараг полетели каменные глыбы, которые рушили деревянные стены. Но защитники крепости дрались отчаянно, и попытки ворваться в город через проломы не привели ни к чему, кроме того, что эти самые проломы завалили грудами окровавленных тел.

Тогда венты начали забрасывать крепость горшками с горючей смесью. Баглараг занимался огнем то там, то здесь. Киммерийцы не могли одновременно сражаться и тушить пожарища. Оборону у проломов в стенах смяли. Бородатые северяне лезли в бой с отчаянной смелостью, которую киммерийцы не привыкли встречать у своих врагов. Они как будто вовсе не боялись смерти. Рубка шла на стенах и под ними. Люди задыхались от дыма, но остервенело орудовали в тесноте мечами и ножами, топорами и палицами.

А Баглараг горел.

Понимая, что крепость не удержать, Дуфф приказал идти на прорыв, уходить на юг, в родные степи. Он еще хотел верить, что успеет добраться до другой киммерийской крепости, привести подмогу, пока горящий Баглараг держится. Его конница в самом деле опрокинула первые ряды сгрудившихся у ворот вентов. Стоптав конями, изрубив мечами несколько десятков воинов врага, всадники Дуффа рванулись на открытый простор, но в то же время из степных балок, из редких рощиц, из-за крутых холмов с визгом и гиканьем стали налетать всадники на низкорослых конях. Это были гирканцы из разных племен, кочевавших по кромке леса и степи. Их стрелы били, не зная промаха, а кони скакали, не зная устали. Этих гирканцев, шалыгов, кустю, мужонов и других, было бесчисленное множество, и потому ни один вырвавшийся из крепости киммериец не ушел далеко.

Самого Дуффа сдернули с седла крюком, и уже на земле убили, вогнав кривой нож в основание шеи. Сделавшие это гирканцы отрезали воину пальцы на руках и выкололи глаза.

Этот погром видели оставшиеся защитники города. Теперь они дрались уже не за победу, а просто за достойную гибель.

Баглараг стоял теперь, со всех сторон окруженный вражеским лагерем.

Лесные гирканцы жарили на кострах руки и ноги убитых киммерийцев. Таков был их вековой обычай.

Той же ночью еще несколько человек попробовали улизнуть из обреченного городка, спустившись к реке. Но венты настигли их на своих быстроходных ладьях, опрокинули утлые суденышки беглецов, а потом воды реки окрасились алым. Это проломили палицами одну за другой мелькавшие над серой водой черноволосые головы.

Дождь погасил пожары, но на следующее утро обстрел начался снова. Баглараг умирал, корчился в муках. Бои теперь шли в самом городе, но еще долго защитники его удерживали сердце Бугларага – небольную крепостицу из речного камня. По размеру это было скорее подворье, чем настоящая крепость, но стены были крепки и не боялись огня.

Тогда Буйволк сам прибыл к месту битвы и приказал своим воинам остановиться.

Звучным чистым голосом прокричал он свои условия.

Киммерийцы уходят, отказываясь навечно от всех прав на Баглараг и все земли к северу от него. В ответ полетели только ругательства.

Разбив тараном, сделанным из ствола векового дерева, ворота, венты, наконец, ворвались в киммерийскую цитадель.

Из двух дюжин его защитников почти все погибли в рукопашной, а последний покончил с собой, бросившись на обломок собственного меча.

Буйволк приказал привести Прокшу.

–Снимите с него колодки.

Застучали молотки.

Мастер осадных дел перебирал босыми, сбитыми ногами.

– Дайте ему хорошие сапоги, накормите горячей едой. Апас!

Вперед выступил рослый, узколицый человек с белыми волосами. Он был родом самого севера, из Великих Болот.

– Слушаю, князь.

– Эта крепость отныне твоя, Апас. Это плата тебе за службу, но это и великая ответственность перед великим князем.

– Да, господин.

– Отстрой все, что сгорело, Прокша тебе в этом поможет. Оставляю с тобой половину своих людей. Я возвращаюсь в Радож.

– Да, господин.

– Сделай так, чтобы даже духу киммерийцев не осталось тут. Чтобы ни тел, ни утвари, ни оружия, будто они просто исчезли.

– Да, господин.

