Текст книги "Голубая бусина на медной ладони"

Автор книги: Михаил Родионов

Она написана стремительным мутакарибом – амфибрахием. В русской поэзии этот размер накрепко связан с арабской темой еще лермонтовскими строчками («В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли»). Кажется, что аль-Мутанабби сложил «Касыду поношения» прямо в седле во время бегства из Египта. Упиваясь обретенной свободой, он восхищается быстрыми лошадьми и выносливыми верблюдицами, за которых готов отдать любую из красавиц. Поэт издевается над Кафуром, играет созвучиями, смело разрывает слова на концах полубейтов и дает полную волю своему языку.

В касыде приведен точный маршрут бегства, упоминается множество названий колодцев, источников, деревень. Например, Авасым – это область на границе Сирии и Византии, где правитель Сейф ад-Даула, которого не может забыть поэт, сражался с византийцами. Набатей – представитель арамейского населения Ирана, считавшегося в то время менее благородным по происхождению, чем арабы.

Касыда поношения

«Смеяться начнешь – навернется слеза»

 
Красотку, что плавной походкой мила,
отдам за кобылу, что рвет удила.
Отдам за верблюдицы тряский намет.
На что мне походки сейчас красота!
Седло меня к жизни привяжет. На нем
уйду от обид и от козней врага.
Лечу по степи, словно кости мечу:
иль выпадет эта, иль выпадет та.
Чуть что – все прикроет спина скакуна,
меча белизна и копья чернота.
Вот Нахля колодец мелькнул и исчез.
Мы к жажде привычны. На что нам вода!
…………………………………….
О, ночь возле Акуша! Вех путевых
не видно. Дорога трудна и темна.
Когда до Рухеймы доехали мы,
еще полпути эта ночь не прошла.
Мы, спешившись, копья в песок утверди —
ли. В них наша храбрость и славы дела.
Мы глаз не сомкнули, целуя клинки —
шершавую сталь, что от крови горька.
Пусть знает Египет, Авасым, Ирак,
что я – удалец, что мне честь дорога.
Я слово держу, ни пред кем не дрожу,
удар отражу я ударом меча.
Не всяк, кто клянется, надежен в речах.
Не всяк, кто унижен, отплатит сполна.
А муж с моим сердцем – пройдет напролом
сквозь сердце беды до победы венца
Пусть трезвый рассудок сердца укрепит.
Пред разумом не устоит и скала.
Куда б удальцу ни лежала тропа,
не ступит он шире, чем ступит стопа.
Скопец прохрапел эту ночь до конца.
И в сон наяву клонит тупость скопца,
Мы были близки, но стояла всегда
меж нами пустыней его слепота.
Не зная скопца, мнил я, что голова
обычно вместилищем служит ума.
Узнавши, я понял: весь разум его
таится в мошонке, а там пустота.
Ах, сколько смешного в Египте сейчас!
Смеяться начнешь – навернется слеза.
Там сыну пустыни мужлан-набатей
толкует арабских родов имена.
Там черный губу распустил до колен,
а все ему льстят: «Среди ночи – луна!»
Я сам носорога того восхвалял,
его околдовывал силой стиха.
Но в те похвалы, что ему отпускал,
влагал я насмешек своих вороха.
Бывало за Бога сходил истукан,
но чтобы с ветрами бурдюк – никогда!
Ведь идол молчит, а бурдюк говорит.
Чуть тронь его – ветры испустит тогда.
Не знает он сам, что ему за цена,
да людям она превосходно видна!
 

(Размер мутакариб, или семенящий)

На мой взгляд, аль-Мутанабби как стихотворец сильнее в поношении, чем в лести. Его сокрушительные насмешки разят наповал. Не случайно сам он пал жертвой собственной язвительности. Во всех трех касыдах отчетливо выражается «неоклассическая» установка автора, для которого обращение к идеалам бедуинского прошлого прежде всего должно подчеркнуть благородство и достоинство самого поэта, имеющего право менять покровителей, если их благодарность ниже его поэтического дара. Стихами и собственной судьбой аль-Мутанабби стремился возродить традиционный образ поэта-изгоя, которого отделяет от общества уже не нарушение племенных обычаев, как это бывало до ислама, а поэтическое вдохновение, непостижимое для обычных людей. Поэт охотно повторяет старые «ведовские» мотивы доисламской поэзии, называя свои стихи «то ли поэзией, то ли заклинаниями».

