Текст книги "Советский полпред сообщает…"
Автор книги: Михаил Черноусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Зондируя почву для установления дипломатических отношений, в Вашингтоне и в Москве внимательно следили за событиями в Европе. Правящие круги США еще надеялись, что возросшее влияние СССР на международной арене удастся подорвать: в Европе сколачивался единый антисоветский блок с участием Германии, Италии, Англии и Франции – «пакт четырех».
Советское правительство представляло всю опасность создания блока четырех держав, которые хотели присвоить себе право вершить судьбы народов. Оно распознало разноплановость интересов «четверки» и стремилось не допустить оформления антисоветского фронта.
Особое рвение в организации «пакта четырех» проявляли реакционные круги Англии. Они рассчитывали путем уступок Гитлеру стабилизировать положение в Западной Европе, ликвидировать угрозу британским интересам со стороны Германии и направить германскую агрессию против СССР. Даже сама идея «пакта четырех», формально выдвинутая итальянским диктатором Муссолини, была подброшена ему британским правительством.
Рим, суббота, 18 марта 1933 года
Британский премьер Рамзей Макдональд и министр иностранных дел Джон Саймон в «Роллс-Ройсе» прямо с вокзала направились в резиденцию Муссолини – дворец «Венеция». Они ехали вдвоем, стеклянная перегородка отделяла их от водителя. Позади тянулся кортеж машин с встречавшими их официальными лицами.
– Сейчас дуче, – сказал Макдональд, – предложит нашему вниманию пакт. Не подавайте виду, сэр Джон, что вы знаете его происхождение. Пусть предложение о пакте исходит от Муссолини. Я думаю, этот документ и без того вызовет недовольство в Париже, Варшаве и других столицах. Зачем нам лишние трения? А потом, дуче так хочется отличиться на международной арене. Потрафим его тщеславию!
«По части тщеславия ты едва ли уступишь дуче», – подумал Саймон.
Шестидесятилетний Макдональд, выходец из семьи шотландского учителя, в молодости был лидером Независимой рабочей партии. В 1917 году он даже приветствовал революцию в России. Один из основателей лейбористской партии, он дважды как ее лидер – в 1924 и в 1929—1931 годах – возглавлял правительство. При первом кабинете Макдональда Англия под давлением общественности и деловых кругов, заинтересованных в торговле, признала СССР, а при втором по тем же причинам были восстановлены дипломатические отношения, разорванные в 1927 году консерваторами. Эти акции дали основание кое-кому в Англии упрекнуть Макдональда в симпатиях к СССР. Но он ненавидел Советский Союз не меньше консерваторов.
Интересы рабочего класса были ему чужды, Макдональд просто делал карьеру. Осенью 1931 года, во время кризиса, он вызвал взрыв ярости у трудящихся, сократив расходы на социальные нужды. Этот взрыв мог навсегда разрушить его карьеру. Лейбористы даже исключили его из своих рядов. Но крупная буржуазия, увидев в Макдональде своего человека, не оставила его в беде. Он фактически перебежал к консерваторам, создав партию национал-лейбористов. В конце 1931 года ему дали возможность сформировать коалиционное «национальное правительство», в котором консерваторы во главе со Стэнли Болдуином и Невилем Чемберленом заправляли всеми делами. После сформирования «национального правительства» он заметил: «Завтра все герцогини в Лондоне захотят меня расцеловать». Тщеславие толкало его в аристократические салоны. Наконец-то он был там принят.
Министром иностранных дел в правительстве Макдональда стал его ровесник сэр Джон Саймон. В течение многих лет он был лидером правого крыла либеральной партии. Два года назад он, как и Макдональд, по существу, перешел на позиции консерваторов, создав из отколовшихся либералов национал-либеральную партию.
– Мнения о пакте в Париже разные, – произнес Саймон. – Я думаю, премьер Даладье нас поддержит, хотя и не безоговорочно. Но там есть фигуры типа моего коллеги Поль-Бонкура – от них можно всего ожидать.
– Что вы имеете в виду, сэр Джон?
