Текст книги "Антология русского советского рассказа (40-е годы)"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Константин Симонов,Борис Полевой,Аркадий Гайдар,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Павел Бажов,Андрей Платонов,Александр Твардовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)

– Что я? Люди разговаривают, зачем мне вмешиваться? Тем более – моя соседка не хуже нас с тобой говорит по-русски. Разговорились они, словно из одной деревни. Наташа свертки стала разворачивать, покупки показывать. Всякие бусы там, платки, ленты. Наряды, в общем, для артистов. В машине до сих пор галантерейным магазином пахнет… Между прочим, Василий Степанович, почему ты комсомольцам на культработу средств не выделяешь? Или колхоз обеднел?

– Какая же это культработа, Данила Иванович, платки да бусы, – заметил председатель.

– Смотри. Тебе не только хлеб сеять. Тебе и культуру поднимать… Повернула Наташа к себе зеркальце, которое перед шофером, и стала платки примерять. Все подряд. Сперва на себя надевала, потом учительнице предложила померить. Мой Борис смеется, аж на баранку ложится. Перемерили они все, что было, и совсем подружились. Наташа спрашивает: «Что это я вас ни разу не видала? Вы в нашем городе живете?» – «Нет, – говорит учительница, – много дальше». – «Не в Москве ли?» – «Еще дальше. В селе, возле города Шахы». – «А где же такой город? На Украине?» – «Нет, не на Украине. В Чехословакии». Тут Наташа обернулась к ней, встала коленями на сиденье и говорит: «А ну, дайте честное слово».

– Ой! – сказал Василий Степанович.

– Так они хорошо разговорились, что даже Борис заслушался, чуть курицу не задавил. Учительница про своих ребят, про то, как они с малых лет на карте Москву ищут, а Наташа, конечно, про уборочную кампанию. Все сообщила: что работает на копнителе, что комбайнер ее отпустил за покупками, пока идет дождь, и что когда дождь кончится, надо бежать на поле. «Ну, – говорит, – пока до свиданья. Вон он, мой комбайн, стоит». И вижу я по глазам учительницы – жалко ей с Наташей расставаться. «Может быть, вы хотите на комбайнера посмотреть?» – спрашиваю я гостью. «Конечно, конечно!» Ну, раз такое дело – вышли мы все. Тут догоняет нас исполкомовская машина, подходят еще два чехословацких делегата. Учительница знакомит их с Наташей. Подошли к комбайну. Строгий комбайнер лежал под машиной и что-то писал. Увидев меня, сразу начал жаловаться. До сих пор, говорит, буккера не доставили. Вчера ездили без буккеров, и сегодня стерня не лущеванная. Наташа говорит: «Сейчас, Гриша, я сбегаю в тракторную бригаду, узнаю, в чем дело». Пошла она туда, а мы все за ней. Пришли в тракторную бригаду. Включили радио. Наташа вызывает контору эмтеэс, просит директора. «Кто это говорит?» – спрашивает диспетчер. «Рядовой колхозник говорит», – сказала Наташа, да так сказала, что диспетчер, видно, сильно испугался. Побежал искать директора. Минут через пять возвратился, докладывает рядовому колхознику: «Директора нет, уехал в Синегорье проверить, как установили ролики для канатной дороги на скотном дворе». – «Что же, придется идти в Синегорье», – сказала Наташа. Вижу, делегаты перешептываются. Сели мы на машины и поехали в Синегорье. По пути ненадолго остановились, и Наташа показала ветвистую пшеницу.

– Безобразие, – проговорил Семен, у которого ветвистая пшеница была припасена для заключения экскурсии. Впрочем, он успокоился, вспомнив, что в конце гостям можно показать синегорские ясли.

– Приехали на скотный двор, – продолжал Данила Иванович. – Наташа наступает перед дверью в лунку с известью и объясняет, чтобы и мы тоже, прежде чем войти, продезинфицировали обувь. Мне что, я сапогами в известь, да и на порог. А когда учительница направилась, так сказать, по моим стопам, я подмигнул Наташе, чтобы пощадила гостей. Туфельки-то у них модельные. Наташа в момент достала где-то три пары резиновых сапог, и мы благополучно посмотрели ваших коровушек. Директора снова не нашли. Ребята, которые монтировали ролики, сказали, что он пошел на электростанцию, определять, как вести проводку на канатную передачу. Хотел я посмотреть ваших свиней, да Наташа не пустила. Говорит, у них после еды час отдыха. Потом гости и Наташа отправились на электростанцию, к директору эмтеэс, а я – к тебе, Василий Степанович…

Шлепая босыми ногами, вбежал мальчик в пионерском галстуке.

