Текст книги "Том 1. Дьяволиада. 1919-1924"

Автор книги: Михаил Булгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Этим концом ударяете об землю и затем направляете струю куда угодно…

IX. Как сберечь свои леса

В Дом крестьянина – большой двухэтажный дом – вовлекла толпа экскурсантов.

Женщина с красной повязкой на рукаве шла вперед и объясняла:

– Сейчас, товарищи, мы с вами пройдем в Дом крестьянина, где вы прежде всего увидите уголок нашего Владимира Ильича…

В Доме такая суета, что разбегаются глаза и смутно запоминаются лишь портреты Ленина, Калинина и еще какие-то картинки.

Стучат, ведут вверх, вниз. И вдруг – дверь, и, оказывается, внутри театр. Сцена без занавеса. У избушки баба в платочке, целый конклав умных клинобородых мужиков в картузах и сапогах и один глупый, мочальный и курносый, в лаптях. Он, извольте видеть, без всякого понятия свел целый участок леса.

– Товарищи! Мыслимое ли это дело? А? – восклицает умный, украшенный картузом, обращаясь к публике, – прав он или не прав? Если не прав, поднимите руки.

Публика с удовольствием созерцает дурака, вырубившего участок, но, не будучи еще приучена к соборному действу, рук не поднимает.

– Выходит, стало быть, прав? Пущай вырубает? Здорово! – волнуется картуз на сцене, – товарищи, кто за то, что он не прав, прошу поднять руки!

Руки поднимаются у всех.

– Это так! – удовлетворен обладатель цивилизованного головного убора, – присудим мы его назвать дураком!

И дурак с позором уходит, а умные начинают хором петь куплеты. Заливается гармония.

 
Надо, надо нам учиться,
Как сберечь свои леса,
Чтоб потом не очутиться
Без избы и колеса!
 

Ходят, выходят, спешно распаковывают какую-то посуду. Вероятно, для крестьянской столовки. И опять валит навстречу толпа, и опять женский голос:

– …и увидите уголок Владимира…

X. Карамель, табак и пиво

От Дома крестьянина по берегу реки дальше вглубь в зелень, к Нескучному саду. Неузнаваемое место. По-прежнему вековые деревья и тени, гладь пруда, но в зелени белые, цветные, причудливые здания. И почти изо всех пыхтенье, стрекотание, стук машин.

Вот он, Моссельпром. Грибом каким-то. Под шапкой надпись «Ресторан».

И со входа сразу охватывает сладкий запах карамели. Белые колпаки, снежные халаты. Мнут карамельную массу, машина режет карамельные конуса. На плитах тазы с начинкой. Барышни-зрительницы висят на загородке – симпатичный павильон! 2-я государственная кондитерская фабрика имени П. А. Бабаева, бывшие знаменитые «Абрикосова Сыновья».

На стенах – диаграммы государственного дрожжевого № 1 завода Моссельпром.

В банках и ампулах сепаризованные дрожжи, сусло, солод ячменный и овсяной, культуры дрожжей.

Диаграммы производительности 1-й государственной макаронной фабрики все того же вездесущего Моссельпрома.

В январе 1923 года макаронных изделий – 7042 пуда, в мае – 10870 пудов.

В следующем отделении запах табака убивает карамель. Халаты на работницах синие. «Дукат». По-иностранному тоже написано: «Doukat». Машины режут, набивают, клеют гильзы. Выставка разноцветных коробок, и среди них уже появились «Привет с выставки».

Дальше приютился славный фруктовый бывш. Калинкин, ныне первый завод фруктовых вод.

В карбонизаторе при 5 атмосферах углекислота насыщает воду. Фильтры Chamberland'a.

Разлив пива. Машина брызжет, моет бутылки, мелькают изумительного проворства руки работниц в тяжелых перчатках. Вертится барабан разливной машины, и пенистое золотистое пиво Моссельпрома лезет в бутылки.

За стойкой тут же посетители его покупают и пьют кружками.

Показательная выставка бутылок – что выпускает бывш. Калинкин теперь? Все. По-прежнему сифоны с содовой и сельтерской, по-прежнему разноцветные бутылки со всевозможными водами. И приятны ярлыки: «На чистом сахаре».

XI. Опять табак, потом шелка, а потом усталость

Здесь что? Павильон Табакотреста.

Здесь б. Асмолов, а теперь Донская государственная фабрика в Ростове-на-Дону. Тоже режут машины табак, набивают папиросы. Здесь торгуют специальными расписными острогранными коробками по сотне только что изготовленных папирос.