– В конце концов наш «пакт четырех» – или, если угодно, – пакт, который сейчас нам представит дуче, – это концерт великих держав: Италии, Германии, Англии и Франции. Именно они должны принести мир Европе и диктовать ей свои условия – Лига наций их лишь проштампует. И Франция в этом концерте будет играть далеко не первую скрипку, как ей того хотелось бы. Таких, как Поль-Бонкур, озадачило прежде всего положение пакта о законности пересмотра границ, установленных Версальским договором после мировой войны. Французам есть о чем беспокоиться – Саарская область, Рейнская зона, Эльзас-Лотарингия. Кроме того, пакт снимает все ограничения в вооружениях, наложенные на Германию в Версале. А Париж, как всегда, побаивается Берлина. Франко-германский конфликт, по-моему, существовал и будет существовать вечно – в скрытой или открытой форме.
– Это уже не наша забота, – заметил Макдональд. – Пусть выкручиваются сами. Английская дипломатия служит прежде всего Англии. Как говаривал Фридрих Великий, раз должно произойти надувательство, то лучше уж надувать будем мы.
– Поль-Бонкур высказывал мне позавчера свои опасения. Он полагает, что это пакт трех против Франции, Англия-де будет играть роль арбитра между изолированной Францией и объединенными Германией и Италией. Плюс к этому, говорил он, малые европейские союзники Франции возмутятся тем, что она их предает.
– Подданные стран с населением менее десяти миллионов, – сказал Макдональд, – не стоят того, чтобы обращать на них внимание.
– Поль-Бонкур считает, – продолжал Саймон, – что мы хотели бы посредничать между всеми недовольными, с одной стороны, и Францией – с другой.
– Нечего иметь так много недовольных, – усмехнулся Макдональд. – У нас же нет их в таком количестве. И после подписания пакта не будет главного недовольного – господина Гитлера. Наша, сэр Джон, заслуга в том, что, успокоив Гитлера, Лондон окажется арбитром в спорах. Историки запишут это в актив британской дипломатии. Французам такое и не снится. Да и что можно от них ожидать, если в Париже постоянно играют в правительственную чехарду. Направляешь послание одному премьеру, а пока оно дойдет – там уже другой. У самих французов предложить сейчас нечего, и премьеру Даладье деваться некуда. Если могут, пусть подкупают Муссолини, чтобы он изобрел другой пакт, выгодный им. Говорят, однажды, в начале мировой войны, они его уже купили. В результате из редактора газеты «Аванти!» Бенито Муссолини, ярого противника войны, получился редактор газеты «Пополо д’Италия», требовавший немедленного вступления в войну. Опыт у них есть. И обошлось это им тогда недорого – кажется, тысяч по десять франков в месяц.
– Я слышал об этой истории. Сейчас это им обошлось бы намного дороже. Но остаются еще русские.
– Вот русские – те, действительно, окажутся в изоляции. Если наша большая четверка поделит мир на сферы влияния как запланировано, то русские достанутся господину Гитлеру. Географически Германия из нас четверых ближе всего к ним, и если Гитлер действительно захочет расширить владения рейха, то на востоке для него большой простор. Только на восток! Он решительно покончил с коммунизмом у себя в стране, надо думать, у него хватит решимости покончить с ним и вне Германии.
– Господин Черчилль, правда, побаивается экспансии Берлина в других направлениях, – заметил Саймон. – Он ненавидит коммунизм не меньше Гитлера, но опасается, не повернет ли Гитлер в другую сторону, не возникнет ли угроза нашим интересам…
– Черт побери, – на изрезанном морщинами лице Макдональда мелькнуло раздражение, – он сам же говорит о ненависти Гитлера к коммунизму. Куда же он еще может повернуть, как не на восток?
Муссолини принял англичан в рабочем кабинете. Он был в черном парадном мундире почетного капрала полиции. После обмена приветствиями дуче подошел к столу, извлек из него папку с бумагами и подал премьеру. Оба гостя в черных костюмах – седовласый Макдональд но чень высокий лысый и худой, по английскому выражению, как грабли, Саймон – стояли, слегка склонившись, чтобы не смотреть на дуче сверху вниз.