Апас огляделся. Пожалование нельзя было назвать особенно щедрым. В Баглараге жило едва ли пять сотен человек. Две сотни киммерийских воинов, некоторые из которых приехали к месту службы с семьями, какие-то ремесленники, немногочисленные торговцы. Сейчас городок сильно выгорел и пострадал от обстрелов камнями. Но все же теперь он – наместник этой крепости.

Апас знал, что степняки не любят настоящие города. Это страна вентов черпала мощь в городах, а лежавший к югу Киммерийский Каганат держался на силе конного воинства.

И все же на границах своих владений киммерийцы строили небольшие опорные крепости, да и в глубине страны имели несколько постоянных поселений.

Апасу вдруг стало не по себе.

Зачем князю понадобился этот захудалый Баглараг? Зачем он нарушил мир с Каганатом? Что будет делать он, Апас, когда с юга, мстить за смерть своих сородичей в Баглараге, придут киммерийцы?

Апас не знал, да и не мог знать, что взятие Багларага стало событием, которое в очередной раз повернуло колесо мировой истории.

Что оно положит начало великой войне между Лесом и Степью, между народами, живущими в войлочных шатрах, и народами, живущими в деревянных домах.

Но даже если бы Апас знал все это, что он мог поделать?

Он был простым воином-латником на службе младшего князя Буйволка, который сам был на службе у великого князя Видослава.

– Это честь для меня, господин. – сказал Апас вместо всего того, о чем думал.

I. Встреча в степи.

По весенней степи, которая цвела от буйства пробуждающейся жизни, ехал на рослом, крепком коне одинокий всадник. Это был молодой мужчина, высокого роста и мощного сложения.

Но сейчас голова и рука его были перевязаны окровавленными тряпицами, широкие плечи поникли, а на лице, в обычную пору красивом и гордом, запечатлелась великая тоска.

Богатая одежда всадника была во многих местах пробита и разодрана, пропитана потом и дорожной пылью. Единственным его оружием был короткий тяжелый меч с чуть кривым клинком, который путник заткнул за пояс. Небольшой круглый щит из кожи и дерева висел справа у седла. Щит этот был покрыт многочисленными зарубками и насечками, явно не раз и не два принимал он на себя удары вражеского оружия и спасал жизнь своего владельца.

Человек не казался так уж тяжело раненым или больным, видимо большая часть его страданий были душевного свойства.

Светлые длинные волосы, грязные и спутанные, падали на крепкую шею. В густой бороде запеклась кровь.

Он смотрел пред собой пустым, будто остановившимся взглядом, и казалось, вовсе не правил конем, и тот нес седока, куда ему вздумается.

Трава еще не поднялась в полный свой рост, но повсюду виднелись алые, желтые, синие цветы.

Мало в мире зрелищ столь прекрасно-возвышенных, как это цветение, охватывающее многие мили, и даже самые грубые и жестокие люди, такие как воинственные степные властители киммирай, сталкиваясь с этой красотой, преисполнялись благоговения перед ней.

Но ничто не трогало погрузившегося в скорбь одинокого путника.

Его вывело из задумчивости лишь столкновение с другим человеком.

Сначала он увидел коня – невысокого и мохнатого, обычного коня, на каких ездили гирканские кочевники. Животное стояло, понурив голову, и меланхолично жевало невысокую траву, цепляя ее мягкой и широкой губой. Что же до всадника, то он скорчившись валялся на земле, издавая странные скулящие звуки. Это был совсем юнец, почти мальчик, смуглолицый и с раскосыми глазами, чистокровный гирканец. Прическа и цвета одежды указывали, что принадлежит он к народу богю.

Путешественник подумал было, что юный богю ранен или тяжко болен, но заметив незнакомца, тот вскочил на ноги, в заплаканных глазах его сверкнула ярость, а в руке – клинок кривой сабли.

– Убирайся, пока я не вырезал твое сердце! – взвизгнул он, наступая на конного путника.

Тот миролюбиво поднял руки.

– Я не враг тебе, человече. Мое имя Грим, я из рода асиров, что ныне пресекся под мечом Люта. Между нами и богю никогда не было крови.

Юный кочевник не был настроен столь миролюбиво.

