Текст книги "Голубая бусина на медной ладони"

Автор книги: Михаил Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Микаиль, скажите «аминь»! – обратился ко мне Сугейль.

Я не понял его: откуда у бравого капитана религиозное настроение?

– Читайте!

И он указал мне на старую арабскую надпись, выбитую угловатым куфическим шрифтом в нише храма:

«Да сжалится господь над Абдассамадом ибн Убейдом и над Мухаммедом ибн Язидом и да простит им грехи их будущие и прошлые! Да простит бог того, кто прочтет это и скажет: „аминь“!..»

Надпись лукава и простодушна. Как это не сказать, если тебе сулят отпущение грехов не только прошлых, но и будущих!

Есть в Пальмире остатки еще одного храма, который, как установил сирийский археолог Аднан аль-Бунни, был построен в честь бога Набо. Сын повелителя вавилонского неба Мардука Набо ведал судьбами смертных и состоял на посылках у представителей разноплеменного пальмирского пантеона. Выходец из Месопотамии, он уживался и с финикийским Баальшамином, и с арабской Аллат, и с олимпийским Зевсом. Для эллинов ловкий Набо имел еще одно имя – Аполлон.

От храма Набо остался один фундамент, от храма Аллат – только двери, зато храм Баальшамина, финикийского бога грома и плодородия, высится и поныне.

О пальмирские боги! Набо – он же Аполлон. Аллат иногда называют Афиной. Бел похож на Баальшамина, и оба они почитались как Зевс. Бог солнца Ярхибол назывался Шамсом, вечерняя звезда Венера – Арсо, утренняя – Азизо, она же аль-Узза, она же Иштар. Как тут разобраться? Обилие имен, кличек и псевдонимов, словно у героев детективного романа.

Сливаются обличия, переходят друг в друга, меняются, подобно хамелеону на сцене пальмирского театра. Должно быть, отчаявшись навести порядок в собственном пантеоне, пальмирцы и начали ставить алтари уже не Зевсу, не Баальшамину, не Ярхиболу, а просто «тому, чье имя благословенно во все времена» – богу Безымянному: молись и подставляй мысленно дорогое тебе имя. Опознавательный знак Безымянного бога – рука, сжимающая крылатую молнию.

А земные дела Пальмиры крепко держали в своих руках смертные – вожди, богатые купцы, сенаторы. Среди нагромождения каменных блоков и барабанов, обрубленных пней от колонн, среди всей этой неразберихи взгляд вдруг останавливается на табличке с надписью: «Сенат». Именно здесь заседали высшие сановники Пальмиры. До поры до времени их решения утверждал губернатор, который назначался Римом. Но римский император Адриан (76–138 гг.), после того как он собственной персоной посетил город, снизил налоги, дал Пальмире кое-какую самостоятельность, отозвал губернатора и вручил верховную власть «расу» – городскому голове, местному вождю. Год от года все реже собирались граждане на агоре – пальмирском форуме, окруженном портиками и уставленном бюстами.

Надо сказать, что пальмирцы любили ставить друг другу памятники. Почти все колонны Большой колоннады, храмов и общественных зданий имеют посередине каменные полочки, на которых некогда стояли скульптурные изображения самых уважаемых людей. В свое время колонны агоры несли около двухсот таких изображений. Из северного угла площади бюсты чиновников глядели на южный, в неподвижные лица синодиархов – водителей караванов, а шеренга военачальников, выстроенная на западном портике, взирала на сенаторов.

Пальмирские вожди понемногу переставали прислушиваться к голосу сената, стали вести свою политику. Пальмирский самодержец Оденат разгромил войско персидского царя, но вскоре погиб от руки своего же подданного. Власть унаследовал его малолетний сын, от имени которого правила вдова Одената – энергичная Зиновия. Арабы прозвали ее волосатая Хинд.

С именем Зиновии связана слава Пальмиры, расширение границ государства за счет земель Малой Азии и Египта, накопление небывалых богатств. Вдова Одената переносила трудности военных походов не хуже любого из своих солдат. Историк Требеллий пишет, что августейшая красавица – кто же назовет царицу некрасивой? – обладала только одним недостатком: иногда неумеренно пила вино со своими полководцами.