То сходясь, то ссорясь с меценатами, пытаясь убедить их в высоком значении поэта, аль-Мутанабби боролся за независимость своего творчества. Однако это была едва ли не последняя и трагическая в своей безнадежности попытка. Чем дальше, тем меньше отстаивали поэты свое достоинство при дворах мусульманских владык: писали чувствительные слова на сладкозвучные мелодии, щеголяли холодным блеском формального мастерства… Слух поэтов оказался закрытым для голоса муз, а уста все чаще произносили фразы, не одушевленные подлинным вдохновением. В это время – время упадка арабской классической поэзии – роль выразителя непосредственного чувства все больше брала на себя музыка.

Отношение арабов к музыке двойственно. Ее воздействие на них чрезвычайно велико: даже если сделать скидку на чрезмерность выражений в средневековой прозе, обычными будут описания того, как у слушателей от звуков музыки «улетала душа», они впадали в экстаз, и, как пишет швейцарский востоковед Адам Мец, «особо впечатлительные души бросались на землю, на губах у них выступала пена, они хрипло дышали и кусали себе пальцы, ударяли себя по лицу, рвали на себе одежду, бились головой о стену». С другой стороны, страсть к музыке, которую может подтвердить любой из тех, кто бывал в арабских странах, всегда вызывала настороженное отношение к этому искусству: считалось, что оно – мать всяческих пороков, поэтому многие особо непримиримые течения ислама ополчались и на музыку – преследовали музыкантов и певцов, уничтожали музыкальные инструменты.

Само слово «музыка» («мусика») арабы взяли у греков, многие музыкальные термины заимствовали у индусов и персов, однако самобытный характер арабской музыки не вызывает сомнений. Чужому равнодушному уху арабская мелодия кажется однообразной, случайной. Это поверхностное представление абсолютно неверно! Неразличимые для неподготовленного слуха оттенки звуков придают особую прелесть мелодическим изгибам и узорам. А если добавить к этому необычайную ритмическую одаренность арабских исполнителей, их виртуозное умение импровизировать, не выходя за рамки канона (та самая «ковровость», о которой шла речь в предыдущей главе), становится понятным, почему европейский лад представляется арабам слишком бедным, а полифония – грубоватой.

На мой взгляд, невозможно изучать Арабский Восток, оставаясь глухим к его музыке. Сам я преодолел эту «глухоту» во время долгих путешествий на автомобиле по Сирии и Египту. Они всегда были связаны с музыкой. Почти в каждой машине есть кассетный магнитофон (до их появления пользовались портативными проигрывателями), и в дороге звучат голоса Умм Кульсум, Фейруз, Абд аль-Халима Хафеза. Пылкая страсть, всегда проникнутая грустью, неотвратимые повторы, никогда не похожие один на другой, накладываются на плавный ритм движения, сливаются с жарко дышащими рыжими песками, бесконечно тянущимися за стеклом автомобиля. Должно быть, арабская музыка неотторжима от арабской природы – изменчивой и однообразной пустыни, лиловых гор, зеленых долин и оазисов, пестрых и многоголосых городов.

Арабские музыкальные инструменты немногочисленны. Это прежде всего ударные – тамбурины, бубны, барабаны, кастаньеты. Духовые – тростниковые дудочки, свирели, флейты (причем некоторые из них делаются из металла – винтовочного ствола или ножки от европейской кровати). Струнные – уд (лютня), ребаб и каманджа (варианты виолы), канун (цимбалы). Самый популярный из струнных, конечно, лютня, с которой Европу познакомили именно арабы. Каждая струна лютни связывается с определенным темпераментом человека (по Гиппократу) и цветом: зир – темперамент холерический, цвет желтый; масна – сангвинический, красный; мислас – флегматический, белый; бам – меланхолический, черный. К этим четырем струнам – телу музыки – добавляется пятая – струна души.