Растут зеленые лапчатые табаки – тыккульк, любек, тютюн. Стоят модели огневых сушильных сараев, висят цапки, шнуры, иглы. Пестрят лозунги: «Мотыженье в пору – даст обилие сбору», «Вершки и пасынок оборвешь, лучший лист соберешь».

Идет заведующий и говорит о том, насколько сократилась площадь плантаций в России и какие усилия употребляются, чтобы поощрить табаководство на Кубани, в Крыму, на Кавказе.

Гильз на рынке мало, и теперь в России не выделывают табаку, а только готовые папиросы.

Недалеко от павильона, где работает Асмолов, павильон с гигантским плакатом «Махорка». Плакат кричит крестьянину: «Сей махорку – это выгодно»…

Довольно табаку. Дальше.

И вот павильон текстильный. ВСНХ. Здесь прекрасно. Во-первых, он внешне хорош. Два корпуса, соединенных воздушной галереей-балконом с точеной балюстрадой. Зелень обступила текстильное царство. Внутри же бесконечная в двух этажах гамма красок, бесконечные волны шелков, полотен, шевиотов, ситцу, сукон.

Начинается с Петроградского гос. пенькового треста «The Petrograd State Hemp Trust», выставившего канаты, и мешки, и веревки, и диаграммы, а дальше непрерывным рядом драпированных гостиных идут вязниковские льняные фабрики, опять пеньковые тресты, Гаврило-Ямская мануфактура с бельевыми и простынными полотнами и десятки трестов: шелко-трест, хлопчатобумажный трест, суконный трест, Иваново-Вознесенский текстильный… камвольный «Мострикоб»…

Московский текстильный институт со своими шелковичными червями, которые тут же непрерывно жуют, жуют груды зеленых листьев…

После осмотра текстильного треста ноги больше не носят. Назад, к Москве-реке, к лавочкам, отдыхать, курить, смотреть, но не «осматривать»… В один раз не осмотришь все равно и десятой доли. Поэтому – назад. Мясохладобойни, скороморозилки Наркомтруда – потом, павильон НКПС'а – потом (сияющий паровоз вылезает прямо в цветник), Мосполиграф – потом…

К набережной – смотреть закат.

XII. Кооперация! Кооперация! Неудачник японец

А он прекрасен – закат. Вдали догорают золотые луковицы Христа Спасителя, на Москве-реке лежат зыбкие полосы, а в городе-выставке уже вспыхивают бледные электрические шары.

Толпа густо стоит перед балконом павильона Центросоюза, обращенным на реку. Цветные пестрые ширмы на балконе, а под ними три фигурки. Агитационный кооперативный Петрушка.

За прилавком круглый купец в жилетке объегоривает мужика. В толпе взмывает смех. И действительно, мужик замечательный. От картуза до котомки за спиной. Какое-то особенное, специфически мужицкое лицо. Сделана фигурка замечательно. И голос у мужика неподражаемый. Классный мужик.

– Фирма существует 2000 лет, – рассыпается купец.

– Батюшки! – изумляется мужик.

Он машет деревянными руками, и трясет бородой, и призывает Господа Бога, и получает от жулика-купца крохотный сверток товара за миллиард.

Но является длинноносый Петрушка-кооператор, в зеленом колпаке, и вмиг разоблачает штуки толстосума, и тут же устраивает кооперативную лавку, и заваливает мужика товаром. Побежденный купец валится на бок, а Петрушка танцует с мужиком дикий радостный танец, и оба поют победную песнь своими голосами:

 
Кооперация! Кооперация!
Даешь профит ты нации!..
 

– Товарищи, – вопит мужик, обращаясь к толпе, – заключим союз и вступим все в Центросоюз.

* * *

У пристани Доброфлота – сотни зрителей. Алюминиевая птица – гидроаэроплан RRDae – в черных гигантских калошах стоит у берега. Полет над выставкой – один червонец с пассажира. В толпе – разговоры, уже описанные незабвенным Иваном Феодоровичем Горбуновым.

– «Юнкерс» шибче «Фоккера»!

– Ошибаетесь, мадам, «Фоккер» шибче.

– Удивляюсь, откуда вы все это знаете?

– Будьте покойны. Нам все это очень хорошо известно, потому мы в Петровском парке живем.

– Но ведь вы сами не летаете?

– Нам не к чему. Сел на «шестой» номер – и в городе.

