Текст книги "Том 1. Дьяволиада (с иллюстрациями)"
Автор книги: Михаил Булгаков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
Сильнодействующее средство
Пьеса в 1-м действии
Если К. Войтенко не уплатят жалования, пьеса будет отправлена «Гудком» в Малый театр, в Москву, где ее и поставят.
Действующие лица:
Клавдия Войтенко, учительница неопределенного возраста. В шубке и шапочке, в руках какие-то бумаги.
Крымский культотдельщик – среднего возраста, симпатичный. Одет в рыжий френч и такие же штаны.
Курьер из культотдела – 50 лет.
Сцена представляет кабинет крымского культотдела. Накурено, тесно, паршиво. На первом плане стол с телефоном и чернильницей. Над столом три плаката: «Если ты пришел к занятому человеку – ты погиб», «Кончил дело – гуляй смело», «Рукопожатия отменяются раз и навсегда».
Культотдельщик сидит за столом и задумчиво смотрит в зрительный зал.
У двери на стуле курьер. Полдень.
Курьер. О-хо-хо… (Кашляет.)
(Пауза.)
Дверь открывается, и входит Войтенко.
Курьер. Куды? Куды? Вам кого?
Войтенко. Мне его (указывает пальцем на культотдельщика).
Курьер. Они заняты, нельзя.
Войтенко (застенчиво). Ну, я подожду.
Курьер. Сядьте тут, только не шумите.
(Войтенко садится на стул. Пауза.)
Войтенко (шепотом). Чем же он занят? Никого нету.
Курьер. Это нам неизвестно. Может, они думают… Что к чему…
(Пауза.)
Войтенко. Мне, голубчик, на поезд надо. Опоздаю я. Может, ты б сказал ему…
Курьер. Ну, ладно. Доложу. (Идет к столу и кашляет. Пауза. Кашляет.)
Культотдельщик (очнулся). Уйди, Афанасий, ты мне надоел. (Задумался)
Курьер (вернулся). Ну, вот… я ж говорил… а ну вас к Богу.
Войтенко (волнуется). Мне в Евпаторию надо, я опоздаю.
(Идет к столу и кашляет.)
Культотдельщик (рассеянно). Уйдешь ли ты, Афанасий? (Поднял глаза.) Пардон! Вы ко мне?
Войтенко. К вам, извините…
Культотдельщик. С кем имею честь?
Войтенко (приседает). Позвольте представиться: учительница школы ликбеза на ст. Евпатория Южных железных дорог Клавдия Войтенко, урожденная Манько.
Культотдельщик. Тэк-с. Что ж вам угодно, урожденная Манько?
Войтенко (волнуется). Изволите ли видеть, я еще за август жалования не получала.
Культотдельщик. Гм… Какая история! Вы, наверное, списков не прислали.
Войтенко (устало). Какое там не прислали. Присылали. (Вертит какие-то бумаги.) Список прислали, и профуполномоченному нашему евпаторскому я говорила… двадцать раз.
Культотдельщик. Гм… Аф-фанасий!
Курьер. Чего изволите?
Культотдельщик. Потрудись узнать, где список на жалование урожденной Манько!
(Пауза. Курьер возвращается.)
Курьер. Нету урожденной… (кашляет).
Культотдельщик. Ну, вот видите!
Войтенко. Позвольте, что ж я вижу? (Волнуется.) Это вы должны видеть! Если у вас пропадает…
Культотдельщик. Виноват-с. Прошу быть осторожнее. Это вам не Евпатория.
Войтенко (начинает плакать). С августа месяца… сего… бегаешь… ходишь… ходишь…
Культотдельщик (растерялся). Прошу не плакать в присутственном месте.
Курьер. Наплачут полные комнаты, а вытирать мне… Только и делаешь, что с тряпкой бегаешь. (Ворчит неразборчиво.)
Войтенко (рыдает).
Культотдельщик. Прошу вас успокоиться!
Войтенко (рыдает).
Культотдельщик. Подайте другие списки!
Войтенко (сквозь бурные рыдания). Я на вас жалобу подам в Ка-Ка.
Культотдельщик (обиделся). По-пожалуйста. Хоть в Ка-Ка, хоть в Р-Ка-Ка. Не испугаете!