– Это мой план «пакта четырех», – сказал Муссолини. – Я назвал его «Политический пакт согласия и сотрудничества между четырьмя западными державами». Его идея пришла мне в голову между двумя партиями игры в кости в моей загородной резиденции. Как обычно, Муссолини выпятил вперед челюсть, считая, что это придает ему сходство с римскими императорами. «Зря он это делает, – мелькнуло у сэра Джона, – сходства с цезарями никакого, только одна тупость на лице».
Макдональд и Саймон не подали вида, что не хуже дуче знакомы с замыслом пакта. Все трое сели за круглый стол.
– Мы обеспечим этим пактом спокойный период для Европы, – заявил дуче.
«Спокойный период, – подумал Саймон, – Германия будет вооружаться, а Франция ничего не сможет против этого предпринять. Неплохо».
– Я считаю, – сказал Макдональд, – что мы организуем нечто вроде «Священного союза» 1815 года.
Он хотел было добавить «созданного после поражения Наполеона», но осекся. Ведь дуче старался походить не только на римских императоров, но и на «маленького капрала» Бонапарта. Потому он и носил мундир капрала.
– Полагаю, – продолжал премьер, – что в Берлине будут согласны с этим вариантом пакта.
– О, в Берлине уже сказали, что моя идея гениальна!
Англичане покинули дворец «Венеция» удовлетворенными. Их планы, кажется, претворялись в жизнь. О подлинных замыслах британского правительства советское полпредство в Лондоне сообщит в Москву:
Здесь активизируются тенденции к созданию единого антисоветского фронта. Эти тенденции вырастают на почве торжества гитлеризма в Германии и растущей агрессивности Японии. Политика Англии сводится к тому, чтобы ударить кулаком в «русском вопросе».
Доволен был и Муссолини. Пакт делал фашистскую Италию равноправным членом «большой четверки», помогал ей подорвать позиции Франции и превратить Дунайские и Балканские страны в итальянскую сферу влияния.
Муссолини точно передал своим гостям и реакцию фашистской Германии. Там действительно считали идею пакта «гениальной», поскольку пакт возвращал Германии положение одной из господствующих в Европе стран и давал ей право перевооружаться.
А что же Франция? В Париже беспокоились: пакт может разрушить всю систему союзов Франции с восточноевропейскими странами, которые опасались, что они станут объектом сделки четырех держав. Кроме того, в Париже не без оснований полагали, что Франция рискует утратить ведущую роль в Европе, поскольку в этом заинтересованы три других партнера. Советское правительство учитывало эти настроения во Франции, когда давало указание полпреду в Париже:
Во время бесед упомяните о нашем отрицательном отношении к «пакту четырех» ввиду того, что его компетенция не ограничена и он может задеть наши интересы, не говоря уже о слухах об антисоветском острие пакта. Скажите, что у нас рассуждают обыкновенно по формуле: «Без нас – следовательно, против нас».
В июле в Риме «пакт четырех» будет подписан. Но преодолеть разногласия его участники не смогут: французское правительство не сочтет возможным внести его в парламент на ратификацию. Пакт так и не станет «концертом». Он окажется лишь генеральной репетицией. Репетицией перед Мюнхеном.
История с пактом убедит Гитлера и Муссолини, что Лондон и Париж податливы. В октябре 1933 года Германия заявит, что она покидает Лигу наций и Конференцию по разоружению. В женевском Дворце Наций это воспримут как тревожный сигнал.
– Если Франция и Англия не могут противопоставить Германии единый фронт, – скажет министр, иностранных дел Чехословакии Бенеш, – для малых стран сама собой напрашивается политика сближения с Берлином и уступок ему.
– Главное, не следует обострять положения, – заметит американский представитель. – Рано или поздно Германия признает свои заблуждения и вернется. Немного терпения, господа!
– В международных отношениях снова устанавливается примат силы, – заявит Поль-Бонкур.
Провал «пакта четырех» лишний раз убедил американское правительство в том, что без участия СССР нельзя решать крупнейшие вопросы европейской и мировой политики. Дальнейшее обострение международной обстановки подталкивало Ф. Рузвельта к признанию СССР.