– Дядя Вася, дядя Вася, – торопливо заговорил он. – «Победа» едет. Совсем с другой стороны.

– Молодец, – сказал Василий Степанович, посмотрел на Семена, на мальчика с мокрыми волосами и вдруг рассмеялся.

– Что ты приуныл, Семен, – продолжал председатель колхоза. – Выходит, из всех наших с тобой чудес самое большое чудо – Наташка.

10

Дождь кончился. Небо просветлело, и между Синегорьем и Поддубками встала большая нежная радуга.

Мы пошли на электростанцию и застали там только директора МТС и механика. Директор сказал, что Наташа торопилась на работу и, кажется, повела гостей показывать ясли, Семен нахмурился и снова проговорил: «Безобразие».

Ясли были расположены почти в середине деревни, в кирпичном доме, выкрашенном прямо по кирпичу голубой краской. Как только мы вошли в раздевалку, сразу стало ясно, что гости здесь: возле вешалки стояло три пары резиновых сапог.

– Часто товарищам приходится переобуваться, – заметил Василий Степанович.

Перед тем как войти в комнаты, полагалось надеть халат и туфли. Туфель было сколько угодно, а халат остался только один, да и то какой-то коротенький, в ржавых пятнах. Пока Семен затягивал тесемки на рукавах единственного халата, а мы с Данилой Ивановичем упрашивали дежурную сестру пропустить нас в собственной одежде, нетерпеливый Василий Степанович дернул дверь.

Как только дверь распахнулась, с порога на ноги председателю колхоза упал рыжий толстощекий мальчик. К счастью, Василий Степанович успел подхватить его. Он поднял мальчика на руки и стал цокать языком, опасаясь рева. Но маленький житель Синегорья и не думал плакать. Сильно откинувшись назад, он внимательно осмотрел лицо Василия Степановича и сказал:

– Татути.

Председатель озадаченно молчал.

– Здравствуйте, – ответил за него Данила Иванович.

Мальчик так же внимательно осмотрел секретаря райкома и проговорил:

– Мама поехата на потутоте.

– Неужели на полуторке! – удивился Данила Иванович.

Мы вошли в правую комнату. По полу был разостлан ковер, на котором изображалась сцена единоборства Геракла со львом. На стенах, настолько высоко, чтобы до них не дотянулись ребята, висели картонные зайчики в штанишках. Человек тридцать длинноволосых, стриженых, кудрявых, белокурых и чернявых мальчиков и девочек ползали и ходили по комнате. На полу валялись кубики, пирамидки из разноцветных колец, целлулоидные звери и куклы.

Все ребята были заняты делом.

Карапуз с черными, как арбузные семечки, глазами сосредоточенно выкладывал из кубиков столбик, а его приятель сосредоточенно, почти не дыша, следил за его работой. Девочка с мягкими-мягкими льняными волосами, вьющимися в колечки, сидела на ковре, тыкала пальчиком в глаз Геракла и радостно твердила: «Дядя! Дядя!» Впервые за много дней пребывания в этой комнате она увидела, что на ковре изображен именно дядя, и в восторге, что никто еще во всем мире не знает этого, она смотрела вокруг своими удивленно-восторженными ясными глазенками и искала кого-нибудь, кто порадовался бы ее открытию. Но взрослые на цыпочках прошли вдоль стены, стараясь ничего не задеть, и ушли в другую комнату.

В другой комнате находилась спальня.

Здесь царил полумрак. Тонкие полоски света проникали сквозь неплотно закрытые ставни, изображая на стене неясные, призрачные отражения деревьев, домов, проплывающих по улице людей. Четыре человека, казавшиеся возле непривычно маленьких детских кроваток очень высокими, стояли в дальнем углу.

Спиной к нам, молча опустив голову, стоял широкоплечий мужчина с блестящими даже в сумраке волосами, в халате, надетом задом наперед. Худощавая женщина быстро и беспокойно говорила что-то на незнакомом языке своей подруге. А ее подруга плакала. Она плакала, сжав кулак правой руки, и по кулаку было видно, с какой силой она старается сдержать слезы.