Одушевлялись не только звуки музыки, но и крики животных и природные шумы. В щебете ласточки, тявканье лисицы, вое ветра и потрескивании горящего хвороста находили особый смысл. Привыкший к безводным пустыням бедуин слышал в кваканье лягушек, живущих близ воды, хвалу Аллаху; убивать их было категорически запрещено. Пророку Мухаммеду приписывается речение: «Когда вы слышите крики петухов, просите у Господа благодеяний, ибо они узрели ангела, но когда вы слышите рев ослов, просите у Господа защиты от нечистой силы, ибо они увидели шайтана». Крик ворона летней порой предвещал несчастье, угрожающее близким, а зимою, напротив, сулил дождь, процветание, удачу.

Но самой большой ценностью, украшающей уста и услаждающей уши, всегда оставался для арабов их язык – главное культурное наследие народа.

Глава 3
ПРИКОСНОВЕНИЕ И ВКУС

В Йемене и Египте, в Сирии и Ливане человек, входящий в комнату, где на циновках сидят беседующие, начнет с того, что пожмет руку каждому из них, не выделяя старших, не обходя младших, и только после этого включится в разговор. Таков обычай. Однако в средние века он был распространен в Арабском мире гораздо меньше, чем сегодня. Знаменитый путешественник XII века Ибн Джубейр, объехавший почти весь Арабский мир, обнаружил пристрастие к рукопожатиям только в Дамаске. Он с удивлением писал: «Поистине обычай рукопожатия у них считается добрым предзнаменованием… Они соблюдают этот обычай в конце обязательных молитв, и особенно после утренней молитвы и молитвы послеполуденной. Когда имам произносит приветствие и когда он заканчивает молитву, люди спешат к нему, чтобы пожать ему руку, и каждый из них поворачивается к своим соседям, пожимая руки направо и налево… Они соблюдают тот же обычай при появлении молодого месяца и желают друг другу получить благословение…» (перевод Л. А. Семеновой).

Прикоснуться к собеседнику – значит выразить ему свою доброжелательность. Ближневосточный мир необыкновенно осязателен: дышащая прохладой поверхность мрамора, янтарные зерна четок, скользкая волна шелка. Ислам запрещал многие радости осязания, видя в них греховную роскошь, но запреты обходились легко. Нельзя носить шелк? Можно, если сделать подкладку из ситца, ведь тогда шелк не касается тела. Нельзя пить и есть с золота и серебра? Зато можно переложить кушанье с золотого блюда на фаянсовую тарелку или налить питье из серебряного кувшина в стеклянную чашу.

А образ гладкого зеркала? Сколько сравнений связано с ним в мусульманской поэзии и богословии! В XII веке персидский поэт Фарид ад-Дин Аттар написал поэму «Беседа птиц», которая приобрела необычайную известность в странах, исповедующих ислам. Ее можно назвать предтечей «Синей птицы» Мориса Метерлинка: сходна символика, близка идейная направленность обоих произведений. В поэме рассказывается о том, как птицы отправились на поиски своего царя – Симурга. До края земли, где он обитал, сумело добраться только три десятка птиц. И здесь их внезапно настигло прозрение: они поняли, что они сами и есть царь Симург («симург» – по-персидски «тридцать птиц»), что вместе они больше, чем простая сумма отдельных живых существ. Не говоря ни слова, они попросили «обретенного царя» раскрыть им это чудо, и он ответил им, так же молча: «Солнце моего величия – зеркало. Вас, птиц, явилось сюда три десятка, и вы увидели тридцать птиц в этом зеркале. Если бы явилось сорок или пятьдесят, все они увидели бы себя. Душа мира – зеркало, и образ Аллаха отражается в нем в той степени, насколько оно гладко и не замутнено».