Военные удачи Зиновии обеспокоили Рим. Император Луций Домиций Аврелиан выступил против ее армии. После поражения при Хомсе Зиновия надеялась отсидеться в Пальмире, но выдержать длительную осаду не удалось. Оставался только один выход, к которому уже случалось прибегать в борьбе с Римом: вывезти все богатства из города и отступить за Евфрат. А там – вся надежда на ширину реки да на меткость прославленных пальмирских лучников.

Не вышло. Конница Аврелиана следовала по пятам. У самого Евфрата беговой верблюд царицы был захвачен погоней. Зиновия сдалась в плен. Пальмира пала. Было это семнадцать веков назад.

О дальнейшей судьбе Зиновии толком ничего не известно: одни утверждают, будто своевольная царица была убита у позорного столба, другие – что ее провели в золотых цепях по Риму, третьи – что вышла она замуж за римского сенатора и дожила до старости. Разноречивые слухи долго ходили по свету. Взяв Пальмиру, римляне сбили статую Зиновии с памятной колонны, но город почти не тронули.

При императоре Диоклетиане началось некоторое строительство: западный квартал – былая резиденция Зиновии – превратился в римский военный лагерь; там построили казармы, расширили бани, улучшили водопровод, возвели христианскую базилику. Но с потерей независимости, после нескольких неудачных восстаний, Пальмира стала угасать. Городская знать покинула ее. Лишенные живых связей с Востоком, ушли из города купцы, а вслед за ними оставшиеся без дела водители караванов, чиновники, искусные ремесленники. Пальмира превратилась в заурядный пограничный пост, в чертову дыру на краю византийской пустыни, в место ссылок.

Арабы взяли ее без боя. Горожане не могли оказать сопротивления. Да, в сущности, они уже и не жили в самом городе, а сбились за стенами бывшего святилища Бела, налепив там множество темных и тесных глинобитных жилищ. Через два-три поколения уже никто не помнил названий храмов, имен богов, назначения торжественных зданий. Никому не было дела до прошлого, до истории умиравшего города.

Потом на долгие века пришли турки. Турецкая администрация сама не имела понятия о культуре подвластных ей краев и другим не давала изучать эту культуру. Археологические раскопки были запрещены в пределах всей Османской империи, хотя запреты и нарушались.

Шуршал песок, отсчитывая века. Пыль забвения скрыла Пальмиру не только от глаз – от живой памяти человечества. Ее пришлось открывать заново много лет спустя, воссоздавая историю по камням, по кратким письменам на них, по многофигурным рельефам…

– Что ты делаешь, осленок?! Туши сейчас же!

Сугейль, выразительно жестикулируя, кричит на пастушонка, который сидит на корточках у костерка. Мальчик нехотя встает и затаптывает тлеющие ветки, разложенные прямо на плите с резным виноградным орнаментом.

– Ты смотри, будущий араб, из камня кровь выступила!

И Сугейль указывает на глубокую трещину в белой плите, обнажившую красную сердцевину камня. Но пастушонок, широко раскрыв глаза, уставился на его офицерский мундир, на широкий брезентовый пояс с бронзовой застежкой, на сверкающий в солнечных лучах значок парашютиста, на щегольские сапоги с пряжками. Он, кажется, вовсе и не слышит горячих слов капитана о том, что «наша борьба, развалины деревень на линии фронта, наши жертвы – еще и для того, чтобы вечно стояли руины древнего Тадмора, чтобы они вызывали гордость у нас самих, арабов, и у людей всего света».

– Идем, – говорит мне огорченный Сугейль. – Он ничего не понял.

Мы проходим мимо отеля «Зиновия» – желтого одноэтажного здания, не выделяющегося на фоне древних развалин. Направляемся в музей. Он стоит на границе Нового Тадмора. Название это возникло в 1929 году, когда жителей Пальмиры – собственно говоря, деревни, теснившейся за стенами храма Бела, – переселили в новый поселок, построенный для них неподалеку, но так, что он был почти не виден из древнего города.