Сквирский не ошибся, сообщив в Москву, что решительные действия президент предпримет в октябре. В октябре его пригласили в госдепартамент, где ознакомили с текстом послания Председателю ЦИК СССР М.И. Калинину. Оно содержало предложение прислать в Вашингтон делегацию для переговоров об установлении дипломатических отношений. Госдепартамент попросил Сквирского выяснить, как будет реагировать Москва на такое послание. Советское правительство отнеслось к этому положительно. 10 октября послание было направлено, а спустя неделю М.И. Калинин в своем ответе поддержал инициативу Рузвельта провести переговоры. В начале ноября в Вашингтон прибыл нарком иностранных дел М.М. Литвинов.
Вашингтон, пятница, 10 ноября 1933 года
Второй раз за последние три дня нарком в сопровождении Сквирского встречался в Овальном кабинете Белого дома с президентом. Здесь все – модели кораблей, картины, сувениры на рабочем столе – говорило о пристрастии хозяина к морю, к флоту, напоминало о тех годах, когда Рузвельт был заместителем морского министра.
Президент производил впечатление человека откровенного, но Сквирский по рассказам знал, что Рузвельт крайне скрытен. Властный и строгий, он все важнейшие решения принимал лично – ни о какой коллегиальности при нем не могло быть и речи. Был четок в работе сам, того же требовал от других. Не произносил речей долее получаса, не принимал докладных объемом более страницы.
Рузвельт умел расположить к себе собеседника, он не приступал к делу с места в карьер, давая ему возможность освоиться. В прошлый раз президент начал разговор с марок. С сожалением узнав, что Литвинов не разделяет его страсти, он все же не упустил случая похвастаться своей коллекцией – около 25 тысяч марок в сорока альбомах.
На этот раз Рузвельт начал с истории.
– Вообще-то, господа, мне кажется нелепым называть нынешнюю акцию признанием. Скорее, надо говорить об установлении дипломатических отношений. Нельзя признавать или не признавать огромное и сильное государство, которое существует уже шестнадцать лет и, судя по всему, будет существовать и дальше вне зависимости от наших или чьих-либо еще желаний. Знаете, господин Литвинов, недавно моя жена Элеонора посетила одну из школ. В классе она увидела карту с большим белым пятном. Она спросила: что за белое пятно? Ей ответили, что это место называть не разрешается. Речь шла о Советском Союзе. Этот случай был одной из причин, побудивших меня обратиться с посланием к президенту Калинину.
Все присутствовавшие – Литвинов, госсекретарь Хэлл, его специальный помощник Буллит и Сквирский – улыбнулись.
Сквирский взглянул на Холла: изысканные манеры, приятный голос, опущенные глаза. Шестидесятидвухлетний госсекретарь, опытный политический боец, был для Рузвельта связующим звеном с консервативными сенаторами. С 1907 года он заседал в Капитолии от штата Теннесси – вначале в палате представителей, а затем в сенате. Сведущие люди рассказывали, что Хэлл был против того, чтобы сначала устанавливать дипломатические отношения и лишь затем разрешать споры. Сопротивлялся он и тому, чтобы президент лично обращался с посланием к Калинину и сам участвовал в переговорах. Хэлл предпочитал каналы госдепартамента – путь более сложный и долгий, но, по его мнению, суливший больше выгод, поскольку с русскими можно было бы как следует поторговаться. Однако Рузвельт решил: надо привести весь «русский вопрос» в парадный зал, вместо того чтобы через черный ход втаскивать на кухню.
Своим рассказом Рузвельт создал благоприятную атмосферу для дальнейшей беседы. Слово взял Хэлл.
– Господин народный комиссар, я хотел бы остановить ваше внимание на четырех моментах, решение которых обеспечит безоблачное будущее нашим отношениям. Итак, первое. Правильно это или нет, но в Америке создалось впечатление, что в вашей стране преследуется религия. Многочисленные противники признания обращают паше внимание именно на это. Америка – страна религиозная.
– Я хочу конфиденциально добавить следующее, – сказал Рузвельт таким тоном, будто он собирался сообщить наркому нечто такое, о чем не знает и не будет знать никто иной. – Мне приходится считаться как с выборами в конгресс, так и с будущими президентскими выборами. Я не могу игнорировать ни одной части общества, в том числе церковь. Мне удалось на время успокоить противников признания, но они могут опять атаковать меня в конгрессе.