Тайна Симурга… В друзских селениях, стоящих на уступах Ливанского хребта, старцы и сегодня рассказывают о ней юношам. А помните другое легендарное существо – сфинкса из греческих мифов, задававшего загадку прохожим: «Кто утром ходит на четырех ногах, в полдень – на двух, а вечером – на трех?» Рискуя жизнью, разгадал ее Эдип: «Это человек. Он ползает на четвереньках во младенчестве, ходит на двух ногах в зрелости и опирается на посох в старости». И хотя после этого, как гласит миф, сфинкс бросился со скалы в пропасть, его образ связывается для нас с Большим сфинксом, лежащим до сих пор у египетских пирамид в Гизе.

Когда я увидел знаменитые пирамиды в первый раз, то не смог рассмотреть их по-настоящему: так отвлекало то, что творилось вокруг. А вокруг стоял шум и гам, крик и гвалт.

Потомственные попрошайки, обряженные в бедуинское платье, вымогали у туристов деньги. Схватят за руку иностранца и тащат в седло – сниматься на память около пирамид. Плата тройная, и деньги вперед. А потом, когда снимок сделан, – новое несчастие. Верблюд балует, не хочет вставать на колени, а без этого туристу вниз не сойти. Или лошадь артачится, выкидывает коленца и пугает робкого седока.

Так у них животные были выучены, что отпускали седоков лишь за дополнительную плату: гони пиастры, и ты свободен. Мне это было неприятно. «Ну что же, – думаю. – Приду сюда рано утром, когда туристы спят, а эти разбойники еще не промышляют. Увижу пирамиды на восходе солнца».

Прежде чем уйти, решил поглядеть на Большого сфинкса. Бедуины издавна боялись его и прозвали «Абу-ль-хауль» – «отец страха». Чужеземцы стреляли в него из пушки, но он устоял. Только лицо его с тех пор посечено осколками.

Вот он, восточнее пирамиды Хеопса, – лев с головой человека, держащий в огромных лапах маленький полуразрушенный храм. Время бессильно перед ним, а он бессилен перед песком: достаточно полувека, чтобы пустыня погребла его с головой. Однако начиная с времен фараона Тутмоса IV песок расчищают – почти три с половиной тысячи лет.

Здесь было тихо. Я долго смотрел на сфинкса, а он смотрел поверх меня. И вдруг он замяукал: «Мяу-мяу!» И довольно заурчал. Новая загадка?

Разгадать ее не составило труда. Приглядевшись к каменному льву, я заметил у его лап кошку, обыкновенную полосатую кошку с котятами. Она лежала на боку и, как полагается, вылизывала котят языком, каждого по очереди. Под кошачье семейство была заботливо подложена большая цветастая подушка.

В тени сфинкса стоял чернокожий сторож в белой рубахе до пят. Поймав мой взгляд, он широко улыбнулся, а я вспомнил, что в Древнем Египте кошек особенно любили и почитали. Сторож приложил ладонь к нагретой каменной лапе сфинкса, потом подошел к кошке и медленно погладил ее. Она снова замяукала. А сфинкс все так же невозмутимо смотрел, не замечая нас, не ощущая прикосновения…

Самый знаменитый из мировых фольклорных сюжетов, связанных с осязанием, – это, конечно, «Принцесса на горошине». В арабских преданиях его аналог – история про ан-Надизу, дочь ад-Дайзана, бывшего царем над землями между Тигром и Евфратом в IV веке нашей эры. Когда она вышла замуж за Шапура, царя персов, то не могла найти покоя всю брачную ночь, хотя постель ее была набита легчайшим страусовым пером и устлана шелком. Оказалось, что листочек мирта прилип к ее животу. Обнаружив у жены такую изнеженность, молодой муж Шапур, забыв все свои обещания, приказал убить ее: вот какой он был коварный. Правда, и новобрачная ради замужества, как рассказывает предание, обрекла на смерть своего отца и свой родной город.

Уже в первые века ислама простодушную чувственность арабских кочевников-скотоводов стала вытеснять пряная и утонченная эротика больших городов, опирающаяся на давние традиции Древнего Востока. Пророку Мухаммеду приписываются слова: «Отдаляйте мужчин от женщин, ибо когда они видят друг друга и встречаются, то возникает болезнь, от коей нет лекарства» и еще: «Женщина – силок дьявола».

