Текст книги "Том 1. Дьяволиада. 1919-1924"

Автор книги: Михаил Булгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

В школе городка III Интернационала

Полдень. Перемена. В гулком пустынном зале звенят голоса.

– Вол-о-о-дя!

Круглоголовый стриженый малый, топая подшитыми валенками, погнался за другим. Нагнал, схватил.

– Сто-ой!

Две девочки, степенно сторонясь, прошли в коридор; Под мышкой ранец, у другой связка истрепанных книжек. Туго заплетены косички и вздернуты носы. Прошел преподаватель, щурясь сквозь дешевенькие очки. На преподавателе студенческая тужурка, косоворотка, на ногах тоже неизбежные валенки.

– Володька! Володька!

И Володьку к стене спиной – хлоп!

Разъяренный Володька полетел за обидчиком. Засверкали володькины пятки. Володька маленький, а ноги у Володьки как у слоненка, потому что валенки.

Сверлит в зале звон. Гулкие коридоры. Полдень. Перемена.

В музее тишина, и глухо доносится в светлую комнату володькин победный вопль.

В музее тишина, и стены глядят бесчисленными цветными рисунками. «И-с-т-о-р-и-я р-е-в-о-л-ю-ц-и-и». Печатными крупными буквами. Ниже рядами ученические рисунки. 9 января 1905 года. Толпой идут рабочие. Вон – цветные баррикады. Забастовка.

Пестреют стены. Заголовки – «Родной язык». Под заголовком на картинке рыжая лисица. Хвост пушистый, а на морде написана хитрость и умиление. Это та самая лисица, что глядела на сыр во рту глупой вороны. Ниже по улицам слонов водили. И слон серо-фиолетового цвета, одинокий, добродушный, идет мимо булочной с деловым видом, а испуганные прохожие разбегаются. Один зевака тащится за тонким слонячьим хвостом.

Известно, что слоны в диковинку у нас. В школе широко принят иллюстративный метод. Слушают ребятишки 1-й ступени крыловские басни и рисуют, рисуют, и стены покрываются цветными пятнами, и вырастает живой настоящий музей. Разложены альбомы, полные детских рисунков, иллюстрирующих классное чтение.

Крепостное право. Рисунки, снимки с картин. На противоположной стене – коллекция по естествознанию. Засушенные растения. Эта коллекция – результат экскурсий учеников за Москву.

А вон экскурсии по Москве. Старорусские яркие кафтаны. Цветные мазки. Это ребятишки зарисовывали в Кремле.

По обществоведению читали им курс, и старшие группы дали ряд диаграмм.

Музей полон живым духом. В рисунках – от этих стройных диаграмм до кривых и ярких фигурок людей в праздничных одеждах с изюминками-глазами – настоящая жизнь. Все это запоминается, останется навсегда. Это не мертвая схоластическая сушь учебы, это настоящее ученье.

В зале и коридорах стихло после перемены, и в маленьком классе за черными столами двадцать стриженых и с косичками голов.

– Wieviel Bilder sind hier?

– Hier sind drei Bilder. Bilder [10]10
  – Сколько здесь картин?
  – Здесь три картины. Картины (нем.).


[Закрыть].

Малый шмыгнул носом и опять зачитал:

– Хир зинд дрей…

– Драй, – поправила учительница, и малыш со вздохом согласился:

– Зинд драй…

И посмотрел так, чтобы увидеть одновременно и покрытую кляксами страницу и того, кто вошел.

Здесь одна из младших групп занимается по-немецки.

А в физическом кабинете за столами, уставленными приборами, те, что постарше, заняты практическими работами по физике. Стучит метроном, в колбе закипает жидкость, сыплется дробь на весы, и пытливые детские глаза следят за шкалой термометра.

В классе самой старшей группы 2-й ступени за старенькими партами подростки решают задачу по физике о грузе, погруженном в воду. Преподаватель, пошлепывая валенками, переходит от парты к парте, наклоняется к тетрадкам, к обкусанным карандашам, близоруко щурится…

Потом звонок. Опять перемена. Опять вместо тишины высоко взмывающий гул.