– Мы не хотим себя обманывать, – ответил нарком, – мы хотим углубить наши отношения ради общего идеала – сохранения мира. Внутренний режим в разных странах различен. Есть страны, которые идут по пути прогресса, и есть страны, которые тянутся назад, к средневековью. Мы показали бы плохой пример миру, если бы стали вмешиваться во внутренние дела друг друга и диктовать те или иные изменения. А законодательство о религии – это внутреннее дело каждого государства. К тому же разговоры о том, что у нас преследуется религия, – не что иное, как плод клеветнической пропаганды.
Если бы у Америки был посол в Москве, – продолжал нарком, – вы могли бы запросить его об этом. Я уверен, что ответ рассеял бы все вздорные слухи. Разумеется, если посол не был бы человеком предубежденным. – Нарком, улыбнувшись близорукими глазами, взглянул на Буллита, назначенного, как сообщил Рузвельт, послом в Москву. – Я не могу в каком-либо официальном документе или заявлении даже касаться этого чисто внутреннего вопроса.
Хэлл понял, что спорить бесполезно.
– В таком случае, – сказал госсекретарь, низко склонив голову, словно разглядывая свой галстук, – сможем ли мы, но крайней мере, получить гарантию религиозной свободы для американцев, работающих в Союзе? Без этого восстановление отношений невозможно.
– Положение американцев будет таким же, как положение других иностранцев или наших собственных граждан. Ни одно правительство никогда не жаловалось нам по этому поводу. Да и Америка вряд ли получала жалобы от своих граждан, живущих у нас. Никакого привилегированного положения для иностранцев мы создавать не будем, и никакими обязательствами на этот счет я связывать себя не намерен.
Хэлл на мгновение поднял глаза на Рузвельта, как бы спрашивая разрешения перейти к следующему вопросу. Тот едва заметно кивнул.
– Несколько слов о правовом положении американцев. Будут ли им в случае ареста обеспечены гарантии в смысле выбора защитников, освобождения на поруки и так далее?
– Я могу лишь вновь, – ответил нарком, – сослаться на равенство перед законом собственных и чужих граждан. Создавать привилегии мы не можем.
– Ну что же, перейдем к вопросу о денежных претензиях. Я имею в виду прежде всего долг правительства Керенского в сумме 187 миллионов долларов. Наши союзники в Европе по мировой войне оставили вопрос открытым…
– А они, между прочим, должны вам около одиннадцати миллиардов, – заметил Литвинов.
– Но с вами мы хотим хотя бы частично решить этот вопрос.
– Позволю себе напомнить вам, – сказал нарком, – о наших контрпретензиях – ущербе, нанесенном Советской республике во время интервенции. Вам, наверное, достаточно говорят слова Архангельск и Владивосток. В последний японцы прибыли с согласия Америки. Если вы хотите немедленно решить вопрос, то давайте вместе откажемся от всех претензий.
В разговор вступил Рузвельт.
– Лично я сомневаюсь в моральном праве Америки требовать выплаты долгов царя и Керенского. Интервенцию в Архангельске трудно оправдать. К тому же англичане и французы, заработавшие на войне, платить отказываются. России же война ничего, кроме развалин, не принесла. Я думаю, в дальнейшем можно будет найти такую формулу, которая удовлетворит противников признания.
Хэлл перешел к четвертому вопросу, который хотела бы обсудить американская сторона: не стремится ли Советская Россия свергнуть существующий в США строй? Не на это ли направлена деятельность Коминтерна? После дебатов было решено обменяться письмами по вопросу о пропаганде, зафиксировав в них принцип невмешательства во внутренние дела друг друга. Оба правительства обязались строго воздерживаться от всяких актов, цель которых – возбуждение или поощрение вооруженной интервенции против другой стороны. Они обязались также не создавать, не субсидировать и не поддерживать военные организации и группы, которые хотели бы бороться против политического и социального строя обоих государств.
В конце беседы речь зашла о международном резонансе признания, о негативных откликах на Западе и особенно в Токио. Рузвельт оживился, как шахматист, увидевший на доске любопытную позицию.