Неполноправное положение женщины-мусульманки решительно критиковали уже европейские просветители XVIII века. В «Персидских письмах» Шарля Луи Монтескьё, изданных в 1721 году, французские читатели познакомились, помимо прочих идей, с осуждением нравов сераля (гарема); в одном из писем порицается многоженство, а в другом впервые утверждается принцип равенства полов перед «естественным законом». Но если знания Монтескьё о народах Передней Азии нельзя назвать вполне научными даже для того времени, то книга французского философа-просветителя Константена Франсуа Вольнея «Путешествие в Сирию и Египет, бывшее в 1783, 1784 и 1785 годах» основана на живых наблюдениях и не потеряла значения по сей день.

Свой социальный идеал (буржуазное общество во главе с просвещенным монархом) Вольней утверждал «от противного», выразительно изображая его антипод – дряхлеющую Османскую империю. Одним из первых в европейской науке он характеризует и традиционное положение арабской женщины. Особенно остро критикует Вольней многоженство, считая, что подобная форма брака, при которой невозможно подлинное равенство супругов, плохо сказывается на потомстве и превращает семейный дом в «театр непрекращающейся гражданской войны».

Идеи женской эмансипации стали широко проникать из Европы на Арабский Восток в XIX веке. Первым арабским общественным деятелем нового времени, решительно призвавшим изменить положение женщины, был Бутрос аль-Бустани: в 1849 году в «Сирийском обществе по обретению наук и искусств» он выступил с докладом «О женском образовании». Его поддержали другие арабские просветители-христиане. Арабы-мусульмане обратились к женскому вопросу позже и внесли в его трактовку свои акценты. Так, египтянин Касем Амин, поклонник Монтескьё, Вольнея и Фурье, отказывался тем не менее оценивать влияние ислама на положение женщины. Он подчеркивал, что поначалу достаточно ограничиться изменением роли женщины в семье, не требуя для нее социальных и политических свобод («я вижу, что мы до сих пор нуждаемся в мужчинах, хорошо выполняющих свои обязанности, а египетская женщина теперь не подготовлена абсолютно ни к чему»).

Прошло более восьмидесяти лет. В Арабском мире среди женщин появились профессора, министры, послы, полицейские, известные режиссеры и авторы песен протеста. Женщины пишут стихи и прозу, картины и симфоническую музыку. Давно привычны для арабок такие профессии, как учительница, журналистка, медицинский работник. Однако споры вокруг женского вопроса не только не утихают, но стали еще ожесточенней.

Во всех арабских странах популярен лозунг «Семья – основа общества». Какой же быть этой семье – простым передатчиком традиций или залогом благотворных перемен для нации? Ответ во многом зависит от женщин. Поэтому за влияние на них борются сейчас консервативные и национально-прогрессивные силы всего арабского мира.

«Ислам и женщина» – один из самых дискуссионных аспектов женского вопроса на Арабском Востоке. Этнограф из ГДР Клаус Тимм указывает на неточность и опасность утверждения о том, что главным и единственным виновником неполноправного положения арабской женщины является ислам. «Ислам и мусульманское право, – напоминает он, – хотя и создали „божественное санкционирование“ бесправного положения женщины, но и сами они были продуктом тех же общественных отношений, которые служили причиной угнетения женщин». Следовательно, женский вопрос есть часть общей проблемы социального освобождения. Но влиятельные консервативные круги арабского мира предпочитают не выводить спор из религиозной сферы.

Мусульманский «модернизм», пытавшийся на рубеже XX века согласовать установление ислама с меняющейся действительностью, в наше время все чаще воспринимается как откровенное «западничество» и все больше уступает позиции умеренному и крайне консервативному направлениям.

Идеализируя нравы доисламской эпохи, умеренные полагают, что предпосылки неполноправного положения мусульманки начали складываться под иранским влиянием при аббасидских халифах – с VIII века. Так, кувейтский профессор Махмуд Занати писал: «По нашему мнению, свободное общение между полами являлось природным обычаем у арабов в эпоху неведения (т. е. до ислама. – М. Р.) и осталось общепринятым после появления ислама. Ислам же предписывал лицевое покрывало – хиджаб лишь для жен пророка… Нам остается повторить вместе с аль-Джахизом изречение более чем тысячелетней давности: „Пребывание женщин с мужчинами для беседы и обмен взглядами не были позором во времена неведения и не запретны во времена ислама“».