Войтенко. В «Гудок» напишу!! Как вы…
Культотдельщик (бледный, как смерть). Виноват… Хе-хе, зачем же так? Э… спешить? Афанасий, стакан воды урожденной Манько. Присядьте, прошу вас. Хе-хе, экая вы горячка!.. Сейчас… Фррр! Фррр! «Гудок»!.. Афанасий! Сбегай к Марье Ивановне. Скажи, чтоб был список. Со дна моря чтоб его достала. Хе-хе. Знаете ли, бумаг целая гибель, голова кругом вдет.
Войтенко (просыхает, вытирает глаза платочком).
Курьер (входит). Нашлось. (Протягивает бумагу.)
Культотдельщик (с торжеством). Ну, вот видите, и нашлось. А вы сейчас плакать… «Гудок»! Вот мы вам сейчас резолюцейку напишем… Чирк перышком, и готово… Выдать деньги.
Войтенко (совсем высохла). Я уж надежду потеряла!
Культотдельщик. Что вы! Что вы! Никогда не следует терять надежд! Вот с этой резолюцией прямо, потом направо, потом опять направо, потом налево, там отдадите…
Войтенко (сияет). Благодарю вас, благодарю вас!
Культотдельщик. Что вы, помилуйте, это мой долг! А «Гудок», это, знаете, ни к чему… Ну зачем раздувать факты. Аф-фа-на-сий! Проводи! (Приятно улыбается.)
Занавес
Михаил Б.
«Гудок», 3 января 1924 г.
Серия ноль шесть № 0660243
Истинное происшествие
В 4 часа дня служащий Ежиков предстал перед кассиром и получил от него один свеженький хрустящий червонец, один червонец потрепанный с желтым пятном, шесть великолепных разноцветных дензнаков и сизую бумагу большого формата.
– Облигация-с, – ласково улыбнувшись, молвил кассир.
Ежиков презрительно покрутил носом на бумагу и спрятал ее в карман.
В канцелярии стоял сослуживец Ежикова – Петухов, известный математик, философ и болван.
Петухов взмахивал облигацией и говорил тесно облепившим его служащим:
– По теории вероятности, главный выигрыш упадет на нечетный номер. Говорю это на основании изучения таблиц двух предыдущих тиражей. Поэтому я нарочно взял у кассира нечетный. Вот: оканчивается на 827.
Все служащие смотрели свои номера. Двое не выдержали и побежали к кассиру менять четные на нечетные.
Петухов говорил так веско, что загипнотизировал даже Ежикова. Ежиков вытащил облигацию и убедился, что ему не повезло. Серия 06 № 0660243.
«Всегда мне не прет», – подумал Ежиков и пошел к кассиру.
Кассир сказал, что больше облигаций нет.
– Позвольте, а серия? – спросил секретарь у Петухова.
– Серию можно будет предсказать не ранее пятого тиража, то есть в 1924 году, – ответил Петухов, – но приблизительно могу сказать, что это будет (он сделал карандашом какую-то выкладку на обороте своего удостоверения) или третья, или пятая, а вернее всего, наша шестая.
– Я тогда в Париж уеду, – сказала машинистка.
– Продам я ее сейчас, – сказал забулдыга исходящий.
– Не имеет смысла, – посоветовал кассир, – завтра тираж. Лучше в банке заложите. А вдруг выиграете!
По улице Ежиков шел, полный мыслей о золотом займе. Со всех стен глядели плакаты с надписью «Золотой заем» и притягивали взоры.
«…Возможность каждому выиграть огромную сумму в золоте, – машинально повторял Ежиков, – гм, каж-дом-му. В сущности говоря, почему я не могу выиграть? Я такой же каждый, как и всякий. Вообразите себе, что младенец лезет в это самое колесо и вытаскивает 06. А после этого 0660. Уже хорошо.
Ну-с, а что вы скажете, если он после этого потянет случайно 243. Это, знаете ли, будет такая штука, такая штука… Совершенно неописуемая штука…»
30-го вечером Ежиков, купив «Вечернюю Москву», убедился, что он еще ничего не выиграл. Младенец таскал какую-то чепуху, совершенно не похожую ни на 660, ни на 243.
2 января младенец снова осрамился.
3-го тоже. Самый близкий номер был 0660280.
4-го Ежиков узнал из «Известий», что происходит розыгрыш главных выигрышей, хотел поехать в Новый театр, но вместо этого заснул у себя на диване.
Проснулся Ежиков от стука в дверь. На приглашение: «Войдите» вошел неизвестный бойкий человек с огромным листом в руках.