– Наш посол в Японии Джозеф Грю сообщил на днях из Токио, что там предупреждают: если признание приведет к тому, что русские будут надеяться на США в спорах с Японией, или если китайцы будут полагать, что США поддержат Россию на Дальнем Востоке, то японским дипломатам придется обратиться к своим военным. Как вы, господин народный комиссар, смотрите на эти «если»?
– Мне кажется, в Токио употребили далеко не все возможные «если». Они могли бы добавить: если США будут рассматривать Советский Союз как противовес Японии на Дальнем Востоке. Или: если США будут рассчитывать, что, признав Россию, они обезопасили себя на Тихом океане. Или: если Соединенные Штаты продемонстрируют свою готовность сотрудничать с Москвой на Тихом океане…
– Что ж, чем больше «если» мы даем политическому сопернику, тем вероятнее, что он допустит ошибку.
– Согласен, господин президент. И, вероятно, чтобы еще больше спутать его карты, вы неделю назад сделали дружественный жест по отношению к Японии: объявили, что весной будущего года ваш тихоокеанский флот совершит плавание в Атлантику и вернется назад не раньше осени.
Рузвельт сделал вид, что не заметил иронии наркома:
– Такие жесты могут сбить с толку не только потенциального соперника, но и кого угодно. Но если вы хотите карты на стол…
«Интересно, – подумал Сквирский. – Ведь Рузвельт из тех, кто крепко прижимает карты к животу и никогда не выкладывает их на стол».
– …то вот мое мнение: 92 процента населения земного шара жаждет мира и только восемь процентов стремится к войне и завоеваниям – это Германия и Япония. Наши две страны не нуждаются в завоеваниях. Они-то и должны стать во главе движения за мир – я понимаю мир как нерушимость границ.
– Полностью согласен с вами, господин президент. Все пограничные столбы на всех границах – это опоры мира, и удаление хотя бы одного такого столба повлечет за собой падение всего здания мира.
– Вот именно, господин Литвинов. Что касается Германии, то я не исключаю ее движения на восток. Гитлер – опасный воспитатель юношества в милитаристском духе. Надеюсь, однако, что он долго не продержится. Вот японцы представляют собой серьезную опасность, они вынуждают нас тратить новые сотни миллионов долларов на вооружение. Их флот может тягаться с английским, а наш он перегнал. Я думаю, что Япония рано или поздно не выдержит финансового напряжения, но пока она меня беспокоит.
– Она не может не беспокоить и нас, господин президент. Аппетиты Токио распространяются на наш Дальний Восток и Сибирь.
– Сибирь – гигантский край. Вам, вероятно, нужно лет десять, чтобы начать ее как следует осваивать, строить дороги.
– Может, лет десять, может, больше, но мирных лет.
– Америка готова сделать все, чтобы предотвратить японскую опасность.
– Вы подразумеваете…
– Нет-нет, воевать Америка не будет, ни один американец не пойдет на это. Но моральную и дипломатическую поддержку я готов оказывать на все сто процентов. И в связи с этим: почему бы нам не подписать пакт о ненападении?
Рузвельт как бы размышлял вслух.
– Мы целиком за, – заявил нарком. – Мы хотели бы также заключить пакт о ненападении между СССР, США, Китаем и Японией. Назовем его, скажем, Тихоокеанским.
– Билл, – обратился Рузвельт к Буллиту, – займитесь-ка этим вопросом и доложите мне о нем детально в ближайшие дни, до вашего отъезда в Москву.
Уильям Буллит, сорокадвухлетний высокий худощавый человек с лысой яйцевидной головой, согласно кивнул. Ему уже доводилось бывать в Москве. В 1919 году, во время интервенции против Советской России, когда Красная Армия наступала, он был послан туда, чтобы узнать, на каких условиях большевики согласны вести переговоры с Антантой. Он привез от В.И. Ленина предложения Советского правительства. Но направившие его в Москву президент США В. Вильсон и британский премьер Д. Ллойд Джордж даже не встретились с ним по возвращении: положение на фронтах, как им казалось, изменилось в пользу Антанты, и они сочли переговоры с большевиками лишними. После миссии в Москву, которая не принесла ему лавров, он, юрист по образованию, дипломат и журналист по роду занятий, решил навсегда оставить дипломатию.