Против подобных утверждений решительно восстают приверженцы крайне консервативного течения, которые с начала семидесятых годов задают тон в египетском университете аль-Азхар, одном из главных центров исламской учености, и в некоторых других богословских университетах мусульманского мира. Главный имам аль-Азхара постоянно высказывается в пользу разделения полов, многоженства и других подобных обычаев, освященных исламом. А ссылка профессора Занати на средневекового рационалиста аль-Джахиза звучит, должно быть, для имама просто кощунственно, ибо он не признает ни достоинств классической философии, ни ценности учения арабских рационалистов.

Если энтузиаста борьбы за освобождение арабской женщины Касема Амина называли «мусульманским Лютером», то его современных противников объединяет стремление к своего рода контрреформации. В некоторых арабских странах и кое-где за пределами арабского мира идеи «контрреформистов» воплощаются в жизнь. Так, в Саудовской Аравии за последние полтора десятилетия резко ужесточилась политика разделения полов, существенно ограничено право женщин на труд, на свободу передвижения. Покрывало – хиджаб становится своеобразным знаменем крайних консерваторов не только в Аравии, но и по другую сторону Ормузского пролива.

В борьбе вокруг положения арабской женщины новым является то, что оппоненты все чаще обращаются прямо к массам, пытаясь не просто заставить женщину следовать их рекомендациям, но прежде всего убедить ее. Большая работа ведется в рамках бурно развивающегося арабского женского движения. Не прекращаются поиски доходчивых форм агитации, веских и неопровержимых аргументов. При этом привлекаются данные естественных и общественных наук – биологии, истории, этнографии.

Этнографическое изучение арабской женщины не дает пока всеобъемлющей картины ее жизни. Такое положение понятно – ведь в течение долгого времени этнография в основном опиралась на наблюдения исследователей-мужчин, – наблюдения отрывочные, а иногда и неточные. Только в тридцатых годах нашего века вышла первая монография об арабской мусульманской деревне, написанная женщиной-этнографом – скандинавской исследовательницей Хильме Гранквист. После второй мировой войны появились новые имена – американка Луиза Суит, француженка Жаклин де Вийет и другие. В семидесятых годах стала активно работать Сорайя Альторки – первая женщина-этнограф Саудовской Аравии. Сорайя Альторки и круг близких к ней исследовательниц пытаются детально разобраться в картине семейно-брачных отношений, утверждая, что в этой деликатной сфере женщины Ближнего Востока обладают давним и прочным влиянием.

По традиции, арабы заключают браки между близкими родственниками, причем брачный союз двоюродных брата и сестры издавна считался идеальным («дочь дяди по отцу самим Аллахом предназначена тебе в жены»). Такие браки – «внутри своей группы» – этнографы называют эндогамными. Долгая, многовековая практика эндогамии привела к созданию особо прочных семейно-родственных коллективов с сильными традициями взаимопомощи и взаимозависимости. Счет поколений неукоснительно ведется по линии отца. И только после рождения сына – наследника, продолжающего род, – человек считался полноправным. Поэтому и вступление в брак рассматривается традицией как важнейшее событие в жизни мужчины и женщины. «Хороший брак» упрочивает родственную солидарность, дурной – нарушает ее.

Важнейшая информация, имеющая отношение к намечаемым брачным союзам, проходит через женщин. Они накапливают и передают эти сведения во время взаимных визитов – чисто женской формы общения, а также во время традиционных встреч и церемоний, собирающих родственников вместе, – наречения имени, свадьбы, посещения больного, траура.