В XX веке Пальмирой заинтересовались всерьез. Первыми были наши соотечественники. Русский археологический институт в Константинополе снарядил экспедицию во главе с П. К. Коковцевым для обследования города. После русских прибыли в Пальмиру немецкие археологи. Затем – французы, швейцарцы. С 1957 года в Западном квартале вели раскопки польские ученые под руководством неутомимого К. Михайловского. Сами сирийцы – Селим Абдальхак, Аднан аль-Бунни, Насиб Салиби – тоже провели самостоятельные раскопки. Стараниями департамента археологии Сирии Пальмира очищена от многовекового песка, в ней построен музей.

Мы с Сугейлем пробежали первый этаж, где находятся муляжные изображения густо волосатых пещерных людей, поднялись на второй, где выставлены камни с арамейскими и греческими текстами, плиты с барельефными портретами, осколки резных карнизов, украшенных изображениями виноградных лоз, листьев, колосьев, птиц. Вырванные из пальмирского ансамбля, установленные на фоне больнично-белых музейных стен, запертые в витринах, они напоминают выставку геологических образцов, по которым надо судить о величии и богатстве всего горного кряжа.

По длинной галерее, мимо мозаичных грифонов и орлов, стендов с монетами – византийским золотом и исламским серебром, мы проходим в левое крыло музея, в зал погребальных скульптур, некогда украшавших многоэтажные погребальные башни, дома-гробницы и подземные склепы. Скульптуры покоряют своей выразительной характерностью. Вот целая семья, глядящая прямо на нас – глаза в глаза. Надпись гласит: «Увы! Это образ Забды – сына Мокимо, его жены – Балтихан, дочери Атафни…» Действительно, образы! У грустной Балтихан трогательные сережки в маленьких ушах (арабы до сих пор называют красивые уши «пальмирскими»), а задумчивый сын Мокимо, право же, похож на моего спутника-капитана, с чем соглашается и сам Сугейль.

Но самое главное: на рельефах я увидел знакомые жесты – жесты сожаления, покорности, недоумения, которые в ходу и у современных сирийцев! За семнадцать веков исчезла старая культура, погиб город, сменился язык, но основной набор жестов остался прежним. В пустынном музее Пальмиры много лет назад я понял, какую неоценимую помощь этнографу может оказать древний изобразительный материал – истина достаточно хорошо известная, да только ее, как и многие другие, нужно постичь самому.

Глава 2
РЕЧЬ И СЛУХ

Древние аравитяне считали зрение едва ли не важнейшим человеческим свойством. По обычаю, незрячий не должен повелевать людьми. Зато слепой мог быть поэтом-прорицателем – «устами божества», передающими то, что нашептало ушам вдохновение. Известно, что от многократного повторения слова тускнеют, из них уходит жизнь, превращая их в холодную и отвлеченную риторику. В далекие времена слова звучали ярче, понимались конкретнее: вдохновение – это та сила, которая духом, вздохом своим сообщает поэту неведомое, а поэт (по-арабски «шайр») – прежде всего ведун, умеющий с помощью вдохновения заглянуть в прошлое и будущее, выражая увиденное звучной размеренной речью. Кстати, слово «араб» в значении «лихой наездник» появилось у северных соседей задолго до того, как племена Аравии, объединившись под знаменем ислама, сложились в самостоятельную народность. На рубеже седьмого – восьмого веков нашей эры уроженцы полуострова, имевшие до этого лишь одно общее достояние – арабскую речь, все сильнее стали ощущать себя единым целым: аравитяне превратились в арабов.

У каждого племени Аравии кроме предводителя, судьи и жреца был свой поэт, восхвалявший сородичей и клеймивший презрением врагов. Поэта не всегда можно было отличить от прорицателя или жреца: все они пользовались ритмизованной прозой (садж) – своеобразным арабским «раешником», чей ритм подчеркивали необязательные созвучия, или стихотворными размерами – тавилем, баситом, вафиром, кямилем, раджезом, хафифом, мутакарибом и многими другими. Размеры эти, как утверждает наука арабского стихосложения – аруд, родились в верблюжьем седле, когда бедуин пел в пути, приноравливаясь к ходу своего «корабля пустыни».