– Трусите?

– Червонца жалко.

– Идут. Смотрите, японцы идут! Летать будут! Три японца, маленькие, солидные, сухие, хорошо одетые, в роговых очках. Публика встречает их сочувственным гулом за счет японской катастрофы.

Двое влезли благополучно и нырнули в кабину, третий сорвался с лестнички, и в полосатых брюках, и в клетчатом пальто, и в широких ботинках – сел в воду с плеском и грохотом.

В первый раз в жизни был свидетелем молчания московской толпы. Никто даже не хихикнул.

– Не везет японцам в последнее время…

Через минуту гидроплан стремительно проходит по воде, подымая бурный пенный вал, а через две – он уже уходит гудящим жуком над Нескучным садом.

– Улетели три червончика, – говорит красноармеец.

XIII. Бои за трактор. Владимирские рожечники

Вечер. Весь город унизан огнями. Всюду белые ослепительные точки и кляксы света, а вдали начинают вертеться в темной вечерней зелени цветные рекламные колеса и звезды.

В театре три электрических солнца заливают сцену. На сцене стол, покрытый красным сукном, зеленый огромный ковер и зелень в кадках. За столом президиум – в пиджаках, куртках и пальтишках. Оказывается, идет диспут: «Трактор и электрификация в сельском хозяйстве».

Все лавки заняты. Особенно густо сидят.

Наступает жгучий момент диспута.

Выступал профессор-агроном и доказывал, что нам в настоящий момент трактор не нужен, что при нашем обнищании он ляжет тяжелым бременем на крестьянина. Возражать скептику и защищать его записалось 50 человек, несмотря на то что диспут длится уже долго.

За конторкой появляется возбужденный оратор. В солдатской шинелишке и картузе.

– Дорогие товарищи! Тут мы слышали разные слова – «электрификация», «машинизация», «механизация» и тому подобное, и так далее. Что должны означать эти слова? Эти слова должны обозначать не что иное, товарищи, что нам нужны в деревне электричество и машины. (Голоса в публике: «Правильно!») Профессор говорит, что нам, мол, трактор не нужен. Что это обозначает, товарищи? Это означает, товарищи, что профессор наш спит. Он нас на старое хочет повернуть, а мы старого не хотим. Мы голые и босые победили наших врагов, а теперь, когда мы хотим строить, нам говорят ученые – не надо? Ковыряй, стало быть, землю лопатой? Не будет этого, товарищи («Браво! Правильно»).

Появляются сапоги-бутылки из Смоленской губернии и сладким тенором спрашивают, какой может быть трактор, когда шпагат стоит 14 рублей золотом?

Профессор в складной речи говорит, что он ничего… Что он только против фантазий, взывает к учету, к благоразумию, строгому расчету, требует заграничного кредита и, в конце концов, начинает говорить стихами.

Появляется куцая куртка и советует профессору, ежели ему не нравится в России, которая желает иметь тракторы, удалиться в какое-нибудь другое место, например в Париж.

После этого расстроенный профессор накрывается панамой с цветной лентой и со словами:

– Не понимаю, почему меня называют мракобесом? – удаляется в тьму.

Оратор из Наркомзема разбивает положения профессора, ссылается на канадских эмигрантов и зовет к электрификации, к трактору, к машине.

Прения прекращаются.

И в заключительном слове председатель страстно говорит о фантазерах и утверждает, что народ, претворивший не одну уже фантазию в действительность в последние пять изумительных лет, не остановится перед последней фантазией о машине. И добьется.

– А он не фантазер?

И рукой невольно указывает туда, где в сумеречном цветнике на щите стоит огромный Ленин.

Кончен диспут. Валит все гуще народ в театр. А на сцене, став полукругом, десять клинобородых владимирских рожечников высвистывают на длинных деревянных самодельных дудках старинные русские песни. То стонут, то заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от этих дудок, не то какая-то неясная надежда. Обрывают дудки, обрывается мечта. И ясно гудит в последний раз гидроплан, садясь на реку, и гроздьями, букетами горят огни, и машут крыльями рекламы. Слышен из Нескучного медный марш.

Беспокойная поездка

Монолог начальства. (Не сказка, а быль) (рассказ), c. 353-356

Остерегайтесь подделок!

Мы надеемся только на наших бывших союзников французов и в особенности на господина Пуанкаре…

(Из «манифеста» русских рабочих, напечатанного в «Новом Времени»)

– Не верят, подлецы! – сказал Михаил Суворин. – Говорит, русские рабочие такого и имени не выговорят: Пуанкаре. Прямо голову теряю. Если уж этот манифест неубедителен, так не знаю, что и предпринять!