Взглянув на всклокоченного Ежикова, человек всплеснул руками и воскликнул:
– Как вам это нравится! А? Он спит на диване, как какой-нибудь невинный младенец, в то время как ему надо плясать самый настоящий фокстрот! Позвольте представиться: комиссионер Илья Семенович.
– Чем же я могу вам служить, – пролепетал изумленный Ежиков.
Эксцентричный посетитель залился веселым смехом.
– Нет, этот гражданин Ежиков самый настоящий оригинал. Он спрашивает, чем он может служить! А? И ему не приходит в голову спросить, чем я могу служить! Ну, так я сам скажу – вот чем!
С этими словами Илья Семенович развернул перед Ежиковым лист, оказавшийся газетой «Известия». Комната мгновенно заходила ходуном На листе Ежиков увидел огромные красные буквы и цифры: «Выигрыш в 50 000 руб. золотом – сер. 06, 0660243».
– Как? – сказал он, чувствуя, что в голове у него все перевернулось вверх дном. – Как? Да ведь это же… – из горла у Ежикова вместо голоса вылезал какой-то скрип, – да ведь это мой номер…
– А разве я говорю, что он мой? – радостно ответил Илья Семенович. – Позвольте вас поцеловать, мой дорогой гражданин Ежиков?
С этими словами Илья Семенович обнял Ежикова и поцеловал поочередно в обе щеки.
– Вот так младенец… – сказал Ежиков, не помня себя.
– Никаких младенцев, – энергично ответил Илья, – позвольте, достоуважаемый гражданин Ежиков, узнать, чего вы желаете?
Но опустившийся в изнеможении на диван Ежиков ничего не желал. Он молчал и хотел только одного – чтобы в голове у него перестало вертеться колесо.
Способность желать вернулась к нему лишь после того, как Илья обрызгал его водой.
Тогда Ежиков разомкнул уста и сипло сказал:
– Я желаю жениться на мадам Мухиной, но она не согласна.
– Она не согласна? – вскричал Илья. – Нет, вы уморите меня, милый Ежиков. Желал бы я хоть одним глазком видеть такую дуру, которая не согласна выйти замуж за человека, выигравшего пятьдесят тысяч чистым золотом. Успокойтесь: она уже да, согласна!
И Илья Семенович мгновенно привел из передней мадам Мухину, Мадам Мухина застенчиво улыбнулась, поправила пунцовую розу в волосах и сказала:
– Я всегда любила вас, Жан…
Затем события закрутились в сладостном тумане. Ежиков, сидя на диване, целовал мадам Мухину и излагал Илье Семеновичу свои желания. Оказалось, что он желает золотые часы, ехать в Крым, фиолетовые кальсоны, зернистую икру, идти на «Аиду», бюст Льва Толстого, ковер, охотничье ружье, три комнаты с кухней, автомобиль…
И Илья Семенович волшебным образом доставал все. Ежиков в течение одного мгновенья побывал в Крыму, носил в кармане золотые часы, сидел в ложе Большого театра, ездил по Страстной площади в вонючем таксомоторе и покупал мадам Мухиной соболью шубу на Сухаревке.
Жизнь Ежикова превратилась в ошеломляющий винт, и помнил Ежиков только две вещи – номер своего текущего счета и… что он ни одной минуты не был трезвый.
Так продолжалось месяц, а в конце концов произошел скандал.
Явился какой-то со знаком Воздушного Флота на груди и вежливо сказал:
– А ведь ты, Ежиков, в сущности говоря, свинья. 50 тысяч свалились тебе на голову, и хоть бы одну копейку ты пожертвовал на Воздушный Флот.
Угрызения совести охватили Ежикова.
– Жертвую, в таком случае, 20 тысяч. – Целый аэроплан, – вскричал Ежиков, – но с условием: чтобы он назывался «№ 0660243 – гражданина фоккер-Ежикова».
– Пожалуйста, – снисходительно усмехнулся воздухофлотский.
И вот тут выскочила мадам Мухина и все погубила.
– Как, – вскричала она, – да ты одурел, идиот. Двадцать тысяч. Да пока я жива, не позволю.
– Мои деньги! – взревел Ежиков, багровея. – Вон!..
И от собственного рева проснулся на диване и увидел, что ничего нет: ни Ильи Семеновича, ни бюста Льва Толстого, ни мадам Мухиной.