– Кровь никогда не поздно пролить, ас! Хорошо твои волосы будут смотреться на моем щите! Подними меч и сразись как мужчина!

– Вижу не терпится тебе пролить кровь и напоить ею землю. – сказал Грим, в один миг спешившись и выхватил свой короткий клинок. В следующее мгновение он нанес сверху рубящий удар, который богю отразил своей саблей, но Грим ударил гирканца в лицо щитом. Тот сделал шаг назад, совершенно оглушенный этим ударом, из разбитого носа и рта потекла кровь, глаза стали мутными. Грим мог бы убить своего противника одним ударом, но он вновь ударил щитом, в этот раз по темени, и юный богю свалился к его ногам как мешок шерсти.

Когда гирканец пришел в себя, то увидел, что лежит на земле, даже не связанный, хотя и разоруженный. Грим сидел напротив, подвернув под себя ноги, и устало улыбался.

– Что же исторгло слезы из глаз столь храброго воина? – спросил он с той же улыбкой, в которой не было веселья.

И богю заговорил.

– Я плакал по своей молодой жизни, чужеземец. Зовут меня Унур, сын Нохая, отец мой глава нашего рода Хулганов. Все было в моей жизни, богатство, и слава, и молодая жена из хорошего рода, красивая и добрая нравом. Но скоро лишусь я головы, не прожив жизни, не совершив подвигов, не породив сына, не оставив следа в истории нашего рода. Потому и поддался я позорной слабости, потому и лил слезы.

– Кто же приговорил тебя к смерти, юный Унур?

– К смерти меня приговорил отец мой Нохай, а исполнит приговор сам великий каган Каррас, недаром прозванный Жестоким.

– И как же вышло, что отец твой и великий каган сговорились, чтобы умертвить тебя?

– Отец мой послал меня гонцом ко двору Карраса, а известно каждому в Степи, что Каррас казнит гонцов, несущих дурные вести.

– И что же такого дурного хочешь ты сообщить великому кагану, что он непременно должен казнить тебя?

– С севера идет неведомое прежде племя вентов. Они уже перебили алта и склонили к покорности татагов и мужонов, а также другие племена леса. В бою они неодолимы, не берут их ни стрелы, ни сабли, ни копья.

– Но это не новость уже. Известно каждому, что венты вышли из леса три года назад.

– Да, это не новость. Новость же то, что народ богю, спасаясь от вентов, решил уйти в дальние земли, покинув руку Карраса. А также то, что венты взяли уже и разрушили крепость Баглараг, которую киммирай возвели у северных своих пределов.

– В самом деле, дурные вести везешь ты Каррасу. Но и я еду с тем же самым. Я один в мире знаю, как погиб славный сын Карраса, Конан, и кто к тому причастен. Страшной смертью умер Конан, шаманы истерзали его плоть, Доржа-хан съел его сердце, а душу его пленила ведунья Айрис. Мой род тоже погиб в бою с вентами. Мы не покорились князю Люту, и венты перебили каждого асира, кроме меня, который, быть может, был достоин смерти больше, чем прочие. Я тоже ехал к Каррасу и вез ему дурную весть. Жизнь моя закончена, нет у меня ни отца, ни сына, ни даже рода моего больше нет. Я решил сыграть с судьбой, и вверить свою жизнь Каррасу. А ты так и не сказал, почему же родной отец обрек тебя на такую участь, не послав раба или любого другого воина?

– Отец мой возжелал моей жены.

Грим улыбнулся.

– Старая, как мир история, молодой Унур. Скажи мне, на словах велел тебе отец передать послание Каррасу, вручил письмо, или напел песню?

– Послание мое – песня.

– Так спой же ее для меня. Я поеду к Каррасу, и спою ему твою песню, и поведаю свою повесть. Пусть каган вершит мою судьбу.

– Почему ты спасаешь мою жизнь, Грим?

– Потому что я слишком много видел смертей. Поезжай к своей жене, и проживи свою жизнь.

И они расстались.

Но через некоторое время Унур решил, что не обязательно ему следовать совету Грима. Теперь он знал то, что во всей Степи знали лишь Грим, Айрис, да шаманы северян-звероловов. Унур решил убить Грима, привезти Каррасу его голову и его историю. За это Каррас не казнит меня, а наградит. И тогда я пожалуюсь ему на своего отца. – так думал Унур, разворачивая коня.