Почему-то я сразу догадался, что это и есть учительница, с которой Наташа познакомилась в машине. Ей было лет сорок – сорок пять, но по лицу ее, с высоким чистым лбом, по тонким темным бровям и широкому подбородку легко угадывалось – какой эта женщина была в двадцать лет.

Наташа смотрела на нее растерянно и испуганно.

Все они стояли возле маленькой кроватки, в которой спала девочка. Остальные кроватки были пусты, и только на одной спала девочка в этой темной комнате. Девочка лежала раскинувшись, и была такая полненькая и плотненькая, что казалось, ножки у нее составлены из нескольких отдельных частей, как у целлулоидных кукол, которых мы видели в соседней комнате. Девочка спала, чуть высунув язычок и тихонько посапывая во сне.

Василий Степанович открыл рот, чтобы позвать Наташу, но Данила Иванович предостерегающе положил на его плечо руку.

Увидев нас, Наташа еще больше растерялась.

– А вот здесь кроватки для тех, кто побольше… – проговорила она, и плачущая женщина, все так же сжимая кулак, кивнула головой.

Мужчина стоял неподвижно, опустив голову, и мне была видна его жилистая шея и черные блестящие волосы.

– Эти кроватки для двухлеток, для трехлеток, – говорила Наташа, растерянно поглядывая на нас, – а вон те, на той стороне, с полозками, для грудных, чтоб укачивать. Вот так вот: а-а-а-а…

Наташа поправила маленькую подушку. Женщина снова кивнула, но рыдания стали сильнее рваться из ее груди.

– Вот так вот… – говорила Наташа дрожащим голосом. – А-а-а…

И вдруг она тоже заплакала.

– Откройте хоть ставни, – сказал Василий Степанович, не зная, что делать. – Наташа, что ты?

Наташа посмотрела на него мокрыми глазами и выбежала из комнаты.

11

Вечером я собрал вещи и в последний раз окинул взглядом комнату для приезжающих, которая давно перестала казаться мне скучной и неуютной. Поезд отходил в двадцать один час пять минут, а мне надо было еще найти в Поддубках председателя, отметить в командировке число выезда и километров двадцать ехать до станции.

Вот так всегда: поживешь недели две-три, увидишь кусок незнакомой жизни, наполненной трудом и любовью, радостями и горестями, интересной в самых малых мелочах, привыкнешь к новым людям, – и только начнешь в чем-нибудь разбираться, надо уезжать на новое место. Как будто прочитал несколько выхваченных из середины страниц интересной книжки, а так ничего и не знаешь, ни конца, ни начала…

По пути я встретил Семена. Он предложил мне помочь нести вещи и, сколько я ни упирался, все-таки отобрал треногу теодолита. В шелковой рубашке с отложным воротником и в брюках в полоску он был похож на дачника. Ему все-таки удалось показать гостям хозяйство колхоза как следует, в том порядке, который он выработал, но, несмотря на это, бригадир строительной бригады был не в духе. Полного впечатления гости от экскурсии не получили, потому что многое смотрели во второй раз, а на участок ветвистой пшеницы и вовсе не захотели идти. К тому же учительница все время была печальна, и развлечь ее ничем не смогли. Прямо с поля все они поехали в Поддубки, а Семен решил пройтись пешком.

Мы молча спускались с холма. Внизу, на самом дне оврага, была устроена запруда, и там с низких дощатых мостков поддубенские женщины по утрам полоскали белье. У запруды я заметил Наташу. Только что кончилась ее смена, и она умывалась, засучив почти по плечи рукава блузки.

Через ручей можно было перейти или по мосткам, на которых стояла Наташа, или по камню, лежащему посреди ручья значительно выше по течению. Семен повернул к камню. Когда мы сошли к самой подошве откоса, он спросил:

– Наташа нас видела?

– Конечно.

– Тогда пойдем к ней. А то и так она теперь думает, что на нее весь свет злой. Пойдем запрудой.

Мы пошли вдоль говорливого ручейка и вскоре снова увидели Наташу. Она умылась и сидела теперь, крепко упираясь о доски ладонями. Красивые руки ее, с шершавой кожицей на локтях, дочерна загорели, и на правой руке виднелась длинная белая царапина. Задумавшись, Наташа тихонько шевелила погруженными почти по колена в воду ногами, и от полукруглых волн разбегались в стороны черные водяные жучки.