Пророка Мухаммеда, прибегавшего к саджу, недоброжелатели принимали поначалу за очередного стихотворца. Вот почему для него было чрезвычайно важно отмежеваться от поэтов, показать разницу между собой и ими. Одна из сур Корана (XXVI, 221–227) так и называется – «Поэты». В ней сжато изложено доисламское представление о том, что вдохновение, диктующее поэтам стихи, нисходит от шайтанов, бесов. Шайтаны «преклоняют слух» к речам ангелов, перегоняющих дождевые облака (ангелы говорят, смеются и плачут: громы – их речь, молнии – смех, дождь – слезы). Но больше всего шайтаны алчут подслушать тайные разговоры небожителей, однако, передавая их «лжецам и грешникам» (жрецам, прорицателям, поэтам), бесы чаще всего – по неведению или по умыслу – искажают услышанное («большинство их – лжецы»). Демоны вдохновения являются поэтам под разными именами, но главные из них – Хаджис, вдохновение в облике мужчины, и Халиля, аравийская Муза.

Аравитяне верили, что подсказка демонов объясняла дар поэтов к ясновидению (фаль). Предсказания делались в особо неопределенной форме: считалось, что «надо снять покрывало со слова», дабы понять его смысл. Но после появления Мухаммеда – «печати пророков» (т. е. последнего из них. – М. Р.) все иные прорицания ислам объявлял ложными. Говорили, что шайтаны не могут более подслушать истину у божьего престола, ибо их стали гонять оттуда ангелы огненными стрелами звезд.

Поэты, принявшие ислам, – «те, что уверовали и творили добрые дела», получили в качестве источника вдохновения «дух верный» (Коран XXVI, 193), или «дух святой», который обычно связывают с архангелом Джабраилом (Гавриилом), вестником первых коранических откровений. Однако этот исламский принцип не смог победить старых представлений. О «шайтанах поэтов» упоминает замечательный арабский прозаик аль-Джахиз (775–868) в «Книге о животных». Так, стихотворец Джарир (653–733) тщетно бился всю ночь, желая ответить на стихи другого поэта. Наконец к нему обратился его джинн: «Эй, ты пытаешься что-то сочинить? Стоило мне тебя ненадолго оставить, как ты уже ничего не можешь сказать!» Легенда гласит, что Джарир в ту ночь сочинял ответ на послание своего современника аль-Фараздака, у которого был «демон вдохновения» по имени Амр. Недаром для многих мусульман стихи по-прежнему оставались «Кораном дьявола», а аль-Джахиз называл стихотворцев «псами шайтанов», и это через два века после торжества ислама!

Читая «Книгу о животных» аль-Джахиза или «Книгу песен», написанную аль-Исфахани более тысячелетия назад, мог ли я знать, что столкнусь с этими старыми представлениями о природе поэтического дара воочию, сам… Произошло это в Южной Аравии – в долинах Хадрамаута, где уже несколько лет я веду этнографические разыскания в составе СОЙКЭ.

СОЙКЭ. Птичье, немного японское слово. Оно появилось на трехъязычном официальном бланке: Советско-йеменская комплексная экспедиция.

Она создана в 1983 году по решению правительств СССР и Демократического Йемена для проведения многолетних изысканий – археологических, историко-культурных, лингвистических, этнографических, которые по возможности должны дать всестороннее и полное представление об истории и культуре Юга Аравии с древнейших времен до наших дней. Поэтому она и называется «комплексная». Ее научный руководитель – академик Борис Борисович Пиотровский, директор Эрмитажа, а начальник – Петр Афанасьевич Грязневич, исследователь Йемена, арабист, книга которого «В поисках затерянных городов» вышла недавно вторым изданием. С телефонного звонка Грязневича и началась для меня дорога в Хадрамаут.