Чрезвычайно важна роль женщины при заключении браков между двумя семейно-родственными коллективами. Впрочем, и при выборе невесты внутри группы знание жениха о своей возможной избраннице почти всегда основано на тех сведениях, которые женщины считают нужным ему сообщить. Конечно, заседает семейный совет, возглавляемый дедом жениха, его отцом и женатыми братьями, но он лишь в самом общем виде определяет круг потенциальных невест, а остальное – дело женщин, и в первую очередь будущей свекрови. При этом выбор обусловливается интересами скорее не самого жениха, а женщин семьи. Их отзывы и мнения подготавливают формальное решение главы дома. «Складывается парадоксальное положение, – замечает Сорайя Альторки, – само разделение полов, отстраняющее женщин от доступа к информации и влиянию в более широком обществе, создает условия, позволяющие им успешно контролировать судьбу мужчины в том, что касается его женитьбы».

Брачная политика – не единственная область, в которой проявляется традиционное влияние арабской женщины. Еще Луиза Суит обратила внимание на роль женщин ливанской деревни как посредниц при разрешении споров и столкновений. В конце семидесятых годов эта тема в более широком масштабе привлекла внимание многих этнографов-арабистов.

И все же вопреки уточнениям, внесенным в наше представление о традиционной роли арабской женщины, общее утверждение о ее неполноправном социальном положении, разумеется, остается в силе. Сегодня можно лишь с еще большей уверенностью говорить о том, что разделение полов – как и любая сегрегация – отрицательно сказывается на обеих сторонах и в какой-то мере ограничивает социальные привилегии, присвоенные себе мужчинами.

В области имущественных отношений эти привилегии до последнего времени казались незыблемыми. По Корану (IV, 12), женщина имеет право наследовать часть имущества, равную половинной доле, причитающейся ее родственнику-мужчине. Однако женщина никогда не претендовала на это имущество, переходившее в ведение ее опекуна (которым становился ее отец, брат, сын, дядя по отцу) или, если у нее не оставалось близких родственников по мужской линии, в руки ее мужа. В редких случаях отказ дочери от своей доли наследства компенсировался приданым, которое считалось ее собственностью после замужества.

Женщина не должна была проявлять хоть малейший интерес к размерам своего имущества и к получаемым доходам, ибо это могло быть воспринято как сомнение в деловых качествах опекуна или в его порядочности. За минувшее десятилетие даже в Саудовской Аравии, в одном из последних оплотов традиционного ближневосточного уклада, женщины из состоятельных семей начинают контролировать своих опекунов, а некоторые из них фактически распоряжаются своей собственностью. Это больше не считается «неприличным». Вопреки введенным сейчас особенно строгим законам о разделении полов, в стране происходят некоторые положительные изменения. Черное верхнее женское одеяние и глухое покрывало заменяется кое-где простым темным платьем и вуалью из черного шифона. Для девушек, учившихся за границей, возвращение к прежнему затворничеству не проходит безболезненно. Меняются представления молодых женщин о браке, материнстве, жизненном призвании, дружбе, досуге. И если девушки эр-Рияда, Мекки и Джидды еще далеко не всегда сами выбирают себе жениха, то сегодня они уже пользуются правом «вето», отказа от брака с неугодным им лицом.

Внимание к положению арабской женщины растет в наши дни по многим причинам. Одна из них – потребность регулирования роста населения, необходимость «планирования семьи». Эта проблема вплотную стоит перед Тунисом, Египтом, Сирией, а в скором времени с ней придется столкнуться и другим арабским странам.

Исследования, проведенные арабскими специалистами-демографами, показали, что сегодня арабские женщины – одни из самых многодетных на нашей планете. В арабских странах на тысячу человек приходится примерно 47 новорожденных (в индустриально развитых странах – 17), на одну способную к деторождению женщину – 7 детей (в развивающихся странах – в среднем 5, всего в мире – 4).

Контроль над рождаемостью – это насущная необходимость, но мусульманские идеологи пока не сумели выработать единую позицию относительно планирования семьи. Официальная пропаганда за сокращение рождаемости ведется осторожно, чтобы не оскорбить чувств верующих, привыкших считать, что детей посылает Аллах. Так, например, на памятной монете, отчеканенной в Египте в 1975 году в честь Международного года женщины, изображена «идеальная семья», состоящая из отца, матери и двоих детей: наглядная агитация в пользу прямого воспроизводства.