Лишь спустя четырнадцать лет Буллит по просьбе Рузвельта вернулся в госдепартамент и стал готовиться к повой работе – посла США в Москве. «Он слишком лукав», – говорила о нем жена президента Элеонора. На словах Буллит выдавал себя за восторженного друга Рузвельта, однако на его слова никогда нельзя было положиться. «Он карьерист, стремящийся выдвинуться на высокий пост. По-моему, он не умеет правильно оценивать обстановку», – записал в своем дневнике американский посол в Берлине Додд. Буллит принадлежал к тому типу людей, которые слишком уверены в своих силах, не имея на то достаточных оснований.
– Пока же, – Рузвельт снова обернулся к Литвинову, – я могу сказать следующее: четырехсторонний или даже трехсторонний – без Японии – пакт, разумеется, абсолютно неприемлем для Токио. Но отказ Японии развязал бы мне руки для заключения пакта с вами.
– А что вы думаете, господин президент, по поводу соглашения с нами о совместных действиях, когда возникнет опасность для мира?
– О, господин Литвинов, я бы предпочел воздержаться от двусторонних обязательств. Лучше в случае необходимости я сделаю одностороннее заявление.
Шесть дней спустя советская и американская делегации обменяются нотами об установлении дипломатических отношений и нотами по вопросу о пропаганде, то есть о взаимном невмешательстве во внутренние дела. В совместном коммюнике о финансовых вопросах будет зафиксировано «джентльменское соглашение», по которому взаимные претензии сторон аннулировались, а СССР обязался заплатить США «в качестве взноса в счет долга Керенского или прочего сумму не ниже 75 миллионов долларов в форме процента сверх обычной процентной нормы на заем» – именно на заем, поскольку Советский Союз нуждался в валюте для закупок за границей машин и оборудования. При этом оговаривалось желание президента и конгресса получить 150 миллионов долларов, Литвинов же обещал «посоветовать своему правительству согласиться на 100 миллионов долларов».
В заявлении для печати нарком скажет:
– Обмен нотами не только создает необходимые условия для быстрого и успешного урегулирования неразрешенных проблем, относящихся к прошлому, но – что важнее – открывает новую страницу в развитии подлинно дружественных отношений и мирного сотрудничества двух стран. Появляется возможность наладить экономическое сотрудничество. Все это окажет самое благоприятное влияние на дело мира, честные люди земли будут этим обрадованы. К сожалению, во многих случаях под прикрытием нормальных отношений выращиваются недоверие и недоброжелательство, которые иногда приводят к самым ненормальным действиям. Мы хотим не таких, а подлинно дружественных отношений с Соединенными Штатами. Уже сейчас есть точки соприкосновения между нашими странами, их число увеличится, и тогда почва для экономического, культурного сотрудничества, для борьбы за мир еще более расширится.
Отсутствие отношений в течение 16 лет содействовало накоплению в Соединенных Штатах неправильных и ложных представлений о положении в СССР, – продолжит нарком. – В Москве не было официальных американских представителей, что лишало президента США возможности получать информацию из первоисточника. Многие люди занимались распространением самых диких басен о Советском Союзе. Я дал президенту полную информацию о нашей политике. Президент и я отлично понимали друг друга, понимали положение каждой стороны. Президент вновь убедился в том, что для урегулирования основных вопросов не существует непреодолимых препятствий. Я убежден, что восстановление отношений между двумя великими странами вызовет только один вопрос: почему это не было сделано раньше. Сейчас все осознают, что устранена одна из важнейших политических и экономических аномалий.
Сквирскому же Литвинов перед отъездом заметит:
– Мы сделали огромное дело. Работы у вас теперь прибавится, надо закрепить и развить достигнутое. Следите за финансовыми вопросами: они могут стать лазейкой для всех противников признания.
Меньше чем через месяц, 13 декабря, посол США Уильям Кристиан Буллит вручит в Кремле верительные грамоты М.И. Калинину.
8 января верительные грамоты президенту Франклину Рузвельту вручит в Белом доме советский полпред в США Александр Антонович Трояновский.