Два дня и две ночи крался Унур за своим спасителем. Они миновали заболоченную местность и пересекли невысокий горный кряж. Все чаще встречались деревья, шелестящие молодой листвой осины и березы слушали вечные песни ветра.

Грим двигался напролом, не идя никакой известной тропой, не соблюдая никакой осторожности. Унур посмеивался над наивным асиром. Он уверил себя, что убийство Грима в сущности не предательство, а дело чести, к тому же асир столь глуп и беспечен, что если он, Унур, не снимет с него головы, то это сделает первый попавшийся степняк.

Унур возненавидел Грима за легкость, с которой тот одолел его, богю, ханского сына, рожденного и вскормленного для побед. Последующий милосердный поступок асира теперь казался гирканцу изощренным издевательством, изысканным унижением.

Унур скрипел зубами и плевался, когда вспоминал грустную улыбку асира и его великодушные речи.

Теперь, идя по следу асира, юный гирканец не смел разводить костра и мерз ночами, и питался одной зачерствелой солониной, да разводил себе болтушку из муки на холодной воде. Спал он мало и чутко, не снимал руки с сабли.

Однажды в рассветном солнце Унур, утомленный ночной бессонницей и тем, что проделал пешком не меньше трех миль по всхолмленной местности, слишком уж согрелся на пригорке и предательский сон пал на него. Ночью Унур подошел на несколько десятков шагов к костерку, у которого сидел Грим, мучимый бессонницей. Асир тянул какую-то печальную песню, и выглядел совсем сломленным. Казалось, будучи предоставлен сам себе, он полностью погрузился в тоску, и утратил всякую выдержку и подобающую мужчине и воину повадку.

Унур спал чутко и проснулся он от того, что на лицо пала тень. Он открыл глаза и увидел, что над ним навис Грим. Асир опять улыбался, но в этой его улыбке не было печали или дружелюбия. Гирканец лишь дернулся, когда Грим взмахнул мечом и пригвоздил его руку к земле. Лезвие вошло на фут в землю, не стоило и пытаться вырвать его. От боли, огромной и страшной, юный богю завопил так, что с ближайших деревьев поднялись в испуге птицы. Грим, зловеще улыбаясь, преодолел жалкое сопротивление Унура, прижал вторую его руку к земле, и его же собственным ножом перерезал жилы на запястье и на локте. Потом Грим подрезал коленные жилы гирканца, который выл и скулил, словно истязаемое животное.

Асир не говорил ни слова, пока одну за другой перебил кости Унура. Но перед тем, как уйти, он сказал.

– Быть может, Лют и прочие венты правы, и таким как вы нет места на этой благословенной земле. Вы змеи, пожирающие собственные хвосты, вы шакалы, съевшие своих отцов и матерей, узкоглазые отребья Эрлика.

И Грим ушел, а Унур с перебитыми руками, ногами и ребрами, жил еще несколько часов.

Он был жив и в сознании, когда из кустов вышла облезлая волчица с тяжело набухшими сосцами на поджаром брюхе. Ее щенки были слишком малы, чтобы вместе с матерью идти за мясом, они питались молоком, а значит, матери надо было, есть как можно больше.

Голод и необходимость заботы о детенышах быстро заставили волчицу преодолеть робость перед людьми, тем более, что этот был какой-то странный, совершенно беспомощный, как и младенец, чье мясо ей довелось отведать две зимы назад.

Волчица вонзила острые зубы в живот Унура. И он еще жил, когда она добралась до печени.

II. При дворе киммерийского кагана.

В те самые часы, когда Унур сын Нохая умирал, заживо раздираемый волчьими зубами, Грим-асир встретил в степи трех вооруженных до зубов воинов-киммирай. То были рослые смуглолицые люди в доспехах из бронзы и кожи. Вид их должен был внушать врагам ужас – щиты, плащи и конскую упряж всадников украшали пучки человеческих скальпов. Грим заявил им о цели своего путешествия. Они проводили его ко двору своего правителя.

Как истинный правитель Великой Степи, каган Каррас проводил большую часть года в дороге, передвигаясь между своими крепостями и дворцами. Грозный правитель киммирай не жаловал оседлой жизни. Хотя он и считал земледельцев и ремесленников людьми полезными, но единственно достойной жизнью для мужчины видел жизнь воина-кочевника, что садится на коня раньше, чем начинает ходить.