Но сначала – Аден. Фиолетово-черные горные породы обступили город, построенный на окаменевшем пепелище, которое оставил вулкан. До сих пор сохраняется здесь ощущение давней геологической катастрофы. Как-то в детстве меня поразил снимок лезвия бритвы, чудовищно увеличенного электронным микроскопом: рваные неровные края, пропасти и уступы – и я вспомнил это в коротких аденских сумерках, глядя, как гигантские зазубрины скал темнеют на сером небе.

Йеменский центр культурных исследований расположен в самом жерле потухшего вулкана – квартал Кратер, бывший султанский дворец, сменивший за полтора десятка лет немало постояльцев. Сыплется голубоватая краска со стен, во дворе ржавеют брошенные джипы, у входа громоздятся плоские наборные кассы с почерневшими свинцовыми литерами – обстановка походная, новые хозяева еще не освоились, ремонт и благоустройство впереди.

– Мы многого ждем от вашей экспедиции, – приветствует нас директор Центра Абдаллах Мухейраз, немолодой полноватый господин с обаятельной улыбкой. – Ведь как бывает? Приедет к нам европейский ученый, соберет материал, где-то что-то напечатает, а мы и не знаем, контактов нет, нет и результата для нашей культуры… Необходимо систематическое, последовательное изучение истории Йемена, поэтому мы создаем картотеку, где хотим отразить все написанное о нашей стране… Надеюсь, что молодые сотрудники Центра, которые будут с вами работать, переймут ваши знания, станут настоящими специалистами и смогут заниматься самостоятельными исследованиями. В добрый час!

Знаток математики и увлеченный фотолюбитель, Мухейраз мечтает навести порядок в нелегком деле постижения богатого, но малоизученного прошлого своей страны. Его воображению видится мощный электронный центр, чья бездонная память способна сохранить любые исторические сведения и мгновенно выдать их на-гора в случае необходимости. Но это в далеком будущем, а пока исследовательские группы СОЙКЭ начинают свой первый полевой сезон. Для большинства из нас он пройдет в Хадрамауте.

– Долины Хадрамаута напоминают на карте гигантский баобаб, – рассказывает Грязневич. – Каждая ветвь – это особый замкнутый мир, житель которого может знать Сингапур или Дар-эс-Салам, но так и не побывать ни разу в соседней долине.

Мы рвемся в Хадрамаут. Там воздух свеж и легок, там люди живут в руслах высохших рек – вади, зажатых столовыми горами, где по плоским вершинам бродят воинственные и гордые бедуины. Там растут финиковые пальмы, орошаемые паводковыми водами и потоками с гор, там эльдорадо археологов, рай для историков, блаженная страна для этнографа. Мы летим туда завтра.

– Если позволит погода и «Альйемда», – хмуро говорит чернолицый сотрудник центра.

«Альйемда» – это местная авиакомпания. Улететь без помех нам не удалось: по всему Южному Йемену шел дождь, а в Адене даже с градом. Три дня мы вставали ни свет ни заря, отправлялись на аэродром и через несколько часов возвращались ни с чем. Под конец, когда нас уже перестали провожать, мы все-таки улетели.

Маленький самолетик висел над бескрайним пространством желто-коричневых плоскогорий – джолей, перерезанных белесыми змеями вади, плыл над лунными цирками и меньше чем через два часа благополучно приземлился в славном городе Сейуне. Там нас встречали заочно известные нам сотрудники экспедиции – Мухаммед Бамахрама и Абд аль-Азиз бин Агиль: молодые люди в клетчатых юбках.

Мужская юбка-фута – национальная одежда йеменцев, но в Адене, где многие одеты по-европейски, она все-таки воспринимается как нечто чуть-чуть экзотическое. Зато в Хадрамауте фута – норма, и мужчина в брюках, если он не солдат или банковский клерк, привлекает всеобщее внимание. Кстати, стюардессы нашего самолетика, сойдя на землю, закрылись черными покрывалами: здесь женщине не пристало появляться на людях «с голым лицом».