– Я вот что думаю, – сказал Ренников, – пошлем депутацию в «Роте фане». От русских рабочих. Мне Коко Шаховской обещал опытных исполнителей найти, которые в «Плодах Просвещения» играли. Такие мужички выйдут – пальчики оближете…

– Ну, ну, – сказал устало Суворин.

Редактор «Роте фане» строго смотрел на депутатов и спрашивал: «А откуда вы, товарищи, так бойко немецкий язык знаете? Прямо удивительно!»

– Это от пленных, – быстро отпарировал глава депутации, незамужний хлебороб Варсонофий Тыква. – За время войны их у нас по деревням много перебывало.

– Хороший народ – немецкие пленные! – поддержал Степан Сквозняков, питерский рабочий, – ведь вот и национальности враждебной и обычаев других, а как сошлись с нами… Прямо по пословице: les ektremites se touchent…

– Французскому языку вы, вероятно, тоже от пленных выучились? – иронически спросил редактор.

Депутаты смешались. От конфуза Степан Сквозняков даже вынул откуда-то из-за пазухи монокль и вставил его в глаз. Но услышав подозрительное шиканье остальных, спохватился и поспешил спрятать его обратно.

– Так вы говорите, Пуанкаре – самое популярное имя среди русских рабочих? – продолжал спрашивать редактор «Роте фане».

– Это уж наверняка! – сказал твердо Остап Степной, по мандату башкирский кочевник. – Я рабочий быт – во как знаю. У моего дяди, слава Богу, два завода было…

– В Башкирии? – задал ехидный вопрос редактор.

– Собственно говоря, – пробормотал, сконфузившись, депутат, – это не то что мой родной дядя. У нас в Башкирии дядями – соседей зовут. Дядя – сосед, а тетя – соседка.

– А бабушка? – поставил вопрос ребром редактор.

– Бабушка, это – если из другой деревни… – промямлил башкирец.

– Муссолини тоже очень популярное имя у русских рабочих, – поспешно заговорил глава депутации Варсонофий Тыква, чтобы переменить тему. – Пастух у нас на селе – симпатичный такой старичок, так прямо про него и выражается: ессе, – говорит!

– Классическое замечание! – расхохотавшись, сказал редактор. – Образованный старичок – пастух ваш. Вероятно, филолог?

– Юрист, – с готовностью подхватила депутатка Анна Чебоксарова, иваново-вознесенская текстильщица. – На прямой дороге в сенаторы был, а теперь…

– Мерзавцы! Подлецы! – грохотал Михаил Суворин – Тоже! «Плоды Просвещения» ставили… Вас надо ставить, а не «Плоды Просвещения»! Выставить всех рядом да – по мордасам, по мордасам, по мордасам…

– Не виноваты мы ни в чем, – угрюмо возражал Варсонофий Тыква, он же Коко Шаховской. – Случай тут, и ничего больше! Все хорошо шло – без сучка и задоринки. Но только мадам Кускова заговорила – прахом вся затея! По голосу ее, каналья, признал. «Я, – говорит, – раз вас на лекции слышал. Извините, – говорит, – не проведете!»

– Подлецы! – процедил Суворин. – А Ренникова я…

Но Ренникова поблизости не оказалось. Он – Ренников – знал, что в случае неудачи Суворину опасно показываться. Рука у него тяжелая, а пресс-папье на письменном столе – еще тяжелее…

Ол-Райт

«Дрезина», 1923, № 12

Арифметика

– Начинается! – прохрипел запыхавшийся генерал, взбежал на 6-й этаж к «блюстителю русского престола» Кириллу.

Кирилл побледнел и, выпустив из рук насос примуса, который он накачивал, прошептал:

– Уже?

Запыхавшийся генерал сразу отпыхался.

– Помилуйте, ваше высочество, – отрапортовал он, – не так понять изволили. Не погромы начинаются, а реставрация-с!

Кирилл молниеносно пришел в себя.

– Не… не может быть!

– Честное слово.

– В России?

– Пока, ваше высочество, только в Германии. Кронпринц приехал, Вильгельм возвращается. Штреземан на этот счет так прямо и выразился: не позволю, говорит, чтобы хоть один немец оставался за границей…

– Ну?