В последний день розыгрыша Ежиков явился на службу и не утерпел, чтобы не поделиться:
– А я, представьте, – видел во сне, будто бы я 50 тысяч выиграл. И так реально.
– Ваш номер не может выиграть, – уверенно сказал Петухов, – выиграет нечетный номер, оканчивающийся на 5 или на 7, в крайнем случае – на 3.
Минута в минуту в 4 часа в канцелярию принесли «Вечернюю Москву».
Возбужденный Ежиков развернул ее и, чувствуя биение сердца, глянул на 4-ю страницу. Кислая улыбка пробежала по его лицу.
50 тысяч – серия не та.
И двадцать тысяч – не то.
И 10 тысяч.
И 5 тысяч.
– Э-хе-хе, – вздохнул Ежиков и машинально скользнул по таблице в 500 рублей золотом.
И сперва он увидал 06. Затем он увидел 066 и побледнел, как зубной порошок. Потом конец номера – 43 и затем уже сквозь туман середину – 02.
Со службы Ежиков уходил необычным образом. По лестнице за ним шла вся канцелярия и неизвестные небритые люди из 3-го этажа, показывавшие на него пальцами, курьеры и мальчишки-папиросники. С обеих сторон Ежикова под руки держали две машинистки.
Ежиков говорил расслабленно:
– Может быть, это еще опечатка. Я покупаю себе комнату…
Отдельно уходил унылый и молчаливый Петухов. Его номер от ежиковского разнился только на одну единицу. Навеки Петухов получил кличку «Теория вероятности».
Если кто-нибудь думает, что я выдумал этот рассказ, пусть посмотрит таблицу выигрышей в 500 рублей золотом.
«Вечерняя Москва», 5 января 1924 г.
Спектакль в Петушках
1. Человек, который ненавидел театрОн был в теплой кацавейке на вате, в штанах и сапогах. Обыкновенные усы, бородка, нос средний. Особая примета у этого человека, впрочем, имелась – человек ненавидел театр.
Ненависть его питалась каждый день и выросла в конце концов в злобную фурию, слопавшую человека без остатка, – он начал подозрительно кашлять, и на щеках у него появился пятнистый румянец. Театр стоял тут же, в двух шагах, на ст. Петушки, где человек служил в качестве ПЗП (говорю «служил», потому что, может быть, его уже убили).
2. Зловещая бумагаОднажды человек получил таинственную бумагу и уткнулся в нее носом. Дочитав ее, он стал багровый от радости. Глаза его засияли, как звезды.
– Ладно… ладно… ладно, – забормотал он, – ладно… я тебя отгорожу! Я тебя так отгорожу, – тут он набрал воздуха в истощенную грудь и гаркнул: – Эй!!
И перед человеком появились рабочие. Не известно никому, какие распоряжения он дал честным труженикам (они не виноваты, повторяю это тысячу раз). Известно, что к вечеру вокруг театра появились, как свечка, вколоченные столбы. Многие видели эти столбы, но так как никому и в голову не могли прийти подозрения насчет адского плана человека, то на столбы особенного внимания никто не обратил.
– Опять наш ПЗП какую-то ерунду придумал, – сказали некоторые и разошлись.
3. Колючая проволока приехалаК сожалению, никто не видел, как она появилась, потому что все были, как полагается, на работе.
Честные труженики натаскали громадные круги колючей проволоки, размотали их, а затем наглухо затянули по столбам весь театр кругом. Вы думаете, что это было сделано как-нибудь, наспех? Паршиво? Ошибаетесь. Это было мощное, проволочное, окопного типа заграждение, о которое могли бы разбиться лучшие железные полки. Был оставлен только один лаз, и этот лаз был шириной в одну сажень…
4. Спектакль в ПетушкахИ вот, дорогие граждане, вечером был назначен спектакль. О спектакле знали все, а о колючей проволоке вокруг спектакля никто не знал.
И в сумерки со всех концов к театру потекли весело улыбающиеся железнодорожники со своими семьями.
Вой стоял над Петушками! Стон и скрежет зубовный!! Лучшая и самая прочная материя, купленная по рабочему кредиту, рвалась, как папиросная бумага. Одного прикосновения к проклятому заграждению было достаточно, чтобы штаны превратить в клочья.
Железнодорожная рать легла на проволочных заграждениях вся до последнего человека и оставила на них юбки, кофты, лоскутья пальто и жирные куски ваты из подкладки.