Мы – гости сейунского отделения Центра, поэтому поселяемся не в отеле, а в гостевом доме, где нас кормят и поят любезные хозяева. Увенчанное трехцветным флагом белое здание окружено зеленью и напоминает официальную резиденцию. За длинным столом пустынной столовой, затянутой малиновыми портьерами, знакомимся с будущими коллегами. Мухаммед и Абд аль-Азиз совсем недавно закончили в Краснодаре исторический факультет Кубанского университета. Их научные интересы еще не определились, пока им интересно все. Каждый из нас рассказывает йеменцам о прелести своей науки – археологии, истории, этнографии.

– Вы, ребята, не стесняйтесь спрашивать, – говорим мы им. – Бывает для специалиста ясно без слов, а для того, кто учится…

И ребята воспользовались советом. Два месяца, проведенных вместе, ни для кого не прошли зря, ведь и мы задавали им вопросов не меньше, чем они нам.

– Абд аль-Азиз, почему арабы говорят, что между ложью и истиной четыре пальца?

– Потому что то, что слышал, – ложь, а что видел – правда, а расстояние от уха до глаза как раз четыре пальца.

– Мухаммед, что значит «эль-Аггад»?

– Эль-Аггад?

– Ну да! «Благополучно миновал эль-Аггад, а оплошал у собственного порога».

– Это деревня у Шибама, там раньше были известные разбойники. Когда шел караван, они грабили, но это было давно…

А пословица осталась. Потом мы проезжали эль-Аггад не раз, и выглядел он вполне мирно. Побывали и в Шибаме, самом известном городе Хадрамаута.

– На-са-ра! Ра-ра-ра! («Хри-сти-ане-е-е!») – бушуют детишки, слетевшиеся отовсюду, едва мы вошли в городские ворота. Им весело смотреть, как чужаки бродят по узким улочкам, удивляясь таким привычным вещам – резной деревянной двери, обитой крупными гвоздями, верблюду в нарядной упряжи, лежащему у крыльца, корзинам с выставленными на продажу ладаном, миррой, гуммиарабиком, чернильным орехом, хной, кардамоном, тмином, бадьяном, сладким укропом, хальтитом – вонючей камедью, чей дым – «верное» средство против шайтана. С городской стены два юных музыканта бесконечно выводят грустную ленивую фразу на тростниковой дудочке. Старухи в черных долгополых платьях тянут домой упирающихся внуков, не дай бог их сфотографируют «эти китайцы». «Сыни», то есть «китаец», – обычное в Хадрамауте обозначение любого немусульманина, будь то европеец или азиат. Вероятно, укоренилось оно тогда, когда предприимчивые хадрамийцы стали отправляться на заработки в Сингапур и на Яву.

Шибам часто называют Манхэттеном Южной Аравии. И впрямь на фотографиях его высокие коричневатые дома, сложенные из необожженных глиняных кирпичей, смахивают на американские небоскребы. Только небоскребы эти в трещинах, водонепроницаемая обмазка стен облупилась. После того как провели водопровод, сырцовые плиты начали подмокать, дожди довершили беду – Шибаму угрожает гибель! Об этом говорилось на конференции ЮНЕСКО в Белграде. Правительство Демократического Йемена тоже обеспокоено судьбой древнего города. Разработаны меры по спасению Шибама, которые, надо надеяться, принесут успех.

На фотографиях кажется, что Шибам чудом вырос посреди Аравийской пустыни. В действительности же вади здесь густо населено. По обе стороны дороги все время попадаются своды колодцев, похожих на мавзолеи, мелькают купола гробниц, башенки минаретов и деревенские дома, отличающиеся от шибамских разве что меньшей высотой. За пределами Шибама к его славе относятся ревниво: чем хуже Сейун, Тарим или Хаджарейн? Сейунцы, большие патриоты своего города, любят повторять: «Лучше довольствоваться водой в Сейуне, чем есть топленое масло в Шибаме». Таримцы горды своими мечетями («В Тариме каждый день можно молиться в новой мечети, и все равно не обойдешь их за год!»), своими богословами и крупнейшим в НДРЙ собранием рукописей. Хаджарейнцы уверены, что именно в их маленьком городе жил самый великий поэт, но об этом речь впереди.