– Ну и вот, ваше высочество… Мы так полагаем: сегодня Германия, а завтра и Россия. Ведь это – как эпидемия-с. Революция – эпидемия. И реставрация – эпидемия. Стоит только начать.

Вечером, когда к Кириллу заехали фрау Кускова и герр Милюков, чтоб узнать, когда его высочество собирается выехать, они застали странную картину.

Кирилл и генерал сидели на полу, засыпанные обрывками бумаг, и на полях какой-то книги лихорадочно множили цифры. От количества нулей рябило в глазах.

– Ехать! – завопил Кирилл в ответ на их почтительные вопросы. – Вы знаете, что это значит: ехать?

– Помилуйте, кронпринц…

– Чего вы мне тычете в глаза вашим кронпринцем! Кронпринц… Кронпринцу хорошо. Кронпринц гульденами содержание получает. Что ему, кронпринцу? Автомобиль – 10 гульденов. Шоферу на чай – 5 гульденов. Окорок ветчины – 3 гульдена… А мне марками выдают!

– Но, ваше высочество…

– Сам знаю, что высочество… Смотрите сюда: дорога на одного человека – шесть квинтильонов семьсот восемьдесят один квадрильон восемьсот тридцать пять триллионов… и еще мелочь какая-то. Ежели на четверых…

– Отбросим для краткости три нуля, ваше высочество…

– Погодите вы с тремя нулями… Бутербродов надо наделать? Кладите полбильона на бутерброды. Сорок восемь бильонов сто семьдесят два мильона четыреста шестьдесят тысяч триста восемьдесят два… Ладно. Папирос надо взять…

– Рано изволили начать курить, ваше высочество… Хе-хе…

– Пошутите еще! Если десять папирос – четыре бильона двести двадцать один миллион четыреста…

– Кладите ровным счетом квадрильон! – сказал Милюков и снял пальто. – Позвольте, я это сейчас, ваше высочество. Двойной бухгалтерией…

– В германских газетах писали, – докладывал группе друзей русской монархии Милюков, – что попытка вел. кн. Кирилла вернуться в Россию свелась к нулю. Это, прежде всего, неверно фактически… Я сам принимал участие в приготовлениях к поездке его высочества и могу засвидетельствовать, что означенная поездка свелась к трем секстильонам пятидесяти пяти квинтильонам трехсот двадцати одному триллиону семидесяти восьми биллионам ста шестидесяти семи миллионам двумстам пятидесяти одной тысяче восемьсот двадцати четырем нулям…

Но мы, «Дрезина», держимся на весь этот счет иного мнения. Все это астрономическое количество нулей мы – применительно к реставрационным возможностям Кирилла – беремся свести в два счета:

– К двум нулям.

Это будет и по существу и, главное, благовонно.

Ол-Райт.

«Дрезина», 1923, № 13.

Тайны мадридского двора

В комнате, освещенной керосиновой лампой, сидел конторщик 2-й восстановительной организации Угрюмый и говорил своему гостю, конторщику Петухову:

– Хорошо вам, чертям! Живете в Киеве. Там у вас древности всякие, святыни, монастыри, театры и кабаре… а в этом паршивом Полоцке ничего нет, кроме грязи и свиней. Правда, что у вас эти самые… купола обновляются?

– Врут, – басом ответил Петухов, – ходил я смотреть на сенной базар. Купол как купол. Это бабы выдумали.

– Плохо! – вздохнул Угрюмый. – Храмы разваливаются, а бог и ухом не ведет… Вон Спасский монастырь… Совершенно рассыпался. Совзнаков нету на небе, вот главная беда.

Угрюмый вздохнул, поболтал ложечкой в мутном чае и продолжал:

– Кстати о совзнаках. Нету, нету, а то бывает – бац! – и свалятся они тебе на голову. У нас, например, изумительная история с этими знаками произошла. Сделали мы заявку на май на четыре миллиона двести одна тысяча с копейками из расчета на две тысячи семьсот рабочих, а центр возьми да и дай четыре миллиона семьсот тридцать тысяч на фактически бывшие 817 человек.

– Вре!! – крикнул Петухов.

– Вот тебе и «вре»! – ответил Угрюмый. – Чтоб я с этого места не сошел!

– Так это, стало быть, остаток получается?

– А как же. Но тут, понимаешь ли, задача в том, чтобы денежки эти без остатка в расход запихнуть.