Наши тени легли на воду. Наташа перестала болтать ногами.

– До свидания, Наташа, – сказал я. – Уезжаю.

– Счастливо, – ответила она, не поднимая головы.

Семен молча следил за солнечными зайчиками, от которых дно запруды казалось цинковым.

Вода сливалась поверх прогнивших в торцах, заляпанных зеленой плесенью досок тонкими, осторожными струйками, словно процеживаясь. В маленькой заводи скапливались сонные соломинки, веточки, семечная шелуха, и на дне ее отчетливо виднелась оброненная кем-то шпилька.

– Комбайн работал? – спросил, наконец, Семен.

– А как же.

– Много наработали?

– Еще не мерили.

– Больше вчерашнего?

– Не знаю.

Помолчав немного, Семен спросил:

– Почему ты на меня сердишься?

– Надо было гостей принимать, раз тебе поручено.

– Вот так здравствуйте!

– Конечно, – Наташа взглянула на него снизу вверх. – Надо было выйти на дорогу и ждать. Я ведь им ничего и не показывала. Я директора эмтеэс искала, а они со мной ходили. И больше ничего… А уже потом, вижу – нет никого, я и повела их в ясли. Я хотела как лучше, Сеня, чтобы им веселей было…

– Ну, ну, ну, – сказал Семен, увидев по ее подбородку, что она собирается плакать.

– А чем я эту женщину расстроила, убей, не знаю. Хочешь верь, хочешь не верь. Такая хорошая женщина. Чем я ее обидела? Стою на копнителе, солому ворошу, а сама реву да реву. Теперь хоть домой не ходи…

– Ничем ты ее не обижала, – Семен погладил Наташу по плечу. – У нее мужа убили. И ребенка убили.

– Где?

– Мужа в гестапо. В сорок втором. А ребенка… ребенка, считай, в кроватке… В сорок пятом. В таких же вот, как у нас, яслях. Когда она мне это рассказала, я рот раскрыл. Ведь это я, Наташа, своими глазами видел. Наша дивизия через тот городок проходила. Иду по улице со своими солдатами, думаю – что такое? Домик стоит – видно, ясли. Женщины бегают, хватают из зыбок кто что, кто – простынку, кто – подушку маленькую. На память, что ли, не знаю… Кричат. Плачут.

– Куда же ребятишки делись? – спросила Наташа.

– А фашисты их с собой взяли. Большие попрятались, не хотели с фашистами эвакуироваться, так они надумали в отместку детей из яслей забрать. Дескать, за ними и матери побегут… Окружили нас женщины, руками машут, просят, чтобы догнали…

– Эта учительница тоже там была?

– Может быть, и была. Может быть, мы тогда друг друга видели. Разве теперь вспомнишь?

– Догнали, Сеня, фашистов?

– Догнали. Окружили. Да все равно душегубы всех гражданских поубивали. И стариков, и ребятишек, и младенцев. Звери. – Лицо Семена сделалось серым, некрасивым.

– Зачем же они младенцев поубивали?

– Душегубам, Наташа, младенцы страшней стариков. Младенцы-то, они вырастут. Ответа спросят.

На откосе холма показался мальчик в пионерском галстуке. Он вприпрыжку бежал к нам в пиджаке, увешанном орденами и медалями. Пиджак был настолько длинен, что из-под него мелькали только голые ноги мальчика, а коротких штанишек вовсе не было видно.

Мальчик подбежал к Семену и выпалил:

– Сеня, тебе Василий Степанович велел сейчас же в правление приходить во всей форме.

Коротко звякнув серебром медалей, Семен накинул пиджак на себя и сразу превратился из дачника в стройного, боевого парня.

– Ладно, иди, – сказал он сумрачно. – Я сейчас.

Мальчик побежал обратно.

– Ничем ты эту женщину не обидела, – продолжал Семен, обращаясь к Наташе. – Все ты делала правильно. А она увидала пустые кроватки, и все ей вспомнилось. А ты ничего не понимаешь…

Он снова погладил Наташу по плечу и спрятал руку в карман.

– Понимаю, Сеня, понимаю…

– Хотя да. Это ты, наверное, понимаешь. И про ветвистую пшеницу хорошо гостям рассказала. Пока я с ними ходил, они все время про тебя расспрашивали. Конечно, ты правильная девушка…

– Ну да уж, правильная, – Наташа покраснела от удовольствия.