Рваная рать лезла в театр, роняя капли крови, и крыла ПЗП такими словами, что их в газете напечатать нельзя.
– ……!!
– ……!!!
5. Пожар!!Скажем теоретически: может быть в Петушковском театре пожар? Ответьте прямо: может или нет?
– Может. От этого не застрахован ни один театр.
– Ну-с, представьте себе, что произойдет в театре, который снаружи закутан наглухо колючей проволокой. Вот то-то.
Телеграмма ПЗП в Петушки:
Уберите проволоку к чертям.
Мих. Б.
«Гудок», 12 января 1924 г.
Как он сошел с ума
1Дверь в отдельную камеру отворилась, и вошел доктор в сопровождении фельдшера и двух сторожей. Навстречу им с развороченной постели, над которой красовалась табличка: «Заведующий Чаадаевской школой на Сызранке. Буйный», поднялся человек в белье и запел, сверкая глазами:
– От Севильи до Грена-а-ды!! Наше вам, гады!! В тихом сумраке ночей! Раздаются, сволочи, серенады!! Раздается звон мечей!..
– Тэк-с… Серенады. Позвольте ваш пульсик, – вежливо сказал доктор и протянул руку. Левым глазом он при этом мигал фельдшеру, а правым сторожам.
Белый человек затрясся и взвыл:
– Мерзавец!! Признавайся: ты Пе-Де шестьдесят восемь?
– Нет, заблуждаетесь, – ответил доктор, – я доктор… Как температурка? Тэк-с… покажите язык.
Вместо языка белый человек показал доктору страшный волосатый кукиш и, ударив вприсядку, запел:
– Ужасно шумно в доме Шнеерсона…
– Кли бромати, – сказал доктор, – по столовой ложке…
– Бромати?! – завыл белый человек. – А окна без стекол ты видел, каналья? Видел нуль?.. Какой бывает нуль, видел, я спрашиваю тебя, свистун в белом халате?!!
– Морфий под кожу, – задушевно шепнул доктор фельдшеру.
– Морфи?! – завопил человек. – Морфи?! Бейте, православные, Пе-Де шестьдесят восемь.
Он размахнулся и ударил доктора по уху так страшно и метко, что у того соскочило пенсне.
– Берите его, братики, – захныкал доктор, подтирая носовым платком кровь из носа, – наденьте на него горячечную рубашку…
Сторожа, пыхтя, навалились на белого человека.
– Кар-раул!! – разнесся крик под сводами Канатчиковой дачи. – Карр! шестьдесят вос!.. ап!!
2В кабинете доктора через два месяца сидел печальный, похудевший человек в пальто с облезлым воротником и мял в руках шапку. Вещи его, стянутые в узел, лежали у ног.
– А насчет буйства, – вздыхая, говорил человек, – прощения просим. Не обижайтесь. Сами изволите понимать, не в себе я был.
– Вздор, голубчик, – ответил доктор, – это у нас часто случается. Вот микстурку будете принимать через два часа по столовой ложке. Ну, и, конечно, никаких волнений.
– За микстурку благодарим, – ответил человек, вздыхая, – а насчет волнений… Нам без волнений нельзя. У нас должность такая, с волнениями, – он тяжело вздохнул.