Он путешествовал во главе своих отборных воинов, и вечная кочевка была не просто прихотью правителя. Везде, куда ступала нога кагана, царила его власть и его закон. Каррас должен был все время посещать самые отдаленные уголки своего обширного царства, просто чтобы их жители не забыли, кому принадлежат их жизни.

Вместе с каганом переезжал и его двор, который отличала варварская роскошь и варварская же грубость нравов. Карраса окружала знать покоренных им народов и киммерийские названные воины. При нем служили писцами выходцы из городов что стояли на Вилайете, ремесленники из Кхитая, в гареме его везли женщин со всего мира, даже из Вендии и из разрушенной ванирами Стигии. Кумыс кагану подливали юные заложники – сыновья покорных его власти степных ханов, в обозе ехало около двух дюжин мелких правителей и их родственников, стремившихся заручиться милостью владыки Великой Степи. Каррас поил и кормил их со своего стола, без счета приказывая резать баранов и коз. Через них он знал все настроения, все мысли что царили в далеких становищах гирканцев. Три тысячи лучших воинов-киммирай и три сотни названных кагана могли привести к покорности любое вздумавшее бунтовать племя.

Придворный этикет кагана сочетал грубую простоту киммерийских нравов с гирканскими традициями почитания власти, а отчасти даже кхитайским и вендийским ритуалом. Любой киммирай мог запросто войти в любой шатер, даже к самому кагану, любой киммерийский проситель, приехавший издалека получал кров, пищу и кумыс. Гирканских же ханов месяцами томили ожиданием, прежде чем они могли обратиться к кагану с просьбой, а жители податных областей чтобы предстать перед правителем должны были ползком ползти между пылающих костров, дабы очиститься от черных помыслов. Только после этого они могли ничком пасть к ногам Карраса.

Однажды Каррас принимал вендийских посланников, которые рассыпались в цветистых похвалах грозному кагану и раскладывали перед ним шелка, жемчуг и иные драгоценности. Прямо посреди ритуала в шатер вошел какой-то старый киммирай, сел к огню, и стал дожидаться, когда ему поднесут поесть. Вендийские посланники с изумлением воззрились на эту картину, ожидая от Карраса вспышки ужасного гнева. Вместо этого каган приказал одному из своих слуг накормить старика, и слуга принёс тарелку мелко нарезанной баранины и кувшин вина.

Наевшись и напившись, старик поблагодарил кагана коротким поклоном и ушел.

– Кто был этот человек? – решился спросить вендийский посол.

– Не помню его славного имени, но когда он был молод, то хорошо служил моему отцу, а нынче ходит за стадом пегих лошадей. – пожал плечами Каррас.

Таков был этот могущественный правитель, чьем имя внушало ужас его врагам.

Каждое утро Каррас вставал под звуки тоскливой мелодии, что напоминала ему о гибели Старой Родины, горной Киммерии, располагавшейся где-то на далеком Западе. Так завещал его отец Конан, который не хотел, чтобы киммирай забыли свое прошлое и стали совсем гирканцами.

В самом же Каррасе смешалась кровь киммерийских горцев и степняков-оюзов.

Грима провели через ряды киммерийских воинов, но не заставили ползти на брюхе через огонь. Два вооруженных тяжелыми короткими копьями стража грубо толкнули асира вперед, чтобы он пал на колени перед Каррасом, который, подвернув под себя ноги, восседал на крытом шкурами невысоком помосте, заменявшем ему трон.

Грим лишь поклонился кагану и выпрямился, не дожидаясь позволения.

– Мы слушаем тебя, дерзкий чужеземец. – тихо сказал Каррас.

Это был среднего роста, но могучего сложения мужчина лет пятидесяти. Черты его смуглого лица выдавали смешение кровей в его жилах. Как и все киммирай он носил длинные волосы, лишь немного подбритые с затылка и висков, и спадавшие на плечи, подобно конскому хвосту. У киммирай был так же обычай, касавшийся внешности. Молодые мужчины брились чисто, достигшие сорока лет отращивали длинные усы, спускавшиеся к подбородку, и лишь перешагнувшие шестидесятилетний рубеж старики отпускали бороды. Если человек слишком рано давал своему лицу зарасти, или же наоборот, долго брился, над ним смеялись, давали обидные прозвища и даже женщины порицали его.