Из класса, где шел урок одной из старших групп, выходит преподаватель-математик. Студенческая тужурка. Потертые брюки упрятаны в те же неизбежные валенки.

– Холодно у вас.

– Нет, тепло, – отвечает он, радостно улыбаясь.

– То есть как? Я в шубе, а тем не менее…

– А бывает гораздо холоднее, – поясняет математик.

И действительно, видно, что и ребятишки и учителя не избалованы теплом. Все они почти в пальто. Но есть и стойкие, привычные люди. И этот человек с лицом типичного студента бодро часами сидит в школе в одной тужурке, постукивает мелом и рисует на доске груз в 5 килограммов или термометр, на котором полных пятнадцать градусов. Настоящий термометр, однако, показывает меньше. И даже гораздо меньше, судя по тому, что все время является желание засунуть руки в рукава.

Да, в школе холодно. Школа бедна. Шеф ее – Коминтерн дал ей немного угля, но вот уголь вышел, и школа выкраивает из своих скудных средств гроши на дрова. И покупает их на частном складе.

Школа бедна. Не только топливом. На всем лежит печать скудости. Кабинет физический беден. Приборов так мало, что сколько-нибудь сложных показательных опытов поставить нельзя. Беден естественный кабинет. Доски, парты в классах – все это старенькое, измызганное, потертое, все это давно нужно на слом.

Живой дух в школе, но при 10° и самый живой начинает ежиться.

Смотришь на преподавательниц, которые суетятся среди малышей. Смотришь на эти выцветшие вязаные кофточки, на штопаные юбки, подшитые валенки и думаешь:

«Чем живет вся эта учительская братия?»

Этот математик – секретарь совета получает 150 миллионов в месяц.

– Одеваться не на что, – говорит математик и снисходительно смотрит на свою засаленную университетскую оболочку, – ну, донашиваем старое.

– Можно, конечно, прирабатывать частными уроками, – рассказывает учитель, – но на них не хватает времени. Школа берет его слишком много. Днем занятия, а вечером заседания, комиссии, совещания, разработка учебного плана… Мало ли что…

Что может быть в результате такой жизни?

Бегство бывает. Каждую весну не выдержавшие пачками покидают шатающиеся стулья в классах и идут куда глаза глядят. На конторскую службу. Или стараются попасть в Моно.

При слове «Моно» глаза учителя загораются.

– О, Моно!.. – Он сияет. – У Моно ставки в три раза больше…

«150 X 3 = 450»; – мысленно перемножаю я.

– Там замечательно… – ликует математик, – школы Моссовета бога-а-тые… А наши… – он машет рукой, – наши…

– Какие ваши?

– Да вот – Главсоцвосовские. Все бедные. Трудно. Трудно. Потому и бегут каждую весну. А бегство – школе тяжкая рана. Приходят новые, но преемственность работы теряется, а это очень плохо…

Опять кончается перемена. Стихает в коридорах. За партами рядами вырастают стриженые головки. Пора уходить.

О положении учителей писали много раз. И сам я читал и пропускал мимо ушей. Но глянцевитые вытертые локти и стоптанные валенки глядят слишком выразительно. Надо принимать меры к тому, чтобы обеспечить хоть самым необходимым учительские кадры, а то они растают, их съест туберкулез, и некому будет в классах школы городка III Интернационала наполнять знанием стриженые головенки советских ребят.

Первая детская коммуна

Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и говорила:

– Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада… Как же тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..

Дискант с площадки лестницы отозвался:

– Леша чинит замки.

– Позовите Лешу!

– Сейчас!

И вверху дискант закричал:

– Ле-еша!

Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было тихо и очень тепло, и если бы не плакат, на котором с одной стороны был мощный корабль, с другой – паровоз, а посредине – «Знание все победит», – казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве – в доме уютном и очень теплом.

Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем президиума детской коммуны – блондином-подростком в черных штанах и защитной куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто иной, как:

– Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.

Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких серых же штанах и по-домашнему совершенно босой.

Леша повел в светлый зал – студию художественного творчества. Тут руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:

– Они вам все объяснят…

Студия – как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места, где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись:

«Не сознание людей определяет их бытие, но напротив – общественная жизнь определяет их сознание».

Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках сделанные из картона, палок и ваты – снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди в мехах и олени.

– Какая жизнь у них, такой и бог, – говорит Леша. Это верно. При такой жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей – безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный, холодный, северный бог на стене.

 
Светает, товарищ,
Работать пора —
Работы усиленной
Требует край.
 

Под четверостишием – завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У картонного корпуса лампа. В ограде идут рабочие. И сразу видно, что они сознательные, потому что у одного из них в руках газета.

Рядом макет: «Как жил рабочий раньше и теперь». В правой половине тьма, сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары. В левой – опрятная комната с занавесками, мебель, просторно и чисто.

«Школа прежде и теперь». Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная книжка, кнут; новая – под серпом и молотом. В старой школе выпиленные из дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты, и стоит сердитый учитель с палкой. В новой – парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.

– А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, – говорит Леша.

Школа, фабрика, театр – нет угла жизни, который бы не отразился в рисунках и макетах, сотворенных детскими руками в этой огромной комнате, где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к «Вию», младшие нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам, которые они видели.

Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется надпись «Илюстрация».

– А почему одно «л»?

– А это малыш ошибся.

Под «илюстрацией»все, что угодно. В красках: красноармеец продает цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал. «Охота зимой на зайца» – представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки… Дальше детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.

– Это девочки делали.

В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы. Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.

И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой мордочкой в карман.

В светлом классе – всё – жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми мохнатыми ожерельями в тазу.

– Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь – плесень, вот мы их перевели временно в таз, – объясняет естествовед Кузьмик Евстафий.

По стенам – гербарии, коллекции бабочек, на стойках – минералы.

В библиотеке – ковер, тишина, давно невиданный уют, богатство книг в застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале – со сценой занавес, за ним на деревянных подмостках декорации.

И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в этой изумительной ребячьей республике – коммуне.

В спальнях ребят внизу чистота поражающая.

На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.

– Кто убирает у вас?

– Сами. Вон расписание дежурств.

В вестибюле в глубокой нише, в которую скупо льется свет из стеклянной пятиконечной звезды – розового окна, – электротехнический отдел. Мальчуган спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай как настоящий – с дугой, с мотором.

Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт. Пускают в него ток, и лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф. Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф. Электрический звонок. Электромагниты.

Все это ребята сооружали под руководством электротехника-руководителя.

* * *

Эта коммуна живет в особняке купца Шипкова на Полянке. В ней 65 ребят, мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома, у себя в коммуне, готовятся по различным предметам.

Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь комиссий – хозяйственная, бельевая, библиотечная, санитарная, учетно-распределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и «кролиководная». Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь-лисица забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и кролиководную комиссию.

Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот самый Леша-блондин.

Судя по тому, что видишь в шипковском особняке, правление справляется со своей задачей не хуже, если не лучше, взрослых. Ведает оно всем распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.

– А если кто подсолнушки грызет, – говорит зловеще Кузьмик, – так его назначают на дежурство по кухне.

Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают ребята и более сложные вопросы.

Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее, объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и постановили:

– Взять и истратить на газеты и журналы.

Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только они возникают.

– А если кто ссорится… – внушительно начинает Кузьмик.

Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом, наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле живет ребяческая коммуна в щипковском особняке.

– Работа наладилась, – говорит Леша. – Правление уже изживает себя. Оно слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.

Идем смотреть последнее, что осталось, – столовую в нижнем этаже, где ребятишки в 8 час. утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду, чисто. На стене плакат: «Кто не работает, тот не ест».

Опять в вестибюль с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино – девочки играют в четыре руки, да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.