– Да что такое, голубчик, – посочувствовал доктор, – вы расскажите…
Печальный человек крякнул и рассказал:
– Зима, понимаете ли, холодно… Школа-то наша Чаадаевская без стекол, отопление не в порядке, освещение тоже. А ребят, знаете ли, вагон. Нуте-с, что тут делать? Начал я писать нашему ПД-68 на Сызранке. Раз пишу – никакого ответа нету. Два пишу – присылает ответ: как же… обязательно… нужно сделать и прочее тому подобное. Обрадовался я. Но только проходит порядочное время, а дела никакого не видно. Ребята между тем в школе пропадают. Ну-с, я опять ПД-68. Он мне ответ: как же, следует обязательно. Я ему опять. Он – мне. Я ему. Он. Нет, думаю. Так нельзя. Пишу тогда ПЧ, так, мол, и так, составьте, сделайте ваше одолжение, акт. Что же вы думаете? Молчание. Бросил я тогда. Пе-Де-68 начал шпарить к Пе-Че. Я ему. Он в ответ: копия вашего уважаемого письма прислана к Пе. Я ему опять. А он к Пе опять. Я ему. А он – Пе. Пе… тьфу… ему. Он – Пе. Я, он, он, я. Что тут прикажешь делать?! Он – молчок. Что ж это, думаю, за наказание? А? И началось тут у меня какое-то настроение скверное. Аппетиту нету. Мелькание в глазах. Чепуха. Однажды выхожу из школы и вижу: бабушка моя покойная идет. Да-с, идет, а в руках у нее крендель в виде шестьдесят восемь. Я ей: бабушка, вы ж померли? А она мне: пошел вон, дурак! Я к доктору нашему. Посмотрел меня и говорит – вам надо бромати пить. Это не полагается, чтобы бабушек видеть…
Осатанел я, начал писать кому попало: в доркультотдел шесть раз написал – не отвечают. Написал тогда в управление дороги четыре раза – зачем, черт меня знает! Не отвечают. Я еще раз. Что тут началось – уму непостижимо человеческому. Приходит телеграмма: никаких расходов из эксплуатационных средств на культнужды не производить. Ночью бабушка: «Что, говорит, лежишь, как колода? Напиши Эн. Они – добрый господин». Уйди, говорю, ведьма. Померла и молчи! Швырнул в нее подсвечником, да в зеркало и попади. А наутро не утерпел – написал Эн. Приходит телеграмма – произвести необходимый ремонт. Я, конечно, Пе. А от Пе телеграмма – произвести необходимейший ремонт. Во! Необходимейший. Я доркультотделу – письмо: ага, пишу, съели? Даешь ремонт! А оттуда телеграмма: «Не расходовать школьные средства от обложений». Батюшки? Выхожу и вижу: стоит Петр Великий и на меня кулаком. Невзвидел я свету, выхватил ножик да за ним. Ну, тут, конечно, меня схватили и к вам…
Человек вдруг замолчал… выкатил глаза и стал приподниматься.
Доктор побледнел и отшатнулся.
– Ква… ква!! – взвизгнул человек. – Шестьдесят восемь! Где ремонт? А? Бей-й! А-а!!
– Сторожа… На помощь! – закричал доктор.
С громом вылетели стекла в кабинете.
– Рано выписывать, – сказал доктор вбежавшим белым халатам, – в 6-ю палату и рубашку.
Эм.
«Гудок», 20 января 1924 г.
Часы жизни и смерти
(С натуры)
В Доме Союзов, в Колонном зале – гроб с телом Ильича. Круглые сутки – день и ночь – на площади огромные толпы людей, которые, строясь в ряды, бесконечными лентами, теряющимися в соседних улицах и переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к Белому Дому стал входить эскадрон.
– Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу. Машины зажгли фонари и выли.
– Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы, но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три… сто, тысяча!..
– Со стрелки-то уйдите!
– Трамвай!! Берегись! Машина стрелой – берегись!
– К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
– Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
– Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
– В очередь! В очередь!
– Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
– Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, что ль, провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут. Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба… Кепи и красные, кони танцуют. Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет, идет! Ах, быстро попадем!
– Голубчики, никого, не пущайте без очереди!
– Порядочек, граждане.
– Все помрем…
– Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
– Не обижайте!
– Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минуту, сообрази в голове происшедшее.
– Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!
– Рота, стой!!
– Ближе, ближе, ближе. Хруст, хруст. Хруст… Хруст… Стоп… двери. Голубчики родные, река течет!
– По три в ряд, товарищи.
– Вверх! Вверх!
– Огней, огней-то! Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный ковер.
– Тише ты. Тш…
– Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион. На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река.
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно – орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку – черные, красные, черные, красные. Гигантский орден – сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте, обреченный смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда.
Уходит, уходит река. Белые залы, красный ковер, огни. Стоят красноармейцы, смотрят сурово.
– Лиза, не плачь. Не плачь… Лиза… Воды, воды дайте ей!
– Санитара пропустите, товарищи!
– Мороз. Мороз. Накройтесь, накройтесь, братишки. На дворе лютый мороз.
– Батюшки? Откуда ж зайтить-то?!
– Нельзя здесь!
– Порядочек, граждане!
– Только выход. Только выход.
– Товарищ дорогой, да ведь миллион стоит на Дмитровке! Не дождусь я, замерзну. Пустите? А?
– Не могу, – очередь!
Огни и машины на ходу бьют взрывами. Ударят в лицо – погаснет.
– Эй! Эгей! Берегись! Берегись! Машина раздавит. Берегись!
Горят огненные часы.
М.Б.
«Гудок», 27 января 1924 г.