Вдруг она встала, взялась за треногу, которую Семен придерживал левой рукой, и спросила:

– А больше не будет войны, Сеня?

– Не будет! – твердо ответил Семен.

– Правда, не будет?

– Не будет.

– И у них, в Чехословакии, не будет?

– И у них не будет.

– Не нападут на них фашисты?

– Не нападут. Не дадим разбойничать. Хватит.

Он посмотрел вокруг. На синем небе покойно висели облака. Вдоль ручья зигзагами летали ласточки. Издали доносился равномерный шум трактора, похожий на стук швейной машины. Там ходил Гришин комбайн. Едва слышным, резко прерывающимся комариным зуденьем со строительства птицефермы доносился звук циркулярной пилы. На канале два раза протяжно прогудел пароход. Казалось, во всем мире, от края до края спокойно и без тревог работают люди.

– Я ведь и правда все понимаю, Сеня, – тихо заговорила Наташа. – И зачем к нам гости из-за границы приезжают, тоже понимаю. Трумэн пугает своих рабочих, обзывает нас агрессорами, а боится послать их поглядеть, какие мы.

– Это верно, боится, – сказал Семен. – Ему там, у себя дома, лучше говорить, что ты, Наташа, агрессор…

Он потрепал ее белокурые волосы и снова спрятал руку в карман.

Наташа улыбнулась, но, заметив, что Семен сделал движение уходить, схватила его за полу пиджака и испуганно проговорила:

– Обожди, Сеня!

«Если ты, Сеня, сейчас пойдешь, то я пойду за тобой, – читал я в ее глазах, – и стану говорить то, что ты ждешь от меня, стану говорить это при чужом человеке, и мне ни чуточки не будет стыдно».

– Что тебе, – растерянно спросил Семен, прочитав в глазах ее то же, что и я.

– Обожди, – повторила Наташа, дыша так, словно только что сбежала с откоса.

Я поднял чемодан и ящик с теодолитом, взял под мышку треногу и пошел отмечать командировку.

– Я вас сейчас нагоню, – смущенно проговорил вслед мне Семен.

Я поднялся наверх. Шум трактора стал слышнее. Ровная лента канала блестела, как сталь. Навстречу бежал мальчик в пионерском галстуке.

– Ты куда? – спросил я его.

– За Семеном.

– Подожди!

– А что?

– Да подожди!

– А что?

– Не беги так быстро. Устанешь!

Мальчик только свистнул и скрылся за гребнем холма.

12

Возле правления стояла приготовленная для меня полуторка, и шофер пинал ногами задние скаты. Скаты звенели, как стеклянные. Председатель колхоза был у Наташиных родителей. Когда я вошел в горницу, то, кроме Василия Степановича, увидел там и чехословацких гостей, и Данилу Ивановича, и Героя Социалистического Труда Лену Дементьеву. Все они сидели у стола, накрытого голубой скатертью, и Наташина мать показывала гостям семейные фотографии. Судя по карточкам, родственников у Федора Игнатьевича было великое множество.

– А это свекор, – говорила Наташина мать, показывая учительнице фотографию в желтых пятнах. – Такая тогда форма была у Красной Армии. У Котовского служил. Может, знаете Котовского? Федор, какая у Игната Васильевича от Котовского награда была: часы, кажется, с надписью? Это мой двоюродный дядя. Его кулаки убили. А это золовка, сейчас машинистом на электровозе. А вот это Федор, в Сочи, в санатории. Вон он сбоку стоит, в панамке, вон он, вон он, черный, как негр… Ну, а эту и показывать совестно. Это я еще невестой, а рядом – Федор. Заревновала я его с чего-то, да глаза ему зачернила. Так и лежит с тех пор эта карточка, память о моей дурости.

Учительница перевела своим спутникам эти слова и улыбнулась, но тень печали все еще лежала на ее строгом лице.

И тут я понял, что все эти сердечные люди неспроста показывают фотографии, а стараются развлечь гостью, стараются развеять ее большое, хорошо понятное им горе.

– Вот нашу Феню, заведующую птицефермой, в прошлом году для газеты снимали. – Наташина мать держала грубо ретушированную для клише фотографию. На снимке была изображена Феня, стоявшая возле птицефермы, которую при мне разбирали.