И нужно прощаться с председателем президиума – Лешей и с знаменитым румяным кролиководом – Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.

Птицы в мансарде

Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме № 5, что против Румянцевского музея.

Москва – город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.

На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:

– А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?

– Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!

– Что это за глупые шутки!

– Да вы не обижайтесь, товарищ, – моргая, ответил человек в сапогах, – это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай № 34, доедете до Румянцевского музея. – Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.

И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: «типография», то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.

Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:

– Выше.

Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:

– Войдите!

Вошел.

И оказался в огромной комнате, т. е., вернее, не комнате, а так – в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью «Тригонометрические формулы» и открытое окно. Ветер весело веял в него.

Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.

И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.

Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.

– Но ведь печки же нет… как же топить? – робко спрашивал я.

– Нет! – хором перебивали голоса, – печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.

На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.

– Почему она проклятая? Не греет разве?

– В том-то и беда, что греет!! – загремели голоса. – Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!

– На нос, – сказал курносый строго.

– Капает!! – ревели голоса, – капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.

– На книги льется, главное.

– Неприятно жить. Оттепель.

– Курьезная печка, – задумчиво сказал блондин, – дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, – он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, – но дымит. По неизвестной причине.

– И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.

– Не топить – здоровее, – сказал бас.

– Только тогда немного холодно, – спорил блондин, – встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.

– Умывальника абсолютно нет.

– У вас вообще ничего нет! – укоризненно сказал я. – За этой дверью что?

– Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: «Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением». Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: «Вы тут дышите, это совсем другое дело». Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.

– Это все проклятая фотография.

– При чем здесь фотография?

Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.

– Уборная-то по крайней мере у вас теплая?

– Как вам сказать… – задумался блондин. – Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.

– Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?

– А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще…

Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора,

– Черт знает что такое!

– Теперь что! – грянули собеседники, – благодать! Весна! Самое главное – вышибли печку, будь она проклята. А уборная – она оттает.

– На какого дьявола тут эти трубы. И вообще, что было раньше в этом сарае?

– Это не сарай, – хором обиделись эмпиновцы, – здесь – мастерская раньше была. Но теперь все, конечно, в ветхость пришло. Вообще не ремонтируется. Никто внимания не обращает.

– За загородкой что?

– Там еще четверо наших. Там хорошо.

За загородкой было, действительно, неизмеримо лучше. Напоминало ночлежку. Были четыре кровати с одеялами и даже картинки на стене. И черная печка.

– А где студентки помещаются?

– Студентки ниже.

Всей компанией затопотали вниз по лестнице, по дороге заглянули в уборную. Гадость неописуемая.

Студентки были ошеломлены появлением всей компании с неизвестным лицом во главе.

– По поводу чего? По какому поводу? – добивались они.

И лишь одна сидела на сундуке и шила. По лицу ее блуждала скептическая улыбка.

– Осмотреть? Прекрасно! Осмотрите!

– Чего тут смотреть! Общежитие дайте! Вот что!

– Я, товарищи, не могу, к сожалению, вам дать общежитие… Описать могу…

Скептическая улыбка заиграла сильнее у сидящей на сундуке.

У студенток было чуть-чуть лучше, нежели у студентов. Во-первых, висел какой-то рыжий занавес, напоминающий занавес в театральной студии; во-вторых, кровати были как-то уютнее и приличнее застланы! Видна женская рука.

В остальном одинаково со студентами. Собачий холод зимой, та же беготня в Румянцевский музей за надобностями, ничего общего с прямым назначением музея не имеющими.

Вслед мне пел дружный хор мужских и женских голосов, как в фуге Баха:

– Общежитие нужно!..

– Вы напишите!

– Нужно!

– Здесь невозможно жить! Общежитие…

Живуч эм-пиновец-студент! Живуч, черт возьми! Но меня, например, если бы озолотили и сказали: «живи на Ваганьковском кладбище, за это педагогом будешь».

Не согласился бы.

«Голос работника просвещения», 1923, № 7–8.