Каррас был еще безбород.

– Имя мое Грим, я из рода асиров, прибыл к тебе, великий каган, с дурными вестями.

Каррас издал сипящий смешок.

– Ты должно быть очень храбр, или совершенно безумен, Грим-асир. – сказал он, усмехнувшись.

За спиной Карраса стояли с опахалами из птичьих перьев два юнца, отгоняя от правителя мошкару, чтобы он не унижал свое достоинство, отмахиваясь руками от гнуса. Каган погладил свои густые усы, глядя прямо на Грима.

– Я обрекаю свою жизнь твоей воле, великий каган. Пусть будет так, как ты рассудишь.

– Мы ценим верность. – сказал Каррас. – Рассказывай свои дурные вести.

– Народ богю предал тебя, великий каган. Они снялись с обычных становищ и двинулись далеко на восток. Они испугались грозных вентов, что пришли с севера, и не верят, что твой меч сможет защитить их от гнева князя Видослава. Венты взяли и разрушили крепость Баглараг, которую твои воины возвели у северных пределов киммерийских владений. Венты склонили к покорности мужонов-звероловов, татагов-скотоводов и племена приграничья. Под руку князя так же ушли племена шалыг, кустю и другие.

– Да, это точно дурные вести. Но мы не уподобимся гирканским ханам, что казнили посланников. Ты должно быть много пережил, Грим-асир. Ты рассказал нам о том, как повели себя народы, что кочевали к северу от владений киммирай. А что же род асиров, владевших землями по берегам Вилайета?

– Нет больше асиров, великий каган. Венты перебили всех. А меня отпустили, чтобы я мог рассказать об этом.

– Мы выражаем сочувствие твоему горю. Если захочешь, Грим, то в память о старой дружбе между нашими народами, ты получишь коня, копье, шлем и место в нашем войске.

– Позволь сказать еще, великий каган.

– Говори.

–Я знаю, что случилось с твоим сыном, храбрым юным Конаном.

Лицо Карраса помрачнело.

– Мы слушаем тебя. – сказал каган. Воцарилась такая тишина, что слышно было полет мухи.

Грим склонил голову.

– Конан мертв. Чародейка Айрис выпустила ему кровь, Доржа-хан сожрал его сердце. Шаманы мужонов, татагов, шалыг и прочих плясали вокруг. Было это три лета назад, на праздник Солнца. Я знаю это, потому, что был там и все видел своими глазами.

– Позволь мне убить его, отец! – вскочил во весь свой исполинский рост Дагдамм, второй сын Карраса. – Я вырву его сердце и брошу собакам! Если ты позволишь, я возьму свою тысячу и пойду на Север, я вырежу таежных людоедов до последнего и принесу тебе головы их ханов! Хуг! – рявкнул он короткий боевой клич рода, к которому принадлежал. И тотчас три десятка воинов Дагдамма в одну глотку взревели "Хуг!!!", и схватились за рукояти мечей, но обнажить их без приказа кагана не посмели.

– Подожди, сын. – поднял руку Каррас и огромный как скала Дагдамм затих, только небесно-синие глаза горели из-под гривы волос.

– Что делал ты, Грим-асир на поляне, где водили круги шаманы лесных людоедов?

– Я служил Айрис. Таков был мой обет. Когда подошел конец моей службы, я оставил эту злую чародейку.

– И с этим ты приехал ко мне, Грим? Ты ищешь смерти, безумец?

– Я твоя жертва, великий каган. Моя жизнь в твоей власти. Правь девяносто девять лет! – поклонился Грим.

Каррас вновь погладил густые усы.

– Отец! – вновь поднял голос Дагдамм, но взмах руки великого кагана опять заставил его замолчать.

– Что же, Грим-асир, ты нашел то, что искал. Твоя кровь окропит череп посвященного Таранису коня. Так будет смыто твое преступление. Мы окажем тебе особую честь, горло твое перережет вот эта самая рука. – Каррас поднял сжатый кулак.