Удивительно ясные звезды стоят над Хаджарейном. Вот семизвездие Плеяд, а вон Весы. В это же небо глядели вдохновенные аравийские пророки, вещие поэты, хищные воины, бесстрашные купцы. Слышен гул далекого самолета, и хотя «Альйемда» по ночам не летает, я вспоминаю о ней и от души благодарю за то, что она все-таки перенесла нас сюда, в Хадрамаут.

В русскую речь участников СОЙКЭ быстро вошли местные слова. «На джоле их должен был ждать бабур», – попробуйте одолеть такую фразу! Однако и ее нетрудно разъяснить. Джоль – это плоскогорье, где гуляют лишь вольные ветры и бедуины, а черен он, как мне кажется, оттого, что усеян орудиями каменного века. Трудно поверить, что сотни тысяч лет назад здесь росли густые леса и водились жирафы. Именно на джолях член СОЙКЭ Хизри Амирханов сделал свое открытие, изменившее привычные представления о древнейшем прошлом Юга Аравии. Бабур же означает нечто пыхтящее и огнедышащее, от примуса до тяжелого грузовика. На таком грузовике-бабуре мы перевозили снаряжение из Сейуна к месту будущих раскопок в вади Дуан – хадрамийский Дальний Запад.

Молодой мамур, то есть начальник округа, предложил на выбор несколько мест для базы экспедиции. В конце концов мы обосновались на верхнем этаже двухэтажной школы в селении Хурейхар, вернее, в его юго-западной части – эль-Худейбе. Просторное белое здание, выстроенное «покоем», стало на два месяца нашим домом, в котором каждый день, кроме выходных пятниц, звенели детские голоса.

– У вас будет много помощников, – обещали нам.

Так и вышло. В первый же день к нам пришел Хусейн бин Шейх Бубекр, потомок пророка Мухаммеда. Он принес лед.

Надо сказать, что до освобождения от англичан население Южного Йемена разделялось на несколько групп, напоминающих индийские касты. Самыми уважаемыми считали сейидов: их предок Ахмед бин Иса (пра… и еще четыре раза пра… правнук дочери пророка) переехал в Хадрамаут из Ирака более тысячи лет назад. Сейиды утверждали ислам, основывали заповедные места – хауты, в которых под страхом смерти запрещалось сводить счеты и проливать кровь, а можно было только молиться и торговать. По традиции они не носили оружия, опираясь на силу воинственных габили – кочевников и оседлых, сохранивших племенную организацию и подчинение вождям – мукаддамам и шейхам – богословам. (Впрочем, чтобы называться шейхом, достаточно им родиться, знания или интерес к духовному вовсе не обязательны.)

В самом низу общества находились «не помнящие родства»: те, кто не мог проследить свое родословие до прародителей всех арабов – Кахтана или Аднана. Эти люди – пахари, ремесленники, торговцы, слуги, рабы, – случалось, сколачивали состояние, добивались положения, но ничто не избавляло их от презрительной клички «мискин», «даиф» («бедняк», «слабак»), хотя предки многих из них как раз и были исконными жителями Юга Аравии. В Демократическом Йемене прежние различия отменены. Сейидам больше не целуют руки, племенные обычаи уступают место общегосударственным законам, не услышишь и обращение «даиф» или «мискин», но память о былом делении общества еще очень сильна.

Однако представший перед нами в застиранной рабочей юбке сейид Хусейн, смуглолицый, с полуседыми вьющимися волосами, меньше всего помнил о том, что он потомок основателя ислама. В круглом японском термосе с ручкой он принес лед для тех, кто приехал из невероятного далека изучать историю его народа.