– Это как же? – изумился Петухов. Угрюмый оглянулся, прислушался и таинственно зашептал:

– А на манер нашего начальника механических мастерских. У него, понимаешь ли, такой обычай – выпишет материалов на заказ в пять раз больше, чем нужно, и все в расход и загонит! Ему уж говорили: смотрите, как бы вам по шапке не попало. Ну да, говорит, по шапке… Руки коротки! У меня уважительная причина – кладовой нет. Способный парень!

– А не сядет? – восторженно спросил Петухов.

– Обязательно сядет. Вспомни мое слово. И сядет из-за мастерских. Не клеится у него с мастерскими, хоть ты плачь. Дрова вручную пилит, потому что приводная пила бездействует, а 30-сильный двигатель качает один вентилятор для четырех кузнечных горнов!

Петухов захохотал и подавился.

– Тише ты! – зашептал Угрюмый, – это что?.. А вот потеха была недавно с заклепками (Угрюмый хихикнул), – зачем, говорит, нам закупать заклепки, когда у нас своя мастерская есть? Я, говорит, на всю Россию заклепок наворочаю! Ну, и наворочал… 308 пудов. Красивые замечательно: кривые, с утолщением и пережженные. Сто двадцать восемь пудов пришлось в переработку пустить, а остальные и до сих пор на складе стоят.

– Ну, дела! – ахнул Петухов.

– Это что! – оживился Угрюмый, – ты послушай, что у нас с отчетностью творится. У тебя волосы дыбом станут. Есть у нас в механической мастерской Эр-ка-ка, и есть инструментальщик Белявский, – сипел Угрюмый, – он же и член Эр-ка-ка. Так он, представь себе, все заказы себе забрал. Сам расценивает, сам же исполняет и сам деньги получает.

Инженер Гейнеман в целях упрощения всяких формальностей по счетно-финансовой части завел такой порядок. Смотрю я однажды и вижу: счет № 91 на сдельные работы, исполненные сдельщиком Кузнецовым Михаилом с товарищами, на сумму 42 475 р. Выдал артельщик такой-то, получил Кузнецов. И больше ничего!

– Постой, – перебил Петухов, – а может, у него товарищей никаких не было?

– Вот то-то и есть!

– Да и как же это?

– Наивный ты парень, – вздохнул Угрюмый, – у него ж, у Гейнемана этого, весь штат в конторе состоит из родственников. Заведующий Гейнеман, производитель работ – зять его, Марков, техник – его родная сестра Эмма Маркова, конторщица – его дочь родная Гейнеман, табельщик – племянник Гейнеман, машинистка – Шульман, племянница родной жены!

– Внуков у Гейнемана нету? – спросил ошеломленный Петухов.

– Внуков нету, к сожалению.

Петухов глотнул чаю и спросил:

– Позволь, друг, а куда ж Эр-ка-и смотрит?

Угрюмый свистнул и зашептал:

– Чудак! Эр-ка-и! У нас Эр-ка-и – Якутович Тимофей. Славный парнишка, свой человек. Ему что ни дай – все подпишет.

– Добродушный? – спросил Петухов.

– Ни черта не добродушный, а болтают у нас (Угрюмый наклонился к растопыренному уху Петухова), будто получил он десять возов дров из материалов мостов Западной Двины, 4 1/2 пуда муки и 43 аршина мануфактуры. Дай тебе мануфактуры, и ты будешь добродушный,

– Тайны мадридского двора! – восхищенно воскликнул Петухов.

– Да уж это тайны, – согласился Угрюмый, – только, понимаешь ли, вышли у нас с этими тайнами уже явные неприятности. Приезжают в один прекрасный день два каких-то фрукта. Невзрачные по виду, брючишки обтрепанные, и говорят: «Позвольте ваши книги». Ну, дали мы. И началась тут потеха. По-нашему, если отчетность на год отстала – пустяки! А по-ихнему – преступление. По-нашему – кассовые книги заверять и шнуровать не надо, а по-ихнему – надо! По-нашему – нарезать болты вручную продуктивно, а по-ихнему – нужно механически! Клепку мостовой фермы на мосту, по-нашему, нужно вручную производить, а по-ихнему – это преступно! Так и не столковались. Уехали, а у нас с тех пор никакого спокойствия нет. Не наделали б чего-нибудь эти самые визитеры? Вот и ходим кислые.

– М-да, это неприятности… – согласился Петухов.

Оба замолчали. Зеленый абажур окрашивал лица в зеленый цвет, и оба конторщика походили на таинственных гномов. Лампа зловеще гудела.