– Эту ферму, считайте, она сама, своими руками построила. Народу не хватало, так она и водопроводчиком, и монтером, и столяром работала. На все руки мастерица. Эту карточку она в редакции выпросила, а Наташа у ней отобрала. Дружат они с Наташей. И хорошо. Подходящая дружба… А вот это Федор сохранил.

Наташина мать протянула учительнице ветхий, пожелтевший листок старого отрывного календаря. На нем с трудом можно было разобрать написанные карандашом слова: «Родилась дочка, 4 часа утра». Судя по листку календаря – день был ничем не примечательный. В этот день в 1933 году группа грузинских альпинистов совершила восхождение на вершину Казбека, а долгота дня была четырнадцать часов одиннадцать минут. На обороте сообщалось, как из сои приготовить десять питательных блюд.

– А вот еще листочек, – сказал Федор Игнатьевич, – когда она в первый раз выговорила «мама»…

На лицевой стороне этого листка была изображена диаграмма роста погрузки на железных дорогах в двухосном исчислении, а на оборотной напечатана антирелигиозная басня Демьяна Бедного.

– А вот это мой младшенький, Андрейка, – сказала Наташина мать. – В яслях снимали…

– Вон что! В яслях! – Лена укоризненно посмотрела на нее и сунула карточку в общую кучу. – Повеселей что-нибудь покажи.

Улучив минуту, я подошел к Василию Степановичу. Он достал из кармана кисет, вынул из него круглую печать, хрипловато дыхнул на нее, положил командировочный бланк на свою широкую морщинистую ладонь и в графе «выбыл» оттиснул название сельскохозяйственной артели. Потом подписал свою фамилию, предоставив мне самому написать число отъезда.

Добрый старик сделал это не из-за лени, а для того, чтобы лишний раз показать мне свое доверие.

Лена и Данила Иванович просили меня погостить денек, побывать на вечере. Мне и самому хотелось остаться, но впереди ждала меня срочная работа. Я обошел всех и попрощался. И когда я прощался с чехословацкой учительницей и она в первый раз взглянула на меня, я понял, как нужно ей, чтобы ее утешили, и как трудно ее утешить.

Я вышел на улицу. Солнце спряталось за облака. Приближался сумрачный, грустный вечер. На душе было тоскливо, – может быть, потому, что на меня взглянула давно забытая мной печаль умных материнских глаз, а может быть, потому, что приходится снова уезжать от людей, к которым привык… Хорошо бы остаться еще на денек, увидеть солнечное небо, светлое лицо чехословацкой учительницы, узнать, сговорились ли все-таки Семен и Наташа, да выведать – кто же в конце концов сочиняет поддубенские частушки. Хорошо бы, да некогда.

Я забрался в кабинку. Шофер нажал стартер. И в эту минуту послышался счастливый голос Наташи.

 
Я любила, ты отбила,
Я не суперечила.
Не надолго ты отбила,
Только на три вечера! —
 

пела Наташа, и я понял, что мальчик не успел помешать ее разговору с Семеном и они обо всем договорились.

– Подождите минутку, – сказал я шоферу.

Он недоуменно взглянул на меня и выключил зажигание. Между облаками проглянуло солнце, и сразу словно рассвело вокруг.

 
То в Тамбове, то в Мытищах
Наша Валька счастье ищет.
А чего его искать —
До него рукой достать! —
 

снова послышался задорный, какой-то улыбающийся голос. В избе Федора Игнатьевича отворили окно. И я отчетливо представил, как светлеет лицо чехословацкой учительницы, как слетает с ее души тяжелое горе и покойная радость начинает светиться в ее серых глазах и Федор Игнатьевич потихоньку собирает со стола ненужные больше фотографии…

– Вы забыли что-нибудь? – спросил шофер. – Уже девятый час…

– Да, да, поехали… – торопливо проговорил я.

Машина тронулась, Наташа снова запела, но слов уже было не разобрать.

Так я и не узнал, кто в Поддубках сочиняет частушки. Впрочем, мне кажется, сочиняет их и Наташа, и Люба, и Феня, и незнакомая мне подруга Наташи, а может быть, даже и Семен. Может быть, начало какой-нибудь частушки придумала Наташа, а конец – Люба.

Наверное, так и есть.

Но все-таки всегда, когда я теперь слышу коротенькие запевки, мне сразу вспоминается голубоглазая девушка, которой, стоит только протянуть руку, – и она дотронется до счастья.