Конечно, более активное включение арабских женщин в общественную жизнь арабского мира неизбежно. Однако в некоторых арабских странах темпы приобщения женщин к общественно полезному труду сдерживаются явным переизбытком мужской рабочей силы. В других – наблюдается противоположная картина. Женские рабочие руки требуются, например, и в «богатом» Кувейте, где остро не хватает местных специалистов, и в «бедном» Северном Йемене, где женщины вынуждены заменять мужчин, отправившихся на заработки в Саудовскую Аравию. В самом же Саудовском королевстве наглядно проявляется противоречие между существующей потребностью в вовлечении женщин в общественное производство и стремлением правительства сохранить их неполноправное положение. Пытаясь любой ценой удержать уходящее прошлое, консервативные круги подвергают своеобразному переосмыслению не только давние установления, освящающие неполноправие женщин, но даже и внешние его черты. Например, лицевое покрывало – хиджаб выдается за неотъемлемую часть культурно-религиозного наследия. Встречаются женщины, гордящиеся тем, что они носят хиджаб.

До сих пор почти нет у нас работ женщин-этнографов, освещающих положение бедуинок. У арабов-кочевников женщина испокон веков пользовалась большей свободой, и споры оседлых о том, что дозволено дочерям Евы и что им запрещено, казались бедуинам смешной и глупой казуистикой. На упрек в несоблюдении каких-либо предписаний ислама они обычно отвечали: «Пророк Мухаммед освободил нашего предка от поста и молитвы в благодарность за помощь, которую наше племя оказало пророку».

Для средневековой арабской литературы бедуин – излюбленный персонаж: хранитель чистой арабской речи, лукавый и простодушный, дерзкий и осторожный, жадный и щедрый, но всегда непосредственный. Ему одному можно нарушать правила дворцового этикета и смеяться над утонченностью городских нравов. Одна из историй рассказывает, как бедуин попал к оседлым на богатую свадьбу, где принимает тонкую белую лепешку за полотно и мечтает скроить себе из нее рубаху; флейту он сравнивает с ослиным срамом, а танцовщик, скачущий, будто он от скорпионов спасается, кажется ему одержимым бесами. Восхищенный игрой на лютне, бедуин восклицает в восторге, что он готов поклоняться не только Аллаху, но и басовой струне.

Бедуинов, привыкших в пустыне довольствоваться малым, особенно поражала роскошь трапез и сервировки у высоких вельмож. Примеры такой роскоши, относящиеся к началу X века, можно найти у швейцарского востоковеда А. Меца: «Сначала каждому подавали поднос с самыми отборными фруктами всех сортов в соответствии с временем года. Посреди стола ставилось большое блюдо, на котором также лежали все сорта фруктов. Это блюдо предназначалось только для услады взоров. На каждом из небольших подносов лежал ножик, чтобы можно было разрезать айву, персики и груши, а рядом с подносом стоял стеклянный таз для отбросов… Затем появлялось блюдо с кушаньем на кожаной скатерти, накрытое крышкой из бамбуковых палочек, поверх которой был наброшен кусок египетского полотна, а кругом лежали салфетки… Два часа кряду непрерывно подавали и уносили блюдо за блюдом. Затем они переходили в смежную комнату, мыли руки, причем слуги поливали им воду, и тут же стояли наготове евнухи с полотенцами из египетского полотна и флаконами, наполненными розовой водой, чтобы вытереть гостям руки и обрызгать их лица розовой водой». Знать пренебрегала «едой простонародья» – резко пахнущей чесноком, луком, а также редькой – или слишком дешевыми арбузами, гранатами и фигами. Финики, абрикосы, виноград, персики и обычные оливки тоже пользовались дурной славой – из-за косточек, выплевывать которые считалось некрасивым. Если уж ели оливки, то дорогие, индийские; в почете у гурманов были ядра фисташек, вымоченные в розовой воде, айва из Балха, яблоки из Сирии, стебли сахарного тростника, съедобная глина из Нишапура.