Так закончился прием у великого кагана.

Грим странным образом испытал облегчение. После того, как он, примчавшись от Железного Озера, нашел родной город разрушенным до основания, и увидел, как среди пепелища отощавшие собаки грызутся за человеческие кости, что-то надломилось в его душе. Он искал смерти и в безумии своем в одиночку набросился на целый отряд вентов, сумел убить одного воина и ранить троих. Но венты не убили сумасшедшего асира, а прогнали его прочь, босым, безоружным и полураздетым. Грим брел на юг, питаясь выкопанными кореньями, пил талую воду и спал, зарывшись в прошлогоднюю палую листву.

Когда он вышел на равнины, разум его несколько прояснился, он сумел завладеть мечом и конем, но жажда жизни так и не вернулась к асиру. Грим хотел умереть и искал только достойной смерти.

Покорно принял он приговор Карраса.

Обреченный на жертву Таранису вовсе не должен был провести последние часы жизни в колодках, мучимый голодом и жаждой. Наоборот степняки принялись всевозможно ухаживать за асиром. Они расчесали и постригли его спутанные волосы и бороду, они принесли приговоренному новую одежду взамен его лохмотьев, которые бросили в огонь.

Грима поили кумысом и кормили жареной бараниной. Конечно же, Грима крепко стерегли, чтобы он не вздумал убежать, и полдюжины воинов неусыпно следили за всеми его перемещениями.

Асир бродил по ставке кагана, окруженный всеобщим вниманием. Женщины и дети старались коснуться его, очевидно, это сулило удачу, старики провожали долгими взглядами, что-то шепча в бороды.

Тут он видел все разнообразие киммерийской орды, от чистокровных знатных киммирай, до самых жалких людей из "собачьего народа". Называли их так, потому что подобно собакам они путешествовали следом за караваном, подбирая объедки за пировавшими. В рядах воинов особо выделялись высокие, крепко сложенные представители так называемых "сынов ночи". Такое прозвище получили дети киммерийских воинов и женщин из податных племен, которые не были признаны отцами и жили нелегкой жизнью изгоев и сирот в родах своих матерей. Сыновьями ночи их прозвали потому, что иногда киммирай проводил с матерью своего сына лишь одну ночь, потом уносясь дальше по степи. Девочкам было легче, их брали замуж так же, как и обычных гирканок. А вот сыновья киммирай не могли рассчитывать на достойное место в роду матери. Обычно они шли на воинскую службу к кагану, составляя одну из трех тысяч его отборного воинства.

В их внешности сочетались киммерийские и гирканские черты, многие были странно красивы. Никто из них еще не носил усов или бороды.

Каррас и сам был полукровкой, потому испытывал симпатию к этим изгоям. Но прежде всего он понимал, что сыновья ночи всегда и во всем будут ему абсолютно преданы, в отличие от своенравной киммерийской военной знати.

Киммирай были совсем юным народом, который возник тогда, когда после кошмаров взаимоистребительной бойни киммерийцы сломили оюзов и стали брать себе жен из этого народа, а некоторые киммерийские вдовы взяли в мужья оюзов. Но не каждому киммерийцу досталось по оюзской жене, да и многие брали их вторыми, третьими и даже пятыми женами, а потому их дети, если таковые рождались, не всегда наследовали место отца в племени, многих племя выталкивало вниз, к данникам-гирканцам, а другие всю жизнь несли службу простых воинов.

С тех пор прошло пятьдесят лет, и киммерийцы не только не растворились в гирканской орде, но напротив, больше чем прежде стали держаться своих родов, заботясь о чистоте крови. Оюзская примесь дала им чуть раскосые глаза. Но кожа их, хотя и опаленная степным солнцем была светлее, чем у гирканцев, лица оставались длинными, с острыми чертами. Особенной же приметой киммирай были светлые глаза, голубые, серые, зеленые, особенно яркие на смуглых скуластых лицах. Ростом они были чуть не на голову выше гирканцев.

И вооружение их, и военное дело были отличны от гирканского.

Грим подмечал все это, уже сам не понимая, зачем.

Завтра на рассвете Каррас принесет его в жертву Таранису, богу грома и покровителю лошадей, веру в которого киммирай принесли со Старой Родины, со многими другими обычаями.