После неспешного обмена приветствиями Хусейн повел нас за собой по школьной галерее в душевую. Может, он пришел починить душ? Позже оказалось, что он прекрасно умеет делать и это, но сейчас его цель была иной. Указывая из окошка на крутой склон ближайшей горы, он сказал:

– Там пещера. В ней буквы на каменных плитах, ни арабские, ни английские, древние…

Ему, признаться, не очень поверили. Где это видано, чтобы такие посулы сбывались? Я сфотографировал нашего специалиста по древним надписям Глеба Михайловича Бауэра прежде, чем он протиснулся в узкий лаз пещеры, и после того, как он вышел из нее через сорок минут. В первом случае он – олицетворение невозмутимости, готовый к любому разочарованию, во втором – воплощенный восторг. Все сбылось! Под низкими ноздреватыми сводами, в которых гнездились огромные черные шершни, аккуратно вырублены погребальные камеры. На гладких плитах из-под патины веков угадываются ровные строки четкого сабейского шрифта: ни арабского, ни английского, древнего…

Помимо прекрасного знания окрестностей Хусейн проявил природное чутье к тому, что представляет интерес для науки. А 14 марта 1983 года он, как говорится, навсегда вписал свое имя в анналы археологии, иными словами, принес в школу несколько темных булыжников с грубыми сколами. Хизри Амирханов, строгий к своей и чужой работе, долго сидел над камнями, крутил их так и этак, выспрашивал, где найдены, рылся в книгах, взбирался на джоли, презирая кручи и жару, и наконец вынес приговор, подтвержденный впоследствии крупнейшими отечественными специалистами: в вади Дуан обнаружены следы жизнедеятельности олдувайского человека. Олдувай, или Олдовай, это – ущелье в Танзании, где англичанин Луис Лики в 1959–1963 годах нашел останки и орудия древнейших людей, живших там примерно за 2 миллиона лет до наших дней. Открытие Лики вызвало сенсацию, отодвинув глубоко в прошлое время выделения человека из животного царства. Находки Амирханова тоже очень важны: ведь только теперь можно смело говорить о том, что на Юге Аравии уже более миллиона лет назад обитали люди, переселившиеся сюда из Восточной Африки.

Наш йеменский друг Хусейн был далек от гуманитарных страстей, разгоревшихся вокруг древних каменных орудий. Центр его мира находился в сегодняшнем вади Дуан. Иногда, впрочем, он рассказывал, как давным-давно, еще до нефтяного бума, плавал на заработки в Саудовскую Аравию, как томительно долго длилось морское путешествие, как его лечили от всех болезней традиционным арабским средством – прижиганием, и показывал глубокие шрамы, оставленные раскаленным железом. Он говорил, что к северу от Индии солнце полгода стоит на небе, не закатываясь, а полгода не всходит совсем, что звезды небесные опасны: падая, они раскалывают горы и зажигают деревья. Однажды почти всерьез он посоветовал нам бросить копать песок, собирать камни да записывать чужие слова – вместо этого надо искать нефть.

Возможно, занятия наши не казались Хусейну самыми важными на свете, однако помогал он нам самоотверженно. Узнав, что я собираю экспонаты для Ленинградского музея антропологии и этнографии имени Петра Великого, он подарил музею длинноствольный бедуинский мушкет, по-йеменски «бу фатиля», или «отец фитиля», и чугунную форму-литейницу на четыре круглые пули. Любовь к оружию бедуины сохраняют до сих пор, а лет сорок назад и вовсе не расставались с такими вот бу фатилями, в которых пороховой заряд воспламеняется рычагом с тлеющим фитилем. Представьте себе воина-бедуина: короткая юбка, кривой кинжал за поясом, зажженный фитиль в зубах…

Постепенно мы уверились, что Хусейн может все. Капает душ – Хусейн починит его за минуту. Шофер СОЙКЭ нуждается в каком-то особенном гаечном ключе – Хусейн извлекает этот ключ ниоткуда с ловкостью фокусника. Перегорела у археолога диковинная лампочка от гонконгского фонарика – у Хусейна в кармане запасная. Один из нас простужен – Хусейн потчует его драгоценным дуанским медом черного цвета, собранным мартовскими пчелами с цветущих кустов хармаля.